Текст книги "Умора (сборник)"

В селе Хомутовка

Леня Карасёв родился в селе Хомутовка. Хомутовка расположена среди лесов и зеленых насаждений и сама утопает в зелени. Жители села озеленяли свои дома не столько для красоты, сколько из соображений пожарной безопасности. Село за свою историю сгорало дотла несколько раз. Дело в том, что село было бедное, почти все дома деревянные, крытые соломой. Когда возникал пожар и дул ветер, клочья горящей соломы летали по селу зловещими факелами, падали на крыши домов, и те моментально вспыхивали. Пожарной команды в селе не было, а если бы и была, то справиться с таким бедствием она не смогла бы. Жители сами пытались бороться с этой стихией. Правление колхоза распределило обязанности по тушению пожара среди колхозников. В каждом доме знали, с чем они должны бежать на пожар: с ведром, с топором, с лопатой или с багром. На каждом доме висел этот инструмент, как на пожарном щите, и снимать и использовать его для повседневных нужд запрещалось. Со временем на горьком опыте люди убедились, что неплохой защитой от летающих факелов являются растущие возле дома деревья. Горящие клочья соломы застревали в ветвях, и крыша хоть немного была защищена.

Жители села жили небогато, а если учесть, что время было послевоенное, то и вовсе бедно. Днем они работали в поле и на других колхозных работах, ночью спали и размножались. Орудия труда были большей частью старые, примитивные. Труд был тяжким и малопроизводительным. Рожь в колхозе, например, жали серпами или косили косами. Затем снопы складывали в копны, сушили. После свозили на ток, где была смонтирована молотилка. Источником энергии для ее работы была конная тяга. Кони, двигаясь по кругу, вращали колесо. С помощью ременной передачи это колесо вращало барабан молотилки, в который подавались снопы. Снопы обмолачивались – получались зерно и солома. Зерно было нечистое, с мусором и половой. Дальше веялками его очищали.

Потом, правда, появились комбайны, но это было потом. А пока колхозники делали все вручную. У всех жителей были приусадебные участки; на них тоже выращивали рожь. Там методы работы были еще примитивнее, ввиду того, что участки малые и применить там технику невозможно. Жали рожь неизменно серпами. Снопы высушивали в овине и обмолачивали цепами. Цеп – это деревянный черенок, к концу которого привязана свободно болтающаяся палка. Снопы раскладывали на току и колотили цепами, выбивая из колосков зерно. Преимуществом такого метода было то, что солома сильно не мялась, и ее удобно было использовать для кровли крыш. Веяли зерно еще более древним методом – пересыпали его на ветру из одной емкости в другую. Мусор и полову ветер сдувал. На гумне зерно веяли еще хитрее. Набирали в совок и бросали сорное зерно к противоположному краю тока. Тяжелые зерна летели далеко, а легкие мусор и полова отлетали на метр-полметра. Оставалось собрать чистое зерно.

Село Хомутовка утопало не только в зелени, но и в грязи, невежестве, скуке и нищете. Интернета тогда не было, не было, естественно, сетей «Одноклассники», «Вконтакте» и др. Единственное, что можно было иметь, – контакт с одноклассником на сеновале. Есть часто было нечего, а пить всегда было что. Каждая семья гнала самогон, расходуя на это продукты. Самогон в селе был своеобразной валютой. Денег ни у кого не было, поэтому основным средством расчета за помощь, услуги был самогон. Любая работа – вспахать огород, привезти дрова, залатать крышу стоила бутылку. Непьющих мужиков в селе не было, было разделение труда – мужики пили, а бабы работали. Женщины всеми силами боролись с пьянством своих мужей, пробовали всякие методы – заговаривали, кодировали, поили отварами разных лекарственных растений.

Бабка Матрена кодировала от алкоголизма. Некоторые мужики и на самом деле бросали пить. Но никто из них ни разу не рассказывал, как бабка это делала.

