Текст книги "Торфъ"

  Проверив печь, что бы потом не вспоминать да душой не болеть, за то что дверцу али заслон забыл прикрыть, Фёдор Иннокентьевич залпом допил постывший отвар, отбил топориком засов с двери и вышел на улицу. Нда… Замело ночью, но не сильно! Чай не Февраль батюшка. Тот по самую крышу целяка накидал бы за ночь, да глумился потом, глядя как старик словно мышовка лесная  в снегу ворочается , из избы выбраться пытается. Силен Февраль до сюрпризов, но и весна коварна. Март дюже изменчив погодой, так и норовит припугнуть заморозком, а порой как вдарит снежным крошевом, тут уж спасайся.  Крошево твёрдое, больно стучит по щекам, норовит забраться за шиворот и стащить с тебя шапку. Несётся крошево с тяжёлым гулом, с завыванием, завидев какого путника, замирает на миг давая тому надежду, и тут же кидается на него с высоты, подгоняемое в спину ледяным ветром. Запугав несчастного до полусмерти, несётся далее. Пригибает верхушки высоченных елей, заставляя птиц испугано искать убежище, будоражит свинцовые воды, только-только очистившейся ото льда Ангары.

  Но все это лирика, а вот забравшийся сквозь дымоход нечистый и головная боль – это несущее.

  Крякнув, Фёдор Иннокентьевич по обычаю откинул снег от порожка, и припёр снаружи дверь специально заготовленным для этого металлическим прутом. От зверя знамо. Тот умом не блещет, пруток может и  осилит убрать, но додумается ли, что это необходимо сделать – вопрос. В хитрости зверь человека всегда обойдёт, а вот в интеллекте всяко проиграет.

  Сняв со стены снегоступы, Фёдор Иннокентьевич, клеймя столь не вовремя разыгравшийся артрит, с трудом приладил их к валенкам.

– Тудыть твою растудыть.... лыжи бы нормальные а не эти лапти, их и не оденешь нормально, и шагать по снегу тяжело, и вид, что у чучела в ластах.... Эхэхэх.... Оглядевшись, Фёдор Иннокентьевич сделал несколько робких шажков – так сказать для пристрелки.

    Идти сейчас к Порфирию Александровича за советом, как отделаться от проникшей в избу нечисти смысла не имело. Судя по отсутствию дыма из трубы вчерашний именинник ещё крепко спал, да и зная его – можно было с уверенностью предположить, что после ухода гостей они с Владленом Аристарховичем опрокинули в себя никак не меньше полулитра самогона за здравие. Так что будить сейчас Порфирия Александровича – означало столкнуться с сущностью куда более опасной чем неудачно потревоженный Медведь – Шатун. Пущай пока спит, чай не к спеху, в обед зайти будет самое то, либо к вечеру, опосля опохмелу Порфирий Александрович  точно будет в хорошем расположении духа. Хотя лучше всё-таки в обед, очень уж не хотелось провести  ночь в компании злого духа что заставляет  Фёдора Иннокентьевича разговаривать с самим собой.

   Взяв в руки по крепкой, прямой палке для остойчивости судна под названием

 « Фёдор Иннокентьевич », Старик с шумом выдохнул морозный воздух из лёгких и отчалил от родной избы в сторону едва заметной просеки. Раньше по ней проходила натоптанная сотнями ног дорога от посёлка до торфяного заводика. Но, стоило заводу остановится и жизнь в округе начала стремительно угасать.

   Дорога стала стремительно зарастать папоротником и цепляй травой, заводик стремительно ветшал, варварски растаскиваемый на строй материалы, и даже казавшаяся незыблемой, сделанная из крепкого металла и хорошо просмолённых брусьев узкоколейка и та не устояла, сданная на металлолом любителями лёгкой наживы.

    На месте разобранной узкоколейки осталась лишь невысокая насыпь из шлака и гравия. Помимо просеки это был ещё один путь до завода, но местные им редко пользовались, так как узкоколейка проходила в стороне от посёлка, по широченной дуге огибая заболоченное русло лесной речушки.

