Текст книги "Золотой песок"
Автор книги: Полина Дашкова
Жанр: Триллеры, Боевики
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
После окончания института она работала на «скорой», постоянно сталкивалась с болью, грязью, скотской жестокостью. Иногда после суточного дежурства ей хотелось уткнуться в чье-то теплое надежное плечо и побыть немного маленькой, слабенькой, защищенной от холодного злого мира. Но Никиты рядом не оказывалось, или он писал, закрывшись в комнате, а Гришкино теплое плечо всегда было к ее услугам.
И вот однажды, впервые в жизни, между нею и Никитой произошла жесточайшая ссора. Даже сейчас, через многие годы, не хотела Ника вспоминать, как и почему они с Никитой расстались. Оба были не правы, и формальный повод оказался настолько грязным, что не давал возможности спокойно все выяснить, обсудить. Говорить об этом было все равно что ступать босой ногой в дерьмо.
Ника ушла, не сказав ни слова. Никита не счел нужным оправдываться. Разумеется, рядом с Никой тут же оказался Гришка, как рояль из старого анекдота, который случайно стоял в кустах.
– Мало тебе творческих метаний твоих родителей? У тебя ведь не было детства. И молодости не будет. Хватит с тебя гениев, – говорил разумный Гришаня, вытирая ей слезы. – Ты навсегда останешься бесплатным приложением к его таланту, к его славе. Ты станешь частью его кухни, в прямом и переносном смысле. Ты будешь его кормить, обстирывать, таскать тяжелые сумки. Твои чувства, мысли, твои привычки он будет наблюдать и переносить на бумагу. Ему все равно, кто рядом. Он живет только для себя, для своего творчества. Для него люди всего лишь потенциальные персонажи либо слушатели. Ты будешь виновата в его творческих кризисах, когда кризис сменится вдохновенной работой, ты будешь мешать ему творить. А потом ему понадобится новый объект для художественных наблюдений.
Гришка впервые так разговорился. Ника слушала и не верила, проклинала себя, что слушает, и злилась на Никиту. Ужас был в том, что все эти слова она могла бы сказать сама себе, но не решалась. Гришка просто и ясно формулировал все ее подсознательные страхи и накопившиеся обиды.
Никита не звонил, не появлялся, а она между тем тяжело заболела. У нее начался бронхит, температура прыгала от тридцати шести до тридцати девяти, кашель не давал уснуть. Гриша был все время рядом, поил ее с ложечки грейпфрутовым соком с медом, убирал квартиру, как заправская домохозяйка.
Он оставался ночевать, скромненько спал в соседней комнате, на старом диване с торчащими, как рахметовские гвозди, пружинами. Иногда среди ночи Ника открывала глаза и видела его рядом, он присаживался на край кровати, клал ладонь ей на лоб, поправлял одеяло, спрашивал, не хочет ли пить, как себя чувствует и не будет ли возражать, если он просто посидит рядышком, совсем немного, потому что ему не спится.
Она не возражала. Она была очень ему благодарна. Она сама не заметила, как привязалась – еще не к нему, не к Гришке Русову лично, но к его тихому теплому присутствию в ее жизни, и постепенно стала понимать, что без Гришки жилось бы ей на свете значительно неуютней, особенно сейчас, после жуткой, леденящей душу ссоры с Никитой. Ведь никого не было вокруг, ни мамы с папой, ни бабушки с дедушкой. Единственная близкая подруга Зинуля, как на грех, завязла по уши в очередном сложном романе (на этот раз предметом страсти явился какой-то гениальный скульптор-авангардист из Чувашии). Коллеги и бывшие сокурсники не в счет, с ними было только приятельство, не более. А супергероиней, способной преодолевать все жизненные трудности в одиночку, Ника никогда не была.
Гришкина ладонь со лба соскальзывала на щеку, губы касались шеи и шептали, что температура упала, а кашля сегодня почти не было. Ника успела привыкнуть к его рукам, губам, к его запаху, к теплому дыханию и не возразила даже тогда, когда он тихо, деловито шмыгнул к ней под одеяло и прошептал:
– Все… прости, не могу больше… очень люблю… с ума схожу.
