Текст книги "Здравый смысл, или Идеи естественные противопоставленные идеям сверхъестественным"

§170

Тот, кто первый сказал нациям, что если нанести какой-либо вред людям, то прощения следует просить у бога, умилостивлять его дарами, приносить ему жертвы, – видимо разрушил истинные принципы морали. По этому представлению люди воображают себе, что можно и от царя небесного, как от царя земного, получить разрешение быть несправедливыми и злыми либо, по меньшей мере, прощение того зла, которое они свершили.

Мораль основана на отношениях, нуждах, постоянных интересах обитателей земли. Отношения же, существующие между людьми и богом, либо совершенно неизвестны, либо существуют лишь в воображении. Религия, соединяя бога с людьми, явственно ослабила связи, соединяющие людей между собой. Смертные воображают, что они могут безнаказанно вредить друг другу, давая достаточное удовлетворение всемогущему существу, за которым предполагается право прощать все оскорбления, нанесенные его созданиям.

Разве есть что-нибудь более способное успокоить злодеев и дать им мужество совершить преступление, чем утверждение, что имеется невидимое существо, обладающее правом прощать им несправедливости, хищничество, вероломство, вред, который они могут нанести обществу? Мы видим, как, поощряемые этими гибельными представлениями, наиболее развращенные люди пускаются на величайшие преступления и верят, что загладят эти преступления, взывая к милосердию божьему. Их совесть спокойна, потому что какой-нибудь священник уверил их, что небо безоружно перед искренним раскаянием, бесполезным для мира. Этот священник утешает их именем бога, если только они согласны, в искупление своих грехов, разделить со служителями бога плоды их разбоев, их мошенничеств и злодеяний.

Мораль, связанная с религией, необходимо подчинена последней. В уме набожного человека бог должен быть впереди своих созданий, нужно быть ему более послушными, чем людям. Интересы небесного царя должны быть превознесены над интересами слабых смертных. Но интересы неба – это, совершенно явно, интересы служителей неба; отсюда следует с очевидностью, что во всех религиях священники, под предлогом соблюдения интересов неба либо славы божьей, могут уничтожить обязанности человеческой морали, когда последние не согласуются с теми обязанностями, которые бог вправе налагать на людей. Кроме того тот, кто может прощать преступления, не должен разве иметь права распоряжаться совершением этих преступлений?

§171

Нам говорят все время, что без бога не могли бы существовать и моральные обязанности, что людям и даже самим государям нужен законодатель, настолько могущественный, чтобы он мог их обязать делать или не делать что-либо. Моральная обязанность предполагает закон, но этот закон родится из вечных и необходимых соотношений вещей между собой, соотношений, не имеющих ничего общего с существованием бога. Правила поведения людей вытекают из их собственной природы, которую они способны познать, а не из природы божества, о которой они не имеют ни малейшего представления; эти правила обязывают нас, то есть в зависимости от их исполнения нас уважают либо презирают, любят либо ненавидят, мы заслуживаем награды либо наказания, бываем счастливы либо несчастны. Закон, обязывающий человека не вредить самому себе, основан на природе разумного существа, которое вне зависимости от того, каким образом оно произошло и какой будет его судьба в том мире, куда оно уйдет отсюда, по своей сущности вынуждено активно искать счастья и избегать зла, любить удовольствия и бояться страданий. Закон, обязывающий людей не вредить другим и делать им добро, основан на природе разумных существ, живущих в обществе, которое по своей сущности должно презирать тех, кто не делает ему никакого добра, и питать отвращение к тем, кто противодействует его счастью.

Существует ли бог, либо не существует, и, чтобы он ни говорил, если существует, – моральные обязанности людей всегда одинаковы, поскольку природа человеческая неотъемлема от людей и поскольку они являются разумными существами. Разве люди нуждаются в боге, которого не могут познать, в невидимом законодателе, в таинственной религии, в призрачных страхах, чтобы понять, что всякое излишество ведет, совершенно очевидно, к разрушению их организма, что для того, чтобы предохранить себя, необходимо воздерживаться; чтобы заставить других любить себя, нужно им делать добро; что делать людям зло – это значит наверняка навлечь на себя месть и ненависть?