   А вот если идти по просеке, что называется – напрямки, то до завода было недалеко – километра два – три, поэтому Фёдор Иннокентьевич не спешил. Куда спешить? В Тайге вообще не стоит спешить, спешат лишь, когда непогода застанет врасплох, да упаси господь – зверь какой дикий погонится. Тайга степенность любит, уважение, любит когда прислушиваются к ней, понимают. Вот Фёдор Иннокентьевич и шёл не торопясь, стараясь что бы скрип снегоступов не сильно тревожил морозную тишину леса.

      Дойдя до заводика Фёдор Иннокентьевич, остановился передохнуть.

    Останавливался он всегда в одном и том же месте – возле обветшавшего, здания администрации заводика. Здание было одноэтажным и небольшим, всего метров десять в длину. Облокотившись рукой на занесённую снегом оконную раму без стёкол, Фёдор Иннокентьевич заглянул внутрь. Мебели внутри  давно не было, часть пожгли, часть повывезли, полы провалились, но не сие печальное зрелище неизменно привлекало внимание  Фёдора Иннокентьевича. Место это влекло его своими воспоминаниями. Вот там – в самом дальнем углу этого продуваемыми всеми ветрами помещения когда-то обитала Любовь всей его жизни – несравненная Глафира Павловна. Сидела за столиком от которого нынче осталась лишь изогнутая влажностью столешница, да пару поеденных короедом ножек.

    Числилась  Глафира Павловна помощником бухгалтера, трудилась вахтовым методом, посему в посёлке с «аборигенами» не жила. У вахтовиков тут имелась своя делянка – выстроенный на скорую руку небольшой городок из бараков. После закрытия завода в бараках поселились мародёры, что с усердием трудолюбивых муравьёв разбирали, пилили, разламывали на части все, что хоть немного представляло ценность. Брали метал, кирпич, мебель, оконные рамы, двери, срезали провода, пилили рельсы.... Мели все – подчистую, а как брать стало нечего, попросту подожгли вахтенный городок, превратив его в воняющее гарью пожарище, Фёдор Иннокентьевич грустно глянул на очищенную от деревьев площадку невдалеке от заводика. Засыпанная снегом, с торчащими из под него огарками стропил и покосившимися ржавыми остовами дымоходов, она неизменно вызывала у него чувство уныния и горечи по безвозвратно ушедшим временам.

    Фёдор Иннокентьевич печально вздохнул. Завод закрыли, а вслед за этим, тут же упорхнула, так и не узнав о его чувствах Глафира Павловна. Любовь упорхнула, а чувства остались, некуда им было бежать… Шло время, потихоньку стирая своими быстро бегущими водами воспоминания, топя их, перемалывая об острые берега и перекаты, но, полностью растворить в себе  истинные чувства даже времени оказалось не под силу. Невзирая на все невзгоды, любовь так и жила в сердце Фёдора Иннокентьевича, некуда ведь ей было идти, словно письмо до востребования, она терпеливо ждала своего адресата.

  На миг перед заслезившимися глазами старика вспыхнула яркая вспышка, развернувшая время вспять; и снова заработал заводик, громко взревели запускаемыми моторами трактора и мотодрезины, заполняя воздух терпким запахом дизельного выхлопа, вокруг сновали спешившие на смену работники в одинаковых темно-синих робах. Фёдор Иннокентьевич повернул голову и вздрогнул, уткнувшись взглядом в себя самого.

    В такой же, как и на остальных синей робе, молодой ещё, он шёл, перекинув через плечо авоську в которой покоился собранный на скорую руку обед.

   Дойдя до того места где стоял старик, Фёдор Иннокентьевич из прошлого – широченно улыбнулся той самой искренней улыбкой, что неизменно возникает при виде любимого человека. Сделав шаг, Фёдор Иннокентьевич осторожно прильнул к мутноватому стеклу окна и заглянул в глубь комнаты. Там, в углу,  за простеньким столиком, окружённая со всех сторон ворохом бумаг и потрёпанных папок, сидела его ненаглядная Глафира Павловна…  Глафира Павловна, которая даже не догадывалась о его чувствах, а он ежедневно, словно робкий школьник, задерживался на несколько минут подле её оконца, любуясь сквозь давно не мытое стекло на ангела непонятно как появившегося в этом богом забытом месте.

