Текст книги "Тени звезд"

6

20 октября 1849

Ночь для Торвальда показалась мучительным испытанием, и наутро он решительно не понимал, как сумел ее пережить. Он практически не спал, а когда проваливался в беспокойный поверхностный сон, его начинали терзать кошмары, происхождение которых, как казалось ему, уходит корнями своими в древность столь глубокую, что даже и звезды не успели еще родиться во Вселенной.

Странные образы являлись ему в ту ночь, и свет и тьма в его разуме смешались в агонии, терзая друг друга, а сам он застыл между ними подобно сердцевине часов, и тени беспрестанно окружали его, и звуки, походившие на бой сотен сердец эхом, проносились в его ушах.

Он видел, как поднимаются из пепла жизни и как вновь обращаются в пепел, пересыпаясь в вечном течении из одного сосуда в другой. Он видел смерть. Она парила над ним, и тело ее, расплывшееся черным облаком, проникало под кожу в попытке вытеснить его душу, и он ощущал, как длинные когти рвут на нем одежду, и глубоко врезаются в плоть, но не имел сил пошевелиться и неподвижно застыл на земле, сломленный волей демона. И тогда, когда он мог оторваться от этой боли, на смену ей приходила другая, и в глазницы охотника горящим ударом врезалось лезвие меча, темное лезвие, внутри которого бурлила алая пустота, и он чувствовал, как кровь течет по его щекам, и он, ослепленный, бьется головой о землю, и земля поглощает его тело, облепливая его руки, и он теряет человеческий облик, обращаясь в существо, каких не может держать в своих недрах эта планета.

Торвальд просыпался в холодном поту и хватался за чашу с водой, оставленную кем-то у его постели, и долго и много пил, пытаясь заглушить страшную сухость в горле и зудящие отголоски сна. Он не помнил, чтоб когда-нибудь сон его был столь ужасен, что каждая секунда, проводимая в нем, оборачивалась настоящей болью.

Он находился в полубреду почти весь день и выбрался из постели лишь тогда, когда лучи солнца стали наливаться алой тяжестью.

С трудом взяв себя в руки, Торвальд поспешил разобраться в своих старых записях, и среди прочего пылившегося в стопках книжного старья отыскал журнал с газетными вырезками, куда когда-то записывал детали того дела, к которому он вернулся по воле ворвавшегося в его жизнь демона. Из всего скудного набора информации, он счел нужным выписать лишь адреса трех пострадавших семей и, в полной уверенности в том, что получит ответы на вопросы, встретившись с этими людьми, собрался в дорогу.

Лучи солнца, с трудом пробивающиеся сквозь густые кроны столетних деревьев, касались его светлой кожи и волос цвета пшеницы и проникали в глубину холодно-серых, что серебряные пули, глаз. Тени вылепливали на коже его узоры, постоянно меняющиеся вслед за направлением ветра, и свет и тьма играли в странном естественном ритме в складках его одежды, в линиях тела, и вторили движению каждого мускула под оболочкой тонкой кожи.

Солнце постепенно клонилось к западу, и Торвальд подумал, что, возможно, не успеет добраться даже и до первого жилища к сумеркам. Но вот лес начал редеть, и вскоре охотник увидел вдалеке поместья, подрумяненные с одного бока солнечной кровью.

Лучи заката расползались над ними по небу, что огромные щупальца, и угрожающе опускались все ниже и ниже, и горизонт, чуть видимый из-за рассыпанных по холмам строений, почернел.

Торвальд ощущал близкое присутствие грозовых туч, наплывающих медленно и незаметно, и сердце его стучало в такт надвигающейся буре. Но до этого было еще далеко: часть неба была чиста, и лишь только зарделась всплесками последних лучей уплывающего за горизонт солнца.

