Текст книги "Тени звезд"

4

22—23 октября 1849

Вечерело. В облаках густого тумана словно в пене штормовых волн тонули здания, обрубками торчали колонны, что сломленные мачты погибших кораблей, и даже мелкая ледяная пыль, сыпавшаяся с неба, походила на брызги морской воды, мутно-соленые и густые. Все качалось и плыло, и черными пятнами теней виднелись вдалеке силуэты редких прохожих.

Закутавшись в пальто, Джаред вышел на мостовую и остановил извозчика. Через четверть часа он был у парка Холируд, где должна была состояться его встреча с Джонатаном. Тот уже ждал у входа. Промокший, он дрожал от холода, кутаясь в черный плащ, и переминался с ноги на ногу. Завидев остановившийся кэб, он поспешил туда и встретил Джареда.

– Признаться, – произнес он, – Джина ни слова не сказала о том, как будет выглядеть мой спутник. Но полагаю, что это вы.

– Это я. – выдохнул Джаред, провожая взглядом исчезающий в тумане кэб.

– Не сложно было догадаться. Ни один кэб не проезжал мимо с тех пор, как я тут стою. После недавнего убийства мало кто желает появляться ночью у парка.

– Не думаю, что людям что-либо угрожает. – Джаред огляделся, покидая взглядом границы светового пятна, что отбрасывал на землю фонарь, и различая черные столбы деревьев в немой дымке тумана.

– Я знаю, что нам предстоит совершить, – продолжил Джонатан, проследив за его взглядом, – и чувствую всю опасность этого предприятия. Потому, если позволите, отбросим все формальности. Я Джонатан. – он снял перчатку и протянул руку собеседнику.

– Джаред. – тот слабо сжал его смуглую ладонь, рассматривая выразительное лицо, с крупными чертами, едва ли выдающими в этом человеке шотландца. – Спасибо, что пришли.

– Сложно ослушаться вашу подругу. – ответил тот с легкой горечью. – Но это был мой выбор. Потому, давайте приступим немедля.

– Непременно. – произнес Джаред в ответ и вытянул вперед правую руку, мысленно стягивая невидимой паутиной пространство.

Он закрыл глаза, разрывая оковы настоящего, и окунулся в холодный омут прошлого, неумолимо толкающего его на самое дно, и с каждой секундой руки его слабели так, словно ледяная вода замедляла ток крови в жилах, но Джаред знал, что останавливаться нельзя, иначе тиски времени разорвут и его, и его напарника, но силы утекали из него так же быстро, как утекает кровь из пронзенного сердца, и разум его мутился с каждой новой секундой, с каждым ударом сердца. Дышать становилось так же невозможно, как и держаться на ногах, и он чувствовал, как болезненно утихает пульс в висках и как глухо бьется его сердце. Удушье забирало последние силы, и руки его немели, и он чувствовал, как падает в бездну времени. Он из последних сил сделал отчаянный рывок и почувствовал, как замерло вращающееся пространство. Нить, соединяющая его и время с треском оборвалась, но они уже были на месте.

Джонатан открыл глаза и сердце его подскочило. Он не до конца понимал, что с ним произошло, но все же смутно предполагал невозможное. Перестав кутаться в плащ, он расправил плечи и оглядел прозрачную темноту вокруг и ощутил аромат сухой осенней ночи. Он стоял все на том же месте, но ощущения были таковы, словно все то, что он видел сейчас, на самом деле давным-давно истлело.

– Где мы? – задал он вопрос.

У Холируд-парка, – ответил Джаред, осматриваясь по сторонам. – пятнадцать лет назад. – Мы тут не задержимся надолго. – произнес он, ощущая звуки полуночи у своих висков. – Нам нужно спешить, иначе спасать уже будет нечего.

– Я сделаю все, что от меня требуется за считанные секунды. – голос Джонатана прозвучал уверенно, так, словно он держал лезвие у своего горла, и руки его не дрожали в преддверии болезненного рывка.

– Следуй за мной. – попытавшись придать голосу твердости, произнес Джаред, и они быстро скрылись под тенью деревьев, и, пока они продвигались в наполненную звуками глубину, лес оживал в его сердце; когда-то он был так же един с ним, как пустивший корни в сырую почву ясень.

