Текст книги "Торфъ"

Роман посвящён широкой русской душе, невероятных жизненных перипетиях и настоящей чистой любви.

Действующие лица:

Бернхард Августович         Адвокат

Лидия Аристарховна      Консьержка

Максим Маркович              Сосед

Сан Саныч                             Сосед

Николай Викторович Сукубов      Бандит

Артур Юрьевич Рост             Главный редактор

Порфирий Александрович    Охотник

Жан Яковлевич                       Писатель

Фёдор Иннокентьевич           Поэт

Марфа Ильинична                 Цветочница

Владлен Аристархович         Алкаш

Нина Александровна            Совесть

Машенька Дочь Нины Александровны

Глафира Павловна Трубникова      Комсомолка

Фёдор          Водитель Сергея Несторовича

Сергей Несторович             Сын

Павел Несторович              Младший сын

Оксана Эдуардовна             Гувернантка

Анна Викторовна                     Жена Сергея Несторовича

Полина                                     Внучка

Нестор Петрович Рубинштейн Комсомолец

Таисия Павловна Рубинштейн          Мачеха

Пётр Авраамович Блюменкранц       Адвокат весьма известный в светских кругах

Пётр Бакытбекович Сатыбалдиев Киргиз

Аля Тимуровна Захарова                Корреспондент

Максим Лазутин                    Оператор

Ольга Кормухина                   Ведущая

Виктор Гогштейн                    Ведущий

Валерий Семёнович Тугулов           Майор полиции

Арьяна                                    Жена Тугулова

Анюта                                     Дочь Тугулова

Варфоломей Павлович          Кот

Тимур                                       Старшина речного патруля

Дуся                                           Сфинкс

Лектор                                        Мопс

Кукркулон                                   Морская свинка

Голливуд                                       Капитан патрульного катера

Ольга Николаевна Яковлева     Директор программы

Муромцев Павел Иванович   Следователь

Гордеев Сергей Львович Продажный следователь

Всеволод Анатольевич                 Лечащий врач

Каменеостровск                  Посёлок

               «Фёдор Иннокентьевич»

– Чимчиткэ-чирррчитхэ!!! Чэуччи-чэуччиии....

   Замерев на полушаге от неожиданности, Фёдор Иннокентьевич с грацией присущей лишь бывалому охотнику, бесшумно погрузил занесённую ногу в мягкую перину свежевыпавшего целяка ( Свежевыпавший снег) . Надо ли упоминать, что целяк по структуре своей ломкий, от сего дюже скрипучий да шумный. Наступишь на такой опрометчиво и все, считай спугнул добычу.

     Мягко выдохнув облачко пара, Фёдор Иннокентьевич придерживая косоухую ушанку рукой , задрал голову ввысь. Кто ж это щебечет там так чудно, диковинно, звучит словно  речь человеческая, но не местная, у местных иной диалект, в этих местах к Сартульскому (Говор в системе бурятских диалектов) тяготят, да Тункинскому (Говор в системе бурятских диалектов). Хотя, может и померещилось ему. В Тайге чего только не бывает. Бывало, запоёт птица, сидит себе – заливается, трель её от крепких древесных стволов отразиться, о заиндевевшую хвою ударится, воздухом морозным исковеркается, да в такую Жуть превратиться, что у услыхавшего её человека мурашки величиной с кулак по спине забегают! А тут – всяко не Жуть, поёт ведь невеличка, не волком воет же, но, то что  речь Тунгусо-маньчжурская отголоском до него долетела – факт!  Фёдор Иннокентьевич  похолодел, а ведь нехорошо это, ой как нехорошо – речь человечью, да ещё и с древесных крон услыхать!  Вот ведь угораздило его под ельником этим пойти, тут уж лучше – Жуть, да мурашки размером с кулак, супротив тварь оборотную встретить, под человека таящуюся. Позовёт, поманит тебя на разный лад, ты знамо головой закрутишь в непонимании, а тварь только того и выжидала, тут же кинется сверху, клац клыками за горло, да поминай, как звали. Аккурат с первоцветом, да подснежниками тебя случайные путники али охотники обнаружат, если ранее зверь не пожрёт да по округе останочки твои не растащит.

