Текст книги "Путешествие в Тянь-Шань"

Первое состояло в том, чтобы я попросил письменно сарыбагишского манапа Умбета-Али, который уже был моим «тамыром», о том, чтобы он возвратил Бурамбаю, за какой он положит выкуп, всех пленниц его семейства. Случай к тому представлялся для меня очень удобный. Я немедленно возвратил свободу, оружие и лошадей двум сарыбагишам, захваченным мной заложниками при взятии в плен сарыбагишской баранты. Им я поручил доставить немедленно Умбету-Али мое письмо, на которое ответ был мной получен уже после моей второй поездки во внутренность Тянь-Шаня.

Второй и самой настойчивой просьбой Бурамбая было то, чтобы я оказал содействие о принятии его в русское подданство со всем его племенем и со всеми его владениями, в состав которых входила вся восточная половина бассейна озера Иссык-Куль и все северное подгорье Тянь-Шаня до восточных снегов в высшей из вершин всего Небесного хребта – Хан-Тенгри. На эту просьбу Бурамбая я ответил, что готов ходатайствовать и перед генерал-губернатором, и в столице России о принятии его племени в русское подданство, но что для этого мне необходимо сначала закончить свое знакомство с его владениями.

Вот почему я намерен теперь ехать в пределы его летних кочевий на Мустаге к верховьям рек Кокджара и Сарыджаса, о которых я уже получил расспросные сведения от кочевавших там когда-то богинцев. Бурамбай с удовольствием согласился на мое предложение, соображая, что все земли, которые я посещу, будут закреплены за его племенем; притом он предупредил меня, что на летовки на Сарыджасе его враги сарыбагиши никогда не заходят, потому что это слишком далеко от их кочевий и они боятся быть отрезанными от них, как был ими отрезан уклонившийся от Бурамбая богинский род, желавший перекочевать на реку Нарын.

Снаряжение мое, занявшее три дня, было прекрасное. При содействии Бурамбая я получил внаймы за дешевую цену 70 свежих лошадей, 10 верблюдов и 6 проводников. Съестных припасов, как и во всех моих путешествиях 1857 года, других у меня не было, кроме сухарей, испеченных для меня в большом количестве еще во время моего пребывания в Верном по распоряжению Перемышльского, и сверх того, чая и курдючьего сала. Баранов мы находили везде, где встречали киргизские аулы и, в случае возможности, забирали их живыми.

24 июня мы вышли в полном своем составе из аулов Бурамбая на Малой Каркаре, с тем чтобы во второй раз проникнуть в неведомую глубь Тянь-Шаня в направлении к самому высокому из его исполинов, Хан-Тенгри, и перейти по возможности водораздел рек Джунгарии, принадлежащих к системе реки Или и озера Балхаш, и Кашгарии, или Малой Бухарии, принадлежащих к системе реки Тарим и озера Лобнор. Подниматься на Тянь-Шань мы должны были по реке Большая Каркара, принадлежащей к илийской системе.

После двух часов пути мы достигли выхода Б. Каркары из гор и повернули в ее долину, по которой шли беспрепятственно полтора часа в предгорьях Тянь-Шаня. Долина поросла хорошим еловым лесом, а обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из известняков, а потом из гранита. Дойдя до раздела Б. Каркары на две ветви, мы пошли по левой, но долина ее так сузилась и обратилась в малодоступное ущелье, что наши проводники предупредили нас, что нашему довольно многочисленному отряду с верблюдами следовать далее через ущелье невозможно и что необходимо сделать обход его через горы по дороге, по которой идут обыкновенно богинцы со своими стадами и табунами на свои кочевья. Обходная дорога эта называлась Сартджол, то есть дорога сартов.

Поднимаясь по дороге круто в гору, мы сначала следовали еще по лесной зоне через еловый лес, но затем достигли предела лесной растительности и вышли на чудные луга, характеризуемые альпийской и субальпийской растительностью и служащие для летних кочевок знатных богинцев из Бурамбаева рода. К аулу одного из таких богинцев «белой кости» Балдысана, избравшего себе здесь прекрасное место для летовки по случаю болезни своей матери, которой был необходим горный воздух, мы и направились, свернув в сторону от Сартджола, через роскошные альпийские пастбища.