Ощутив аромат листвы столь ему знакомый, Джареда осенила мысль о том, что брат его, каким он его знал, никогда бы не оставил этот лес, не променял бы его на жизнь в стенах города, вдали от тишины и одиночества; он и был тем самым ясенем, разросшимся под солнцем, корни которого так глубоко в земле, что их невозможно выкорчевать, одиноким деревом, которое сумеет сдвинуть с места только время, точащее его корни, и железо, врезающееся в его жесткую плоть.

Джаред не сбивался с пути. Знакомая заросшая травой тропа привела его к надежно сколоченному охотничьему домику с высокой покатой крышей. Такие, как он знал, часто возводились на севере, у германцев. В центре дома располагался очаг, и холодными вечерами можно было сидеть у огня в безраздельном одиночестве, и зима казалась утешением в уютном свете пламени, и темные дни осени рассеивались тенями по деревянным стенам.

У крыльца сидел мальчишка лет двенадцати, длинноногий и худой, с раскосыми глазами, веснушками и кудрями, прикрывающими большие уши. Он держал в бледных тонких руках, на которых алели свежие ссадины, небольшого щенка, перевернув его животом кверху и рассматривая золотистую морду.

Открылась дверь, и на пороге появился Торвальд. Он был еще совсем молод, моложе даже, чем был сейчас сам Джаред. Выражение его лица всегда имело некоторую задумчивую суровость, не свойственную ни совершенному лицу Дориана, ни нежному лицу младшего брата, и в пронзительных и холодных глазах плескались серые волны северного моря.

Его бледные волосы спускались по плечам мягкими волнами, светло-желтыми, как жаркий свет солнца, плавящий пески пустыни. Он накинул на плечи куртку и присел рядом с братом и, осторожно похлопав его по плечу, получил из его рук щенка. Тот почти умещался на ладони Торвальда, и он, рассмотрев со всех сторон своего будущего помощника, вернул его брату и позвал того в дом, к ужину.

Не решаясь сдвинуться с места, Джаред глядел на свое детство и оставленный им дом. И если бы чувство вины имело человеческое обличье, оно бы предстало сейчас перед ним в образе покинутого брата и прошла бы сквозь него раскаленным добела стальным призраком, обращая его тело в пыль. Он решался сделать шаг и снова застывал на месте, и дыхание его прерывалось, и из всех мыслей в своей голове, сбитых, расчлененных, кровоточащих, он мог вырвать лишь одну – бежать назад. Но если бы чувство долга имело обличье, оно бы выросло за его спиной призраком Джины и возвело бы каменную стену, величиной превышающую все его страхи. И как бы он ни мечтал пройти сквозь то, что сейчас должен совершить, как бы ни желал пропустить мимо себя этот отрезок жизни, пропустить этот подвиг, значимый лишь для его собственного разбитого сердца, не было на свете такой силы, что помогла бы ему в этом.

Джонатан положил руку ему на плечо.

– Нам нужно пойти туда. – произнес он тихо. – Время не ждет.

– Моя память останавливает меня. Мне сложно сделать шаг. Я не нахожу в себе силы пойти вперед, и не могу повернуть назад. Мои ноги меня не слушаются. Мне страшно. Я не должен говорить этого, но мне страшно до смерти.

Джонатан увидел, как алые пятна расплылись по лицу Джареда, и в прозрачно-зеленых глазах застыли слезы. Беззащитный, с обнаженными ранами, сломленный и бессильный – теперь Джонатан увидел, кто стоит перед ним. Не знающий ни покоя, ни жизни, влачащий свое мучительное существование на грани всех смертей – его не согреет тепло, не успокоит мягкий свет.

– Ты должен, Джаред. – Джонатан ощутил, как затрепетало его сердце. Внезапно он осознал, что сдается перед хрупкостью и нежностью стоящего перед ним существа. Никогда не мог он вообразить, что нечто подобное способно коснуться его сердца, что сейчас, наедине с созданием иных миров, он почувствует себя способным защитить его, собрать осколки его боли и склеить его сердце.