Если бы не было закона, не было бы и греха. Нет ничего более ложного, чем это положение. Достаточно, чтобы человек был тем, что он есть, то есть разумным существом, и тогда он отличит, что именно нравится ему и что не нравится. Достаточно, чтобы человек знал, что и другой человек, подобно ему, существо разумное, и тогда он не сможет не знать, что полезно либо вредно этому человеку. Достаточно, чтобы человек нуждался в себе подобном, и тогда он будет знать, что должен бояться возбуждать в этом человеке недружелюбные чувства по отношению к себе. Следовательно чувствующему и мыслящему существу достаточно лишь чувствовать и думать для того, чтобы узнать, что оно должно делать в отношении себя и других. Я чувствую, и другой человек чувствует, как и я. Вот основание всякой морали.

§172

Мы можем судить о качестве морали лишь в зависимости от ее соответствия природе человека. После того, как проверим наше утверждение, мы будем вправе отбросить ее, если найдем противоречащей благу человечества. Каждый, кто всерьез размышлял о религии и ее сверхъестественной морали, каждый, кто верной рукой взвесил ее преимущества и недостатки, должен сделать заключение, что и религия, и ее мораль вредны для человеческого рода и прямо противоположны природе человека.

«Народы к оружию! Надо действовать в защиту вашего бога. Небо оскорблено. Вера в опасности. Долой нечестие! Долой богохульство! Долой ереси!» Пользуясь магической силой этих страшных слов, в которых народ абсолютно ничего не понимает, священники во все времена умели подымать народы, развенчивать королей, разжигать гражданские войны, бросать людей на гибель для получения добычи. Когда случайно начнешь анализировать те важные обстоятельства, которые вызвали гнев небесный и произвели на земле столько опустошений, то находишь, что лишь безумные мечты и причудливые догадки какого-нибудь богослова, который сам ничего в них не понимает, либо требования духовенства порвали все связи общества и выкупали человеческий род в его собственной крови и слезах.

§173

Государи этого мира, приобщая божество к управлению их государствами, называя себя его наместниками и представителями на земле, признавая, что от божества получили они свое могущество, по необходимости должны считать его служителей либо соперниками, либо повелителями. Разве удивительно, что священники часто дают чувствовать королям превосходство царя небесного? Разве не давали они знать бренным государям, и притом не один раз, что самая большая мощь обязана уступить духовной силе их мнений? Нет ничего труднее, чем служить двум господам, особенно если эти господа абсолютно несогласны насчет того, что они требуют от своих подданных.

Соединение религии с политикой привело по необходимости к двойственному законодательству в, государствах. Закон божий, разъясняемый священниками, часто противоположен закону государеву, то есть интересам государства. Когда государи проявляют стойкость и убеждены в любви своих подданных, закон божий иногда вынужден соглашаться на то, чтобы приспособиться к мудрым намерениям бренного государя; но чаще государственная власть вынуждена отступить перед божественной властью, то есть перед интересами духовенства. Нет ничего более опасного для государя, чем наложить руку на кадило, то есть чем желание уничтожить злоупотребления, освященные религией. Бог гневается больше всего тогда, когда касаются божественных прав, привилегий, имений и льгот священства.

Метафизические умозрения, то есть религиозные воззрения, людей влияют на их поведение лишь тогда, когда суждения соответствуют интересам. Ничто не доказывает так убедительно этой истины, как образ действий большого количества государей в отношении духовной власти, которой, как мы видим, они очень часто сопротивляются. Разве государь, убежденный в важности и правах религии, не должен по совести считать себя обязанным относиться с уважением к предписаниям священников и смотреть на эти предписания, как будто последние сделаны самим божеством? Было время, когда и короли, и народы вели себя последовательнее и казались больше убежденными в правах духовной власти. Они становились рабами последней, подчинялись ей во всех случаях и оказывались послушными инструментами в ее руках: это «счастливое» время прошло. По какой-то странной непоследовательности мы видим некоторых наиболее набожных государей противящимися предприятиям тех, на кого они должны были бы смотреть как на служителей божьих. Государь, преданный религии и уважающий своего бога, должен был бы беспрестанно простираться ниц перед священниками и смотреть на них как на настоящих государей. Разве есть на земле власть, которая была бы вправе сравнивать себя с властью всевышнего?