С наслаждением провел я часа три на лугах субальпийской зоны в сборе растений, между которыми в этот день, 24 июня, мне удалось найти и один новый вид астрагала, названный впоследствии ботаником Бунге Oxytropis ochroleuca [90]90
  Вот полный список растений, собранных мной в этот день (24 июня) на обходной дороге (Сартджол) в лесной субальпийской и отчасти альпийской зоне Тян-Шаня: Thalictrum simplex, Parnassia Laxmani, Thermopsis lanceolata, T. alpina, Medicago platycarpa, Caragana jubata, Oxytropis ochroleuca n. sp., Cicer soongoricum, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Potentilla viscosa, Pyrus sorbus, Ribes atropurpurea, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, L. Karelini, Inula rhizocephala, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Primula cortusoides, P. nivalis, Cortusa Matthioli, Gentiana prostrata, G. aurea, Polemonium coeruleum, Myosotis sylvatica, Pedicularis dolichorhiza, Ziziphora clinopodioides, Picea Schrenkiana, Juniperus sabina, Allium Semenovi, Luzula communis, Juncus buffonius, Carex paniculata, Carex nitida, C. nutans, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, B. Schrenkianum, Bromus erectus, Dactylis glomerata, Poa altaica, Avenapubescens, Phloeum Boehmeri.


[Закрыть]. К аулу Балдысана мы дошли к 4 часам. Балдысан, принявший меня особенно радушно по рекомендации Бурамбая, представлял собой тип каракиргизского сибарита.

Миролюбивый по природе, он прежде всего любил свое спокойствие, и, не принимая участия в кровавой распре богинцев с сарыбагишами, он никогда не ездил на баранту и любил кочевать в тех местностях Тянь-Шаня, которые были наиболее недоступны набегам сарыбагишей. Наклонности его были артистические. Он страстно любил музыку и считался между каракиргизами самым лучшим музыкантом на домбре (струнный инструмент вроде балалайки) и охотно заслушивался песнями народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя в этом занятии целые ночи.

С особенным удовольствием, по моему приглашению, Балдысан играл передо мной на домбре, пригласил и сказителей былин, которые пели очень монотонно эти былины под звуки домбры, а также импровизировали передо мной какие-то песни, в которых, по свидетельству моих переводчиков из казаков, прославляли мои поездки на прибрежья Иссык-Куля и к истокам Нарына, заставившие сарыбагишей бежать с земель богинцев.

Когда же я возвратился в приготовленную мне юрту со своим неотлучным переводчиком-казаком и художником Кошаровым, к нам явился в своей живописной одежде и высокой шапке из лебяжьего пуха, с бубнами в руках «дуана», то есть прорицатель, или по-сибирски шаман, так как у каракиргизов, так же как и у киргизов Большой орды, под покровом слабо привившегося мусульманства тлелись еще остатки шаманства.

Дуана после нескольких обычных бешеных прыжков привел себя в экстаз прорицателя и принялся предсказывать мне мою будущность. По его отрывочным словам, переведенным мне казаками (как они умели), он предсказал мне, что я буду улькунтюре (большой сановник) у царя и буду иметь сто чинов (или знаков отличия), которые он, судя по его жестикуляции, видел на мне «воочию» перед собой, после чего при всякой новой виденной им почести падал к моим ногам в таком изнеможении, что наконец лишился чувств.

Я, конечно, тогда не придал никакого значения предсказаниям дуаны. О чинах и знаках отличия я и не думал, так как мне уже было 30 лет и я не думал вступать в государственную службу, заботясь только о научных интересах, в особенности об исследованиях внутренней Азии, задумывая новое путешествие туда, куда впоследствии был направлен, при моем содействии, Пржевальский.

Проночевав с большим азиатским комфортом у своего гостеприимного хозяина, я распростился с ним поутру 25 июня, причем он выражал мне свое желание, чтобы, когда я буду возвращаться в Россию, я взял его туда на его счет, так как ему хотелось непременно слышать русскую музыку.