– Мы пойдем туда. Я пойду туда. – Джаред сделал шаг, но снова застыл на месте. – Помоги мне. – прошептал он. – Ты здесь для того, чтобы помочь мне. – Он повернул бледное лицо к неотрывно глядящему на него Джонатану. Он хотел говорить дальше, но ощутил холодное прикосновение его руки к своим пальцам. Не прошло и мгновения, как они заключили друг друга в объятия. Джонатан принял его, как брошенного несчастного ребенка, он утешал его, как мальчишку, навеки потерявшего свой дом. Он держал его за руку и ощущал, как теплеют его пальцы – он согревал его, и когда дыхание Джареда стало ровным, когда его лицу вернулась краска и подобие эйфорического сна приняло в себя его израненное сознание, Джонатан отпустил его. Не говоря более ни слова, они направились к дому, и Джаред с решительностью встретился у порога с ледяными, серыми как сталь, глазами Торвальда. Он встретился с ним лицом к лицу, встретился с его молодостью, его решительной силой и упрямством. В противостоянии холодного рассудка Торвальда и нежной чувствительности Джареда, сердце победило: едва ли понимая, кто стоит сейчас перед ним, Торвальд сдался перед своим предчувствием и впустил путников в дом.

После того, как Джаред и Джонатан отужинали, Торвальд, оставив их с младшим братом, удалился спать в небольшую конюшню, которая еще ни разу не использовалась по своему непосредственному назначению. Это несказанно облегчило путникам задачу. Еще больше обнадежило то, что юный Джаред был не против содействовать.

Этот мальчик показался Джонатану замкнутым миром, защищенным оболочкой собственной нерешительности. Он сидел на полу с щенком на руках и рассматривал старшего Джареда с едва скрываемым любопытством. Его зеленые с карим глаза неотрывно следили за движениями взрослого двойника, и непременно одинаковые неуверенные жесты врывались в спокойный, лишенный особенной жестикуляции диалог. Они приняли одинаковые позы, сев друг напротив друга, и долгий изучающий взгляд ребенка встретился с измученным взглядом взрослого.

– Я могу задать тебе один вопрос? – спросил Джаред у мальчика, и сердце его подскочило. Ему на секунду показалось, что он, совершенно запутавшись, уже и не знает в каком из двух своих тел находится. – Я вижу, в твоем доме много чудных предметов. – продолжил он. – Не поможешь мне найти кое-что?

– Что именно вы ищете? – неотрывно глядя в глаза Джареду, спросил мальчик. Оба одновременно потянулись друг к другу, сближая лица. Джаред вложил в руку мальчика прозрачный прямоугольный предмет, и тот с осторожностью опустил глаза.

– Знакомая вещь? – спросил он тихо.

– Думаю, да. – мальчик поднял прозрачные глаза и заглянул в лицо своей выросшей копии.

Джонатан видел обоих глядящих друг на друга в профиль, и в его голове с трудом укладывалось, как может соприкасаться прошлое и настоящее, как могут быть они так близко и не разрушать друг друга.

– Покажи мне. – произнес Джаред.

Мальчик поднялся на ноги и отошёл вглубь комнаты, туда, где на полках стояли книги. Спустя несколько минут он вернулся и сел в прежнюю позу, прижимая к груди перевязанный лентой сверток. Он не шевелился, и только легкая дрожь в его бледных руках была заметна Джареду. Мальчик глядел ему в глаза, не отрываясь, и несколько раз пытался что-то произнести, и губы его едва шевелились, но он так и не смог издать ни звука. Джаред ждал. Джонатан замер на месте, и кажется, даже стрелки часов на мгновение застыли.

– Ты – это я? – спросил младший Джаред, сильнее прижимая сверток к груди. – Я стану тобой?

– Да.

– Что произойдет? Я должен буду умереть?

– Почему ты спрашиваешь?

– Я вижу, как ты умираешь.

– Никто не умрет, если ты поможешь. – Джаред протянул руку, чтобы забрать сверток.

– Я никогда не смогу помочь себе. Поэтому… может быть, тебе не нужно это? Может быть, все, что тебе нужно уже есть в тебе?

