Текст книги "Император Николай II. Екатеринбургская Голгофа"

Обстоятельства, при которых Государь якобы подписал «манифест», до сих пор неизвестны. Но единственное, что можно точно утверждать, что все события вокруг так называемого отречения были неслыханным насилием над волей и личностью Императора Николая II. М.В. Зызыкин отмечал, что «отречение» Императора Николая II от престола «юридической квалификации не подлежит и может быть принят только как факт революционного насилия». Примечательны слова товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова, сказанные им в марте 1917 г.: «Отречение Государя недействительно, ибо явилось не актом доброй воли Государя, а насилием»[192].

Протоиерей Владимир Востоков на заседании Поместного собора Российской Православной Церкви заявил: «Собор должен сказать, что в феврале-марте произведен насильственный переворот, который для православного христианина есть клятвопреступление, требующее очищение покаянием. Всем нам, начиная с Вашего Святейшества (имелся в виду Патриарх Тихон (Беллавин). – Авт.) и кончая мною, последним членом Собора, должно преклонить колена пред Богом и просить, чтобы Он простил нам наше попустительство развитию в стране злых учений и насилия. Только после всенародного собрания искреннего покаяния умирится и возродится страна, и Бог возвысит нам Свою милость и благодать»[193].

О преступном, насильственном характере так называемого «отречения» говорил на Соборе и профессор Московской духовной академии С.С. Глаголев: «При обсуждении вопроса о нарушении присяги бывшему Государю Императору Николаю Александровичу нужно иметь в виду, что произошло не отречение Николая II, а свержение Его с престола, и не только свержение Его, но и самого Престола. Нужно нам одуматься и принести достойные плоды покаяния»[194].

То есть все правовые акты, подписанные Государем в Пскове 1–2 марта 1917 г., независимо от того были ли они подлинными или фальсифицированными, являются юридически ничтожными уже потому, что при их составлении был нарушен главный принцип делающий действительным любой юридический договор, а именно – добровольность.

Таким образом, «отречение» Императора Николая II, даже если бы он действительно подписал всем известную бумагу, является юридически ничтожным (то есть недействительным) прежде всего потому, что оно полностью противоречило законодательству Российской империи. Сам документ, именуемый «манифестом», ни в коем случае таковым не является. В наши дни мнение о юридической ничтожности так называемого «отречения» разделяет научно-общественное сообщество: доктор ист. н. А.И. Рупасов, доктор ист. н. В.М. Лавров, канд. ист. н. М.М. Сафронов, канд. ист. н. генерал-лейтенант Л.П. Решетников, доктор юр. наук М.Н. Кузнецов, протоиерей Георгий Вахромеев, протоиерей Сергий Чечаничев, А.Ю. Сорокин, бывший прокурор Крыма Н.В. Поклонская, магистр права судья Н.П. Ильичева.

«Отречение» является актом ничтожным и потому, что Государь Император, даже если представить, что он его подписал, не обратил его в закон. Если бы Государь вдруг добровольно согласился бы отречься от престола, то это отречение юридически могло было быть теоретически приравнено только к факту его кончины. Понятно, что почивший Монарх не мог объявлять в манифесте о своей смерти. Поэтому это делал в своем манифесте вступивший на престол его преемник. Законы Российской империи четко регламентировали этот момент. Статья 53 гласила: «По кончине Императора Наследник его вступает на Престол силою самого закона о наследии, присваивающее ему сие право. Вступление на престол Императора считается со дня кончины его предшественника». Таким образом, Император Николай II, в случае его добровольного решения оставить престол, мог бы выразить свою волю не в виде манифеста, а в виде любого иного акта, так как, образно говоря, он с этого момента как бы «умер» и манифесты издавать уже не мог. Манифест же должен был издавать Император Алексей II, который вступал на престол автоматически после волеизъявления своего отца. Н.П. Ильичева отмечает по этому поводу: «Даже если допустить отречение Николая II от престола состоявшимся, то его нельзя признать действительным, в связи с тем, что оно не обращено в закон. Отречение Императора могло быть обращено в закон, только верховной властью, а именно лицом, следующим в очереди наследования (в нашем случае Цесаревичем Алексеем), которое бы заняло освободившийся престол. Обратить в закон отречение можно было только одним образом – законодательным актом (манифестом) о восшествии на престол лица, следующего в очереди наследования. С юридической точки зрения престол Российской империи на законных основаниях принадлежал Николаю II вплоть до его смерти – 17 июля 1918 года»[195].