Потом было чувство легкости и пустоты, надо сказать, немножко тошное чувство, как будто укачало в транспорте.
Никита, как выяснилось позже, уехал в командировку в Заполярье, писать серию очерков о военных моряках. Вернувшись, сразу примчался к ней, но она не желала его видеть и сказала, что все кончено, теперь уже точно, навсегда.
А потом она узнала, что женщина по имени Галина, роскошная брюнетка, бывшая сокурсница Гриши по психфаку университета, ждет от Никиты Ракитина ребенка. Ей даже сообщили, какой у этой Галины срок, и получалось, что после трагической ссоры, пока она лежала с высоченной температурой и захлебывалась кашлем, ее милый, драгоценный Никитушка даром времени не терял.
Она плакала в подушку, понимая, что все неправильно, все не так. Она почти физически ощущала, как ломается хребет ее судьбы, всей ее будущей жизни, и треск стоял в ушах. Но ни за что на свете она не сделала бы сама первого шага, не могла снять трубку и позвонить, более того, если звонил Никита, отвечала сквозь зубы, проклиная свой ледяной фальшивый тон. У самой все дрожало внутри, коленки подгибались от слабости, а с губ между тем срывались чужие, злые, ехидные слова.
– Нам с тобой пора бы расписаться, – повторял Гришка.
– Да, конечно…
С Никитой они были обвенчаны, но до загса так и не дошли за эти годы, а потому никакого развода не требовалось. Однако она все тянула и сказала Русову свое окончательное «да» лишь после того, как узнала, что беременна. Ребенок был Гришкин.
А женщина по имени Галина давно уже успела родить девочку. Никитину дочь. Ника поняла, что все действительно кончено.
С Гришей у них получилась нормальная, здоровая семья. Он делал чиновничью карьеру, зарабатывал деньги, нес все в дом, вил гнездо, был замечательным отцом для маленького Митюши. Никаких претензий к Грише у нее не было. Совершенно никаких. Идеальный муж. За ним как за каменной стеной.
Он смотрел на нее все так же нежно, он вникал во все ее проблемы, знал размер обуви и одежды, знал, какими кремами и шампунями она пользуется, если ездил за границу по своим чиновничьим делам, то всегда привозил для сына и для нее множество вещей, не просто дорогих и красивых, а толковых, нужных. Он никогда не ошибался в том, что касалось бытовой стороны жизни, такой сложной и нудной, и Ника много раз говорила себе, что если бы осталась с Никитой, то все это свалилось бы на ее плечи. Вряд ли сумела бы она защитить кандидатскую, вряд ли имела бы возможность так много и плодотворно работать в Институте Склифосовского.
Года через три она случайно узнала, что Гришка иногда потихоньку ей изменяет со своей секретаршей. Но отнеслась к этому удивительно спокойно. Не было ревности, и даже обиды не было.
Никиту она ревновала страшно, без всякого повода, а Гришку нет, хотя повод был. Никите достаточно было взглянуть на какое-нибудь симпатичное личико, и все у нее переворачивалось внутри, а Гришка иногда возвращался под утро, благоухал чужими духами, и ничего. Подумаешь? Какой чиновник не балуется иногда со своей секретаршей?
Ей жилось удобно и спокойно. Она ничего другого не хотела.
Однажды Никита неожиданно, без звонка, пришел к ней на работу к концу дежурства. Был жаркий, душный июль. Они вышли в институтский сквер. Он сказал, что с женой развелся, и хватит валять дурака. Она поговорила с ним, спокойно и холодно, потом они немного погуляли по Сретенке, зашли в какое-то кафе, он сказал, что не может без нее жить, а она ответила, что ей это уже безразлично.
Гришка в это время находился в командировке в Финляндии. Митюша был с няней на даче. Они сами не заметили, что из кафе идут пешком до Кропоткинской, и не куда-нибудь, а в дом к Ракитиным. Там было пусто. Их бросило друг к другу, без всяких слов и объяснений.
Но потом она увидела, какая в доме грязь, раковина полна посуды, по кухне бегают тараканы. Родители, бабушка и няня на даче, а Никита пишет, все время пишет и ничего не замечает вокруг. Некогда ему.