– Что ты такое говоришь? – Джаред попытался изобразить улыбку. – Я должен узнать, что там. Я прошу тебя. И я обещаю, что с тобой… с нами все будет в порядке. Мы не погибнем. Прошу тебя, отдай это мне. – Джаред забрал сверток из холодных и дрожащих рук мальчика и поднялся на ноги. – Спасибо тебе. – прошептал он.

Джонатана тем временем не покидало чувство тянущей, леденящей душу тревоги. Он не сводил глаз со стрелок своих карманных часов, и каждая новая секунда болью сковывала его сердце. Он стал осматривать комнату снова и снова, и каждый раз, когда он обводил ее взглядом, то замечал изменения едва уловимые, но столь неотвратимо нарастающие, что ему становилось страшно. Когда он дотронулся до оконного стекла, столь прозрачного еще недавно, что тени ночи пронизывали его насквозь, на подушечках его пальцев остался толстый слой пыли. Он вздрогнул: время брало над ними верх.

– Джаред! – позвал он. – Ты это видишь?

– Временные границы рушатся. – произнес тот в ответ. – Еще немного, и эта вселенная исчезнет. – голос его оставался спокойным, но нарастающий страх разрывал его сердце. – Быстрее! – от кинул Джонатану сверток. – Времени мало. Прошу, поторопись!

Джонатан с поспешностью, на которую только был способен, развернул сверток и вытащил оттуда прозрачный прямоугольный сосуд, приложил его к сгибу локтя, и тысячи тонких игл разом впились в его кожу, пробивая вены и перекачивая кровь. Ко второй руке он так же быстро приложил тот сосуд, что дала Джареду Джина, и в следующее же мгновение выгнулся от парализовавшей его тело боли. Сквозь каждую клетку его крови словно прошли разряды молний, и ударяясь и набухая в его голове, вырвались с кровью и перетекли в пустую емкость. Все длилось несколько нескончаемо долгих минут, и пока Джонатан пытался сохранить сознание в разрывающейся от ослепительного света голове, Джаред замер в попытке удержать время. По его подбородку заструилась кровь, и он повалился на колени и ощутил, как выскальзывают из его рук нити десятилетий. Он скосил взгляд в сторону и встретился с глазами ребенка. Мальчик подошел к нему и протянул ему свои руки, и, когда их ладони соприкоснулись, мир на мгновение замер, и вот секунда – болезненный удар в сердце – и все встало на свои места. Мир не разрушился, но Джаред ощутил, что скоро наступит конец.

– Открой глаза! – услышал он, и распахнул веки. Он ощутил, как погибает мир.

– Джонатан! – прошептал он. – Вселенная, которую я создал… Это прошлое… мы исчезаем.

Дрожь отступила, и свет в глазах Джонатана погас. Он ощутил свое тело как прежде и, отняв от руки полный знания сосуд, бросился к Джареду.

– Уходим! – он вырвал его из рук застывшего на месте ребенка. – Пошли!

Джаред решил бросить последний взгляд на мерцающий алым светом предмет, но тот исчез без следа. Опираясь на плечи Джонатана, Джаред выбрался из хижины.

– Вселенная рушится… – прошептал Джаред. – Мы исчезаем… – голос его срывался от страха, – держись за меня, Джонатан.

И все испарилось. Мир растворился в немом крике, сжимаясь из целой Вселенной в единственную точку, поглощая все, расщепляя все.

– Открой глаза! – прошептал Джаред самому себе, когда все закончилось. – открой глаза!

И все расширилось, все прояснилось. Вокруг шумел лес. В его сердце бурлила кровь. Жизнь – им удалось выбраться, сохранив свою жизнь.

5

22 октября 1849

Дориан неподвижно сидел в кресле, разглядывая тяжелые грани небосвода, пока холодный ветер врывался в распахнутое окно и достигал его темных волос, шепотом своим разбивая тяжелые пряди. Ветер касался черных ресниц, растворяясь в неподвижности радужки, и тусклый свет, задевающий темные глаза, не имел сил пронзить их глубину. Зрачок едва дрожал, поддаваясь свету, и постепенно сужался, выступая из тени ресниц. Дориан слышал, как растягиваются его сосуды. Он слышал свою жизнь, затихающую в нотах дождя и вновь восстающую, поддаваясь звучанию слабого пульса. Он ощущал воздух в своих легких, в каждой поре на своем лице, в своей крови, но постепенно тело его опустошалось, словно он обращался в полую статую, и только воздух оставался внутри, принимая контуры его вывернутой наизнанку оболочки.