Торвальд вышел из леса и побрел по полю. Мягкий, исколотый дождями, подсушенный ветром и солнцем, распаханный дерн рассыпался под ногами и тихо шелестела батва; мельчайшими жемчужинами переливались капли последнего дождя, застрявшие в густых пирамидах паутины, что затянула жухлые листья.

Дрожали паучьи сети, и проблески тончайших нитей колыхались, словно в отчаянии, на ветру, цепляясь о скрюченные, сморщенные стебли, обрываясь.

В глубине шершавых стеблей тоскливо и звонко кричала какая-то птица из тех, что строят на земле свои гнезда, и крик ее был похож на плач столь отчаянный, что казалось, у нее едва ли достанет сил закончить этот реквием.

Смеркалось. Тишина становилась особенной, особенно нежен становился воздух, и шелест листьев стал звонче, и ветер с новой силой задул в спину. Позади покачивался лес, шелестел и стонал, и тьма смыкалась в промежутках между ровными колоннами стволов. Граница плотного темного леса, походящего на надежную крепость в сумерках, встречалась с чистой линией открытого поля, где оставался лишь ветер и тонкая грань стеблей, отделяющая живое существо от земли, и небо встречалось с почвой и соединялось на горизонте последней величественной чертой.

Между сухих, беспорядочно торчавших из земли ветвей словно пробегали чуть осязаемые призраки, проскальзывали летучие мыши; тени сов видны были в темном небе, в небе по-осеннему сером, потерявшем свой прозрачно-черный шелковый цвет, свою летнюю теплую глубину, стремящуюся в необъятность космоса.

Вселенная будто бы уменьшилась в одно мгновение, но вместе с тем расширились просторы Земли, и необъятной свободой наполнилась душа Торвальда, и странно и восторженно подскочило его сердце. Он остановился посреди поля и закинул кверху голову, подставив лицо ветрам, и долго смотрел в небо, раскинув руки в стороны и вдыхая глубоко и жадно воздух, напоенный сухим ароматом стеблей и влажностью вод, и несущейся откуда-то пыли, и нежно веющей из лесу терпкой прохладой.

Чувство удовлетворение, покоя, блаженства. Тонкая грань эфирного счастья, пойманная в сети печали. Ему не хватало этого вдоха, этого простора и одиночества; легким стало тесно в груди от частого глубокого дыхания, но сердце, напротив, облегчилось, и будто бы вынесло холодным воздухом все из него ненужное и утомляющее.

Торвальд бросил взгляд в сторону рассевшихся на холмах поместий и, повернувшись спиной к черному монолиту леса, зашагал по направлению к дороге, которая должна была непременно вывести его к трактиру, где он и намеревался заночевать.

20—21 октября 1849

Трактир был полон людей. Шум лился со всех сторон и мешался с запахом алкоголя и готовящейся пищи. Торвальд, обойдя стороной толпу, уселся в затененном углу, где на грубо сколоченном столе коптилась одинокая теплая лампа, и заказал себе ужин и выпивку. Он наблюдал за людьми, чьи размытые силуэты мелькали пятнами краски, перемещаясь вслед за нестройными звуками музыки, но мысли его были далеки от этого места и витали в темных глубинах памяти.

Торвальд вспоминал, как слышал о том, что в давние мрачные времена, в первые времена жизни этого мира кровопролитные войны существ, пришедших со звезд, сотрясали своей мощью небеса, и далекие боги покровительствовали этим битвам, но силы их меркли, покрывая бесчисленные расстояния.

И Торвальд чувствовал, как отголоски минувших сражений касаются его крови и заставляют все его тело содрогаться от странного ощущения, такого, словно он сам был там и чувствовал брызги крови на своей коже, когда две силы в равной степени суровые и могущественные сражались за власть и право повелевать жизнью и смертью. Две силы, созданные в глубинах времен столь отдаленных, что ни звезд, ни света, ни камней – ничего еще не существовало во Вселенной.