   Ей было уже за сорок, без детей, без мужа. Ему уж за пятьдесят. Но какое имеет значение возраст, когда в твоём сердце пылает любовь! Эх развернуть бы все вспять! Он ведь даже не спросил, не рассказал Глафире Павловне о своих чувствах, не намекнул даже. Вечно лишь – «Здравствуйте», да «До свидание».... вот ведь дурак старый! О любви ведь кричать, петь надобно, заключать свою ненаглядную в объятия и словно голодный медведь орать во всю мочь – «Люблюююююю». Да так громко, что и в Усть-Илимске и даже в Иркутске услыхали!  Вот как орать нужно, а не стоять робея у стекла молча пожирая глазами предмет своего обожания и ночных переживаний…

– Тьфу! Вот ведь дурак был…

 Расстроенный до нельзя на свою мягкотелость, Фёдор Иннокентьевич побрёл дальше, туда, где окружённый многовековых елями и соснами, мирно дремал всеми забытый завод.

    Вроде так давно это было, но каждый раз, приходя сюда, Фёдор Иннокентьевич явственно ощущал насколько сильна энергетика этого места. Всякий раз перед его взором яркими красками вспыхивали события минувших дней. И были они настолько яркими, что порой казалось будто это происходило вчера, будто и не было этих пятнадцати лет прошедших с того момента, как сердце завода остановилось.

  Не став подходить близко с корпусам, Фёдор Иннокентьевич медленно обвёл могучее здание взглядом. Вон туда, к полуразрушенному пандусу, подгоняли вагоны доверху гружёные торфом. Налетевшие рабочие, расторопно ссыпали торф из вагонов на транспортный конвейер, который доставлял его к ёмкостям в которых торф смешивался с водой и превращался в необходимую для прессования брикетов массу. Переместив получившуюся массу в печь, её  хорошенько нагревали и впрессовывали аккуратные брикеты вкусно пахнущие разогретой на солнце Землёй – матушкой.  Это лишь неучи да невежды считают, что торф воняет гнилью болот, затхлостью и тленом, отнюдь – Торф благородная субстанция, впитавшая в себя всю мудрость мира! Ведь именно  в Торфе в единое целое смешались люди, животные, рыбы, птицы, деревья, дождь, ветер, вода – все было в нем. Торф – словно древесный срез, вся история мира  пластами лежит.... Копнёшь на штык – вот тебе революция, красноармейцы да командиры царские в обнимку лежат, ещё копнёшь – гусары, стрельцы, под ними татары с монголами, хунну и таншихайцы (кочевые народы древности).... все тут, рядышком покоятся… Лучше любого учебника истории. И Любовь его недосказанная тоже тут… неосязаемая, молчаливая…

  Фёдор Иннокентьевич тяжело вздохнул и развернувшись, двинулся в обратный путь. Фух, отпустило вроде… Он ведь не страдать или горевать сюда приходил. Нет. Он лишь вспоминал дорогие его сердцу моменты, как вы порой достанете с полки запылившийся фотоальбом и с трепетом раскрыв его начинаете с улыбкой на губах бережно разглядывать фотографии. У Фёдора Иннокентьевича не было фотоальбома, но был завод, наполненный тёплыми воспоминаниями и глубочайшими переживаниями.

   Пройдя на одном дыхании путь до посёлка, он внезапно наткнулся на пересекающую его следы лыжню. Куда это Марфа Ильинична понеслась, неужто хмель вчерашний изгонять. Вот ведь спортсменка! Все ей ни по чем…

   Выйдя с просеки к домам, Фёдор Иннокентьевич остановился, перевести дух. Ходьба по мёрзлому насту в снегоступах отнимала слишком много сил, то сползут они, то за корягу какую зацепишься – морока одна, но и без снегоступов никуда. Поправив сползшую на лоб ушанку, Фёдор Иннокентьевич собрался было двинуться дальше, как вдруг заметил вывернувших из-за избы Нины Александровны ожесточено жестикулирующего Жана Яковлевича и понуро кивающего ему Порфирия Александровича. Ох ты боже мой, неужто беда какая стряслась, неужто Машеньке поплохело…горе, то какое, а они бесстыдники шумели в ночи – что свадьбу играли. Прибавив шагу, Фёдор Иннокентьевич направился в их строну.

– О, Фёдор Иннокентьевич, голубчик! Вы как раз, к столу!

– К какому ещё столу Жан Яковлевич? Что произошло?