Был в селе и свой дед Щукарь – Степан Лукич Карасёв. За рыбью фамилию, манеры, выходки его прозвали Щукарем. Однажды тракторист набедокурил. Напившись, он завел трактор и несколько часов гонялся за соседскими курами. В результате поломал плетни, снес единственную водозаборную колонку, развалил у соседа полсарая. На очередном колхозном собрании председатель поставил вопрос о привлечении тракториста к ответственности. Много гневных, бранных, неприятных слов было брошено в лицо Егору – так звали тракториста. Это не первый его хулиганский поступок. Все Егора критиковали, ругались на него, но что с ним делать, никто не знал, ничего не предлагал. Председатель тоже не знал.

– Давайте его казним, – подал голос Лукич.

– Ты что, Щукарь, как это казним? – сказал председатель растерянно.

– Расстреляем.

– Лукич, это самосуд, за это нас посадят, да и нельзя – он у нас один, как мы будем без него?

– Тогда давайте расстреляем конюха, – не унимался Лукич.

– А конюха за что?

– А их у нас два; мы же должны как-то отреагировать на этот проступок.

Даша, жена Егора, настояла на том, чтобы он сходил к Матрене и закодировался. Долго Егор сопротивлялся, но все-таки пошел.

– Баба Матрена, я хочу, чтобы ты меня закодировала; я заплачу, сколько скажешь, осенью соберу урожай и расплачусь хоть картошкой, хоть пшеницей или огород весной вспашу.

– Ладно, – сказала баба Матрена, – только ты должен делать все, что я скажу.

– Хорошо, я буду тебя слушаться. Что я должен делать?

– Ты должен сегодня ночку со мной переспать.

– Баба Матрена, ты в своем уме?! – Тебе уже 87 лет.

– Хочешь закодироваться – делай, что велю.

Сделал Егор, что велела Матрена. Наутро он встал, бабка ему говорит.

– Вот слушай меня. Если ты хоть раз напьешься, я расскажу всему селу, что ты провел ночку со мной в постели; тебя засмеют, проходу не будут давать, Даша из дома выгонит.

Подействовало.

Председатель колхоза часто советовался с народом. Прежде чем принять какое-нибудь, даже не очень ответственное, решение, он собирал собрание и выслушивал мнение колхозников. Вот и на этот раз он собрал народ. Район выделил колхозу кусок фанеры – все, что у него было. В хозяйстве было много дыр, которые надо к зиме заделывать. Требовалось определить приоритеты – коровник или свинарник.

– Получили кусок фанеры, – сказал председатель, – давайте решать, где будем заделывать дыру: в свинарнике или в коровнике?

– А в телятнике не будем? – спросили колхозники.

– В телятнике нечем, подождет, – ответил председатель.

– А давайте сделаем из этой фанеры аэроплан и улетим отсюда к чертовой матери, – выступил Лукич.

Председатель по делам хозяйства бывал в районе, в других городах, даже в Москве. В Москве он смотрел по телевизору трансляцию съезда КПСС. Дома на собрании председатель рассказывал колхозникам о съезде, о его решениях.

– Теперь мы заживем, – с пафосом говорил он, – все для человека, все для его блага, говорили на съезде.

– Правда, что ли? – восклицали сомневающиеся.

– Правда. Я даже видел этого человека. А еще поставили задачу – догнать и перегнать Америку по производству мяса на душу населения.

– Догнать – это хорошо, – сказал Щукарь, – но только вот перегонять не надо.

– Это почему же?

– Как мы будем бежать впереди с голым задом?

И вот у Лукича родился внук, хороший здоровенький мальчик. Назвали Леней. Все было хорошо, но через неделю после прибытия домой из роддома мама уронила его со стола. Ребенок был шустрый, подвижный; когда мама его пеленала на столе и на секунду отвлеклась, он перекатился с бока на животик и свалился на пол. Это было чрезвычайное происшествие, всеобщий переполох в доме. Все заволновались, забеспокоились – не повредил ли что, нет ли ушиба, как это скажется на дальнейшем его развитии. Дедушка усмотрел в этом дурной знак.