Исследование так называемого «акта» «отречения» Императора Николая II позволяет сделать вполне категоричный вывод о том, что он полностью или частично фальсифицирован. Но самым вопиющим противоречием являются описания так называемого «манифеста», сделанные «свидетелями» отречения. Так, В.В. Шульгин уверяет, что манифест представлял собой «две или три четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»[196]. Это же Шульгин повторил и на допросе в ВЧСК[197]. О «четвертушках» говорит и генерал Ю.Н. Данилов: «Наконец, вошел Государь и принес с собой текст манифеста, отпечатанного на пишущей машинке на нескольких белых листках телеграфных бланков»[198]. О телеграфных бланках-четвертушках говорит и А.А. Мордвинов[199]. Но, как известно, имеющийся текст «манифеста» напечатан на одном большом листе бумаги.

Так называемое «отречение» Императора Николая II было задумано задолго до февральских событий. Одним из его главных разработчиков был А.И. Гучков. В августе 1917 г. он признавал: «Государь должен покинуть престол. В этом направлении кое-что делалось ещё до переворота, при помощи других сил. <…> Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало сделать»[200]. О том, что «отречение» было спланировано заранее, говорил и спутник А.И. Гучкова по поездке в Псков В.В. Шульгин: «Вопрос об отречении был предрешён. Оно произошло бы независимо от того присутствовал Шульгин при этом или нет»[201]. Уже днём 2 марта в 15 ч. П.Н. Милюков заявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола, или будет низложен. Власть перейдёт к регенту Великому Князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»[202]. Заметим, Милюков в середине дня 2 марта говорит об отречении как о деле решённом. О том, что «отречение» как Государя, так и Великого Князя Михаила Александровича было предусмотрено заговорщиками заранее, свидетельствует журнал заседания Временного правительства от 2 марта, которое состоялось до «добровольного» отречения Императора Николая II, все «свидетели» утверждают, что это случилось поздним вечером – ночью с 2 на 3 марта, и уж тем более до «отказа» от престола его брата. Между тем на этом заседании П.Н. Милюков заявил: «Совет рабочих депутатов по вопросу о судьбе бывших членов Императорской фамилии высказался за необходимость выдворения их за пределы Российского государства, полагая эту меру необходимой как по соображениям политическим, так равно и небезопасности их дальнейшего пребывания в России. Временное правительство полагало, что распространять эту меру на всех членов семьи Дома Романовых нет достаточно оснований, но что такая мера представляется совершенно необходимой в отношении отказавшегося от престола бывшего Императора Николая II, а также по отношению к Великому Князю Михаилу Александровичу и их семьям»[203]. Анализируя этот документ, В.М. Хрусталев делает вывод: «Этот документ показывает, что с первых шагов новые претенденты на верховную власть в России были практически едины во взглядах на дальнейшую участь представителей Династии Романовых. Таким образом, последующие события, связанные с отречением Николая II и ведением переговоров с Великим Князем Михаилом Александровичем, были только фарсом»[204].

С.П. Мельгунов утверждал, что подготовкой и организацией Февральского переворота 1917 г. руководили две масонские группы: военная и гражданская. Во главе одной стоял А.И. Гучков, во главе другой – А.Ф. Керенский. Сотрудничество, хотя и весьма законспирированное, между ними проявило себя в полной мере в февральские дни 1917 г. и главным образом в деле свержения Императора Николая II и уничтожения русской Монархии. Керенский понимал, что революционный арест Государя и простое отречение его от престола будет, по выражению М.В. Родзянко, означать, что Царь отрёкся «в пользу никого». А это в свою очередь чётко выявляло бы революционную сущность нового режима, которую Керенский до поры до времени стремился скрыть. Нужно было создать впечатление легитимной передачи власти, которая, однако, привела бы к обезглавливанию монархии и, как следствие этого, к её гибели. Не вызывает сомнений, что после того, как Императорский поезд был направлен в Псков, Керенский и Гучков действовали в отношении Государя в полном согласии.