– Ну… как вам сказать… произойти произошло, но охарактеризовать конкретно произошедшее я пока не могу…

 -В каком смысле не можете? Что вы вечно темните Жан Яковлевич?

– Да может он все! Выделывается просто! Нина Александровна съехать от нас изволила с Машенькой своей… записку вот на двери оставила, Марфа Ильинична с утра к ней зайти хотела с гостинцами и извинится, а тут вона что! – Порфирий Александрович указал закутанной в тяжёлую рукавицу пятерней на дверь с приколотым к ней кнопками тетрадным листом.

 « Мы с дочкой уходим. Не ищите. Сюда больше не вернёмся. Никогда! »

– Как же так?

– А вот так!

– Да я не об этом, Машенька ведь больна, как же они по снегу, по морозу? Дойдут до Ангары, а дальше куда? Лёд ведь ещё стоит, судоходства нет… а по льду даже ежели до Невона ( село в Усть-Илимском районе Иркутской области) топать – вёрст наберётся ого-го – точно не сдюжить им путь такой!

– Вот тебе и ого-го! До Невона и я не дойду, к лесорубам они на вахту скорее всего податься решили, да с ними в город потом уехать, как лёд с Ангары сойдёт.

– Так Марфа Ильинична к вахтовикам побежала?

– Туда! Заодно табаку да соли выменяет, гостинцев лесных я ей на обмен выдал.

– Ох, неладно дело, прямо нутром чую, что неладно… Неспроста ко мне нечистый ночью в дымоход пролез – знак это!

– Что ещё за нечистый? – Порфирий Александрович насторожился и цепким взглядом окинув  Фёдора Иннокентьевича с головы до ног, глянул в строну его избы. – Дом то хорошо припёр? Заслон в дымоходе задвинул?

– Заслон забыл…

– Раззява… беги, закрывай! А то твой нечистый пока ты Тайгу топчешь дружков к себе созовёт – притащит! Закроешь и печурку протопи хорошенько, жар они дюже не любят, травок целебных над свечой пожги, а у порога солью слегка проложи дорожку, да так, что бы потом собрать можно было – мало ведь её осталось! Давай! А мы сейчас перекурим с Жаном Яковлевичем и опосля зайду, подмогу тебе!

  Проводив Фёдора Иннокентьевича взглядом, Жан Яковлевич развернулся к Порфирию Александровичу и прикурив от протянутой ему самокрутки, дабы не тратить драгоценные спички изрёк.

– Видишь как оно – один к одному все складывается! Одни, бесы ушли, другие пришли!

– Думаешь, мы виноваты? – Порфирий Александрович подметив про себя, что

Фёдор Иннокентьевич зашёл в избу, глубоко затянулся и пристально глянул в глаза собеседника. – Знаешь… совестливо мне как-то, хотя, что тут поделаешь коли человек она такой? Нелюдимая, несговорчивая, злая, что ведьма лесная, может родные, али муж её обижал, а тут мы ещё все её стороной обходим, характера её колкого касаться не хотим. Может сдаться – неправы мы? Может пригласить её нужно было, крепенькой на два пальца налить, а коли дюже ядрёно ей – морсом разбавить… может и раздобрела бы, на разговор вышла Нина Александровна....

– Эко ты философ. – Выпустив из лёгких облако  табачного дыма, Жан Яковлевич аккуратно снял с двери записку, после чего старательно отодрал ногтём кнопки, всяко сгодятся ещё.

– Философ не философ, но в одном ты прав– теперь то что уж размышлять… – Порфирий Александрович тяжело вздохнул и глянул в сторону уходящей в глубь Тайги лыжню. – Хоть бы их с Машенькой  Марфа Ильинична догнала, может образумит ещё… не факт ведь что лесорубы -вахтовики их пригреют, кому лишние рты не в сезон нужны, сами поди впроголодь сидят?

– Не факт! – Жан Яковлевич строго поднял указательный палец вверх, подчёркивая важность того, что он собирался сказать. – Ты вот только Порфирий Александрович, голубчик сильно то себя не кори, на это ведь и расчёт был!

– У кого?

– Хах! У деда моего… у кого… У Нины Александровны твоей разлюбимой, у кого ещё? Она у нас кем в посёлке была?

– Кем?