Дело в том, что старики считали – над их родом висит какой-то злой рок. Вспомнили прадеда Луку, решили, что с него началось. Он родился недоношенным, всю жизнь не везло: из церковно-приходской школы выгнали за богохульство, из нищеты не вылезал. Отец его был человек неадекватный – то ли с придурью, то ли сильно требовательный и строгий. Обычно мать сдерживала отца, но, когда она отлучалась на время, отец воспитывал сына по своей жесткой методике. Мать это знала и всегда переживала. Однажды, вернувшись из небольшой командировки, она спросила:

– Ну, как вы тут без меня жили?

– Да нормально, мама, – сказал Лука уныло, – отдыхали, развлекались. Каждое утро меня папа брал на озеро. Мы заплывали на лодке на середину озера, и потом я вплавь добирался до берега.

– О, боже! Это же большое озеро!

– Да не переживай, мама. Я доплывал хорошо, вот только выбираться из мешка было трудно.

Итак, с самого детства Фортуна повернулась к нему голым задом и была всю жизнь в такой позе. Лишь в самом конце повезло. Когда он умер и копали могилу, нашли нефть.

Не всегда везло и Степану Лукичу. После перенесенного стресса он до сих пор сильно заикался при сильном волнении.

Дело было в конце войны. Степан с односельчанином Петром пошли в соседнюю деревню, чтобы поменять одежду на продукты. Путь проходил через небольшой перелесок с негустым кустарником и несколькими высокими деревьями. Войдя в кусты, друзья увидели в стороне от дороги шалаш и троих человек. Они сидели на земле у шалаша, пили и громко разговаривали. Степан и Петро четко услышали: «Иван, ты не отвлекайся, посматривай, а то москаля или жида можешь пропустить».

Ребята поняли, что это полицаи-бендеровцы. Ребята хотели незаметно обойти это место, но под ногами хрустнула сухая ветка, и их заметили. Они бросились бежать и уже отбежали на приличное расстояние, но бендеровцы с криками «Стоять!» начали палить по ним из винтовок. Стало понятно – не уйти. Забежав в кустарник, они решили спрятаться. Степан залез в густой куст, а Петро, будучи моложе и проворнее Степана, кошкой взметнулся на дерево и затих. Подбежали вооруженные хлопцы. Недолго порыскав по кустам, они вытащили Степана. Видимо, для того, чтобы встрять в разговор, они стали молча избивать его. Били долго, получая от этого наслаждение. Затем начали задавать вопросы – где второй, куда идете, что несете, кто вас послал, служили ли в Красной Армии и много других. При этом они постоянно избивали Степана. Наконец им надоело его бить, да и вспомнили, что еще целая бутылка не начата. Пошли допивать.

– Петро, – хрипит Степан, – давай поменяемся местами, спрячься вон в тот кустик, они там не догадаются посмотреть, а я залезу на твое дерево, а то они меня совсем убьют.

– Хорошо, – неохотно согласился Петро.

Поменялись. Вернулись бендеровцы.

– А теперь давайте возьмемся за того, который на дереве сидит, – сказали они.

Стащили Степана с дерева и продолжили избиение. Били до тех пор, пока не устали. Наконец сказали:

– Сейчас мы вас расстреляем.

Отвели ребят к кустам, отошли, вскинули винтовки, прицелились. Степан и Петро еле стояли на ногах.

– Петро, – прошептал Степан, – как только они выстрелят, падай и лежи, не шевелясь.

Полицаи выстрелили. Ребята упали и от страха, и как договорились. А полицаи или не попали – были сильно пьяны, еле стояли на ногах, – или пожалели их. Они даже не подошли и не посмотрели на трупы, некогда: горилка еще была не допита. Ушли. Как только бендеровцы ушли, ребята с большим трудом поднялись и побрели домой. С тех пор Лукич заикается.