Холод беспрестанно врывался в комнату, и заливала пол влага беспрерывно хлещущего дождя. Небо остриями гранитных туч касалось туманных облаков над почвой и светлых проплешин крыш высоких домов и омывало город колючей и ледяной росой. Струи барахтались в водостоках и среди плавных граней черепицы, и срывались с карнизов, низвергаясь водопадами в шумные пенные, пузырчатые лужи.

Растирая между пальцев золу, художник отправлял в водовороты щепотку за щепоткой и следил за тем, как смывается порошок с карниза и утекает в мутную лужу, скрытую стелющимся туманом.

Дориан едва различал за белесой пеленой окно Джины, и более всего желал сейчас попросить у нее совета. И пусть он страшился ее гнева, но знал, что чист перед нею и перед любыми иными силами. В тишине ночи он сделал то, что должен был сделать. После проклятья омыл свои руки чистейшей кровью, и вырвал из смертной оболочки образ великого существа.

Он не боялся. Он пал слишком давно, чтобы помнить о своем падении, но создан был так, что никогда не предавал забвению своего величия. Видящий, альв, он омыл кровью свои руки и вспомнил истину.

В отражении своем он видел символ начала этой Вселенной, этой обетованной земли. Остывший свет первейших звезд был в глазах его, а зрачки его замирали черными водоворотами, и казалось ему тогда, что он снова видит свои миры и воплощения, и снова принимает свой дар бессмертия и чистоты.

Странное чувство преображалось в нем, и он пока не понимал, какое, но точно знал, что оно было с ним всю его жизнь, но отчего-то всегда молчало и теплилось лишь тогда, когда в зеркальном отражении мелькали очертания его души.

За окном сгущалась темнота. Становилось все легче дышать туманным воздухом, и только лишь чуть уловимое чувство тревоги мешало художнику сомкнуть веки. Сидя в глубоком кресле, он пытался заставить свое сердце биться, но пульс лишь стихал с каждым новым мгновением, и он набирал в грудь воздуха, чтобы убедиться в том, что все еще жив.

Он бросил быстрый взгляд в зеркало и вздрогнул, узрев огонь в расширившихся зрачках. Радужка его глаз затянулась чернотой и алыми подтеками, и кристальная глубина превратилась в беспросветный омут. Дориан встал на ноги и приблизился к зеркалу. Тревога в его сердце уже готова была превратиться в страх, когда он облегченно опустил плечи, различив в отражении величие своего облика, и губы его дрогнули в улыбке, когда муть в глазах растворилась, и черный янтарь их снова стал прозрачным и глубоким, пронизанным до самого своего дна золотыми лучами.

Он осмотрел мраморную поверхность кожи, коснулся ее холодными белыми пальцами. Он словно в первый раз увидел собственные черты: он был совершенен, но не узнавал этого лица, и глаза, темные и глубокие – ему казалось это были чужие глаза, и каждая частица его лица, каждое движение мышц – принадлежали не ему. Он отшатнулся от зеркала, и сердце, разбивая оковы неподвижности, громко запульсировало в груди, и художник от крови, вспыхнувшей в его венах, едва не лишился сознания.

И в мгновение на грани смертельного обморока он вспомнил все.

Он увидел себя, все свои оболочки и воплощения – все. Он увидел, кто он такой, и кем он готовится стать. Будущее и прошлое восстало перед его глазами и стиснуло ребра, разрывая мраморную кожу.

Луч, распарывающий оболочки и маски, пробирающийся в сердцевину – он.

И художник увидел, кто был тому виной, что он пал, расставшись со своей силой и со своей памятью, кто тому виной, что так велика сейчас его боль.

