Текст книги "Золотой песок"
Автор книги: Полина Дашкова
Жанр: Триллеры, Боевики
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
«Терпеть не могу таких вот шутов гороховых, – подумала Ника, – терпеть не могу, когда у мальчиков длинные волосы. Это все равно что усы у девицы».
Вместе с Никой он подошел к двери Зинулиной квартиры и нажал кнопку звонка.
– Вот сейчас нас представят друг другу, – таинственно сообщил он Нике, – буду счастлив познакомиться, сударыня.
Зинуля, завитая, как барашек, в джинсовой мини-юбке и оранжевой водолазке, распахнула дверь.
– Ой, а вы чего вместе? – удивилась она. – Когда вы успели познакомиться?
– Не успели. Но очень хотим. Знакомь, – произнес мальчик и протянул Зинуле букет.
Ника поцеловала ее и вручила медведя. Плюшевый зверь заинтересовал Зинулю значительно больше, чем цветы.
– Спасибо. Какой классный, – она бросила цветы на коридорную тумбу и высвободила игрушку из полиэтилена, – я его назову Чуня. Я с ним спать буду.
– У меня, между прочим, есть еще подарок, он лучше, чем всякие Чуни, – важным голосом произнес мальчик. Отступив на шаг, церемонно шаркнув ножкой, он достал из кармана вельветовой куртки маленькую белую коробочку. – Дорогая Зина, поздравляю тебя с днем рождения, расти большая и пахни всегда хорошо.
– Ничего себе, «Шанель № 5», – присвистнула Зинуля, – где же ты достал такую радость, Ракитин?
– У мамы выклянчил. Между прочим, ты нас забыла представить, хозяйка.
– Ника, познакомься. Это… тоже Ника. – Зинуля удивленно хлопнула глазами, потом засмеялась и не могла остановиться. – Слушайте, чего теперь делать? Вы оба Ники. Ты Вероника, он Никита. И оба Ники. Тезки. Ужас какой-то. Пожмите друг другу руки.
«Тезка» схватил Никину кисть и быстро поднес к губам.
– Счастлив познакомиться, синьорита. – Он снял с головы воображаемую шляпу и, взмахнув рукой, сшиб какую-то статуэтку с коридорной тумбы.
– Ракитин, ты что, пьяный, что ли? – продолжая смеяться, поинтересовалась Зинуля.
– С чего вы взяли, леди, что я нетрезв?
– Ты так никогда не выдрючивался. Ты же у нас юноша мрачный и загадочный. Забыл?
– Я разный, – Никита тряхнул головой, откидывая челку, сдвинул широкие темные брови, – со мной никогда не скучно.
– Где ты его взяла? – спросила Ника, уединившись с Зинулей в ванной.
– Его няня дружит с моей бабушкой. Мы знакомы с ползункового возраста. Только он старше на год.
– У него была няня? – удивилась Ника.
– До сих пор есть. Знаешь, кто его папа? Знаменитый Ракитин. Пианист. Между прочим, когда мне было шесть, я влюбилась в Никиту. Это была моя первая безответная страсть. Я сохраняла для него шоколадки, а когда они с няней приходили к нам в гости, залезала под стол от избытка чувств. Но потом прошло. Как отрезало. Появился другой мальчик, Димка Пономарев.
– Да, эту твою страсть я помню, – улыбнулась Ника, – она длилась долго, всю третью четверть первого класса.
– Сколько их было потом, ужас, – Зинуля вздохнула и покачала головой, – а сколько еще будет…
За столом Никита уселся рядом с Никой. Он уже не разыгрывал шута, он молчал, уткнувшись в тарелку, рассеянно ковырял вилкой салат. Когда их плечи и колени случайно соприкасались, он густо краснел и еще ниже опускал голову.
Мама и бабушка никак не хотели уйти. Маленькая двухкомнатная квартира была набита подростками, все ждали только одного: когда наконец взрослые исчезнут и можно будет достать из сумок, сваленных в тесной прихожей, пару бутылок портвейна, болгарские сигареты, погасить свет, врубить музыку. Но бабушка, вооружившись книжкой «Твой пионерский праздник», изо всех сил пыталась занять детишек шарадами, викторинами, веселыми эстафетами. Она подвесила яблоки на ниточки к торшеру и призывала устроить конкурс, кто быстрее объест их до огрызков, с завязанными за спиной руками. Она заранее приготовила старые наволочки, чтобы устроить бег в мешках по малогабаритной квартире. Запас пионерских забав не иссякал.