– О! Не знаешь разлюбезный! Сколько времени в посёлке живёшь, а так и не распознал Quis est quis ( Кто есть кто – латынь) тут. Совестью она нашей была, а теперь взяла, да и ушла восвояси, будем теперь без совести сидеть! О как! – Жан Яковлевич строго посмотрел на озадаченное лицо Порфирия Александровича. – Вижу не очень то ты понял меня сейчас, и хочешь спросить, как же нам без совести теперь жить. А ведь есть на это ответ у меня.

Была наша разлюбезная Нина Александровна не той Совестью по которой живут, а была она Совестливостью – которая  любит понукать, стыдить беспочвенно, да вечно выставлять всякие поступки в дурном свете, будь они хоть плохие, хоть праведные. И скажу я тебе по Совести, что более нет – пусть уж катится наша Нина Александровна куда подальше!

– А куда ей такой катиться то?

– А ты вспомни, давно ведь она эту тему выхаживала, как-то обмолвилась мне даже, что к своякам хочет уехать.

– О, и я вспомнил! В том году она разойкалась, как же ей все надоело, да наскучило, говорит после житья с нами везде как в раю казаться будет. Тогда, казалось, что это так, к слову лишь сказано, а сейчас понимаешь, что к самому, что ни наесть делу. Чем же мы ей так не угодили, что она аж по снегу сорвалась?

– Да бог её знает.... сама небось грешок какой придумала, да на нас словно ярмо повесила… Главное, что мы сами на себя напраслину не вешали, я вот, например, за собой греховодства никакого не ощущаю!

– Да и я вроде…

– А что тогда сам себя изводишь? Совестливо ему! Иди вон лучше Фёдора Иннокентьевича выручай. – Затушив об галошу окурок,  Жан Яковлевич акуратно убрал его в жестяную коробочку. Негоже в Тайге мусорить, да и напас табака лишним никогда не будет. – Расскажешь потом, как вы с нечестью воевали! Чую Нинкины это проказы, подарочек нам оставила на прощание,  совестливая то наша.

             «Ада и Альбины»

– Ох тыж… – Кашлянув, Порфирий Александрович с порога расстегнул ворот ватника и стянул с головы ушанку. – Знатно ты избу натопил Фёдор Иннокентьевич, знатно, аж трещит вся, родимая. И ромашки нажёг с можжевельником! Ай молодца! Такс…

   Зашвырнув ушанку на гвоздик, Порфирий Александрович стал прилаживать свой ватник к окну пытаясь закрыть им льющийся сквозь мутные стекла свет.

– Подсоби-ка, чего стоишь шлангуешь? Тут сам понимаешь, чем быстрее займёшься проблемой, тем быстрее она и решится. Тьфу ты… Давай ка лучше одеяло, ватник баловство одно, а одеялом враз солнце объегорим.

– Чего удумал то?

– Ты это… Фёдор Иннокентьевич… совсем тю-тю? Или ты уже в роль вошёл? – Порфирий Александрович заговорщицки подмигнул и принял поданное одеяло – шерстяное, темно синего колера с тремя черными полосками по краям, знатное одеялко – Флотское! Давай-ка крепи конец, а я вот так… и снизу подоткнём.... ага, вот это  дело уже! Такс… свечку запаливай и за стол седаем, по рюмашке тяпнем под разговор, и смотри не противься мне!

  Пожав плечами – дескать, чего мне противиться, Фёдор Иннокентьевич подпалил от печного пламени щепу, зажёг кривоватую закорючку в которой с трудом угадывалась церковная свеча, что продавалась при каждом приходе по три рубля штука. Кстати, чего, чего а свечей в посёлке хватало. Откуда спросите? А бартером достались! Как-то в разгар февральских морозов, довелось гостить в посёлке людям святым – церковным. Шли они на собачьих упряжках, гружёные всяким скарбом, толи к Согре, то ли к Таёжному, уж и не припомнить. Заплутали естественно, святой человек ведь не геолог или разведчик, карт не знает, направление не держит. Вначале исправно по реке шли, а потом по темноте с дуру решили срезать, да тут же заплутали, метель поднялась, видимость ноль, хорошо к Каменеостровску вышли, как сами сказывали – свет в избах да запах печной внимание привлёк. Вот у них то целый ящик пудовый свечей и выменяли на брикеты торфяные. Снова выручил заводик, хоть и не работает давно, а все равно помогает. Святые люди к походам не шибко привыкшие, отчего замёрзнуть очень страшатся, свечами костей не прогреешь, а вот две походные печки буржуйки для согрева палаток и готовки то что нужно. Но вот незадача, печки в повозках имелись, а топить их не чем. Тайга ведь тётка коварная, вроде и деревья кругом, а вот такую печурку растопить и нечем, особенно если по Ангаре идёшь с её крутобокими берегами из камня. Вот тут то бартер всех и выручил! И святым людям тепло и поселенцем светло да уютно.