   Фёдор Иннокентьевич поёжился, пальцы  сложились спасительным троеперстием, спеша перекрестить непутёвого хозяина, ноги сами собой зашагали, собираясь отступить, обойти стороной неприветливый ельник, как вдруг, в хвое что-то зашевелилось, задвигалось, осыпая застывшего Старика искрящимся водопадом колких снежинок.  Вот ведь напасть....

    Ещё раз осенив себя крестом, дабы  отвалить нечистых, Фёдор Иннокентьевич подслеповато щурясь от полуденного солнца, сыскал наконец, среди лохматого лапника, возмутителя тишины, и враз успокоился, улыбнулся. Птичка это, не оборотень никакой! Маленькая, меньше ладошки детской, и как разглядел только, видимо рано, ещё на зрение уповать. Видят глаза, ещё как видят. Вблизи уже не так ладно, как раньше, но вот на, то что бы разглядеть среди зелёного лапника серогрудую вертихвостку ещё вполне сгодятся.  Фух… враз отлегло… отпустило. Сердечко перестало стучать, дыхание выровнялось. Птица тебе не росомаха или не приведи Господь Муу-Шубуун ( С бурятского «Дурная птица», в неё превращается душа девушки погибшей насильственной смертью), это те любят с деревьев по человечьи щебетать а потом хвать.... А птичка это так, тьфу! Ни страха тебе, ни прокорму с неё не выйдет, так.... полюбоваться  лишь.

      Разгладив морщинистой рукой топорщащуюся нечёсаной паклей бороду, Фёдор Иннокентьевич ещё раз  перекрестился для верности, и обогнув стороной злополучный ельник, наконец  позволил себе улыбнуться. А как можно было не улыбнуться? Ведь птица запела! За-пе-ла!!! ! Птица  – то примета верная, проверенная, коли запела с душой, знамо Весна-красна в гости скоро пожалует с теплом да солнышком.

   А Весну и впрямь, заждались уже родненькую, ведь дюже устали все от студёных объятий Зимушки-злодейки! Больно уж тепла охота, ветра жаркого, зелени пахучей вокруг, землицы цветами да ягодами щедро сдобренной!

    А дел то за Зиму накопилась, – тьма-тьмущая. Теплицу всю снегом привалило – поприжало, в крыше ветродуй поселился, печка, и та проказница коптить начала окаянная. По чуть-чуть, помаленьку, вроде бы и незаметно, а с иного боку поглядишь на это, так и понимаешь что угореть ночью можно на раз-два.... Протопишь избу хорошенько, заснёшь в тепле разомлевши и кирдык! Не заметишь как в бесплотного Боохолдоя ( Бесплотный дух бурятского шаманизма – дух, в который переходит душа человека после насильственной смерти )обратишься....  Фёдор Иннокентьевич ещё раз перекрестился. Тьфу, тьфу, тьфу, что ж тут за место такое, что мысли такие дурные в голову лезут.