И Торвальд видел лица людей, что боялись за горизонтом космоса, там, где редеют звезды, узреть всепоглощающую пустоту, вечный конец, замкнутый круг. И они глядели туда, где заканчивается кольцо несущихся в бесконечность звезд, рассыпанных и созданных из одной пыли так же, как создано было все живое на этой крохотной песчинке в водовороте Вселенной, и они глядели на битву великих существ, и содрогались от страха.

Сквозь толщу наслаивающихся друг на друга волн шума Торвальд различил едва уловимое шуршание за своей спиной и оглянулся. Черный силуэт, выступающий позади него, сливался с тенью и походил на продолжение стены.

– Джина? – спросил Торвальд, откидывая капюшон. По плечам его рассыпались густые пшеничные пряди.

Джина поглядела на него исподлобья и опустилась на стул напротив, загородив спиной шумную толпу.

– Я никогда не понимала людей, Торвальд. – она откинула со лба пряди волос, открывая лицо. – Воистину странно видеть, как вы, существа, чью историю можно проследить от самого ее начала и предугадать до самого конца, стоите на месте, примитивно пресмыкаясь перед коллективным разумом и изо дня в день оставаясь на уровне животных, забывая о том, что давно могли бы достичь могущества богов. – заговорила Джина, поднося к губам кружку.

– Мы – не боги. – ответил Торальд, наблюдая за движениями ее бледных рук.

– Лишь до поры. – сделав несколько глотков, Джина заглянула Торвальду в глаза. – Ваше отличие от них в том, что вы смотрите сквозь возможности собственного разума, сквозь собственное существо, не понимая, как жизнь, пересекаясь со смертью, образует вечные круги, в которых такие, как я находят свое место.

– Это выше человеческих сил.

– Нет, просто вы еще не готовы к тому новому, что скоро грядет. К сознанию, которое перевернет вашу науку, к науке, которая оставит позади древние обряды, открывая дорогу к бесконечности. Я чувствую это во всем, в каждом глотке воды, в тихом дыхании ночного воздуха, в монолите небес, глядящих на нас сквозь пласты солнечного света. Подними глаза – и ты увидишь то, куда ведет человека путь, проложенный его сознанием, проложенный осью в его теле, между ребер, между позвонками, сквозь бьющееся сердце. Вверх. По вертикали. Человек бы не стал человеком, если бы его не тянуло к небу. Но, стоя в шаге от своей цели, вы отказываетесь слепы.

– Что шаг для тебя, для человечества – вечность.

– Чем скорее вы поймете, в какие глубины сознания уходят ваше стремление к вертикали и ваш страх познать высоту, тем скорее вы станете теми, кем должны быть. – Джина, казалось, не слышала слов охотника. – Откройтесь. Сделайте стены своих домов прозрачными, выберитесь из земли. Вы увидите, как парите в воздухе в согласии с миром, который вы стремились выкорчевать и пересадить в бетонную вазу. Как только вы прикоснетесь к знанию, поднимающему вас от земли, наступит новая веха, и новая эпоха, новый пласт станет вашим спасением, и только это сохранит ваш вид. Только согласие миров и противопоставленных идеалов сделает вас расой, способной противостоять уничтожению, которое вы возводите собственными руками.

– Я могу лишь ожидать той поры, когда величайшие из нас откроют то, о чем ты говоришь.

– Тебе не дожить до тех времен, потому как каждое новое движение дается человеку с трудом. Без помощи, в отдаленном одиночестве среди необитаемых планет он теряет нити связи с тем, что когда-то вело его, направляя от первого вздоха разума к могуществу, которое ему предстоит принять.

– Зачем ты говоришь об этом? Я слишком далек от каждого твоего слова, я не могу достигнуть сердцевины той мысли, что ты пытаешься до меня донести. Я не в состоянии понять, к чему ты ведешь мой разум.