Между тем, Леня рос, развивался, радовал родителей. В селе, на удивление, был детский садик; захудалый, обшарпанный, но садик какой-никакой. Леню определили в этот садик. Родители были довольны этим. Отец рассуждал:

– Оно, конечно бы, в какой-нибудь элитный садик было бы лучше, но и здесь неплохо. Здесь тоже все есть для развития и познания мира. Там были кубики, горшки, здоровая конкуренция. Именно здоровая, потому что детей было 22, а кубиков 8, а горшков 12. Леня в садик ходил охотно, с детьми ладил, с Маринкой он даже подружился. Она делилась с ним своими новостями, огорчениями, радостями.

– А мне мама платье купила, – хвасталась она, – угадай какое. На букву «ф».

– Фиолетовое.

– Нет.

– Фиалковое.

– Нет.

– А какое?

– Ф клеточку.

Молодая воспитательница водила детей на прогулку не только во дворе садика на участке, но и на природу в ближние лесопосадки. При этом она каждый раз детям наказывала:

– Ребята, срываем только по две ягодки – одну съедаем, другую кладем в карман для судмедэксперта.

Дети жили среди людей не очень культурных и образованных, которые иногда выражались не совсем литературно. Дети это слышали, мотали на ус и повторяли. Заведующая садиком боролась с этим, всегда ругала за сквернословие детей и взрослых. И вот однажды дети стали материться. Заведующая забила тревогу, стала разбираться, кто их учит. Оказалось, что вчера в садике работали два слесаря. Они сваривали лопнувшую водопроводную трубу. «Наверняка, дети от них научились», – подумала заведующая. Она пригласила в кабинет этих слесарей.

– Ребята, это вы вчера тут выражались, когда работали? Дети от вас наслышались и теперь ходят и матерятся.

– Да что вы, Екатерина Васильевна, чтобы мы матерились! Да никогда! Разговаривали нормально, как всегда. Я, значит, стою, держу лестницу, а Коля сваривает трубу. Расплавленный металл капает ко мне за шиворот. Я говорю: «Колян! Обрати внимание, ты капаешь мне за шиворот раскаленным металлом. Это недопустимо. Будь внимательнее, пожалуйста, и больше так не делай». Вот и все, о чем мы говорили.

Прошло время, и Леня вырос из садика, пошел в школу. В школе народ был более шумный, озорной, трудно управляемый. Но Леня вел себя прилично, за косички девочек не дергал. Он помнил, как однажды на конюшне он дернул кобылу за хвост.

Занятия иногда пропускали.

– Я не хочу идти в школу, – заявлял один.

– Почему? – спрашивала мать.

– Да ну ее в баню. Опять Ромашов будет бить меня книгой по голове, а Киричук будет стрелять из рогатки.

– Нельзя же так. Во-первых, тебе уже сорок лет, во-вторых, ты учитель.

Время шло быстро, и вот уже Леня окончил школу.

Что дальше? – встал естественный вопрос. А дальше надо работать в колхозе в земле, навозе, невежестве. Уехать бы куда-нибудь в город поближе к цивилизации, но это невозможно. Колхозники были крепостными крестьянами. Паспортов у них не было. Чтобы уехать, надо взять у председателя справку, удостоверяющую личность. Председатель колхоза такую справку, конечно же, не даст – иначе все разбегутся, и работать на земле будет некому. Единственный выход – уйти в армию и после демобилизации уехать прямо в город. Леня так и поступил. Отслужив честно три года, он уволился и поехал в город. Там он устроился в автохозяйство водителем самосвала. Автомобильные права получил в армии. Работал он хорошо, добросовестно, был человеком компанейским, неунывающим, любил юмор. Через некоторое время его перевели на маршрутку. Будучи человеком с юмором, с выдумкой, он любил пошутить, поприкалываться. Первого апреля он всегда проделывал такую шутку. Представим себе такую картину. На конечной остановке стоит маршрутка, водителя в кабине нет. Пассажиры садятся, салон заполняется. Вот уже все места заняты, водителя нет, народ переживает, ропщет: где водитель, ехать надо. Когда возмущение достигает предела, один из пассажиров говорит:

– Ну сколько можно ждать? Где водитель? Я сам сейчас поведу, правда, прав у меня нет, но я видел, как ездят, я сидел с шофером рядом не один раз. Как-нибудь справлюсь.

Он встает, выходит из салона и садится в кабину. Пассажиры притихли, со страхом, молча наблюдают. Некоторые, не очень храбрые, начинают возражать, согласны еще подождать водителя; они хотят жить. Но уже поздно – двери закрыты и заблокированы. Машина рывками и прыжками трогается с места и набирает скорость, виляя и дергаясь. В салоне поднимается крик, шум и гам: «Остановите, мы выйдем». «Надо срочно позвонить в полицию – это какой-то пьяный маньяк». Машина останавливается, из кабины выходит «маньяк», заглядывает в салон:

– Здравствуйте, я ваш водитель, поздравляю вас с первым апреля.

Некоторые, очень храбрые пассажиры, хохочут, поняв прикол, но некоторым бабулькам не до смеха – им нужно поменять памперсы.

Так Леня жил и работал. В Хомутовку он ездил не часто. Когда он приезжал, дед был очень рад, положительные эмоции захлестывали, он заикался.

– Леня, когда ты женишься? – спрашивал он. – Мы тут нашли тебе хорошую невесту.

– Не надо, я сам найду себе невесту, городскую.

Но с городскими невестами у Лени были проблемы. Он, деревенский, не знал, как ухаживать за городскими девушками; как к ним подойти, как познакомиться, о чем говорить. Городских девушек он увидел только когда переехал в город. В деревне легко – подошел, облапил, прижал. Можно даже имя не спрашивать. Она будет хихикать, отстраняться, ласково назовет дураком. Все честно, просто, незатейливо. Как это сделать в городе, Леня не знал. Друзья советовали:

– Ты подойди к девушке, если не о чем говорить, поговори о погоде, обязательно о погоде, спроси, как зовут, потом действуй по обстановке.

«О погоде – ладно, – думал Леня, – ну а что дальше?». Он стал присматриваться к барышням. Много хороших, очень много. Все красивые, статные, разодетые, коровами не пахнут. Однажды он увидел очень красивую девушку, ну просто мечта! Она торопливо шагала куда-то, звонко цокая по асфальту высокими шпильками. «Это – она», – понял Леня. Нежная, скромная, непорочная – чисто ангел небесный. Леня прибавил шагу и поравнялся с ней.

– Девушка, сегодня отвратительная погода, не правда ли?

Девушка молчит.

– А вчера была чудесная.

Девушка молчит.

– А метеорологи обещали на сегодня плюс двадцать и безоблачно. Вот суки!

– Что ты ко мне пристал? – вымолвила наконец девушка. – Я проститутка, а не синоптик.

Леня опомнился. Немного покумекав, он понял, что синоптик все-таки лучше. И вот после долгих поисков, ошибок и разочарований Леня нашел себе невесту, женился. Зовут Анжела. Приехал с женой в Хомутовку. Родители, дед с бабкой особенно, были довольны снохой – красивая, статная, культурная. Начали активно агитировать молодых, чтобы совсем переезжали в село, обустраивались и начинали новую крестьянскую жизнь. И вот однажды дед увидел, что сноха курит. Дед сильно расстроился, стал еще сильнее заикаться. Курит! Как же так? Она не собирается рожать? Она же травит своего будущего ребенка. Пошел к бабке.

– Ку-ку-ку, – закукарекал дед, не в силах выговорить слово от волнения.