Великовозрастные детки хмыкали, фыркали, скрывались в ванной и на лестничной площадке. Наконец Зинулина мама сжалилась над дочкой и ее гостями, увела бабулю к соседке, смотреть по телевизору очередную серию «Следствие ведут знатоки».
Белобрысый Никита с мрачным видом пригласил Нику на медленный танец. При погашенном свете они покачивались под песенку Челентано, и оба молчали, оба были как деревянные.
Через многие годы Никита попытался втиснуть в слова то, что с ним происходило в первый доисторический вечер их знакомства. Сердце билось. Ну да, оно всегда бьется как часы, шестьдесят ударов в минуту. Но тогда, на дне рождения Зинули Резниковой, оно тикало с такой скоростью, что если бы отмеряло реальное время, то он успел за несколько часов, залпом, прожить лет пятьдесят, а то и больше, стать взрослым, потом старым, потом умереть.
Он отчетливо помнил, каким жаром отдавался в солнечном сплетении хриплый разболтанный голос итальянского певца и как накрыла его с головой внезапная ледяная пустота, когда песенка кончилась и Ника выскользнула из его рук.
На следующий танец ее пригласил одноклассник, и Никита ушел курить на лестницу, чтобы не видеть, как она танцует с крепеньким черноволосым хлыщом в оранжевых носках, которому она, разумеется, давно нравилась и который потом нагло увязался ее провожать. Они шли втроем по мокрому вечернему бульвару, и хлыщ-одноклассник все норовил взять украдкой Нику за руку, а Никита болтал без умолку, стараясь втиснуться между ними. Накрапывал дождь, желтоватый туман вставал дыбом под фонарями. У Ники с шеи соскользнула шелковая дымчатая косынка, Никита поднял и оставшуюся часть пути теребил прохладный шелк в руках.
Ника попрощалась с ними обоими у своего подъезда. Хлыщ, не раздумывая, побежал к троллейбусу. Никита сделал вид, что тоже уходит, обошел дом кругом, вернулся к подъезду, сел на мокрую лавочку. Ему надо было отдышаться. Он понял пока только одно – что влюбился по уши в эту девочку и теперь не сможет без нее жить. Все прошлые его влюбленности были детской ерундой. А вот сейчас произошло нечто серьезное, окончательное и бесповоротное.
Любой взрослый хмыкнул бы иронически, потрепал бы юношу пылкого по сутулому плечу, мол, ладно мальчик, такое с каждым случалось. Знаем, тоже проходили. Этих Вероник в твоей будущей мужской жизни еще с десяток точно наберется.
Если бы сейчас такой вот мудрец оказался с ним рядом на мокрой лавочке, Никита даже не обиделся бы, не счел нужным возражать. Он искренне пожалел бы слепого, глухого, бестолкового взрослого, который зря прожил свою несчастную юность и ничего не понимает.
Он полез в карман за сигаретами. Вместе с пачкой из кармана выскользнула шелковая косынка. Он уткнулся лицом в холодную тонкую ткань. А потом кинулся к автомату на углу, вытряхнул мелочь, нашел двушку и набрал номер Зинули Резниковой. Зинуля совсем не удивилась, когда он потребовал срочно назвать номер квартиры ее подруги Ники.
– Только учти, Ракитин, у тебя ничего не выйдет. Ника холодная и неприступная. Ей еще никто не нравился. К ней все время кто-то клеится, но она…
– Спасибо, Зинуля, с днем рождения тебя!
Через минуту он уже звонил в дверь. Он плохо соображал, что делает. Единственным его желанием было увидеть ее сейчас же, сию минуту, хотя расстались они только что. Он как будто хотел удостовериться, что Ника не приснилась ему и не исчезла навсегда за дверью подъезда.
Сердце его стучало так громко, что он не сразу расслышал крики, которые доносились из квартиры, и не успел понять, что явился с шелковой косынкой и со своей дикой детской влюбленностью совсем не вовремя.