– К тому, что не стоит бояться потерять собственное лицо. Обезличивание и острая индивидуальность найдут место в том, кто потеряет на мгновение всякую связь с мирами и реальностями, остановившись в глубинах невесомости, закрыв глаза и воссоединившись с тем, что могло быть им, но, подавляемое мыслью, никогда не имело сил пробиться сквозь броню человеческого стремления к общему началу.

– Как это связано, Джина? – Торвальд ощутил, как каждое ее слово рождает в глубине его сознания мысль, пугающую своей справедливой жестокостью.

– Продолжайте, идите вперед.

– Что ты хочешь сотворить с нами? – все тело охотника похолодело, и он ощутил нечто, схожее с падением с высоты, когда каждая клетка тела зависает в воздухе, готовая принять смерть от притяжения частиц, что однажды были звездами, частиц, готовых забрать обратно созданное ими живое существо.

– Завершить этот круг.

– Ты идешь к этому с самой дальней точки Вселенной, Джина. Мы и наша планета не место для той битвы, к которой ты себя готовишь.

– Есть ли у меня выбор?

– Я не знаю. – Торвальд покачал головой, наблюдая за тем, как бледнеет лицо Джины.

– Они оставили меня здесь. Бросили умирать. Когда я просила их помощи в последний раз, они лишь глядели на меня свысока, и ни единого луча своего милосердия не послали сквозь открытое пространство. Они могли протянуть мне руку, чтобы я оказалась дома. Но они отвернулись и скрыли от меня свои звезды.

– И ты ищешь отмщения?

– Нет, я спасаю их.

– Ради чего?

– Я не могу отпустить их, оберегавших меня однажды от смерти и не уничтоживших в предательстве. – в глазах Джины отразилось нечто, оставшееся для охотника загадкой, но для себя он решил, что это была скрытая ненависть.

– Ты когда-нибудь скажешь, кто ты такая и что было отнято у тебя жизнью? Что-нибудь, кроме того, что мне недоступно.

– Моя история не может быть рассказана мной. Но я чувствую, что ты был ее частью и стал ею снова. Ты и твои братья.

– Я вижу твою рану, Джина. – Торвальд отвел ее руку от кружки и коснулся кончиков ее пальцев, поднимаясь к запястьям. – Всегда есть то, что делает нас единым существом, сказать точнее – теми, чьи желания схожи. Но ты не можешь воспользоваться дарами смерти, ведь ты не человек. И потому ты среди нас, или я не прав?

– Отчасти. – Джина отняла руку, упираясь ладонями в колени.

– Есть те, кто способен сделать это за тебя. Но ты не позволяешь.

– И не позволю. – Джина сжала руки в кулаки. – Только не им. – она замолчала на долгое мгновение, словно собирая в единое целое свои мысли. – Я не из тех, кто достоин прощения или сочувствия, охотник, – прошептала она, наконец, – я не герой. Но я верну тебе брата, теперь еще и потому, что ты увидел во мне правду или, быть может, вспомнил ее.

Торвальд не ответил, и лишь наблюдал за тем, как Джина сжимает руки в кулаки так сильно, что белеют костяшки пальцев.

– Я чувствую, как теряю свое лицо, Джина. Кто я такой? – голос Торвальда опустился до беспомощного шепота, разрывающего шум толпы за спиной демона.

– Это правильно, охотник. Это то, чего я добиваюсь.

– Шаг на пути к могуществу? Обезличить, оставить лишь образ, лишь тень, этого ты хочешь достичь?

– Это правильный путь и, что более важно, – неизбежный.

– Я готов жертвовать собой, только бы знать, что с Джаредом все хорошо. Верни его мне. Верни мне брата, если тебе знакомо то, что чувствую я.

– Я выполню обещание, как только мы будем знать, кто желал его смерти. Я не могу сражаться, не глядя в глаза своему врагу, я должна знать, кто стоял по ту сторону битвы все это время.

– И потому мы ищем убийцу тех женщин?