  Усевшись друг напротив друга, старики-приятели помолчали чуток для солидности, затем Порфирий Александрович выудил из кармана пол-литровочку и поставил её подле свечи.

– Ну… давай что ли?

– С горла прям?

– Отчего с горла? Неужто стаканов в этой избе не водится?

– Э-хе-хе.... – Доковыляв до старого серванта, Фёдор Иннокентьевич выудил из него пару потёртых рюмок, и вернувшись за стол, поставил их рядом с бутылкой.

– Вот и славно! – Налив до краёв душистого самогону, Порфирий Александрович бодро поднял свою рюмку, и озорно глянув на понурившегося Фёдора Иннокентьевича, неожиданно мягко произнёс. – Ты не кисни Фёдор Иннокентьевич, изгоним мы гостя твоего незваного.... да, и за Нину Александровну не печальтесь, Жан Яковлевич правильно сказал, то её сугубо личный выбор! Человек она такой.... что уж тут поделать…

– Да я не за это… – Чокнувшись, Фёдор Иннокентьевич влил в себя порцию горячительного и одобрительно крякнув, застыл с рюмкой в руке. – За Машеньку переживаю, больно нежная она да болючая. А ещё за Марфу Ильиничну… Она ведь упёртая у нас, может и до самых вахтовиков добежать на лыжах своих! Ведь не успокоится, пока не узнает куда Нинка намылилась!

– Ну… за нашу Марфу Ильиничну ты точно не переживай. Она баба до лыж привычная – спортсменка! Ежели до вахтовиков доберётся, то там ночку и сночует! Чай не звери лесорубы, пустят обогреться человека.

– Пустят, куда им деваться!  Марфа Ильинична она ж компанейская, враз мосты наведёт.

– Ну вот! Хватит грусть– печаль на стол лить, давай-ка по второй и поведаю я тебе, как проблему твою решать будем.  А за Машеньку пусть Нинка переживает, мать все таки…

– Мать…

  Разлив самогон, друзья-приятели выпили, и сдвинувшись головами, заговорщицки зашептались.

– В общем слушай сюда Фёдор Иннокентьевич. Пробрался к тебе скорее всего Ада шкодливый, либо Альбин ( На русский манер – Черт. Бурятский) – тот само собой похуже гость будет!

– Альбин?

– Не перебивай! И говори потише… у нечисти знаешь уши какие? Почище чем у слона будут. В общем, с Ада этими, договорится можно, либо запугать, коли уговору не поддадутся. Ада дух дюже шкодливый, но и дюже пугливый. Но.... коли ты говор человеческий услышал, так то у тебя уже Альбин поселился! Ты Фёдор Иннокентьевич  хорошо себя чувствуешь? Не занемог ли слегка? Ну вот перед тем, как голос этот услышал… все хорошо было? В висках не стучало? Сердечко?

– Занемочь не занемог, но, как встал по утру, так голова чугуном, в пояснице стреляет, аж в позвонок отдаёт, да на пальцах артрит разыгрался окаянный! Но то от холода, не недуг уже – а наказание, рукавицы то вечно забудешь, вот и прогрессирует он, пальцы гнёт!

– Это ты думаешь, что от холода! А на самом деле Альбин из тебя здоровьишко попивает, ака уточка водичку из пруда! – Порфирий Александрович постучал большой палец об указательный имитируя утиный клюв. – Кря, кря, кря! Прудик не замечает, а мельчает, по чуть-чуть, по капельки! А если много уток?

– Да что мне утки твои? Вреда с них… Пруд большой, дождик пойдёт – наполнит!