§174

Хорошо ли обдумали государи, считающие себя заинтересованными в длительном существовании предрассудков у их подданных, следствия того, что сделали и могут еще сделать привилегированные демагоги, имеющие право говорить, когда они хотят, и воспламенять во имя неба страсти многих миллионов подданных? Каких опустошений не могли бы произвести эти святые ораторы, если бы они сговорились внести смуту в государство, как они и делают довольно часто? Нет ничего более тягостного и разрушительного для большинства наций, чем культ их богов. Повсюду служители последних не только составляют первое сословие в государстве, но пользуются также наиболее значительным количеством общественных благ и имеют право взимать вечные налоги со своих сограждан. Какие реальные преимущества эти посредники всевышнего приносят народам, с которых они получают несметные доходы? Что дают они в обмен на получаемые богатства и благодеяния кроме тайн, предположений, церемоний, утонченных вопросов, нескончаемых раздоров, за которые государства должны еще частенько расплачиваться кровью своих граждан?

§175

Религия, выдающая себя за наиболее прочную опору морали, лишает последнюю, совершенно очевидно, ее истинных движущих сил и заменяет их воображаемыми движущими силами, непонятными призраками, которые явственно противоречат здравому смыслу и коим никто всерьез не верит. Все уверяют нас, что твердо верят в бога, награждающего и карающего, все утверждают, что они убеждены в существовании ада и рая. Однако видим ли мы, что эти представления делали людей совершеннее либо уравновешивали в уме большинства их самые мелкие интересы? Каждый человек утверждает, будто страшится божьего суда, но следует своим страстям, когда считает себя уверенным, что ускользает от суда людей.

Страх перед невидимыми силами редко так же силен, как страх перед видимыми силами. Неизвестные и отдаленные казни гораздо меньше пугают людей, чем стоящая виселица либо один по-настоящему повешенный человек. Немного наберется придворных, которые так же боялись бы гнева своего бога, как немилости своего государя. Пенсия, титул, лента заставляют забыть и муки ада, и радости небесного двора. Ласки женщины всегда берут верх над угрозами всевышнего. Шутка, анекдот, острота производят гораздо большее впечатление на светского человека, чем все суровые понятия о его религии.

Разве не уверяют нас, что одного хорошего раскаяния достаточно для того, чтобы умилостивить божество? Однако не видно, чтобы это хорошее раскаяние было очень искренним; по крайней мере очень редко можно увидеть, чтобы воры возвращали, даже умирая, те богатства, которые они нажили несправедливо. Люди убеждают себя, несомненно, что они приспособятся к вечному огню, если не смогут обеспечить себя от него. Но с небом можно придти к соглашению. Отдавая церкви часть своего достояния, огромное большинство набожных мошенников умирают спокойными насчет того способа, каким они приобрели богатства в этом мире.

§176

По признанию даже наиболее горячих защитников религии и ее пользы, искренние обращения в веру крайне редки и, можно прибавить к этому, совершенно бесполезны для общества. Свет внушает отвращение лишь тем людям, которые внушают отвращение свету; женщина лишь тогда посвящает себя богу, когда свет не хочет ее больше. Ее тщеславие находит в преданности богу занимающую ее роль, которая вознаграждает за былое очарование. Кропотливые обряды позволяют ей убить время; заговоры, интриги, напыщенность, сплетни, усердие к вере доставляют ей средства к славе и почету среди верующих людей.