      Но, как говорится, мысли – мыслями, а Зимушка и вправду в этом году лютая выдалась, с колючими метелями, вьюгами! Бывали порой и оттепели, дадут чутка теплу порадоваться и тут же морозцем за тридцать хрясь тебе по мордасам и снегопад за шиворот. Давно такой чехарды не было! Проснёшься бывало посреди ночи, лежишь, одеялко тяжёлое, ватное на себя тянешь, что бы потеплеё было, поуютнеё. Думаешь про себя, по что же ты проснулся Фёдор Иннокентьевич? А потом вдруг доходит – Зимушка проказница к тебе в хату ломится. Нагло так, без спросу. Щеколдой гремит-грохочет, меж ставень воет-подвывает, а уж что с дымоходом творит и говорить при иконах грешно! Приходиться кряхтя вставать, искать впотьмах стоптанные тапочки, и похрустывая старческими косточками, брести к дверям. С Зимушкой шутить не стоило. Если уж вознамерилась она  к тебе в гости попасть – будь уверен рано или поздно попадёт. Она ведь настырная, в любую щель просочится! И не то страшит, что пятки, да нос наморозит, а то, что не одна Зимушка ходит, а с товарищами.... нехорошими товарищами. Может и Сабдака ( Злой дух Бурятского Шаманизма – потревоженный «Хозяин местности») из Тайги привести с собой, и Шатуна лютого да голодного. Кому это мракобесие надобно? Вот поэтому и приходилось вылезать из нагретой кроватки, и брести до двери, где всегда стоял наготове старый топорик. Подхватив его, Фёдор Иннокентьевич, двумя мощными ударами  загонял поглубже засов в любовно промасленные салом петли. Дело сделано. Теперь Зимушке не пробраться к нему сквозь дверь! Аккуратно прислонив топорик к стене,  Фёдор Иннокентьевич  бредёт обратно к кровати, по дороге расшевелив кочергой заснувшие было угли в ладной печурке из старого ещё советского кирпича. Стоило бы ещё подбросить им поленце по хорошему, да сна уже осталось часа на два, так что и одеялка вполне хватит что бы не застыть. Дрова – дефицит! Дрова экономить надобно. В этой глухомани дрова главная валюта. В зимнюю пору естественно. Летом дровяная валюта резко падала в цене, уступая место семенам, да сготовленной с весны рассаде. У кого огород богаче, тот и барин! А вот порох, соль да сигареты всегда держались в цене, хоть зимой, хоть летом. На них можно было в любой окрестной деревеньке купить все что душе возжелается. Единственной проблемой было то, что до ближайшей деревеньки было  ни как не меньше сорока вёрст.  Самому гулять в такую даль было не с руки, а в гости кроме Зимушки, никто обычно и не захаживал. Ведь навряд ли какой грибник али охотник забредёт по своей воле в эту глух-глухомань, заблудившись ежели только, но и такого давно не случалось.

    Улёгшись в обратно кровать, Фёдор Иннокентьевич закутывался в одеяло и  быстро проваливался в сон лишённый сновидений.

    Просыпался он обычно около десяти. Фёдор Иннокентьевич был совой, ложился поздно, ибо раньше полуночи ну ни как не мог заставить себя подойти к кровати. Телевизор в этой глуши был чудом невиданным, а старенький радиоприёмник давно уже сожрал все заготовленные для него батарейки, и теперь молчаливо восседал на полке, рядом с банками солонины и мешками полными сушёной ягоды и орехов. Радиоприёмник Фёдор Иннокентьевич любил, но не из-за того, что тот давай ощущение цивилизации. Фёдор Иннокентьевич  любил радиоприёмник за музыку! Он мог слушать её часами. Жаль, что с каждым годом хорошей музыки становилось все меньше и меньше, но, если хорошо постараться и покрутить засаленную рукоять настройки, вслушиваясь в треск и монотонное шуршание помех, то можно было услышать отголоски той самой доброй музыки родом из его юности. Музыки, от которой тебя мгновенно переполняла блаженная благодать, а пела душа стремительно взмывая высоко в небо, веселясь и улыбаясь от счастья. А ещё, Фёдор Иннокентьевич очень любил стихи. Но не читать, а писать. Нет, чужие ему тоже очень нравились, но все же он больше тяготел к написанию своих.

    В самом укромном уголке избы он прятал старенькую тетрадь. Любовно обмотав её ветошью, Фёдор Иннокентьевич неизменно клал тетрадь в небольшой чугунок, и плотно притворив крышку, придавливал её сверху каменюкой размером с кулак. – «Что бы мышь не погрызла! Нечего ей стихи мои читать! » Тетрадь была обычная – школьная, толстая, та что с пружинкой, на девяносто шесть листов, пиши – обпишись, но, стихи давались Фёдору Иннокентиевичу  с большим трудом, то музу порошей унесёт к Ангаре, то вдохновение в Тайге заплутает. Но  Фёдор Иннокентьевич ни сдавался. Каждый морозный вечер он слюнявил во рту огрызок карандаша, и старательно выводил строчку за строчкой чередуя близкий к мелодике его сердца – хорей, с железной поступью ямба. Дактиль и амфибрахий были верхом его желаний, но пока ещё витали далеко за приделами его творческой вселенной. И как справедливо считал сам Фёдор Иннокентьевич, пока он не покорит эти две вершины божественного трехсложья, называть себя Поэтом было бы кощунством и неуважением к такой тонкой материи коей являлась сама Поэзия. Ведь Поэзия в его понимании было искусство многогранное и всеобъемлющеё, а не вот это…

   Шёл я шёл

   Пришёл – опушка

   Снег пошёл

   Течёт речушка

   Свет луны

   Куда ж идти

   Заплутал я

   Помоги!