Мы вышли в этот день часов в 6 поутру и направились на Сартджол, по которому спустились в зону елового леса и через нее вышли снова в верхнюю часть долины Б. Каркары. Эта часть долины, расположенная выше дикого ущелья, в котором река пробивается через передовую цепь Тянь-Шаня и которую мы вынуждены были обойти по Сартджолу, на протяжении верст десяти еще сохраняет характер узкой поперечной долины с крутым подъемом, но лесная растительность в ней уже исчезает. Зато отовсюду по крутым, отчасти заросшим кустарником обрывам торчат скалы, сначала состоящие из гранита, а потом из сиенита.

После часов двух или трех подъема по этой поперечной долине мы вышли на широкую и высокую, продольную по отношению к направлению хребта, то есть простирающуюся с востока к западу. В этой продольной долине сливаются две ветви Каркары: одна, текущая с запада, а другая – с востока. Первая сохраняет название Каркары, а вторая, то есть текущая с востока, носит название Кокджара по цвету встречаемых на ней каменных обрывов (Кокджар значит зеленый яр).

Кокджарская долина, по которой мы последовали, повернув прямо к востоку, оказалась одной из характерных высокогорных продольных долин внутреннего Тянь-Шаня. Средняя ее высота была не менее 2760 метров; вся она лежит выше пределов лесной растительности и поросла на крутых скатах двух параллельных кряжей, между которыми она простирается в направлении прямо от востока к западу, только высокогорными кустарниками, а отчасти и субальпийскими и альпийскими травами, спускающимися от пределов вечного снега Кокджарского горного прохода.

Обнажения горных пород, встреченные нами в Кокджарской долине, оказались состоящими из пластов зеленоватого сланца, поставленных на ребро с падением 85° к С и простиранием прямо от В к З сообразно с направлением широкой и высокой продольной долины.

Высокогорные кустарники, за неимением деревьев украшающие долины, были в это время года (25 июня) в полном цвету. Это были осыпанные ярко-желтыми цветами Potentilla fruticosa, два красивых вида таволги с пучками белых цветов (Spiraea oblongifolia и Sp. laevigata), серо-зеленые тамариксы, нежная зелень которых перемешивалась с массой прекрасных ярко-розовых цветов (Myricaria daurica), две породы низкорослых светло-зеленых ив (Salix sibirica и S. nigricans), темно-зеленый, иногда полудревовидный казачий можжевельник (Juniperus pseudosabina) и наконец колючий тюйэ-уйрюк (Caragana jubata) с густой серой зеленью и бледно-желтыми цветами, по своей форме напоминающий верблюжий хвост и служивший любимым лакомством наших верблюдов.

Мы следовали верст двадцать по Кокджарской долине, представлявшей благодаря характеру своей растительности прекрасные летние стойбища для владельцев страны богинцев, вверх течения широкого, но не быстро струившегося Кокджара, до тех пор пока не достигли впадения в него речки Тузкокджара, получившей свое название от находившегося близ нее соляного источника. Мы завернули к этому источнику, так как соляной ключ в Тянь-Шане представлял для меня как геолога интересное явление. В долине Тузкокджара источник находился на левой стороне реки, на ровном дне долины, где он выходил из песчано-глинистой породы, образуя бассейн метра в полтора глубиной. Вода, насыщенная раствором поваренной соли, имела 18,6 °С.

Прибыли мы сюда к 3 часам пополудни, и я предполагал остановиться здесь на ночлег, но не мог осуществить своего намерения, потому что в этой части долины корма были очень плохи, вследствие чего не оказалось и топлива (тезека, то есть помета). Поэтому мы вынуждены были вернуться в долину главного Кокджара, где и нашли себе в 5 часов пополудни удобное место для ночлега у подошвы подъема на знаменитый между туземцами Кокджарский горный перевал, служащий главным водоразделом между бассейном реки Или и озера Балхаш с одной (джунгарской) стороны и реки Тарим и озера Лобнор с другой (кашгарской).

Вечер я употребил на укладку богатой добычи растений, собранных в долине Кокджара, между которыми оказались два совершенно новых, получивших впоследствии названия Cirsium Semenovi Herd и Deschampsia koelerioides Reg.

Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты нашего ночлега, а следовательно, и продольной долины Кокджара 2740 метров, температура воздуха в 6 часов пополудни была +8,5 °С.