– Вот я как раз и буду твоим дождиком.... – Порфирий Александрович поднялся со стула, и  прижавшись всклокоченной бородой к самому уху Фёдора Иннокентьевича, заговорщитски зашептал. Затем отстранился и подмигнув, вытащил из-за уха туго скрученную самокрутку. – Все уяснил?

– А шёпотом то чего? Не глухой я ещё вроде…

– Я ж тебе сказал про уши, ты думаешь Альбин тут один?  Да тут вся Тайга нечистью мелкой кишит! Услышат то что я тебе на ухо сказал и усё, считай нет секрета, коим их можно обратно в Тайгу изгнать, от себя отвадить! Эх ты! Вроде умный, а в мелочах прям, как ребёнок!

– Простофилей ещё назови…

– И назову! Разве можно вслух говорить то, чем нечистых пугать будешь? Тут ведь таинство нужно, эффект неожиданности! Нечисть пугливая, этим мы её и берём.... так что все, тсс! – Порфирий Александрович прижал к потрескавшимся губам пожелтевший от крепкого самосада палец. – Понял, что нужно сделать?

 Фёдор Иннокентьевич молча кивнул, а  Порфирий Александрович накинув на плечи ватник, подхватил с гвоздика ушанку, и вышел из избы, громогласно пожелав спокойной ночи.

   Хм.... обед вроде ещё… хотя в окнах уже темно,  не видно ни зги, может и ночь так незаметно подобралась, что и не углядел никто....

      «Шереметьево – Братск»

    Долбанные вечерние рейсы! Как же Аля их ненавидела. Ну почему нельзя было взять билеты на утро? Утром ведь куда проще все делается, чем вечером. Утро, оно ведь завтра, а завтра, как всем известно – слово святое для русского человека. Все у нас делалось – завтра!

     Хотя, с другой стороны, какое на хрен утро, если ты летишь по маршруту Москва – Братск! Взлетел вечером – прилетел утром и наоборот. Слава богу вообще хоть что-то туда летит, и вот это «хоть что-то» пугало Захарову больше всего! Одно дело лететь в Краснодар, Сочи или Казань на новеньком Аэробусе (airbus марка самолёта) и совсем другое, иметь билет на захудалые авиалинии летающие в богом забытые города посреди Тайги! Странно тогда почему вылет из Шереметьево, а не Внуково. Сплошные загадки.

   Отвлекая её от мрачноватых мыслей, в комнате зазвонил телефон.

– Да, сейчас, сейчас! – В сердцах бросив в дорожную сумку шерстяной спортивный костюм, Аля бросилась к звонящему не переставая мобильному. Лазутин! Да что б тебя. Сам ведь хотел заехать, а теперь трезвонишь – терпи!  Схватив мобильник, Аля раздражённо гаркнула – Алло! Видимо такое агрессивное начало разговора изрядно смутило Макса, видимо ожидавшего кокетливое – «Максим ты уже приехал, подожди минуточку, я сейчас выхожу».... Но нет, Захарова никогда не изменяла себе в трёх вещах: она вечно опаздывала, всегда была чем-то занята и совершенно не умела не то что бы кокетничать, но даже мило поговорить с мужиком, тем более в те моменты, когда до рейса всего два часа, а ты тупо пялишься на несобранную сумку аки баран.

– Макс, сорян ( слэнг от Sorry), я сейчас! Десять минут, обещаю! Все, давай....

   Бросив трубку, Захарова ошалелым взглядом уставилась на сумку, соображая чего в ней ещё не хватает. В командировки она летала часто, так что список вещей, которые необходимы женщине уезжающей на несколько дней в весьма суровые условия был ей хорошо знаком. Главный принцип тут – в жопу изыски, бери лишь самое необходимое для выживания, чай не на юга греться летишь, а скорее наоборот! Герои «Ищи тебя» обычно находились в самых отдалённых, холодных и труднопроходимых местах, по сравнению с которыми пресловутая Тмутаракань могла показаться Долгопрудным по отношению к Москве.