   … Рифма вроде имеется, а не стихи это – сущая бессмыслица и профанация!

    Сразу после пробуждения, Фёдор Иннокентьевич неизменно разглядывал наструганные стропила, пытаясь найти новые завитки, что старательно рисовал для него по ночам его друг Короед. У Короеда тоже имелся друг – Шашель.

   Шашель был дюже  шумный, бесцеремонный, назойливы, старик его крайне недолюбливал. Шашель работал грубо, был прожорлив и не оставлял после себя таких дивных рисунков, как Короед. Найдя новые завитки, Фёдор Иннокентьевич довольно улыбался. Старается друг, не забывает радовать старика.

    Сбросив остатки сна, можно было и подниматься. Распалить пожарче угли, вскипятить воду на чай, вытащить с морозного погреба чутка заготовленной с осени оленины к обеду. Можно и рыбиной себя побаловать, но чай не четверг нынче, да и мало её  осталось, лучше поэкономить. Зимой ведь не находишься на рыбалку. До Ангары пол дня пути. Туда не спеша, с ночёвкой идти нужно, сразу же после нереста, когда  жаркие июньские деньки чередуются с короткими, полными покоя и умиротворения ночами.  Вот тогда рыбалка – это рыбалка!

   Напившись обжигающего, душистого чаю, заваренного из собственноручно собранных целебных трав,  Фёдор Иннокентьевич довольно фыркнул. Как бы он не  экспериментировал с травками всякими да различными, а на выходе всяко одно выходило – чай Добрый: наваристый, душистый, забористый, сон как рукой снимал, да бодростью на весь день заряжал, хоть в магазине продавай такой чай, хоть в аптеке, нарасхват будет! И лекарства многие заменит и жажду утолит! В нем и тонус, и долголетие, и витамины – чабрец, бадан, мята, и всё, всё, все что Тайга по доброте душевной жалует тем, кто хочет с ней жить в согласии да мире.

   Прожевав слегка разогретый прямо на углях кусок оленины, Фёдор Иннокентьевич, допил чай, поднялся, и глянув на висящие на стене часы, принялся одеваться.

   На часах было ровно десять, прекрасно! Как говорится – точность вежливость королей. Но в случае Фёдора Иннокентьевича было одно весьма примечательное «но». Часы давно не ходили. И во сколько бы он не собирался выйти из дома – он всегда выходил вовремя! Ровно в десять. Что делать далее, и во сколько  Фёдору Иннокентьевичу было без разницы, но вот выйти из дома ровно в десять, он считал верхом пунктуальности  и самоорганизации.

   Натянув заштопанную да залатанную во многих местах телогрейку, Фёдор Иннокентьевич с трудом отворил дверь. Раскидал валенком приваливший её за ночь снег, и щурясь на  солнце, вдохнул полной грудью первую за сегодняшний день порцию чистейшего Таёжного воздуха.

    Благодать! Что может сравниться с этим божественным ароматом промёрзшей за зиму хвои, замешанным на абсолютно непередаваемом запахе дикой природы. А эта ослепляющая белизна девственного снега!

   Нахлобучив потуже древнюю ушанку над которой уже неоднократно успела поработать вездесущая моль, Фёдор Иннокентьевич двинулся за дом, в сторону отхожего места. Перво-наперво нужно было вылить ведро, служащее ночным туалетом и хорошенько затереть его снегом. Проделав это не шибко приятное занятие, Фёдор Иннокентьевич отнёс ведро в дом, и хорошенько притворив дверь, дабы Зимушка не напустила в хату своего холодного дыхания, зашагал в сторону стоявших в разнобой домишек.

– Чимчиткэ-чирррчитхэ!!! Чэуччи-чэуччиии....  – А что б тебя окаянная! Кто ж это тебя речи орокской (Тунгусо-маньчжурский диалект) обучил только.... Птичка – птичкой, а озноб с таких чириканий аж за душу берет.