26 июня при солнечном восходе было только –2,5 °С. Палатка моя обледенела, а лужи были подернуты тонким льдом. Мы пошли вверх по главному Кокджару, сначала к югу, а потом стали свертывать постепенно к юго-западу, так как река разбилась на несколько ветвей, из которых каждая сделалась несколько бедной водой. По одной из них мы начали все сильнее и сильнее подниматься в гору. Встречавшиеся нам обнажения состояли из сланцев с простиранием под конец от В к З и падением 90°. Далее тропинка наша прошла мимо величественного утеса, состоявшего из светло-голубоватого известняка, возвышавшегося совершенно отвесной стеной над нашей тропинкой.

Когда же мы добрались около часа пополудни к вершине горного прохода, то были ослеплены неожиданным зрелищем. Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мной горных хребтов. Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов, которых я направо и налево от себя мог насчитать не менее тридцати. Весь этот хребет, вместе со всеми промежутками между горными вершинами, был покрыт нигде не прерывающейся пеленой вечного снега. Как раз посредине этих исполинов возвышалась одна, резко между ними отделяющаяся по своей колоссальной высоте, белоснежная остроконечная пирамида, которая казалась с высоты перевала превосходящей высоту остальных вершин вдвое.

И действительно, так как вершина Хан-Тенгри оказалась, по позднейшим измерениям, около 7000 метров абсолютной высоты, то относительная ее высота над горным перевалом составляла 3500 метров, между тем как высота остальных горных вершин над перевалом не превосходила 2000 метров. Небо было со всех сторон совершенно безоблачно, и только на Хан-Тенгри заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную своей белизной горную пирамиду немного ниже ее вершины.

Вся горная группа Тенгри-Тага была видна на всем своем величественном протяжении, а перед ней вдоль ее подошвы, у наших ног протекала река Сарыджас, которая, как действительно оказалось согласно показаниям наших вожаков, принадлежала к системе центральноазиатской реки Тарим, протекающей параллельно Тянь-Шаню по южную его сторону в Лобнор. К удивлению, река Сарыджас брала начало не на южной, а на северной стороне Тянь-Шаня из многих ледников, широко развитых на северном склоне Тенгри-тага.

Собравшаяся из этих истоков река величественно протекала по широкой продольной долине Тянь-Шаня, сначала прямо на запад, а потом, отклоняясь к юго-западу и далее к западу, врывалась постепенно в теснины понизившегося Тенгри-Тага и, обогнув его, прорывалась через Тянь-Шань, а затем выходила уже на южную его сторону, в китайский Туркестан (Кашгарию), и, соединившись там с другой значительной тянь-шаньской рекой Аксу, несла свои воды в Тарим. Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты Кокджарского горного перевала и, следовательно, горного тянь-шаньского водораздела 3510 метров, температура на перевале в час пополудни была +9,5 °С, а растительность его высокоальпийская.

Часа три я пробыл на перевале не только для того, чтобы налюбоваться таким величественным видом, подобный которому едва ли можно где-либо встретить в мире, но и для того, чтобы ориентироваться в орографии высшей в Тянь-Шане горной группы, которой местные жители так метко дали поэтическое название Тенгри-Тага (Хребет духов), уподобляя эти снежные вершины небесным духам, а увенчивающего их и подавляющего своим величием исполина, – Хан-Тенгри, то есть царю этих небесных духов. Отсюда произошло и китайское название всей горной системы – Тянь-Шань (Небесные горы).

Часа в 4 пополудни мы начали спускаться к югу с перевала и скоро достигли до ручья, текущего уже в Сарыджас. Ручей этот на втором часу нашего спуска соединился с другим и после многих изгибов достиг Сарыджаса. Недалеко от его устья мы и остановились на ночлег. Казаки расположили мою палатку у самого ручья, впадавшего недалеко оттуда в Сарыджас и принадлежащего, следовательно, к самому центральному из азиатских континентальных бассейнов – бассейну Тарима и Лобнора. На снежные вершины начали уже набегать тучи, но я еще успел насладиться дивным зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengliihen) на Тенгри-Таге.