Дориан открыл глаза и почувствовал, как расходятся волны гнева под его кожей. Он почувствовал ветви вен внутри себя и то, как теплая кровь потекла по его подбородку от носа. Он глянул на свое отражение и увидел, как тонкая трещина проползла по его шее, поднимаясь от груди. Он расстегнул пиджак и поднял рубашку, и увидел, как тело его наливается тьмой, и как на месте сердца расползается чернильное отверстие – такое, словно он был полой статуей, безжалостно пронзенной вражеским мечом.

Со всей силой, на которую был способен, Дориан ударил зеркало кулаком и расколол его на тысячи осколков, осыпавшихся ему под ноги. И он опустил глаза, чтобы увидеть сотню искаженных гневом лиц, которые ему не принадлежали.

6

24 октября 1849

Едва переступив порог дома, Торвальд столкнулся с сидящей у очага Джиной. Она глядела на слабые языки пламени, сжимая в руках горячий напиток, и, казалось, не замечала ни появления охотника, ни порыва холодного ветра, всколыхнувшего ее легкие волосы и задевшего прозрачные огненные блики.

– Что случилось? – спросила она, сделав глоток, когда охотник замер на пороге, наблюдая за ней.

Торвальд подошел ближе и сел неподалеку, сдвинув брови. В его глазах было гораздо больше беспокойства, чем решительности. Джина ощутила волнение энергии и подалась вперед, чтобы услышать пульс охотника, отчетливо разлившийся в воздухе – так, словно это была тонкая мелодия музыки. Она сравнила этот звук со звуком биения собственного сердца, и от того, что уловил ее слух, острая печаль просочилась в ее сознание, добавляя с собою терпкого яда.

– Как ты чувствуешь себя? – спросил Торвальд, пристально глядя на Джину, но как бы он ни пытался обнаружить боль в чертах ее лица, слабость и страх в мельчайшей дрожи ее ресниц – все было тщетно. Он видел лишь странную растерянность в ее взгляде, едва различимую в глубине глаз.

– Не могу сказать, что мой ответ удовлетворит тебя. – произнесла она тихо. – Я потеряна и сломлена, и так было всегда. Но сейчас… Чувствуешь? Мое сердце едва бьется. Кровь внутри него иссохла много веков назад, но этот звук… Чувствуешь? Так бьется сердце смертного. Так бьется сердце того, кто никогда не ведал истинной силы. Но я не из их числа, охотник. – она заглянула в глубину снежно-серых глаз Торвальда, и сжала его пальцы в своей ладони. – Я сделала столько ужасного за свою вечность, Торвальд. – прошептала Джина. – Я заслуживаю смерти за все, что сотворила. – она почувствовала, как похолодели ее руки. – Я должна была остановиться много шагов назад.

Джина сделала мучительный вздох. Она различила касание холодного воздуха к своей коже, и все ее тело словно разом затянулось слоем льда изнутри.

– Но мне не позволяют остановиться. – продолжила она. – Я стою на ногах, подо мной земля, и я чувствую ее под своими ступнями. Но тело мое перетянуто нитями, что держат в своих руках боги. Отпусти они эти нити – и я, так и оставшись связанной, повалюсь на землю, и более не сумею подняться. Я пленник добродетели. Но меня боятся, потому что я – убийца.

– Ты не единственное существо, чьи руки в крови.

– Единственное, что, однажды сражаясь за свет, не сумело победить собственную тьму. Едва ли ты бы чувствовал себя так спокойно, если бы слышал те легенды, что ходят обо мне в Срединном Мире, Торвальд. Многие страшатся моего имени – эти звуки повергают их в ужас при воспоминании о моих прошлых деяниях, а их наивные жрецы взывают ко мне, а здесь… Здешние мифы, полагаю, тебе знакомы. Но какое это имеет значение теперь, когда моя сила потеряна?

– Ты вернешь себе больше. Ты заслуживаешь этого.

– Я заслуживаю забвения.

– Это не так. – Торвальд вздрогнул, и холодная волна пробежалась по его спине, как будто сама смерть коснулась его кожи. Он ощутил, как дрогнули пальцы Джины, и вместе с ними подскочило и безжизненно замерло в агонии его собственное сердце.