   Замерев на мгновение подле ещё одной разлапистой ели, Фёдор Иннокентьевич, придерживая косоухую ушанку рукой, огляделся вокруг. Ну точно, Весна! Вот уже и капает слегка с нагретого на солнце лапника. Ночью значится вьюга ревела, а теперь птица капели подпевает, радуется! Чудное время, чудесное время, время контрастов и возрождения! Все вокруг оживает и просыпается. С натугой выдернув из нетоптаного целяка валенок, Фёдор Иннокентьевич сокрушённо покачал головой. Вот растяпа он, галоши забыл! Вот как так? Снег то влажным станет от солнца, что тесто сырое на обувку налипнет, так и промокнешь не ровен час.

    До дома идти недалече, но больно уж неохота, да и возвращаться в Тайге дюже плохая примета, тем более когда что-то позабыл в доме. Позабыл – забудь, иди себе дальше, не искушай судьбинушку.

    Сокрушённо крякнув, Фёдор Иннокентьевич двинулся дальше, справедливо рассудив, что жаркое солнце может резко смениться морозцем, а тот был лютым врагом для растрескавшейся резины галош. Лучше тогда уж так, чем лишится такой дефицитной обувки, как галоши.

   Пройдя несколько домов, Фёдор Иннокентьевич свернул к дому, который был точь-в-точь как его – прямо таки брат близнец. Хотя это и не мудрено, домики в их маленьком посёлке действительно были однотипны, собранные из просмолённого железнодорожного бруса для переселенцев ещё в шестидесятых годах прошлого века. В то время тут был небольшой торфобрикетный заводик с ведущей от него веткой узкоколейной дороги в строну торфоразработок, и ещё одной веткой от завода к реке.

    Раз в месяц к хлипенькому причалу наскоро собранному из наструганных сосновых стволов с криками и матюгами пришвартовывалось ржавое корыто именуемое «Уссурийск 19». Капитан «Уссурийска» вечно спешил, поэтому не давал полупьяным матросам точить лясы   с прибывшими на мотовозе рабочими торфобрикетного заводика. Вооружившись помятым рупором матюгальника, он лично руководил погрузкой, старательно записывая в вахтенный журнал количество погруженных на судно торфяных брикетов. Капитан был прожжённым временем материалистом, тогда как заводской бригадир был разудалым пьяницей – анархистом, что попросту пропивал свою жизнь весело кочуя по стране, шабаша на право и налево.

    Обычно погрузка занимала часа три-четыре. Рабочие, как и матросы, делали все с заметной ленцой и частыми остановками на перекур. За это им неизменно влетало от капитана, но, как говорится– криком делу не поможешь, поэтому погрузка всегда длилась ровно столько, сколько ей суждено было длиться. После погрузки бригадир заводчан внезапно обретал сознательность и просил капитана расписаться в ведомости о том, что тот принял товар в надлежащем виде и количестве, после чего они жали друг другу руки и прощались на месяц. Рабочие грузились в воняющем дизелем и солидолом мотовоз, а «Уссурийский» дав на прощание серию протяжных гудков, отчаливал в сторону Усть– Илимска.

     Изредка с кораблём отчаливало и несколько поселян. Кто к родственникам погостить, а кто и по делу – закупить консервов, патронов, табака и прочих необходимых в Тайге вещёй. Отдельным пунктом всегда стояла  водка, её брали много, столько сколько могли дотащить до причала. Судоходство на Ангаре было бойкое, и вернуться обратно с попутным судном было не проблема. Расплачивались за проезд все той же водкой. Если выполнялся коллективный заказ, для прибывших с товаром оставляли дрезину оснащённую мотоциклетным мотором и прибывшие с комфортом и шиком неслись на ней обратно в посёлок.

    Но, то были золотые годы посёлка и неразрывно связанного с ним заводика, годы его процветания наполненные весёлыми посиделками, гуляниями до утра и беззаботным взглядом в светлое будущее. Тогда у посёлка даже  название имелось и не какое-нибудь, а Каменеостровск! Да – да ни больше, ни меньше! Естественно такое название более подходит городу средней руки, а не поселению всего-то в несколько домов да бараков, но сторожили объясняли это просто. Посёлку стоять без названия не с руки, а напротив пристани располагался остров Верхний каменный – вот и весь сказ. Но это было давно, а сейчас посёлок значился во всех картах как БН. Без названия, без населения, без надежды. Хотя как же без? Фёдор Иннокентьевич старательно отряхнув валенки от налипшего на них снега, постучал в потрескавшуюся от времени и невзгод дверь.