– Ну, что ты кукуешь, что случилось? – спросила бабка.

– Ку-курит.

– Кто курит?

– Анжела!

Бабка тоже запричитала, заохала. Дед молча ходил по комнате широкими шагами, думал тяжелую думу, переживал. Наконец он опять заговорил:

– Ку-ку-ку.

– Ну, что ты опять кукуешь, душу мотаешь? Курит. Ты уже говорил.

– Ку-ку-ку-курва!

– Не выражайся, не гневи Бога.

– Это не такое уж бранное слово. Вон, послушай, Аллегрова поет: «Все мы, бабы, стервы…»

– Так это же стерва.

– А курва – это та же стерва, только еще и курит, – разъяснил дед.

Не понравилась старикам Анжела, а ей, в свою очередь, не понравилась деревня. Ну кем она здесь будет работать? Дояркой? Она синоптик.

Погостив неделю, Леня с Анжелой уехали в город.

Сила молитвы

Максим и Настя живут вместе уже восемь лет. Нельзя сказать, что душа в душу, но нормально, как все. Настя – женщина трудолюбивая, спокойная, молчаливая, слегка замкнутая. С бабами у колодца не судачит, не сплетничает. Она всегда задумчивая, ходит, по сторонам не смотрит, не замечая односельчан, иногда не здоровается. Не красавица, конечно, но чисто женские достоинства при ней. Максим по деревенским нормам мужчина вообще хоть куда – высокий, не страшный, пьет в меру, работящий, помогает по хозяйству, Настю не бьет. Поскольку в деревне есть женщины получше Насти, одинокие, то он иногда навещает их, но не злоупотребляет этим. Делает он это осторожно и, как ему кажется, незаметно. Но разве в деревне можно делать что-нибудь незаметно? Настя об этом догадывалась, но обсуждать эту тему с ним не спешила, пока не попадется. Она понимала, что Максим – мужик видный и что Бог наградил ее, послав Максима ей в мужья, что в деревне достаточно женщин гораздо лучше ее чисто по-женски. Поэтому такие шалости мужа, как мелкий блуд, она старалась не замечать. Она и сама ему говорила:

– Можешь ходить по бабам, но так, чтобы об этом не знала не только я, но и вообще никто, чтобы я не страмотилася перед людями, чтобы не показывали мне вслед пальцем.

Вот так и жили – растили детей, вели совместное хозяйство, старались ладить друг с другом. Как-то у Насти заболела сестра, которая проживала в другом селе, в Азаровке. Жила одна, дети разъехались, помочь было некому. Настя поехала на неделю проведать ее и помочь выкопать картошку (бульбу, как там говорят). Уезжая, она наказывала Максиму:

– Максим, ты ж смотри, корову дои два раза – утром и вечером. Вообще-то она привыкла только ко мне, может первое время тебе не даться, дак ты возьми и надень на себя что-нибудь мое, она учует мой запах и успокоится.

Настя уехала. Вечером пришла корова с пастбища с выменем, полным молока – надо доить. Максим поставил корову во дворе на место, куда ее всегда ставила Настя, и начал приготовление к дойке. Он обмыл вымя водой, протер чистым полотенцем – все, как учила Настя, – взял ведро, скамеечку и сел сбоку, у задних ног. Корова стояла спокойно. Но вот она начала прядать ушами, шумно вдохнула воздух, расширив ноздри – заволновалась. Максим поудобнее поставил ведро под вымя и потянул за дойку. Джинь, – звякнула струя молока о стенку пустого железного ведра. Корова, повернув голову к Максиму, нюхнула, начала переступать задними ногами, потом дрыгнула левой ногой, и ведро покатилось по двору. Однако Зорька с места не сошла, крутила головой, принюхивалась – ждала, видать, законную хозяйку.

– Вот зараза! – ругнулся Максим.