Только когда погасли последние лучи, освещавшие своим розовым блеском величественного «Царя духов» (Хан-Тенгри), я удалился в свою палатку и при тусклом свете своей лампады разобрал собранные мной в этот день ботанические сокровища. Между ними оказались два совершенно новые вида растений, получившие впоследствии название Cirsium nidulans и Cortusa Semenovi. Всего же собрано было мной в этот день 50 растений[91]91
  Вот их список: Anemone micrantha, Ranunculus cumbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Papaver alpinum, Corydalis Gortchakovii, Viola Gmeliniana, V. grandiflora, V. biflora, Lychnis apetala, Cerastium trigynum, Astragalus brachytropus, Sedum coccineum, Saxifraga ilagellaris, Gentiana aurea, G. prostrata, G. decumbens, Pleurogyne carinthiaca, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Veronica ciliata, Pedicularis amoena, P. rhinantoides, P. versicolor, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, Draba lactea, D. stellata, Taphrospermum altaicum, Thlaspi cochleariforme, Hutchinsia pectinata, Chrysosplenium nudicaule, Richteria pyrethroides, Cirsium nidulans n. sp., Taraxacum Steveni, Primula nivalis, Cortusa Mathioli, Cortusa Semenovi n. sp., Oxyria reniformis, Allium alataviense, A. Semenovi, Carex atrata, Carex stenophylla, Carex nigra, Carex frigida, Philagrostis mongolica.


[Закрыть]. Из этих 50 высокоальпийских растений 30 можно считать аборигенами Заилийского края и Семиречья, то есть старой Джунгарии, но из них 4 доходят до Гималайского хребта, 5 до Алтая, а 7 распространяются и по всей алтайской системе. Остальные 20 видов переходят и в Европу, а именно 10 принадлежат к европейским полярным формам, а 10 к европейским высокоальпийским, находимым на Кавказе.

В ночь на 27 июня над нами разразилась снежная буря.

27 июня в 5 часов утра, выйдя из своей палатки, занесенной снегом, я нашел, что спавшие недалеко от меня под огромной кошмой (киргизским войлоком) были буквально погребены снежной пеленой. Двое или трое из них уже выбрались из своих снежных гор и весело помогали своим товарищам выбираться из-под занесенного снегом войлока, под которым они расположились с вечера. Впрочем, температура была выше вчерашней. Термометр Цельсия показывал +3°, и снег быстро таял на лучах южного солнца. Казаки разбрелись во все стороны собирать топливо, причем один из них, разрывая тающий снег, наткнулся в пределах нашего бивака на предмет, произведший на всех нас очень тяжелое впечатление.

Под снегом оказался тщательно завернутый в войлок и одетый в халат, белье и сапоги труп богинца. Труп этот прекрасно сохранился в атмосфере ледяной зоны. Без сомнения, это был один из богинцев, бежавших с поля битвы на Заукинском перевале в мае 1857 года. Раненный или обессилевший в битве, он добрался со своими товарищами до Сарыджаса и, окончив здесь свою жизнь, был тщательно завернут ими в войлок и оставлен под снежной пеленой.

Напившись чаю, мы снялись со своего бивака уже в 6 часов утра, с тем чтобы, перейдя Сарыджас, предпринять восхождение на поднимавшийся на южной его стороне снежный хребет, достигнуть вечного снега и измерить высоту снежной линии на северном склоне Тенгри-Тага.

Река Сарыджас, на берег которой мы скоро вышли, поразила меня млечно-бело-зеленоватым цветом своей воды, очевидно питаемой ледниками. Переправа через реку не столько была затруднена ее быстротой, которая не была чрезмерна, сколько множеством рукавов и глубокими ямами, оказавшимися в некоторых из них. Тем не менее переправа наша с верблюдами совершилась благополучно, хотя заняла немало времени. Впрочем, я сам выиграл много времени, оставив весь отряд на берегу реки у переправы и отправившись на восхождение налегке, с Кошаровым, тремя казаками и двумя киргизами.