       «Порфирий Александрович»

    …Тук, тук, тук… тишина....

    Входить в чужую избу  без приглашения было крайне неприлично. Поэтому Фёдор Иннокентьевич ещё раз постучал, прочистил горло и низким, густым баритоном произнёс.

– Порфирий Александрович! Голубчик, вы дома? Если вы помните, у нас вчера был уговор пойти смотреть силки которые вы выставили аж два дня тому назад! Порфирий Александрович, вы там вообще живы прости меня господи.

  За дверью послышалась суетливая  возня, чередующаяся с негромким старческим бормотанием и спустя мгновение дверь отворилась, выпуская  из разогретого чрева избы такое невообразимое амбре, которое могло присутствовать лишь в доме у такого разностороннего человека, как Порфирий Александрович.

    В витавшем в избе аромате превалировали нотки крепкого самосада, запахи подгоревшей еды, и застарелого пота, все это было круто замешано на горьковатом запахе догоравших в печи торфяных брикетов, и острым, дающим в голову запахе крепкой сивухи и перегара. Как говорится – не Париж тут вам с его Шанелями да Диорами…

    Вдохнув напоследок чистого воздуха, Фёдор Иннокентьевич  шагнул внутрь.

– Куда же ты так натопил Порфирий Александрович? Дышать ведь не чем! А у вас давление шалит, сердечко! Вам бы наоборот, проветривать нужно, кислородом лёгкие насыщать! А вы прям газовую камеру тут устроили! Фриц Габер ( Под его руководством группой учёных был разработан печально известный газ Циклон Б применяемый фашистами в лагерях смерти)  случаем вам родственничком не приходится?

– Ладно не ворчи Федь! С порога уже, прям как бабка старая! Бубубу, бубубу – вот заладил! Тебе холодом дышится вольготно, а мне жар подавай!

– Ладно, ладно, я ведь по доброте душевной с заботой....

   Фёдор Иннокентьевич горестно оглядел небритого, одетого в растянутые на коленях треники и подранный, засаленный тельник, хозяина. Тот явно не был готов к походу, и судя по интенсивности зевания совсем недавно проснулся. Раздеваться и ждать пока тот соберётся – только время терять. Поэтому Фёдор Иннокентьевич избрал проверенную тактику борьбы с таким копушей, как Порфирий  Александрович.

– Голубчик, давайте я вас с улицы подожду? А то вспотею неровен час, а болеть сейчас совсем не с руки…

– … Ладно, извини.... сейчас я, мигом....

  Выйдя на улицу, Фёдор Иннокентьевич с облегчением вдохнул полную грудь чистого, прозрачного воздуха и с упоением выдул его из лёгких. Пара практически не было. На улице теплело прямо на глазах! Фёдор Иннокентьевич расстегнул тугой ворот ватника и озабоченно поглядел на намокший ворс валенок. Как бы и вправду семью потами не изойти на такой жаре. Хотя, как тут угадать. Оденешься легче, абы не упреть в шубах да ватниках, так Зимушка пренепременно сыграет с тобой злую шутку, начнёт студить кости, холодить спину, неприятно покалывать ледяными иглами пальцы ног и рук. Так что в этом деле все таки лучше перебдеть, чем потом опростоволоситься. А ватник и снять можно, в руках при надобности понести.

   Спустя пять минут дверь избы отворилась, выпуская одетого в тяжёлый «офицерский» тулуп Порфирия Александровича. Каракулевый воротник был опущен, на  голове покоилась вязанная шапочка с надписью «Динамо», а на плече висела потрёпанная временем двустволка.

– Я готов! –  Подозрительно оглядев с головы до ног стоящего налегке Фёдора Иннокентьевича,  Порфирий Александрович с лёгкой усмешкой спросил. –  Рюкзак то твой где, охотничек....

– Думаешь кто-то попался?