– Нам нужен лишь знак, чтобы убедиться в верности моей догадки. Ошибка может много мне стоить. – Джина глядела в его глаза, скользила по его угловатому лицу, но взгляд ее был далеко за гранью его плоти. Она видела словно бы сквозь время и считала пласты его, отпечатавшиеся в ее сознании.

– Желала бы ты быть человеком? – спросил Торвальд тихо, разглядывая золотые капли в глубине ее глаз.

– Вы – частица моего дома на холодной планете. – произнесла Джина в ответ. – Ваша жизнь – доля секунды в целой вечности, ваше тысячелетие не отнимает у циферблата Вселенной и минуты. Вы – звездная пыль, и в этом мы с вами едины. Все и ничто. Вы – кровь Вселенной, вы ее душа. Здесь вы дома, будучи частицей иных планет. Вы рождаетесь, чтобы защищать себя и свой дом и умираете в одиночестве, познав все чувства, все горечи, доступные вашему разуму. Вы развиваетесь, чтобы умереть. Растете, чтобы умереть. Создаете то, что погибнет вместе с вами. Вот вы погибли – и будто бы вас и не было, никогда не было. Вы перестаете существовать для времени и для Вселенной. Но как бы ни погиб один из нас, населяющих иные миры, пришедших со звезд, пространство и время найдут выход и вернут нас к жизни; нам не дано испариться, мы всегда где-то: чувствуем, думаем, живем. Бессмертие бренно. Моя вечность – тлеющие угли. Ваша секунда – всполох пламени.

– Но не это влечет тебя, не так ли?

– Вы вольны выбрать собственную смерть. – Джина опустила глаза, впервые за долгое время не выдержав на себе взгляда человека.

– Ты всегда где-то… – прошептал Торвальд, вспоминая ее недавние слова.

– Я буду чувствовать воздух, проходящий тонкой пряжей сквозь мое тело, я буду чувствовать камни, разбиваясь о них в дыхании волн, я буду ощущать жизнь, проникая в человеческую кровь. Я обречена на жизнь, но эта жизнь сродни смерти больше, чем любое иное мучение. Я хочу быть человеком, чтобы исчезнуть. Я хочу умереть.

– Осталось то, что тебя не отпускает, не так ли?

– Да. Но будь у меня шанс… Нет, нет. Я чувствую – его не будет. Не будет. – лицо Джины приняло странное отстранённое выражение и скорбь в каждой его черте заставила Торвальда сжаться от холодного чувства, комом собравшегося у него в груди. – Прости меня за то, что я сделала с Дорианом.

– Бледный осколок льда. – Торвальд словно ощутил прикосновение холода к своей коже. – Быть может, сквозь этот чистый цвет, сквозь эту белизну, я разгляжу его прежнего.

– Нет, Торвальд. Черный он или белый, но лед всегда остается льдом. Дориан будет прекрасным кристаллом, который ты сможешь видеть и ощущать в своей груди, но притронуться к нему более не сможешь никогда.

Наступило молчание, нарушаемое лишь треском огня и неумолкающим говором позади. Ночь изливала свою черноту из оконного проема за спиной Торвальда, и он ощущал ее холодные прикосновения, ледяными струнам проходившие вдоль его позвоночника.

– Почему я должен доверять тебе? – наконец спросил Торвальд, скосив взгляд в сторону.

– А разве я давала тебе повод мне не доверять, охотник? – проговорила Джина чуть слышно. – Разве ты хоть раз успел во мне усомниться? Что во мне тебя так беспокоит? Отчего ты не можешь просто следовать за мной, ведь, в отличие от тебя, я знаю, куда иду. В сердце зверя, в сердце смерти. Я знаю дорогу и знаю, как спастись.

– Ты не открываешь мне всей правды. Ты не позволяешь мне увидеть брата, и ты умалчиваешь о том, что нас ждет.

– Нас ждет битва. Если мы не сумеем остановить ее. Если мы не сумеем потушить пламя до того, как оно охватит миры. Если мы не сумеем, то сгорим в нем дотла.