Подъем с продольной долины, имевший до 3000 метров абсолютной высоты, был доступен для наших лошадей, необыкновенно привычных к горным восхождениям. Притом же наши проводники, со свойственной горным каракиргизам сообразительностью, вели нас кратчайшим и легчайшим путем к ближайшим полянам вечного снега. Растительность на скатах, по которым мы поднимались, была высокоальпийская. Подъем оказался очень крутым, но часа через три мы добрались до того, что уменьшившаяся крутизна не мешала уже нам видеть снежные вершины. Только каменные россыпи очень затрудняли нам дорогу. Это были не свежие камни мелкой осыпи, а глубоко врезавшиеся в землю и торчащие из нее острые и крупные камни – может быть, остатки старой морены.

Наконец мы добрались до снежных пятен, а затем стали подниматься и по сплошному снегу, но снег этот был свежевыпавшим в предшествующую ночь и прикрывавшим небольшие поляны вечного снега. Здесь, забравшись на доступную для наших лошадей вершину, покрытую на своем северном склоне вечным снегом, я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 3950 метров, которые составляют как высоту снежной линии на северном склоне Тянь-Шаня, так и высшую точку, мной достигнутую в этом хребте. Так как это было в 2 часа пополудни и времени оставалось еще достаточно, то я просил моих проводников помочь мне спуститься на Сарыджас, по возможности ближе к тому месту, где эта река врезывается в горы диким и недоступным ущельем, которое приходится обходить через высокий горный перевал.

Часа полтора мы употребили на спуск диагонально к Сарыджасу, до которого дошли в четвертом часу пополудни, и вышли на него в том месте, где каракиргизы, едущие из кочевьев Бурамубая в Семиречье, останавливаются на втором своем ночлеге. Отсюда я отправил одного из своих казаков вверх по Сарыджасу к нашему отряду с распоряжениями насчет места для ночлега, а сам решился пройти вниз по Сарыджасу еще часа два или более, для того чтобы видеть, откуда обходная дорога отделяется от Сарыджаса и где эта река входит в горное ущелье.

В эти два часа спуска вдоль течения Сарыджаса я успел получить сколь возможно обстоятельные сведения о всем пути от бурамбаевских кочевий на Санташе до того города Семиградья, в который эта дорога ведет, а именно Турпака. Проводники рассказали мне, что путь в Кашгарию, на котором мы находились, является единственно удобным в промежутке между Заукинским и Мусартским горными проходами. От аулов Бурамбая до города Турпак они доходят в семь дней. Первую ночь ночуют на Кокджаре около того места, где мы имели свой ночлег с 25 на 26 июня.

Вторую ночь, перейдя трудный Кокджарский горный проход, они ночуют на Сарыджасе на том месте, до которого мы дошли в этот вечер. На третий день они поднимались по дороге, идущей в обход ущелья, через которое пробивается Сарыджас, на горный перевал Куйлю, переходили через него и ночевали на южной его стороне. Вершина перевала всегда бывает покрыта снегом. Но под этим снегом есть лед, так что, по-видимому, дорога проходит через ледник, сползающий с одной из вершин Тенгри-Тага. Впрочем, переход через этот перевал мои проводники считали менее высоким и менее затруднительным, чем переход через Кокджарский горный проход.

Четвертую ночь они ночевали на Ишигарте – довольно низком перевале, повидимому, через южное предгорье Тянь-Шаня.

Пятую ночь ночевали на реке Чолок, а на шестую уже располагались на ночлеге в виду китайского караула, расположенного перед Турпаком.

На горный проход Куйлю, кроме дороги, переходящей через тянь-шаньский водораздел между реками Кокджаром и Сарыджасом, в величественном Кокджарском горном проходе выходит еще и другая дорога, переходящая тянь-шаньский водораздел между вершиной реки Тургень – Аксу и Сарыджасом, но считавшаяся в мое время затруднительной.

Вот все, что я мог в то время узнать о путях, обходящих непроходимые сарыджасские теснины и ведущих в Кашгарию. Затем, когда день начал уже склоняться к вечеру, мы повернули назад вверх по Сарыджасу и уже довольно поздно ночью достигли ночлега нашего отряда. Ночь была теплее прошедшей, и снег не падал.