Джина поднялась на ноги и прошла к дальней стене дома. Она старалась придать движениям резкости, но слабость во всем теле не позволяла ей крепко держаться на ногах.

– Это не то, о чем мы должны думать сейчас. Это все не то… – Джина вжалась в стену и опустилась на пол, прижимая руки к груди. – Я так устала! Торвальд! я так устала…

Охотник приблизился к ней и опустился на пол рядом.

– Ты запираешь свою память, Джина. Все, что было с тобой когда-то, где оно? Где оно закрыто? – он поглядел на нее, как на ребенка, требующего утешения. – В силах ли ты забыть то, что ты испытывала? – он завел прядь ей за ухо. – Забываются ли чувства? Я всегда хотел знать. Что останется во мне, если ты отнимешь мою память, вырвешь все, что было, все, что есть сейчас из моей головы, сможешь ли ты вырвать корни этого из моего сердца? И если так, то не смотри на меня в этот миг – сделай это с закрытыми глазами. А если решишься наблюдать за моим бессилием, лучше вырежи мне сердце.

– Мне ни к чему твоя кровь.

– Если бы ты в ней не нуждалась, тебя бы здесь не было.

Джина собиралась возразить, но Торвальд перебил ее.

– Не нужно, я знаю. – он помог ей подняться на ноги и проводил к постели. Он склонился над ней, глядя в ее глаза, и Джина ощутила, как быстро бьется его сердце.

– Из моей головы все никак не выходят мысли о том, как скоро я не смогу уберечь себя от смерти, Джина. – прошептал он. – Как скоро я поддамся тому, что меня погубит? Рано или поздно… рано или поздно, я все-равно окажусь за гранью жизни. Я исчезну. Почему не сейчас? Почему не завтра? – он взял Джину за руку. – Убей меня, если нужно. Это ничего не изменит, кроме единственного мгновения в моей судьбе, последнего перед тем, как все оборвется.

– Мне не нужна твоя жизнь. – прошептала Джина в ответ.

– Нет, это слишком жестоко! – Торвальд отпрянул от постели.

– Прости меня.

– Простить? Эти слова ничего не значат. Ты говоришь это, но ты не чувствуешь… ничего. А моя боль – она корни в моем сердце. Она стала моими артериями. Разорви меня на части, если решишь меня покинуть. Быть может только так ты сумеешь выкорчевать мою память.

– Если в следующий раз пожелаешь высказаться, солги. – произнесла Джина. Ее бледное лицо выражало покорную скорбь. – Мне… мне уже лучше. – она встала с кровати и направилась к двери. – Я должна поговорить с Элигосом, Торвальд. – она замерла на пороге, дрожа от ощущения боли, разлитого в воздухе. Она чувствовала на своей коже пульс охотника, ощущала, как в ярости и бессилии сжимаются и расширяются его ребра. – Ты не должен был обманывать себя. – выдавила она, наконец.

– Я знаю. – Торвальд встал за ее спиной, легко сжав ее плечо. – И теперь я вижу правду.

– Едва ли. – Джина набрала воздуха, чтобы более не говорить, но слова сами сорвались с ее губ. – Все, в чем ты видишь причину, все, чем ты пытаешься меня оправдать – это ложь. Дело в другом.

– И ты не можешь объяснить мне, в чем?

– То, что будет – неизбежно, охотник, и совершенно не имеет значения, в какое мгновение ты осознаешь, что тебя больше нет. – она быстро выскочила за дверь и стремительно, проходя сквозь ряды склонившихся перед нею воинов, направилась к Элигосу.

Воин не ждал ее появления, но почувствовал его, едва Джина переступила порог дома. Его взгляд бродил меж деревьев и, непременно устремляясь в небо, останавливался на невидимой и недосягаемой точке за пределами тысячи параллелей пространства. Его сердце принадлежало той далекой звезде, чей свет сверкал для него в холодном дневном небе, чей свет не затмевали для него лучи земного солнца. Он всегда знал, где сияет его дом и какими лучами освещена земля, на которой он родился. Сквозь сумрак, сквозь туман, сквозь пространство и время, они видел дом таким, каким он был тогда, когда он его покинул. Едва ли он желал признавать, что там, куда он устремляет свой взгляд, осталась лишь ледяная заснеженная пустыня.