По всей видимости, отречение в пользу Великого Князя Михаила Александровича было результатом сговора А.И. Гучкова и Н.В. Рузского в обход генерала М.В. Алексеева. Тот полагал, что всё закончится «отречением» в пользу юного Цесаревича, при котором Наштаверх надеялся играть ведущую роль. Алексеев считал, что назначение его на должность «диктатора» должно произойти в Царском Селе самим Императором. Генерал С.С. Саввич вспоминал, чтобы «оформить детали», Государь должен был быть отправлен в Царское Село и объявить там о своем отречении в пользу сына[205]. Вечером 2 марта депутат Государственной думы кадет Ю.М. Лебедев говорил, что Гучков и Шульгин едут в Псков вести переговоры с Николаем II, и «результатом этих переговоров явится приезд Государя в Царское Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов»[206]. М.В. Алексеев думал, что играет по правилам Гучкова: юный император Алексей II и регентский совет, но он не знал, что сам Гучков уже давно играет по планам Керенского, в которых места наштаверху не было.

Знали заранее о неизбежности «отречения» и военные изменники, прежде всего начальник штаба Ставки генерал-адъютант М.В. Алексеев. Офицер Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Ю.В. Зубов вспоминал, что 1 марта 1917 г. был получен приказ идти на помощь Государю и подавить смуту в Петрограде. Батальон был уже погружен в вагоны и двинулся в путь, когда на станции Рожище в вагон командира батальона явился комендант станции и передал приказ из Ставки вернуться в места дисклокации, так как «в Петрограде наступило успокоение». Телеграмма была подписана: «генерал Алексеев». На эту телеграмму офицеры батальона ответили, что они не знают «генерала Алексеева», а знают – генерал-адъютанта Алексеева. Через некоторое время по аппарату Юза из Ставки пришел повторный приказ о возвращении на позиции, вновь подписанный «генерал Алексеев»[207]. Таким образом, уже 2 марта, еще до всяких «добровольных манифестов», М.В. Алексеев отказывался от весьма почетного наградного титула «генерала-адъютанта Его Императорского Величества», что доказывает его полную осведомленность и участие в свержении Императора Николая II с престола. В 17 ч. 23 м. 2 марта в своём разговоре по прямому проводу с главным начальником Одесского военного округа генералом от инфантерии М.И. Эбеловым генерал В.Н. Клембовский уверенно заявлял: «Исход один – отречение в пользу Наследника под регентством Великого Князя Михаила Александровича. Его Величество решение ещё не принял, но, по-видимому, оно неизбежно»[208]. Откуда такая уверенность у помощника начальника штаба? Ведь еще спустя три часа генерал Данилов сообщал, что «окончательное решение вновь откладывается»[209]. Вообще предстоящее подписание отречения мало заботило генералов Ставки. Они говорили о нём как о деле решённом. На вопрос генерала Д.Н. Дубенского, заданный 2 марта одному приехавшему из Петрограда полковнику, «что же говорят о Государе?», последовал ответ: «Да, о Государе ничего не говорят…»[210].

Что мог сделать Император Николай II в условиях фактического пленения своего военными заговорщиками? По верному определению Г.З. Иоффе: «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог. В Пскове он был “крепко” зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что, если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А.И. Гучкова, Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет»[211].

Категорический отказ Государя обсуждать оставление престола вынудил бы заговорщиков его убить, так как у них не было бы в этом случае иного выбора. Любой иной исход привел бы их на скамью подсудимых военно-полевого суда с предрешенным приговором за государственную измену. Стоящие за заговорщиками иностранные спецслужбы были также готовы физически уничтожить любого из Династии Романовых, претендующего на трон. 19 марта 1917 г. посол США в России Р. Френсис отправил государственному секретарю Р. Лансингу следующую телеграмму: «Приняты все меры, чтобы не допустить никаких претензий на трон, как со стороны великого князя Михаила, представляющего прямое наследование после отречения царя и царевича, так и сделать тщетной всякую попытку сохранить имперскую преемственность вплоть до “people act”»[212]. Император Николай II смерти не боялся, но понимал, что его убийство приведёт к гражданскому противостоянию и поражению России во внешней войне. Протоиерей Сергий Чечаничев отмечает: «Заговорщики действовали наверняка. И если суммировать все, дошедшие до нас на сегодня сведения, то можно заключить, что Государю, в случае если он не подпишет т. н. “акт отречения”, были предъявлены следующие угрозы – будет убита вся семья Государя – Супруга, Дочери и Сын, разразится династический кризис, вспыхнет гражданская война и Государь окажется виновником братоубийственной резни, которая неминуемо возникнет между восставшим народом и верными присяге войсками»[213].