28 июня в 5 часов утра термометр показывал +5 °С. Мы тронулись в путь в 6-м часу. В этот день я желал пробраться к истокам Сарыджаса, берущим начало в ледниках, спускающихся в боковую долину Тянь-Шаня. Из продольной долины Сарыджаса, в которой мы находились, нам пришлось сначала часа два еще идти вверх по течению реки, а затем, отойдя от нее и поднявшись в гору, перейти диагонально горный отрог, огибаемый течением реки.

Часа через три мы снова вышли на Сарыджас, но уже в той верхней части его течения, где он еще не выбрался из поперечной долины, в которую стекались его истоки, берущие начало из ледников, спускающихся с Тенгри-тага. Я направился к тому из них, который казался мне самым громадным и замыкал поперечную долину, и оставил от себя вправо два очень красивых ледника, спускавшихся по направлению на юго-запад в боковую долину, имевшую ширину в три версты.

Мы шли по дну долины, засыпанному валунами. Преобладающая между ними горная порода – прекрасный белый и серый мрамор. Его здесь, несомненно, более, чем около храма Весты в Тиволи близ Рима. Попадались между валунами горные глинистые, и кремнистые, и светло-серые, и блестящие слюдяные сланцы, а нередко кристаллические породы – граниты, гнейсы и сиениты, но вулканических пород, как и во всем виденном мной до сих пор Тянь-Шане, совсем не было.

По всей долине попадались нам рассеянные в огромном количестве черепа горных баранов с их громадными завитыми рогами. Черепа эти были так тяжелы, что сильный казак с некоторым трудом поднимал их. Они были очень отличны от распространенных в Алтае и в других азиатских горных хребтах горных баранов – архаров (Ovis argali). Туземцы называют найденных нами баранов кочкарами. Эта порода колоссальных горных баранов была впервые охарактеризована и описана знаменитым путешественником XIII века венецианцем Марко Поло.

Соотечественники не поверили его описаниям и прозвали его «il millione», то есть рассказчиком сказок из тысячи и одной ночи. Только в первой половине XIX века английский путешественник лейтенант Вуд (Wood), проникший на Памир, нашел там черепа с рогами, в точности соответствующие описанным Марко Поло, и по этим описаниям английские зоологи установили баранов Марко Поло как новое животное, которому и дали название в честь знаменитого венецианца Ovis polli, но причислили его к породам животных, полностью вымерших в историческое время, подобно так называемой морской корове (Rhytina stelleri).

Часа три следовали мы вверх по широкой долине и наконец стали переходить ее диагонально, направляясь к выдающемуся в нее с нашей левой стороны мысу, до которого шли еще часа два, переправившись через Сарыджас на правый его берег. Мыс оканчивался крутым утесом, к которому мы добрались часам к 4 пополудни. Здесь я остановил весь свой отряд с верблюдами и вьюками на дневку, так как остаток этого дня я хотел посвятить восхождению на круто возвышавшуюся над нами окраину долины и оттуда увидеть ледник, к которому я стремился, во всем его объеме, а весь следующий день посвятить, уже налегке, ближайшему осмотру самого ледника и верхней части долины.

Как только весь наш обширный караван остановился на свою продолжительную дневку, мы с Кошаровым, в сопровождении двух казаков и двух киргизов поехали вверх по долине, к которой с левой нашей стороны близко подошли круто возвышавшиеся и увенчанные вечным снегом горы. Скоро мы стали подниматься на их крутые склоны по едва заметной тропинке, и здесь нас ожидала нежданная встреча.

По тропинке, проходящей выше нашей, но параллельно с ней, можно сказать, над нашими головами, на расстоянии хорошего ружейного выстрела неслось большое стадо горных баранов, которых наши богинцы приветствовали криком «кочкар, кочкар!» И действительно, я мог рассмотреть в свой бинокль, что это были громадные бараны с теми характерными рогами, черепа которых мы находили во множестве в долине Сарыджаса. Таким образом, я с восторгом мог констатировать, что полусказочный Ovis polli еще существует, и мог собрать некоторые биологические о нем сведения от знакомых с его жизнью каракиргизов.