В квартире ждали приезда «скорой». Итальянский режиссер пригласил Викторию с мужем в ресторан только для того, чтобы сообщить ей неприятную новость. Раневскую будет играть другая актриса, и Виктории не надо беспокоиться насчет пробы в роли.
Всю дорогу в такси Виктория молчала. Дома, не говоря ни слова и как будто не замечая присутствия мужа, высыпала на ладонь около двадцати таблеток элениума, содержимое двух пачек, отправила в рот всю горсть, схватила чайник и стала быстро хлебать холодную кипяченую воду прямо из носика, запивая таблетки.
– Я не хочу жить! – кричала Виктория. – Оставь меня в покое, ублюдок!
Дядя Володя пытался влить ей в рот слабый раствор марганцовки, чтобы вызвать рвоту. Она сопротивлялась, они почти дрались, разбрызгивая розовую от марганцовки воду. Несмотря на огромное количество выпитых успокоительных таблеток, Виктория буйствовала, выкрикивала чудовищные ругательства. Именно такую сцену застала Ника, вернувшись домой.
А через десять минут позвонили в дверь, но вместо бригады «скорой» на пороге стоял белобрысый длинный Никита Ракитин с шелковой косыночкой в руке.
– Я очень прошу, уйди, – сказала Ника.
– Малыш, это «скорая»? – донесся голос из комнаты.
– Нет. Это ко мне, – ответила Ника и повторила, не глядя на Никиту: – Уйди, пожалуйста. У нас несчастье.
– Ника, быстренько принеси таз!
Ника бросилась в ванную, потом промчалась в комнату с тазом.
– Мамочка, ну пожалуйста, очень тебя прошу, – услышал Никита ее голос.
– Доченька, девочка моя, прости, я не могу, не хочу жить, я только несчастье тебе приношу, ору на тебя, ты прости меня, я ужасная мать!
– Ника, выйди, не смотри!
Ника появилась на пороге, быстро прикрыла за собой дверь комнаты. Оттуда доносились всхлипы и крики.
– Ты еще здесь? – тихо спросила она Никиту. – Уйди, пожалуйста.
В ответ Никита мрачно помотал головой и стал снимать ботинки.
– Отстань от меня, идиот! Я не хочу жить! – неслось из-за двери. – Убери свой таз! Зачем ты льешь в меня марганцовку? Зачем ты вызвал «скорую»? Чтобы меня увезли в психушку? Не хочу! Я все равно не буду жить! – визжал женский голос.
Он не ушел, хотя был совершенно некстати. Он довольно быстро сообразил, что произошло. Конечно, не знал подоплеки, предыстории, но видел, как по лицу Ники текут слезы, слышал, как дико, непристойно орет в комнате, за дверью, ее мать.
– Не уйду, пока ты не перестанешь плакать. Скажи мне, что она выпила?
– Элениум. Около двадцати таблеток, – эхом отозвалась Ника.
– Не помрет, не бойся. Надо слабительное дать. Английскую соль.
– Ты-то откуда знаешь?
– У нас соседка из квартиры напротив такие штуки иногда выкидывает. Моя бабушка ее дважды откачивала, без всякой «скорой», желудок промывала. Я помогал.
Никита не узнавал себя. Он никогда не был навязчивым нахалом, не вламывался в чужие квартиры, в чужую жизнь. Но какое-то вовсе не детское чутье подсказывало ему, что если он уйдет сейчас, то потом она не захочет никогда его видеть. Он останется для нее чужим человеком, который случайно оказался свидетелем тяжелой, стыдной сцены в ее семье и поспешил удалиться с брезгливым равнодушием. Ей неприятно будет его видеть. Все рухнет, не начавшись.
А если он не сдастся, останется, поможет по мере сил, хотя бы успокоит ее, то дальше все у них пойдет легко и естественно. За один вечер он превратится для нее из чужого в своего. Ника поймет, что он сильный и бесстрашный, что на него можно положиться.
В дверь позвонили. Явилась бригада «скорой». Двое в белых халатах, пожилая докторша с чемоданчиком и молодой фельдшер, быстро, деловито прошли в комнату. Ника кинулась за ними, но Никита удержал ее за руку.
– Не надо тебе туда.