– Там! – он указал пальцем в небо. – там, Дорэль Мэй, льется свет нашего солнца. Ты родилась еще до восхода, и оно так и не стало твоим другом, дитя. Но я… Я всегда ощущаю его в своем сердце. И я всегда знаю, где искать его. Где бы я ни находился, эта звезда глядит на меня и посылает мне свой мертвый свет.

– Она в моем сердце с тех самых пор, как я в последний раз увидела ее закат. Ты помнишь? Мы любовались им на краю света.

– Да. – ответил воин, не отрывая взгляда от неба.

– Мне позволили увидеть тот закат. – продолжила Джина тихо. – Я стояла на самом краю – дальше мира не было. Я стояла на краю жизни. Стоило сделать шаг – и грань размывалась. Но я.… я не двигалась. Я смотрела, как тонут лучи в небе. Они были алее крови. Знаешь, они тянулись ко мне. Нет… они вырывались из моей собственной груди. Моя собственная кровь расплескалась тогда по небу. Моя боль осталась там, растворилась в сумерках. Моя кровь. Элигос, в тот миг пустота внутри меня заполнилась страданием. Небо… Что это – небо? Это чаша жизни, Элигос. Меня ранили в самое сердце, и вот – то место, куда упали капли крови, то место, где омыли оружие. Мое небо. Это была моя новая смерть.

– Но ты не за этим пришла сюда, Дорэль, чтобы предаваться воспоминания. О чем ты хочешь поговорить со мной?

– Не думаю, что тебе это понравится. Но тебе придется, так или иначе, склониться перед необходимостью внять моей просьбе.

– Если ты все о том же, то мой ответ остался прежним. Я не одобряю твоего решения, но и не стану возражать.

– Но ты понимаешь, что мы обязаны решиться на это.

– Но в этом мире никто не должен пострадать от твоей руки. Никто из людей.

– Я стараюсь не причинять зла с тех пор, как оказалась здесь за все свои преступления. Я ничего не сделаю ей, я и пальцем ее не трону. Обещаю тебе.

– Ее? Кого? – спросил Торвальд, присоединяясь. – Ты не объяснишь мне, Джина?

– Подумай о тех, кому принадлежит эта планета, охотник. – она смерила его долгим взглядом. – И скажи, кого нам сейчас не хватает?

– Люди не вступят эту войну до тех пор, пока она их не коснется. – ответил тот.

– Мне нужны особенные люди – потомки тех, кто явился сюда из миров Древа. Их время пришло.

– Она хотела сказать, что люди опасны для некоторых существ, которыми наполнены армии нашего врага. – Элигос обернулся к Торвальду, и его беспросветно черные глаза встретились с бледными глазами охотника. – Их кожа, их голос, их кровь – есть существа, для которых прикосновение человека подобно смертельному яду. И мы знаем, что эти существа будут там, в числе наших противников.

– И в чем же теперь дело? Эти люди не знают о своем предназначении, так?

– Хранительница этого ордена восстала против меня. – произнесла Джина с яростью.

– Не без причины на то. – добавил Элигос.

– Ей не следовало вставать у меня на пути!

– Мэй! – Элигос положил тяжелую руку ей на плечо в попытке усмирить ее гнев.

– Она считает, я их погублю. Она спрятала их от меня, всех до единого. Стерла им память.

– Она в твоих руках, так или иначе. Ее попытки защитить от тебя живые существа разбились об упрямство альва.

– Дориана? – спросил Торвальд, но на него не обратили внимания.

– Мы навестим его дом. – Джина нервно передернула плечами. – К счастью, один из воинов уже у меня в руках. Он добудет мне Знание вместе с твоим братом, охотник. – глаза Джины похолодели. – Мне нужны все, каждый, кто принадлежит к ордену. Мне нужны эти люди. Я сражусь за свои миры, они сразятся за свой. – она подняла глаза к небу, угадывая в нем силуэты звезд. – Я окружу себя светом их жизней. Я верну их себе.