Возникла нештатная ситуация, но она была спрогнозирована Настей, поэтому особых затруднений не вызвала. Максим пошел и надел Настин платок. Опять уселся на скамейку, повторил попытку. Корова опять затопталась на месте, норовя опрокинуть ведро. «Нет, – подумал Максим, – ничего не получится, надо переодеваться полностью». Он пошел, надел еще Настину кофту и юбку. Подойдя, Максим ласково погладил Зорьку по шее, по бокам и уселся на скамейку. Корова опять понюхала, но возражать не стала. Джинь, джинь, джинь – запели струи молока. Ведро медленно, но верно наполнялось, поверхность молока, пенясь, ползла вверх и уже джух, джух, джух – глухо звучали струи молока.

Анюта была глаза и уши деревни. Она знала все. Шустрая, бойкая, вездесущая, она старалась везде успеть, везде побывать, все узнать. Она рано вышла замуж, но жизнь с мужем как-то не заладилась – он не одобрял ее чрезмерное любопытство, другие привычки и недостатки ему тоже не нравились. На этой почве часто были ссоры, скандалы. Прожили они в браке семь лет, но Бог детей не дал, по этой причине муж от нее ушел. Анюта этот разрыв тяжело переживала, долго не могла прийти в нормальное состояние. Затяжная депрессия, как дым от торфяников, затуманила ее голову, теснила душу. Она плюнула на все, на все махнула рукой и прежде всего на себя – перестала следить за собой, стала неопрятной, неаккуратной, неряшливой, отчего быстро потеряла товарный вид. Теперь она уже и не мечтала о замужестве. Зато она была свободна как птица, ничто не мешало ей бывать везде, все видеть и все слышать. Кажется, Анюта могла выдержать все, кроме неудовлетворенного любопытства. А еще она была суеверна, верила во всякие приметы, в чертовщину, в дьявольщину, в злых духов. В Бога, однако, она не верила, в церковь не ходила. Она уже обошла деревню и обнаружила, что у Степановых гости, что они уже выпили по четыре рюмки. Почему по четыре? Это как раз просто. По деревенскому ГОСТу после четвертой рюмки, как правило, начинают петь песни. Ни одно более или менее приличное застолье не обходится без песен. Если песню не заводили, то считалось, что застолье не удалось. В деревне пели все, даже те, кто не умел. Деревня находилась на границе России, Украины и Белоруссии, поэтому знали и пели все песни. «Как на горе там женцы жнуть, как на горе там женцы жнуть, – затянула звонким сильным голосом тетка Шура. – А по-пид горою яром, долиною казаки идуть», – дружно грянули остальные. Пели громко, красиво, на два голоса. Отметив этот факт, Анюта пошла дальше. А вот у Блиновых сидит Настя и доит корову. Сидит она, как всегда, у забора, спиной к улице, чтобы не встревать в разговор с прохожими, не отвлекаться.

– Здрасьте, тетя Настя.

Настя молчит. «Вот молчунья, – думает Анюта, – всегда молчит. Вот уж и правда, – Настя – ненастье. Но, ничего, я тебя разговорю».

– Почему молчишь? Ну молчи, молчи, сейчас ты у меня не только заговоришь, но и запоешь. Ты знаешь, что твой Максим ходит к Ольге Михайловой? Я лично два раза видела, как он вечером выходил от нее. Дождешься, что он совсем к ней уйдет. Разве ты не видишь, как она крутит перед ним задницей? Вспомнишь мои слова. Ну, я пошла.