Она хотела возмутиться, возразить, но не успела. Из комнаты звучала такая невозможная брань, что даже Никите сделалось не по себе.
– Пойдем на кухню. Тебе чаю надо выпить. – Он обнял Нику за плечи, и она неожиданно прижалась щекой к его руке.
Он усадил ее на широкую кухонную лавку, налил воды в чайник, включил газ. Обгоревшая спичка упала в щель между плитой и кухонным столом. Он наклонился, чтобы поднять, и вдруг заметил несколько белых таблеток. Шесть штук. На кухонном столе валялись две пустые картонки из-под элениума. Совсем маленькие. В каждой могло уместиться не больше восьми таблеток.
– Сколько, говоришь, она выпила?
– Около двадцати.
– Десять. Всего десять. Это совсем ерунда, – он протянул ей на ладони таблетки и пустые пачки, – считай. Как у тебя с арифметикой?
Ника слабо улыбнулась. А в комнате все кричали.
– Она у тебя кто? – спросил Никита, усаживаясь рядом на лавку.
– Актриса. Много лет не снималась. И вот пообещали роль. – Она рассказала про итальянского режиссера, но не успела договорить. Из комнаты вышли врач, фельдшер и дядя Володя.
– Вы совершенно уверены, что не хотите отправить ее в больницу? – хмуро спросила врач.
– Уверен. Вы ведь сказали, опасности для жизни нет.
– А я бы ее забрала на недельку. Вон, дети у вас. – Она кивнула в сторону кухни, где сидели на лавке рядышком Ника и Никита. – Сколько им? Четырнадцать-пятнадцать?
– Девочка наша. Ей пятнадцать, – ответил дядя Володя, – а мальчик друг ее.
– Ну вот. Пятнадцать. Самый трудный возраст. Зачем ей эти страсти?
– Ну, может, такое не повторится больше? – неуверенно спросил дядя Володя. – Она поймет, что нельзя…
– Ничего она не поймет, – покачала головой врач, – знаете, я на таких дамочек нагляделась. Истерия плюс распущенность. Я бы таким назначала розги. Хорошие березовые розги, вот что.
До этой минуты Ника сидела, низко опустив голову и прислушиваясь к разговору в прихожей. Когда прозвучало слово «розги», она вскочила словно ошпаренная и громко произнесла:
– Как вам не стыдно! Вы же врач. У моей мамы трагедия, страшный срыв, вы ведь ничего про нее не знаете!
Врач взглянула на Нику с жалостью и, ни слова не сказав, ушла вместе с фельдшером, тихо прикрыв за собой дверь. Дядя Володя сел за кухонный стол и закурил.
– Как она? – тихо спросила Ника.
– Спит. Ей успокоительное вкололи, она уснула.
– Зачем успокоительное? Она же столько таблеток элениума проглотила, – испугалась Ника.
– Ничего она не глотала. Таблетки оказались у нее в кармане. Десять штук. Куда остальные делись, не знаю. Но врач сказала, она вообще ничего не глотала, кроме воды.
– Вот остальные, – Никита показал шесть таблеток, которые успел ссыпать в маленькую коньячную рюмку, – я их за плитой нашел.
– Выронила, – равнодушно произнес дядя Володя.
– Но вы же сами видели, вы сказали, все у вас на глазах произошло, – прошептала Ника.
– Я видел спектакль с элементом цирковой эксцентрики. Ловкость рук, и никакого мошенничества, – дядя Володя усмехнулся, загасил сигарету и протянул Никите руку, – давайте знакомиться, молодой человек.
Глава 13
Гнев и недоумение остыли, Григорий Петрович спокойно отменил все свои распоряжения, касавшиеся внезапного отлета Вероники Сергеевны. Ну что за бред, в самом деле? Перехватывать в аэропорту, задерживать, возвращать? В своем ли он уме?
Нет, ее, разумеется, встретили, к трапу была подана машина. Григорий Петрович знал, что Ника спокойно, с комфортом доехала до их московской квартиры. Правда, ему доложили, что вместе с ней вышла из самолета какая-то странная немытая оборванка, почти бомжиха. Григорий Петрович уже отдал все необходимые распоряжения, личность оборванки выясняется.