– А смысл тогда идти Иннокентии? Я вот всегда рассчитываю на удачу.... без неё никак! Охота – она лишь удачливых любит, тех, кто свято верит в то, что все у него непременно получится! – Ещё раз оглядев Фёдора Иннокентьевича , Порфирий Александрович досадливо махнул рукой. – Ааа.... не бери в голову! Взял я рюкзак. И нож… Пойдём уже…

   Никаких дорог в лесу и в помине не было. Те что натоптали рабочие давно заросли, а новых топтать уж и некому. Тот люд что остался в посёлке одними тропами в лес не хаживал, берег его. Лес, он шибко не любит когда в нем самоуправством занимаются, лес любит когда ты входишь в него словно в первый раз. Восхищаешься  его первозданной красоте. Удивляешься статности высоченных сосен и прислушиваешься к лёгкому шёпоту Тайги прилетающему к тебе с дуновением ветра и щебетом птиц. Если ты любишь лес, то и лес ответит тебе любовью. Главное его не боятся.... страх как магнит притягивал все плохое, что водится в лесу в изобилии, вот тогда держись путник…

  Фёдор Иннокентьевич лес любил, но хаживал в него не так уж и часто. В основном летом. По ягоды, по грибы, но собирал их с большой неохотой. Иногда добирался и до широких вод Ангары. Водили его туда достопочтенный  Жан Яковлевич совместно с уже представленным Порфирием Александровичем. Те были заядлыми рыболовами. Ловили на все, что попадало им под руку: удочки, спиннинги, донки, жерлицы, кружки, любили покидать увесистую «балду». Иногда баловались запрещёнкой. Ставили сеточку небольшую украдкой, либо «телевизоры». Но это когда клёва совсем не было, а так, ловили без устали, с упоением. Таскали  хариуса, ленка. Жаловали крупную щучку и налима. Первые хороши для копчения, вторые для жарки да посолу на зиму. Окуня и плотвиц выкидывали, ни жаркого с них, ни копчёного, а на посол – соли на них было жалко тратить. Соль в Тайге дефицит. Хотя изредка и окушков брали, вялили на солнышки – сущика с них ( вяленная рыба) делали. Сущик сам по себе на вкус не очень, а вот на «Вялую уху» с сушёными грибами, да приправами, самое то!

   Одним словом – любила старичков рыболовов великая река, а вот  Фёдора Иннокентьевича река недолюбливала, словно насмехаясь, подсовывая ему всякий раз мелких сорог, да жадных окуней, что вечно глотали крючок по самое грузило, и норовили проткнуть тебе пальцы своими острыми плавниками. Друзья улыбались, и дружно советовали ему завязывать со своими поплавками, и переходить на взрослые снасти, но активная рыбалка сильно утомляла Фёдора Иннокентьевича, куда удачнеё выходило у него сидение на корме старенькой плоскодонки. Подложив под пятую точку упругий валик свёрнутой в трубку телогрейки Фёдора Иннокентьевич медитировал, глядя на бесцельно скачущий по волнам поплавок…

– Ты глянь, волк что ли в гости захаживал?! – Сняв старенькое ружьецо с плеча, Порфирий Александрович нагнулся, разглядывая застывшие на снегу следы. Фёдор Иннокентьевич знал, что снимал ружье тот больше для проформы, чем в практических целях. Стволы были заряжено мелкой дробью, а тут волк! На волка картечь требуется, али пуля, а их у  Порфирия Александровича давно в закромах не водилось. Хотя, если по глазам бить, да потом рогатиной в бок добавить, то с одиночкой серохвостым сдюжить можно. Но кто ж этих волков видел? Давненько их не было в этих краях. Охотники поговаривают,  выше по реке ушли, дескать подальше от цивилизации. Там и лес гуще, да зверья всяко больше в верховьях. К Большому Чадобцу ушли, либо ещё дальше, к Ванаварам. Но, как говорится, то были лишь слухи и где эти самые Ванавары Фёдор Иннокентьевич в душе не чаял. А следы вот они, под самым носом, прав Порфирий Александрович и впрямь на волчьи похожи.

– Может Валет наследил? Марфа Ильинична вчера его кликала, кликала, а от так и не явился прохвост. Стащил чего поди, вот и шкерится, боится, что хозяйка ему хвост в бараний рог накрутит!