– Это пламя растопит лед. – произнес Торвальд сквозь зубы.

– Это означает – уничтожит. Оно убьет, так или иначе. Испепелит живое сердце, а осколок льда испариться, ему не выжить, каким бы холодным он ни был, как бы отчаянно он не сражался. Ты ведь понимаешь, ради чего помогаешь мне.

– Отпусти Джареда. Я прошу тебя.

– Доверься мне, охотник, я сдержу данное мою слово. – ее пальцы медленно пробежали по обветренной коже Торвальда. – Я верну его таким, каким ты его помнишь. Он сохранил в себе все. Я прочитала это в его глазах. Его глаза так глубоки, и где-то на дне их чудный цвет озаренного солнцем янтаря мешается с пластами чистого изумруда. Ты помнишь его глаза? В них слишком много чувств.

Когда Джина замолчала, в сознании Торвальда тонкими нитями проявились янтарные стрелы в глазах Джареда и пласты драгоценного камня, и шум последнего летнего дня, и холод первой осенней ночи. Он вспомнил глубину его взгляда, ту самую глубину, что смерить способны лишь тысячелетия, и горькие слезы, сквозь которые глядел порою Джаред, когда глаза его застила хрустальная оболочка, скрывающая вырывающуюся наружу боль, что росла и изнемогала в темнице разума. Торвальд поглядел на Джину с горечью, и почувствовал, как сжалось что-то внутри него и будто застонало.

– Только не дай ему умереть. – Торвальд опустил голову, упираясь подбородком в грудь. – Мне больше не о чем просить тебя.

– Ты потерял слишком много. Я вижу, эти утраты истощают тебя так же, как если бы ты терял кровь от колотой раны. Твоя душа больна. – прошептала Джина тихо, но для Торвальда эти слова заглушили весь посторонний шум.

– Меня ничто не исцелит. Я потерян. Отрада лишь в том, что я вне досягаемости этого величественного города. Иначе он бы поглотил меня своей вечной жизнью, но такая смерть мне не нужна.

– Ты чувствуешь мир, Торвальд. Каждая капля его жизни проходит сквозь тебя. Ты так тонко ощущаешь его трепещущую глубину, что мне кажется, ты стоишь на самом краю пропасти. Ты чувствуешь грядущее.

– Я хочу избавиться от этой боли.

– Ты можешь, в отличие от меня. Но не посмеешь. – Джина остановила долгий взгляд на лице охотника.

Когда полночь оплела графство сонной черной паутиной и все звуки, кроме пьяного говора, стихли, Торвальд и Джина поднялись наверх.

Торвальд вскоре уснул крепким и здоровым сном, а Джина так и осталась мучиться своей болью в бессоннице, наблюдая за его легко вздымающейся грудью.

Она дышала в такт Торвальду в попытке обрести покой, но могла лишь наблюдать за сном, но, засыпая сама, проваливалась в бездну вечного кошмара, и обволакивала тело ее страшная мука, и разрывало душу ее проклятьем. Она глядела, как холодный ветер раздувал занавески и теребил тонкие светлые пряди на голове спящего Торвальда; она считала про себя удары его сердца и слушала течение крови в его венах. Она давно не ощущала себя в такой близости от тлеющей во сне жизни, от тонкого тепла плоти, просачивающегося сквозь ткань, покрывающую тело, проносящегося сквозь воздух.

Тепло это касалось ее кожи, поднимая со дна памяти ушедшие в небытие картины прошлого, где она могла касаться жизни и подчинять себе ее ритмы. Она закрывала глаза в попытке оторваться от этих воспоминаний и дотянуться до тайн грядущего, но каждый последующий шаг представлялся ей облаком тумана, где едва угадывались тени, и она пропадала в нем, сливаясь с силуэтами и теряя собственное тело в воздушном океане призраков.