Но ведь эти придурки не могут ничего толком выяснить. Какая-то маленькая женщина в белом больничном халате заявилась к ней прямо в кабинет, накануне инаугурации, и охрана ее не задержала. Может, и правда бывшая пациентка из Москвы? Ника ведь всегда говорит правду. Это ее главная слабость. А уж нюх на чужие слабости у Григория Петровича был развит с детства, как у хорошей борзой на дичь.
Потом Ника вместе с этой пациенткой удрала куда-то, предположим, просто погулять. Но если бы они вышли через ворота, то ни о каком таинственном исчезновении не было бы речи. Однако обе исчезли. И опять охрана не почесалась даже. Ну ладно, а «Запорожец»? Откуда он взялся? Куда пропал? По какому праву повез его жену в аэропорт? По какому праву вообще кто-то влез с ногами в личную жизнь Григория Петровича и топчется там, оставляет мерзкие грязные следы?
Однако самое противное – это ловить ехидные взгляды всякой челяди, когда он, губернатор, отдает распоряжения, касающиеся его жены, его Ники, такой честной, надежной. Она ведь единственный человек в мире, которому он верит без оглядки. Кроме нее, нет никого.
«Ладно, – решил Григорий Петрович, – надо успокоиться, надо взять себя в руки. Ничего страшного пока не случилось. Смешно, в самом деле, переживать из-за каких-то бомжей с „Запорожцами“. Ника чудит. Я просто не привык к этому. Такое впервые в жизни».
Он продолжал себя уговаривать. Это было что-то вроде психотерапии или сказки, которую рассказывают на ночь испуганному ребенку, чтобы не снились страшные сны. А в сказке не нужны ни логика, ни правда. Главное, чтобы прошла неприятная внутренняя дрожь, чтобы ладони не потели.
Ника, конечно, поступила некрасиво. Удрала, не дождавшись окончания инаугурации. Но ее можно понять. Во-первых, издергалась, устала, во-вторых, смерть Ракитина для нее серьезное потрясение. Как бы ни было неприятно, но приходится это признать.
Другая на ее месте поплакала бы от души по другу юности у любящего мужа на плече и успокоилась. Но Ника не может плакать на плече. Она вообще крайне щепетильна во всем, что касается проявления чувств. Со стороны она кажется совершенно рассудочным, не просто холодным, а ледяным человеком. Умеет держать себя в руках, вернее, в ежовых руковицах. Ей стыдно даже на минуту стать кому-то в тягость, нагрузить кого-то своими проблемами.
За это стоит сказать спасибо ее сумасшедшей мамаше. Ника выросла удивительно удобным для совместной жизни человеком. Она убеждена, что ей никто ничем не обязан, и благодарна за самые примитивные проявления заботы и внимания. Но это надо было разглядеть. Грише удалось, он отлично разбирался в людях.
Она была еще совсем юной, а многие уже робели перед ней. Никто, даже Ракитин, не догадывался, что на самом деле она слабенькая, мягкая, и достаточно погладить ее по головке, чтобы осыпалась ледяная корка, упали с тонких рук грубые ежовые рукавицы. Гришку и тогда, в юности, и до сих пор с ума сводило это странное сочетание внешней ледяной выдержки и внутреннего нежного, нервного жара.
В Нике было все – сила и слабость, легкая, головокружительная женственность и жесткий мужской интеллект. Когда он впервые увидел худенькую до прозрачности девочку с холодными, умными, совершенно взрослыми глазами, она показалась далекой, неприступной, невозможной для него, провинциального грубого медведя. Однако сразу что-то звонко и больно щелкнуло внутри, словно включился механизм древнего охотничьего инстинкта.
Ей было восемнадцать. Ему двадцать два. В доме Ракитиных, в уютной вечерней гостиной, где гостей собралось, как всегда, не меньше десятка, он то и дело воровато косился на точеный профиль, разглядывал, как бы прощупывая осторожными жадными глазами длинную тонкую шейку, надменно вздернутый подбородок, бледный высокий лоб, прямые, светло-русые, гладко зачесанные назад и заплетенные в короткую толстую косу волосы.
«Вот эта, – весело сообщил он самому себе, – станет моей женой». И не ошибся. Стала. Правда, не сразу, только через долгих девять лет. Но он умел ждать и добиваться поставленной цели. А главное – он никогда не ошибался. Никогда в жизни.