   Закинув ружьё обратно на плечо, Порфирий Александрович сухо процедил.

– Может и Валет! – Вытащив из кармана пошарпанный временем портсигар, Порфирий Александрович подцепил грязным ногтём одну из лежащих в нем самокруток. Сложив руки лодочкой, аккуратно прикурил её от спички, и выпустив в небесную синеву облако густого, душистого дыма, уже намного благосклоннее добавил. – Но, волка я бы тоже не стал убирать со счетов! По весне может и он пожаловать! Сам знаешь… Тайга вокруг....

   Не став более задерживаться, разглядывая никому не нужные следы, приятели двинулись дальше. Ориентируясь лишь по одному ему понятным меткам, да ориентирам, Порфирий Александрович вскоре резко свернул влево у кривоватой ели и уверенно пройдя вперёд с полсотни шагов, остановился.

– У меня, кстати, это – День рождение сегодня!

   Фёдор Иннокентьевич деланно округлил глаза, и задрав рукав телогрейки, поглядел на несуществующие часы.

– И во сколько же вы родились сударь? Уже, али полудня опосля? – Поддаваться на эти инсинуации он не собирался, но подыграть был готов. Это был уже пятый день рождения о котором объявлял Порфирий Александрович только в этом году. Такое заявление явно намекало на то, что многоуважаемому Порфирию Александровичу срочно требуются дегустаторы его свежесваренного самогона. А если судить по жару и сильному запаху сивухи в его доме, нагнал он этого самогону изрядно. И где только он берет для  всего этого ингредиенты шельмец. Не из еловых шишек же он его варит.

– Не знаю я этих тонкостей! А вот то что родился в субботу –  то Факт!

  Опосля такого ответа, спрашивать про число и год у Порфирия Александровича было бессмысленно, как в принципе и спорить с ним. Что ж, суббота, так суббота. Хороший день, солнечный. Отчего же не спраздновать. Тем паче самогон у Порфирия Александровича всегда был превосходный. Прозрачный, как утренняя роса, с тонким привкусом чабреца, кедровых орешков и маслянистым послевкусием торфяного дыма. Голова от него по утру не болела, пился легко, да споро, а уж какие разговоры под него выходили – крайне интересные, весёлые, содержательные.

– Ну что же, смею тогда искренне поздравить вас, многоуважаемый Порфирий Александрович! Долголетия, трезвости ума, да здоровья богатырского вам и чтобы ни шишки, как говорится, ни иголки на дороге вашей жизненной не попадались…

    Порфирий Александрович аж засветился от удовольствия, и дюже растрогавшись, выдавил из мутноватых глаз скупую слезу.

– Ох спасибо тебе Фёдор Иннокентьевич, умеешь ты уважить! Коротко, да ёмко! Душевно! Хэх, мне бы так… хотя про шишки ты зазря, самовар то чем заряжать будем? Без шишек то, как? Щепой одной его пузатое брюхо не прокормить…

  Затушив о дуло ружья самокрутку, Порфирий Александрович убрал её остатки в портсигар, и смахнув ещё одну набежавшую слезинку, споро двинулся дальше.

     После вскрывшихся обстоятельств следовало спешить, дел то теперь сколько! День рождение как-никак. Под него и стол накрыть надобно. Да такой, что бы перед гостями дорогими стыдно не было. А к столу что? Правильно! Напитки и угощения. Выпивка уже имелась, теперь следовало позаботиться и о хорошей закуске. Именно поэтому они и спешили проверить поставленные загодя силки. Ох и хитрец все-таки Порфирий Александрович, все рассчитал шельмец, все подгадал. Фёдор Иннокентьевич усмехнулся, теперь и вправду интересно, кто попался в силки и попался ли вообще. Будет великолепно если попался глухарь или куропатка, но сойдёт и заяц. Лучше конечно  птица – с нем возни всяко меньше будет, чем с жилистым зайцем. Того мариновать нужно, вымачивать, а потом долго и нудно томить в котелке. Одним словом – морока, не любил  Фёдор Иннокентьевич  зайца, зубов ведь все меньше и меньше к старости остаётся, пока разжуёшь жестковатое мясцо, перемалывая остатками зубов  жилы да волокна и кушать перехочется.