Если набожные люди обладают способностью нравиться богу и его священникам, то им редко удается нравиться обществу либо быть последнему полезными. Религия для набожного человека – это покров, облекающий и оправдывающий все его страсти, его надменность, его плохой характер, его гневность, его мстительность, его нетерпеливость, его злопамятность. Набожность присваивает себе тираническое превосходство, изгоняющее из обращения кротость, прощение и веселье; она дает право критиковать других, порицать, терзать нечестивцев для вящей славы божьей. Совсем обычное явление – быть набожным и не иметь никаких добродетелей либо качеств, необходимых в общественной жизни.

§177

Утверждают, что догма будущей жизни имеет величайшее значение для спокойствия, общества, воображают себе, что без этой догмы здесь не земле ни у кого не было бы мотивов для благодеяний. Нужны ли страхи и басни для того, чтобы дать знать каждому рассуждающему человеку, каким образом он должен вести себя на земле? Разве не видит каждый из нас, что наибольший интерес для него представляет заслужить признание, уважение, благоволение окружающих его существ и воздержаться от всего, что может навлечь на него порицание, презрение и злобу общества? Как бы мало времени ни продолжались празднество, беседа, визит, разве не хочет каждый человек играть приличную роль, приятную для него самого и других?

Если эта жизнь является лишь переходом к другой, попытаемся же сделать этот переход легче, а это может быть только в том случае, если мы будем внимательны к своим спутникам.

Религия, печально занимающаяся своими мрачными мечтами, представляет нам человека странником на земле; из этого она делает вывод, что для более надежного странствия он должен уединяться, отстраняться от всех приятных вещей, которые попадутся на его пути, лишить себя удовольствий, могущих избавить от усталости и дорожной скуки. Стоическая и печальная философия дает иногда советы, так же мало осмысленные, как и религия. Но более разумная философия манит нас рассыпать цветы по всему жизненному пути, отбросить меланхолию и панический страх, связать наши интересы с интересами наших товарищей по путешествию, развлечься весельем и честными удовольствиями от трудов и переходов, на которых мы столь часто находимся в опасности. Эта философия дает нам почувствовать, что для того, чтобы приятно путешествовать, мы должны воздержаться от всего, что могло бы повредить нам самим, и избегать заботливо того, что могло бы сделать нас ненавистными нашим спутникам.

§178

Спрашивают, какими мотивами может руководиться атеист для того, чтобы делать добро. У него могут быть мотивы нравиться самому себе, нравиться себе подобным, жить счастливо и спокойно, стать любимым и уважаемым людьми, существование и расположение коих значительно более реальны и изучены, чем существование и расположение существа, которое невозможно постичь. Могут ли те, кто не боится бога, бояться чего бы то ни было? Они могут бояться людей, они могут бояться презрения, бесчестия, наказания и мести законов; наконец они могут бояться самих себя, угрызений совести, которые испытывают все те, у кого совесть заслужила ненависть им подобных.

Совесть – внутреннее свидетельство, которое мы даем сами себе в том, что мы действуем добросовестно, чтобы заслужить уважение либо порицание существ, с которыми мы живем. Эта совесть основана на непосредственном знании людей и тех чувств, которые наши действия должны вызвать в них. Совесть для набожного человека состоит в убеждении, что он нравится либо не нравится своему богу, о коем не имеет ни малейшего представления, темные и сомнительные намерения коего возвещены ему лишь подозрительными людьми, знающими не больше, чем он сам, о сущности божества и редко согласными между собой в том, кто нравится богу и кто не нравится. Одним словом, совесть легковерного человека управляется людьми, совесть коих ложна, а интересы тушат свет разума.