Закончив монолог, она пошла дальше по намеченному маршруту. Максим все это время сидел не шевелясь – боялся нечаянно выдать себя. «Вот стерва, – подумал он, – заложила. Одно слово – бабье отродье. Разве мужик поступил бы так? Он сказал бы об этом мне, чтобы я был впредь осторожнее. Мужская солидарность – большое дело». Закончив дойку, Максим процедил молоко и разлил его по кувшинам. Мысль о подлом поступке Анюты сверлила мозг, не давала покоя. «Сочтемся», – твердо решил он. Он думал, прикидывал, искал варианты. Зная, что Анюта женщина суеверная, трусливая, придумал. Он ждал полнолуния – светлой ночи. И вот она настала. Вечером Максим взял горсть зерна, вымоченного в самогоне, пошел к дому Анюты и насыпал его петуху. Петух с благодарностью быстро склевал все зерна. Будучи человеком мастеровым, с юмором и выдумкой, он когда-то смастерил чучело для огорода. Для прикола он сделал из старого котла череп, как настоящий – с глазницами, челюстями, зубами, из черного полиэтиленового мешка соорудил подобие туловища. На нем белой краской он нарисовал тазобедренный сустав, кости, ребра. Получилось впечатляюще, натурально, жутко. Максим хотел было установить его в огороде, но Настя завозражала – выглядело это слишком натурально, мрачно, пугающе. Чучело так и лежало в сарае до случая. Сейчас Максим вспомнил о нем, достал, осмотрел, нарядил в балахон, – остался доволен, получилось хорошо. Свою косу он брать не стал, вспомнил, что у Анюты есть коса, она висит под навесом.

Анюта была метеочувствительная женщина. В новолуние и полнолуние она чувствовала себя плохо – болела и кружилась голова, ее постоянно не покидало чувство тревоги и страха. Вот и в эту ночь ей было не по себе. Она не могла заснуть. Петух как всбесился – до полуночи горланил песни. Если бы Анюта понимала петушиный язык, то она услышала бы, что петух поет неприличные частушки – матерные. Это Анюту сильно беспокоило и пугало. Она была уверена, что это не к добру. Наконец в полночь сон начал одолевать ее. Скорее, это был не сон, а тяжелое забытье. Анюта задремала. Но дремала она недолго. В окно громко постучали. Анюта вскочила, сердце екнуло и заколотилось, по спине пробежал холодок. Она сидела на кровати, грудь сдавил панический страх, глаза расширились, дыхание остановилось. Ярко светила луна, в кронах деревьев шумел ветер. В окно продолжали стучать. Дрожа от страха, на цыпочках Анюта подошла к окну и приоткрыла краешек занавески. Увиденное поразило ее как гром. Перед окном стояла Она, с косой в руках, в балахоне. Ветер раздувал одежды, обнажая белые ребра и кости. От страха и ужаса Анюта на мгновение потеряла сознание, а когда пришла в себя, мозг ее заработал в бешеном темпе, ища путь к спасению. Она судорожно задернула все занавески, закрыла на все засовы дверь, придвинула к двери стол, ящики – забаррикадировалась. Затем она забралась в кровать, забилась в угол и накрылась с головой одеялом. Анюта сидела и дрожала, обливаясь холодным потом. Она когда-то слышала, что нечисть отпугивают крестом и молитвой, но не знала ни одной молитвы. Немного опомнившись, она начала истово креститься и бормотать «молитву»: «Ёкарный бабай, ёкарный бабай, ёкарный бабай». Сколько времени она просидела в таком напряжении, не помнит – может быть, час, может, три, по крайней мере, достаточно, чтобы Максим успел убрать все декорации. Она все время крестилась и читала молитву. Наконец, окончательно придя в себя, она решила все-таки выглянуть в окно. Патологическое любопытство сильнее страха. Осторожно подойдя к окну, Анюта выглянула во двор. Во дворе ничего не было. По-прежнему светила луна и уже занимался рассвет. Напряжение спало, Анюта была в состоянии думать. Проанализировав случившееся, она отметила: за ней приходила Эта с косой, но спасла ее молитва. Если бы не молитва – капец. Сила молитвы – большая сила. После ночных потрясений Анюта почувствовала опустошенность и большую физическую усталость. Она свалилась на кровать и уснула крепким, но по-прежнему тревожным сном с твердой решимостью завтра пойти в церковь помолиться и покаяться.