У Государя было два выбора: призвать к гражданской войне или признать режим узурпаторов. Император Николай II не сделал ни того, ни другого. Он предпочёл заточение и мученическую смерть участию в братоубийственной войне и беззаконии. Государь пытался переиграть заговорщиков, выиграть время, любым путем вырваться из-под их контроля. С этой целью он мог дать согласие на оставление им престола, но в такой форме, которая никак не могла удовлетворить заговорщиков и которая давала Государю возможность для дальнейшего маневра. Священник Сергий Чечаничев пишет по этому поводу: «Предположим, что в ходе переговоров, под воздействием шантажа, заключавшего в себе вполне реальные угрозы, Государь пошел на уступки: что-то пообещал или даже подписал карандашом какую-то телеграмму, воспринятую и предъявленную заговорщиками обществу, как акт отречения. Но если действие совершается под влиянием шантажа, насилия, угрозы, обмана, заблуждения или стечения тяжелых обстоятельств, то воля человека на совершение соответствующего действия не может проявляться в полной мере. Она так или иначе “связана”. А в данном случае Государь заботился вовсе не о своей жизни и даже не о жизни своей семьи, а о спасении армии, которую заговорщики, лишая снабжения, обрекали на погибель»[214].

В связи с этим совершенно не исследованной представляется так называемая «телеграмма» Императора Николая II следующего содержания: «Председателю Госуд.[арственной] Думы Петр.[етроград]. Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России. Посему Я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. НИКОЛАЙ»[215]. Точно неизвестно, когда была написана эта телеграмма. Штаб-офицер для поручений в управлении Генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего полковник В.М. Пронин уверял: «Проект телеграммы относится, по-видимому, к периоду 3–4 час. дня 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. Передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве. ген. Алексеев»[216]. Генерал А.И. Деникин утверждал, что эта телеграмма была написана Императором не 2 марта, а 3-го, уже в Могилёве[217]. Но наиболее ценным является документ, приписываемый графу В.Б. Фредериксу, датируемый 2 марта 1917 г. Непонятно, что это – дневник или воспоминание. Для дневника, тем более для мемуаров, в этой записи слишком много исправлений и вставок чисто редакционного характера. Такое впечатление, что ее готовили к публикации. В этом документе говорится: «Сегодня после завтрака Его Величество изволил вызывать меня, генерал-адъютанта Рузского, Начальника штаба Северного фронта генерала Данилова, генерала Савича. Его Величество изволил объявить, что как ему не тяжко, но в данный момент для спасения России Он решил отречься от престола в пользу Своего Сына. Регентом же назначает Своего Брата Михаила Александровича. По окончании совещания Государь Император отправил телеграмму Председателю Государственной думы Родзянко для всенародного объявления об отречении от престола»[218]. Нет сомнений, что если Государь и подписывал какие-либо бумаги о готовности отречься, то это и была эта «телеграмма». Кстати, она написана на телеграфной «четвертушке». Вспомним, что В.В. Шульгин и другие, говоря о «манифесте» об отречении, утверждали, что он был написан на телеграфных «четвертушках». Однако известно, что эта телеграмма не была послана в Петроград. Д.Н. Дубенский, А.А. Мордвинов и В.Н. Воейков утверждают, что этого не дал сделать генерал Н.В. Рузский, который завладел телеграммой и не дал ее отправить. Сам Н.В. Рузский утверждал, что не отправлять телеграмму ему разрешил сам Государь, согласившись дождаться приезда Гучкова и Шульгина. Как бы там ни было, но это, казалось бы, столь желанное для заговорщиков решение Государя почему-то их не устроило. Внимательный анализ «телеграммы» объясняет причину этого. Очевидно, что она не является объявлением об отречении от престола. «Нет той жертвы, которую Я не принёс бы во имя действительного блага и для спасения родимой Матушки-России». А кто сказал, что отречение – благо и спасение России? Далее: «Посему я готов отречься от престола». «Готов» не означает – отрекаюсь. Готовность может быть растянута во времени. Исполнение может быть отложено. Если бы тот, кто писал текст, хотел бы выразить вполне определенное желание объявить о своем отречении, он написал бы: «я решил отречься от престола». И ещё: «с тем, чтобы (он) (Цесаревич Алексей Николаевич. – Авт.) остался при нас до совершеннолетия». Совершенно ясно, что если малолетний сын остаётся с отрёкшимся Монархом до своего совершеннолетия, то именно бывший Монарх будет играть ведущую роль в политической жизни государства. В таком случае отречение является фикцией, и добавление фразы «при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича» теряет всякий смысл. Вполне возможно, что именно эта телеграмма и была той попыткой Государя вырваться из окружения заговорщиков. Вполне возможно, что именно с этой целью он подписал подготовленную в Ставке бумагу о передаче престола Цесаревичу при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Строго говоря, Государь мог подписать тогда любую бумагу, в том числе и в «пользу» Великого Князя Михаила Александровича, так как он прекрасно осознавал, что все эти «отречения» не имеют под собой никакой юридической силы. Государь надеялся, что, вырвавшись из Пскова и оказавшись либо в Царском Селе, либо среди верных ему войск, он сможет исправить ситуацию. А.Ф. Никонтов справедливо пишет: «В одиночестве и, не имея возможности опереться на своих сторонников, Николай II продолжал борьбу и не стал выполнять навязываемый ему сценарий, пытаясь вести свою линию и тем самым изменить ситуацию не в пользу заговорщиков». В то же время Государь уповал на Бога в готовности принести себя и своего сына в жертву России. Из рассказа камердинера известно, что Государь в ночь с 1 на 2 марта долго молился: «Его Величество всегда подолгу молятся у своей кровати, подолгу стоят на коленях, целуют все образки, что висят у них над головой, а тут и совсем продолжительно молились. Портрет Наследника взяли, целовали его и, надо полагать, много слез в эту ночь пролили»[219]. Нам не дано знать, какое откровение от Господа получил Император Николай II в ту страшную мартовскую ночь. Но то, что оно было, сомневаться не приходится, и явление иконы Пресвятой Богородицы Державная лучшее этому доказательство.