  Так, зарядка, кошелёк, косметичка, сменные трусы и лифчик, тёплые вещи, удобные походные ботинки, powerbank.... наушники! Черт, чуть не забыла, а без них как лететь? Точнее взлететь? Взлётов Захарова боялась больше всего, полет, сколько бы он не длился быстро усыплял её, посадка её тоже особо не пугала, а вот взлёт.... Тот самый момент, когда понимаешь, что все, оторвавшись от земли, самолёт либо снова  сядет на свои шасси, только уже на другом аэродроме, либо шасси ему больше не понадобятся. Страх и никакой романтики, которой пестрит весь девичий инстаграм; #взлетаю, #навстречумечте, #отдых, #море, #солнце , #обожаюсамолёты, #пляж....  хуяж … тьфу…

 Застегнув молнию, Аля запрыгнула в удобнейшие кроссовки. Подхватив сумку, на последок оглядела свою квартиру придирчивым взглядом на предмет не выключенных электрических приборов и света, по привычке бросила короткий взгляд в зеркало, перекрестилась и быстро вышла за дверь. До встречи, как говорится.

   Спустившись вниз, Аля тут же поняла, что дело плохо. Нервно вышагивающий вокруг автомобиля Макс, встрепенулся, и бросился к ней, всем своим видом показывая, что счёт уже идёт на минуты. Если опоздают на самолёт, Артур Юрьевич их точно прибьёт, Максу может и слегка влетит, он человек вольно – наёмный, а вот ей точно по полной!

– Аль! У нас сорок минут! – Суетливо выкинув только что прикуренную сигарету, Макс принял у неё сумку и быстро закинув её на заднее сидение, прыгнул за руль.

– По платке успеем? – Плюхнувшись рядом, Захарова спешно пристегнула ремень безопасности.

– Только на неё и надежда!

– Тогда, погнали по ней  – я заплачу и не спорь, мой косяк… извини…

– Да чего уж…

  Стремительно вырулив со двора, Макс резко ускорился, и уже спустя пару минут они въезжали на платку. Глянув на часы, Захарова украдкой вздохнула. Сегодня практически ничем не отличалось от всех остальных дней её жизни – суета, спешка, вечные опоздания и нервотрёпка – жизнь на грани. Вот только чего… Провала? Аля усмехнулась. С мужиками точно провал, на работе пробуксовка, а остального и нет ничего. Взять хотя бы Макса для примера. Вона как лыбится, доволен, что с ней летит, давно ведь подкатывает. Какую уже с ним командировку летают? Пятую? Седьмую? И все в глушь какую несусветную, в которой даже возникни у неё желание, чего-то там замутить с этим простачком из Рязани, точно ни чего не выйдет. Почему? Да потому! Не лезьте в душу!

  Оставив машину на многоуровневой парковке, они понеслись по кишке коридора соединяющего паркинг со зданием аэропорта. Макс громко пыхтел и обливался потом, ибо был нагружен камерой и объёмной сумкой со светом и сменными аккумуляторами. Захарова хотела было помочь, но Макс отмахнулся.

– Беги лучше вперёд, скажи что бы регистрацию не закрыли!

– Да нормально! Успеваем! Ещё пятнадцать минут целых, у меня «сильвер» ( Приорити карта выдаваемая авиакомпаниями много летающим клиентам) – прорвёмся, главное что бы вылет у нас был с  этого терминала, я не посмотрела, а ты? – Захарова похолодела.

– С «Б» у нас… мы у него и припарковались!

– Фух.... Слава богу! Какой же ты молодец Максик!

  Быстро сориентировавшись по табло вылета, они добежали до стойки регистрации у которой кроме них уже никого не было. Агент по регистрации равнодушно забрала у них паспорта и тут же сообщив, что рядом их уже посадить не получится, кивнула на огромные сумки Макса. Тот, мокрый от бега, полез в карман куртки и выудил запечатанный в файл документ выданный ему в редакции. Девушка за стойкой быстро пробежала по нему глазами, после чего позвала на всякий случай старшую. Та скользнув по документу взглядом, молча кивнула, и обе сумки беспрепятственно покатили по транспортной ленте с пометкой – особо хрупкий груз.

  Пройдя досмотр, Макс устало побрёл к нужному гейту, а Аля становилась купить воды. После бега дико хотелось пить, а, так как, незапланированная пробежка была полностью на её совести, Захарова взяла бутылочку и для Макса. Можно было и пива, но его в этом магазинчике не было, а искать по аэропорту уже не было времени. Расплатившись, Аля засеменила вслед за Максом.  Догнав его, молча сунула в руки бутылку с холодной минералкой.