Альпийские пастбища на склонах Тенгри-Тага так обширны и богаты чудными травами, что на них этой самой породе колоссальных горных баранов живется очень привольно. Притом же такие альпийские пастбища, на абсолютной высоте своей не менее 3000 метров, проходят широкой, хотя местами прерванной глубокими ущельями полосой от склонов Тенгри-тага до Памира (Крыши мира), на которую они свободно взбегают отсюда, прыгая, где возможно, через пропасти или спускаясь в них своими характерными прыжками, бросаясь с отвесных скал головой вниз и безвредно падая на свои несокрушимые рога, стук которых оглашает нередко тишину горных ущелий.

С места интересной нашей встречи мы могли хорошо ориентироваться в сарыджасских ледниках. За широкой долиной мы ясно видели еще два прекрасных ледника, живописно спускавшихся в короткую, поперечную по отношению к нашему пути, долину. Очень ясно можно было различить у подножья двух отдельных групп снежных белков Тенгри-Тага белоснежные фирновые поляны, дающие начало ледникам, каменные гряды их боковых морен и наконец их оконечности грязного цвета. Но всего более нас интересовал тот ледник, который замыкал нашу долину и величественно спускался с обширных фирновых полей Тенгри-Тага, падая наконец крутым уступом в нашу долину. Кошаров особенно тщательно срисовал этот ледник с высоты, на которой мы находились.

Уже начало смеркаться, когда мы полезли еще далее в гору, для того чтобы с еще большей высоты насладиться неописуемым зрелищем «мерцания Альпов» (Alpengliihen) Небесного хребта, когда вся обширная долина уже оделась ночным покрывалом, а снежные вершины Тенгри-Тага, со своим величественным царем Хан-тенгри во главе, блистали еще своими рубиновыми цветами в лучах не видного уже из долины солнца. Когда наконец начало блекнуть и это магическое мерцание, мы спустились в объятия ночи к приветливым огонькам нашего привала. Ночь проведенная нами здесь вблизи ледника Сарыджаса, получившего впоследствии мое имя, не была особенно холодна: термометр в 9 часов вечера показывал +8,5 °С.

29 июня я встал в 5 часов утра и отправился налегке в сопровождении только Кошарова, трех казаков, двух богинских проводников и одной вьючной лошади в направлении к главному леднику, который мы скоро увидели непосредственно перед собой. Он спускался с громадной группы вершин Тенгри-Тага, как бы широким замерзшим внезапно потоком, заслуживающим, по альпийской терминологии, название ледяного моря (mеr de glace). Нижняя, спустившаяся в долину его часть сопровождалась высокой грядой боковой морены, а оконечность ледника характеризовалась своим цветом, уподоблявшимся цвету почерневших мраморных статуй. К этой оконечности я и подошел, перейдя через передовую ее морену.

Ледяная масса, составлявшая оконечность ледника, имела метров 100 высоты. Лед ее трещин имел светло-зеленый цвет, уподобляющийся цвету лучших забайкальских бериллов. В нем не было заметно того игольчатого раздробления, какое я замечал во льду знакомых мне альпийских ледников, и хотя местами были видны пузырьки, но все-таки сложение льда было так плотно, что когда я отбивал его глыбу, то мой молоток звенел об него как о каменную породу. Из-под ледника с силой вырывался один из горных истоков Сарыджаса. Гипсометрическое определение оконечности ледника дало мне 3220 метров.

От оконечности ледника я свернул вправо, для того чтобы выйти на его левую морену, которая поднималась довольно высокой грядой. Морена содержала в себе и большие каменные глыбы, но большей частью состояла из мелких камней. Местами эта морена так сближалась с ледниками, что мне удалось взобраться на самый ледник, на поверхности которого я встретил большие каменные глыбы на ледяных подставках, так называемые «ледяные столы».

Чем более я подвигался вверх по леднику, тем чаще я встречал глубокие трещины, сначала настолько узкие, что можно было через них переходить, но когда они сделались шире, я принужден был вернуться на морену, потому что мои спутники по своей неопытности не могли служить мне надежными помощниками при переходе через ледник. Цвет льда в глубоких трещинах был не голубой, как в европейских ледниках, а тот же зеленый цвет лучших забайкальских бериллов. Высота, которой я достиг, поднимаясь по леднику, оказалась по гипсометрическому измерению 3285 метров.