Именно в христоподражании, в понимании неизбежности происходящего заключается нежелание Императора Николая II проливать ничью кровь. Об этом писал генерал-майор С.Д. Позднышев: «На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер Лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватил шашку, может сейчас блеснет сталь. Государь заметил движение руки, быстро сказал: “Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови…” Как будто в глубине двух тысячелетий возникла другая картина, и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: “Петр, вложи меч твой”»[220]. В дневнике 2 марта 1917 г. Император Николай II записал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман»[221].

Заговорщиков не устраивало отречение в пользу Цесаревича. Им не нужна была замена Императора Николая II Императором Алексеем II или даже Императором Михаилом II. Им было нужно полное уничтожение монархии. Как писал Н.А. Павлов: «Революции не было. Она начнется с часа отречения Государя и акт этот исторгнут новым подлогом»[222].

Общепринятое мнение сводится к тому, что после отречения Государь решил отправиться в Ставку, чтобы проститься с войсками. Об этом в Могилёв сообщал генерал Данилов в 1 ч. 28 м. ночи 3 марта: «Его Величество выезжает сегодня, примерно в 2 часа, на несколько дней в Ставку, через Двинск»[223]. Однако нельзя забывать, что Государь не был свободен в своих действиях. Когда 5 марта ему наконец разрешили позвонить в Александровский дворец, он в разговоре с Императрицей сказал: «Я думал, что смогу приехать к вам, но меня не пускают»[224].

Поэтому утверждение, что Государь поехал в Могилёв «прощаться» со Ставкой, является утверждением заговорщиков. По всей вероятности, отправка Государя в Могилёв была решена в Пскове Гучковым. Единственным объяснением этому может быть стремление заговорщиков отправить Государя в надёжное место на тот период, пока петроградские узурпаторы доводили до конца свои действия по отрешению от власти Великого Князя Михаила Александровича. Отправка Государя в Могилёв является одним из важных доказательств фальшивости «манифеста» об отречении. Ведь если бы Государь действительно добровольно отрёкся от престола, что бы мешало ему подтвердить прилюдно своё отречение в Царском Селе? Князь А.П. Щербатов, много общавшийся за границей с А.Ф. Керенским, оставил в своих воспоминаниях следующую загадочную фразу: «Мало кто знает, что, подписав отречение, Николай на пути из Пскова в Могилёвскую Ставку попытался аннулировать манифест и снова возложить на себя монаршую власть. Его, впрочем, никто не поддержал»[225].

Отправляя Государя в подконтрольную Ставку, Гучков был уверен, что именно там он будет лучшим способом обезврежен. Недаром Бубликов вспоминал, что на его недоумённый вопрос, почему Император Николай II находится в Ставке, Гучков спокойно ответил: «Он совершенно безвреден»[226]. Керенский 8 марта 1917 г. на вопрос о судьбе Государя ответил: «Царь сейчас в Ставке, но находится в таком положении, что никакой опасности не представляет»[227].