Гриша знал, что сын известного пианиста любит Нику Елагину с шестнадцати лет, слышал, что они вроде бы даже повенчаны в церкви, с легкой руки религиозной Никитиной бабки, и никто уже не может представить их врозь. А Гриша Русов, сибирский парнишка, молчаливый, угрюмый, немного закомплексованный, забредший в гостеприимный дом Ракитиных совсем случайно, уже представил их врозь, этих нежных голубков-неразлучников, Нику и Никиту. Представил так ясно, так живо, что даже зажмурился, быстро сглотнул, двинув кадыкам, и облизнулся.
У него с детства была такая привычка: сглатывать слюну и облизывать губы. К жизни он относился с какой-то судорожной гастрономической жадностью.
Будущий губернатор для начала принялся резво ухаживать за будущей бродяжкой-художницей, маленькой, востренькой Зинулей Резниковой.
Зинуля была подругой Ники и жила у нее в квартире после сложного многосерийного конфликта с родителями. Сюжет этого конфликта она изложила Грише с ходу, в первый же вечер, когда он вместе с Никитой отправился провожать девочек домой.
Никита и Ника шли не спеша по пустому Гоголевскому бульвару и совсем отстали. Зинуля всегда спешила, неслась вперед так, что ветер свистел в ушах, и светлые, ярко-желтые, как цыплячье оперенье, волосы развевались, взлетали, создавая иллюзию золотистых лучей вокруг маленького детского лица.
Зинуля выглядела значительно младше своих восемнадцати. Ее не пускали в кино, если значилось на афише: «Детям до шестнадцати…» Ей не продавали спиртное и сигареты. Одежду она покупала себе в «Детском мире». Даже самый маленький взрослый размер был ей велик.
В первый же вечер Русов узнал, что Ника Елагина живет одна с шестнадцати лет. Круглая сирота. Отличная двухкомнатная квартира в центре Москвы. Второй курс медицинского института. А ночами – работа санитаркой в Институте Склифосовского, в самом тяжелом, реанимационном отделении. Ей надо зарабатывать на жизнь. У нее никого нет. Родители погибли.
Болтушка Зинуля почему-то сразу помрачнела, когда Русов задал ей вопрос о родителях Ники.
– Мы не будем об этом говорить, ладно? Ника просила, чтобы этой темы я не касалась в разговорах с чужими.
– Ну да, – простодушно улыбнулся Русов, – я, разумеется, пока еще чужой. Но это ненадолго. Я скоро стану совсем своим. И для тебя, и для твоей подруги, и для замечательного семейства Ракитиных. – Он блеснул в темноте крепкими белыми зубами, сглотнул, облизнулся и обнял Зинулю за плечи. Косточки у нее были тоненькие, цыплячьи. Она снизу вверх смерила его удивленным насмешливым взглядом.
– Откуда такая уверенность?
– Я классный парень, Зинуля. И вы все это скоро поймете.
– Вот только классных парней в доме Ракитиных не хватало. – Она весело засмеялась, скинула его руку, передернув плечиками, и помчалась назад, навстречу Нике с Никитой. Они так отстали, что их силуэты едва были видны в другом конце бульвара. Приостановилась на бегу у большой лужи, развернулась и крикнула: – Ку-ку, Гриня! – Пронзительный голосок впился в уши, защекотал барабанные перепонки. И на многие годы почему-то запомнился этот дурацкий крик, эта тонкая маленькая фигурка, мчащаяся по лужам.
Григорий Петрович встряхнулся, упрямо мотнул головой, отгоняя неприятные воспоминания, и закурил. Он сидел в своем новом губернаторском кабинете. За окном было ясное майское утро девяносто восьмого года. На столе перед ним лежало несколько свежих утренних газет. Цветными маркерами были выделены заголовки статей, на которые его пресс-секретарь рекомендовал обратить внимание.
Он вдруг обнаружил, что тупо смотрит на фотографию в какой-то гадкой, но страшно популярной ежедневной московской газетенке. Перед ним была Ника крупным планом. У нее за спиной просматривалось здание аэропорта. Снимали со вспышкой, в темноте, но светящиеся буквы «ДОМОДЕДОВО» можно было прочитать.