Может ли быть совесть у атеиста? Каковы мотивы, заставляющие его воздержаться от скрытых пороков и тайных преступлений, о которых не знали бы другие люди и за которые закон никогда не мог бы покарать его? Он может быть вполне убежден постоянным опытом, что в природе вещей не существует такого порока, который сам не наказал бы того, кто его совершил. Хочет он сохранить свою жизнь? Он будет избегать всех излишеств, которые способны повредить его здоровью; он никогда не захочет влачить жалкое существование и быть в тягость и самому себе, и другим. Что касается тайных преступлений, он воздержится от них из боязни быть вынужденным краснеть перед самим собой, а от своих глаз никуда не спасешься. Если же он разумен, то будет знать цену уважению, которое честный человек должен иметь к самому себе. Он будет знать кроме того, что неожиданные обстоятельства могут открыть другим его поведение, которое он заинтересован скрыть от них.

Загробный мир не снабжает никакими мотивами делать добро тех, которые не находят сами мотивов в этом мире.

§179

«Атеист-теоретик, – скажет нам теист, – может быть честным человеком, но его произведения образуют атеистов-политиков. Государи и министры, не сдерживаемые больше боязнью бога, предадутся без зазрения совести страшнейшим излишествам». Но, каким бы ни предполагать разврат атеиста на троне, разве может этот разврат когда-нибудь быть сильнее и вреднее, чем у стольких завоевателей, тиранов, преследователей, гордецов, распутных придворных, которые, не будучи атеистами и, наоборот, будучи часто очень религиозными, набожными, заставляли стонать человечество под тяжестью их преступлений? Разве государь-атеист может принести больше зла миру, чем Людовик XI, Филипп II, Ришелье, соединявшие религию с преступлением? Нет ничего более редкого, чем государи-атеисты, но нет также ничего более обычного, чем тираны и министры, крайне злые и крайне религиозные.

§180

Каждый человек, ум которого способен рассуждать, не может не знать своих обязанностей, не открыть отношений, существующих между людьми, не размышлять о собственной природе, не может не распознавать своих нужд, склонностей, желаний и не понимать того, что необходимо для его собственного благосостояния. Его размышления, естественно, ведут к познанию морали, существенной для тех, кто живет в обществе. Каждый человек, любящий проверять самого себя, изучать, отыскивать основы вещей, не имеет обычно очень опасных страстей; самой сильной страстью его является желание познать истину, и его гордость – в том, чтобы представить ее другим. Философия способна возделывать и сердце, и ум. Разве, с точки зрения нравов и честности, тот, кто мыслит и рассуждает, не имеет явного преимущества перед тем, кто возвел в принцип желание никогда не рассуждать?

Если невежество полезно священникам и притеснителям человеческого рода, то оно крайне пагубно для общества. Человек, лишенный знаний, не может использовать свой разум как следует; человек, лишенный разума и знаний, – дикарь, которого на каждом шагу могут вовлечь в преступление. Мораль, то есть познание обязанностей, приобретается лишь путем изучения человека и его отношений. Тот, кто никогда не рассуждает о самом себе, никогда не узнает истинной морали и шагает по дороге добродетели неуверенными шагами. Чем меньше люди рассуждают, тем они злее. Дикари, государи, вельможи, подонки общества являются обычно самыми злыми из людей, потому что они рассуждают меньше всего.

Святоша никогда не рассуждает, да и остерегается рассуждать. Он боится всякой критики; он следует авторитету, и часто ложная совесть даже делает его святой обязанностью свершить зло. Неверующий рассуждает, он прибегает к опыту и предпочитает его предрассудкам. Если он рассуждал правильно, его совесть просветилась; он находит для свершения добрых дел более реальные мотивы, чем набожный человек, мотивами которого являются призраки и который никогда не слушается разума. Разве мотивы неверующего не достаточно сильны, чтобы уравновесить его страсти? Так ли он ограничен, чтобы не знать наиболее реальных интересов, которые должны были бы его сдерживать? Хорошо! Он будет тогда порочен и зол; но тогда он будет не хуже, не лучше, чем столько верующих людей, которые, несмотря на религию и ее возвышенные предписания, все же применяют такой образ действий, который эта религия осуждает. Нужно ли меньше бояться верующего убийцы, чем убийцы, не верующего ни во что? Разве набожный тиран менее тираничен, чем нерелигиозный тиран?