Когда свитский поезд, следовавший за императорским, остановился на какой-то станции, генерал Дубенский вышел на перрон. К нему подошел крестьянин и спросил, «неужели Государя провезли?». На положительный ответ Дубенского крестьянин с грустью сказал: «Как же это так. Не спросясь народа, сразу Царя Русского Помазанника Божия и отменить»[228].

3 марта Император Николай II вечером прибыл в Могилёв. Его встречали со всеми подобающими почестями все чины Ставки и иностранные представители в полном составе миссий[229]. Государь вышел из вагона, поздоровался с великими князьями, генералитетом, обошел всех, здороваясь с каждым за руку, на глазах у него были слезы[230].

В Ставке Николай II продолжал находиться в полной информационной блокаде: «Что делалось в Петрограде и остальной России – мы не знали: утренних агентских телеграмм больше уже не представляли»[231]. 4 марта 1917 г. состоялся последний доклад Императору Николаю II о положении дел на фронте. Делавший его генерал М.В. Алексеев заметно волновался, но под влиянием вопросов Государя, его замечаний и указаний стал докладывать как обычно[232]. Государь знал фронт поразительно точно, указывая на части войск, фамилии начальников и характерные особенности того или другого места боевой линии, которая тянулась на три тысячи верст. Присутствовавший на докладе генерал от инфантерии В.Н. Клембовский вспоминал: «Я не мог оторвать от Царя глаз. Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний доклад о Великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого наверно дела наши пойдут хуже. Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но, видно, Воля Божия сильнее моей воли. Хочется верить, что Россия останется победительницей и все жертвы, понесенные ею, не пропадут»[233].

В полдень 4 марта для встречи с Государем в Могилёв из Киева прибыла Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Присутствующий при последней встрече Государя со своей Матушкой Великий Князь Александр Михайлович вспоминал: «По приезде в Могилёв, поезд наш поставили на “Императорском пути”, откуда Государь обычно направлялся в столицу. Через минуту к станции подъехал автомобиль Ники. Он медленно прошёл к платформе, поздоровался с двумя казаками конвоя, стоявшими у входа в вагон его матери, и вошёл. Он был бледен, но ничего другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста. Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Вдовствующая Императрица никогда мне потом не рассказала, о чём они говорили»[234].

Сама Вдовствующая Императрица оставила в памятной книжке следующую запись от 4 марта: «В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь»[235].

Из этой записи мы видим, что она является «классическим образцом» общепринятой версии. Ничего секретного, того, что нужно было бы скрывать от окружающих, в этой записи нет. Все и так знали, что Родзянко прислал Государю телеграмму с просьбой об отречении, что Государь не захотел расставаться со своим сыном и отрёкся в пользу своего брата. Императрице Марии Феодоровне совершенно незачем было скрывать свой разговор с Сыном, если бы он был таким, каким он изложен в её дневнике. Тем более два часа – слишком большой отрезок времени, для того чтобы изложить ту короткую информацию, какая представлена в дневниковой записи Марии Феодоровны. А ведь разговоры Государя с Матерью продолжались ещё в течение дня по нескольку часов! И что их суть сводилась к тому куцему отрывку из дневника о телеграмме Родзянко? И такую-то информацию Вдовствующая Императрица не могла рассказать своему зятю даже по прошествии 8–9 лет после описываемых событий?

Конечно, нет! То, что услышала Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна от Государя 4 марта 1917 г., не сводилось к сведениям о телеграмме Родзянко и измене генералов. Дневниковая запись прикрывала, и, скорее всего по договорённости с Государем, какую-то другую информацию, которую Августейшие Мать и Сын решили не придавать огласке. Не случайно в своём письме греческой королеве Ольге Константиновне Мария Феодоровна называла время, проведённое в Пскове, «самыми страшными днями в моей жизни». Особенно ценны слова Императрицы Марии Феодоровны о своём Державном Сыне: «Не могу тебе передать, какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и невиданным спокойствием!»[236]

Государь вспоминал, как он с Матушкой ехал по городу в губернаторский дом: «Некоторые эпизоды были исключительно неприятными. Мамà возила меня на моторе по городу, который был украшен красными флагами и кумачом. Моя бедная Мамà не могла видеть эти флаги. Но я на них не обращал никакого внимания; мне все это показалось таким глупым и бессмысленным! Поведение толпы, странное дело, противоречило этой демонстрации революционерами своей власти. Когда наш автомобиль проезжал по улицам, люди, как и прежде, опускались на колени»[237].