Григорий Петрович, не отрывая глаз от снимка, открыл верхний ящик стола, достал большую лупу. Нет, не лицо своей жены он разглядывал. Его заинтересовала женщина, стоявшая рядом. Маленькая, почти на голову ниже Ники, худенькая, как голодающий подросток. Лохматая светлая головка на тонкой цыплячьей шейке.
Она сильно изменилась, постарела. Она держала Нику под руку и улыбалась щербатым ртом, глядя с газетной страницы прямо в глаза Григорию Петровичу.
Он отложил лупу, откинулся на спинку мягкого кожаного кресла и несколько секунд сидел, прикрыв глаза. Со стороны его лицо казалось неживым, застывшим, бледным, как восковая маска. На столе взвизгнул один из телефонов. Григорий Петрович сильно вздрогнул, открыл глаза, но трубку брать не стал. Он знал, что через секунду ее возьмет секретарша на параллельном телефоне.
– Наташа, меня ни для кого нет на двадцать минут, – быстро проговорил он в микрофон селекторной связи.
– Хорошо, Григорий Петрович, – ответил приятный женский голос, – может, кофейку принести?
– Позже.
Он отключил селектор, резко поднялся, прошел по своему кабинету из угла в угол, закурил, тут же загасил сигарету. Руки у него слегка дрожали. И еще раз с пугающей ясностью донесся до него из далекого прошлого, прорывая плотные наслоения двадцати прожитых лет, щекоча барабанные перепонки, звонкий детский голосок: «Ку-ку, Гриня!»
* * *
Актрисе Виктории Роговой нравилось, когда вокруг нее разгорались страсти, когда за нее боялись и переживали. Она была настоящей, прирожденной актрисой, и нерастраченную энергию лицедейства выплескивала, как крутой кипяток, на головы своим близким.
За элениумом последовала петля, ловко сплетенная из двух пар старых колготок и закрепленная на крюке, на котором висела люстра. Петлю и табуретку под ней увидела Ника, вернувшись из школы. Мама в вечернем платье стояла на табуретке с петлей на шее и смотрела на Нику. Люстра угрожающе покачивалась над ее головой.
Не раздумывая, не ахая и не падая в обморок, Ника взяла ножницы, благо они лежали на мамином туалетном столике, моментальным движением пододвинула стул, вскочила на него и перерезала веревку.
Виктория, продолжая стоять на табуретке, разразилась дикими рыданиями.
– Зачем ты это сделала? Боишься, что будешь чувствовать себя виноватой? Опасаешься угрызений совести? Ты это сделала для себя, моя дорогая доченька. Все в этой жизни ты делаешь только для себя, любимой.
– Слезь, пожалуйста, – сказала Ника и вышла из комнаты.
Потом ей было очень худо. Петля и табуретка вызвали в памяти совсем другую картину, в которой не было ничего фарсового, театрального. Там все произошло всерьез.
– Она как будто издевается надо мной, – говорила Ника вечером, сидя на лавочке во дворе с Никитой, – я слишком отчетливо помню папину смерть. Зачем этот спектакль? Я не режиссер, и зритель из меня негодный получается, неблагодарный.
– Почему же неблагодарный? – усмехнулся Никита. – В самый раз. Зритель что надо. Ты ведь испугалась, когда увидела? И сейчас тебя трясет.
– Мне просто некогда было пугаться. Одно неверное движение – и табуретка могла упасть.
– Ты не думаешь, что она специально ждала, когда ты вернешься из школы, услышала, как открывается дверь, и быстренько влезла, накинула петлю? – спросил Никита.
– Не сомневаюсь, что так и было.
– Поехали к нам ночевать? – предложил Никита и поцеловал ее в висок. – Мне так не хочется, чтобы ты возвращалась в этот ужас. Твоя кинозвезда наверняка успела напиться до бесчувствия.
– Нет. Это неудобно. К тому же завтра в школу.
– Папа отвезет тебя на машине.
– Ему придется для этого вставать в семь утра, и вообще…
– Что значит «вообще»?
– Ничего… – Она уткнулась лицом в его плечо.
На самом деле ей больше всего на свете хотелось сейчас поехать к нему. Но она не поехала. Она не сомневалась, что без зрителей мама не повторит свой спектакль на «бис». А все-таки было страшно.
Она знала, что родители Никиты будут ей рады, что ей постелют в комнате бабушки Ани, на старинной кушетке, и бабушка, почти сказочная, именно такая, о какой Ника мечтала в детстве, будет расплетать свою длинную седую косу и рассказывать Нике очередную главу семейной истории. Во сне закружатся, быстро, странно, беззвучно, как в немом кино, все эти поручики, статс-дамы, фрейлины последней императрицы. Грозным, но совсем не страшным призраком мелькнет герой Первой мировой войны, полковник медицинской службы Викентий Ракитин, который зарезал свою жену из ревности в тот самый день, когда в Сараеве был убит эрцгерцог Фердинанд. Началась война, и ревнивца помиловали, он отправился на фронт. Его брат-близнец Иван проиграл почти все семейное состояние в рулетку, потом застрелился. У близнецов была младшая сестра Валентина, невероятная красавица, которая в сорок лет вышла замуж за тридцатилетнего швейцарского богача, предварительно купив поддельный паспорт, чтобы стать ровесницей мужа. Теперь ее потомки владеют огромным состоянием, живут в замке под Берном.
В лице Ники бабушка нашла благодарного слушателя. Все члены семьи знали эти легенды наизусть. Чужим было неинтересно рассказывать. А Ника слушала затаив дыхание. Для бабушки Ани и для родителей она очень скоро стала своей, ее принимали как невесту Никиты, баловали, за столом подкладывали в ее тарелку лучший кусочек. Только старая няня Надя относилась к ней настороженно.
– У этой девочки невозможные глаза, – говорила она, – у нее глаза взрослого человека, который пережил предательство, никому больше не верит и не умеет прощать.
– Надя, с каких пор ты стала прорицательницей? – сердилась бабушка Аня. – Да, у девочки было ужасное детство. Вернее, у нее вообще не было детства. Я знала ее отца, видела ее мать. Они оба неплохие, талантливые люди, но таким нельзя иметь детей. Девочке как воздух необходимы любовь и тепло, и она благодарна за каждую мелочь, для нее обычное семейное чаепитие – праздник.
Бабушка Аня была права. Нигде и никогда Нике не было так уютно и тепло, как в доме Ракитиных. Она получала удовольствие от самых обычных вещей. В доме разговаривали спокойно, никто не повышал голоса. Бабушка Аня крестила ее на ночь и целовала в лоб. Детство Никиты казалось невозможным раем, в который вдруг удалось ей, детсадовской, никому не нужной девочке, заглянуть одним глазком.
Иногда ей становилось страшно оттого, что она так сильно любит Никиту, оттого, что он ее любит не меньше и все у них хорошо. На фоне ее родного семейного кошмара любовь и счастье казались почти кощунством. Слишком глубоко въелось в душу постоянное чувство вины.
В детстве она была виновата во всем: в творческих кризисах отца, в том, что пошел дождь и у мамы испортилась прическа, в том, что стали малы осенние туфли, а на новые нет денег, в том, что у нее мрачное выражение лица и неправильная походка. В самоубийстве отца тоже была огромная доля ее вины. Разве может гений работать в доме, где бегает и шумит маленький ребенок?
К шестнадцати годам Ника прекрасно понимала, что вся эта ее роковая виновность была жестоким мифом. Но нет ничего долговечней и убедительней жестоких мифов.
Ника отдавала себе отчет в том, что ее мама медленно, но верно спивается и сходит с ума. Дядя Володя все реже бывал дома, его командировки затягивались. Она догадывалась, что у него появилась другая женщина и он не уходит только из жалости.
Через месяц пьяная Виктория распахнула окно, влезла на подоконник и сообщила:
– Я не хочу жить.
В комнате находились Ника, дядя Володя, Никита. Виктория кричала и ругалась, но дала снять себя с подоконника и закрыть окно.
– Не прикасайтесь ко мне! Я все равно это сделаю, – заверила она всех троих и, схватив недопитую бутылку водки, лихо ее допила.
– Вы за нее не волнуйтесь, – жестко усмехнулся Никита, – когда это хотят сделать, то выбирают более подходящий момент.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.