В журнале сменился главный редактор, отношения с ним не сложились, пришлось уволиться. К тому же кропать комсомольско-производственные очерки он устал, и работает сейчас над большим авантюрным романом о Гражданской войне, который вряд ли напечатают.
Он стал читать ей вслух куски, роман был замечательный, но, слушая, она думала о том, что эти вымышленные люди для него куда важнее, чем она, живая, и события романа уже заслонили для него то серьезное, реальное, что произошло здесь всего лишь полчаса назад.
И еще она представила большие удивленные глаза своего сына Митюши, неизвестную ей пока девочку Машу, о которой Никита даже словом не обмолвился, будто не было ее вовсе.
– А как твоя дочь? – спросила Ника в паузе между главами.
– Растет, – ответил он, – на меня очень похожа… Так вот, глава десятая…
«Все правильно, – подумала она, – я поступила совершенно правильно и разумно…»
– Может, ты останешься? – спросил он осипшим от долгого чтения голосом. – И вообще, хватит валять дурака.
– Действительно, хватит, – жестко сказала она, – все это напрасно. Нельзя дважды войти в одну реку.
– Перестань врать. Ты не любишь его. Тоже мне, Гришкина жена… Ты моя жена, а не его, и никуда я тебя не отпущу. – Никита прижал ее к себе так сильно, что она не могла возразить.
А потом все-таки ушла. И постаралась забыть, повторяла, как заведенный автомат, что нельзя дважды войти в одну реку, твердила это ему, когда он звонил, и самой себе.
Примерно через полтора года он позвонил ночью, страшно встревоженный, и попросил ее приехать.
– Машка живет сейчас у нас. Сегодня утром она полезла во дворе на дерево, упала и распорола ногу о железный забор. Мы были в больнице, ей наложили швы, но сейчас нога распухла, температура тридцать девять. Я боюсь вызывать «скорую», боюсь отдавать ее в больницу.
Ника тут же приехала. У ребенка был сепсис. Рана на голени оказалась глубокой, рваной, очень нехорошей. Такие нельзя сразу зашивать, их надо оставлять открытыми, постоянно промывать, чтобы не было нагноения.
При слове «больница» девочка начинала горько, испуганно плакать. Ника сделала все необходимое, осталась у Ракитиных до утра, потом приезжала каждый день в течение недели, обрабатывала рану, когда стало возможно, сама наложила швы.
– Ну ладно, ребенок – это святое, – снисходительно хмыкнул Гриша и больше ни слова не сказал, но было видно, как сильно он напрягся.
После этого они не виделись больше, но в глубине души поселилась бессмысленная пустая надежда. Ника изо всех сил пыталась бороться с этим, уговаривала себя, что это бред, безумие какое-то и пора уже выбросить из головы. Жизнь течет спокойно, разумно и правильно. Нельзя войти второй раз в ту же реку, в родную теплую реку, даже если на суше ты задыхаешься от одиночества, как полудохлая рыба.
Глава 15
– Федя спит, – сообщил врач, – и будет спать еще часов пять, не меньше. У него сегодня опять был припадок. Пришлось вколоть большую дозу успокоительного, а потом поставить капельницу. Вообще, после вашего последнего визита его состояние ухудшилось.
– Куда уж хуже…
– Ну, пределов нет, – жестко усмехнулся врач, – впрочем, один предел имеется. Летальный исход.
– Вы хотите сказать, у Феди опять настолько тяжелое состояние, что возможен летальный исход?
– Нет, этого я не говорил. Жить он может еще долго. Другое дело, качество этой жизни. – Холодные ярко-голубые глаза впились в лицо, ощупали шею, плечи. – Я каждый раз хочу сказать вам и не решаюсь. Мне кажется, вам бы стоило обследоваться у онколога. Могу порекомендовать отличного специалиста.
– Спасибо.
– Спасибо – да, или спасибо – нет?
– Нет.
– Ну, как знаете… Да, а где вы пропадали, если не секрет? Я тут пытался дозвониться вам, вас не было. Уезжали куда-то?
– Почему вы так решили?
– Обычно после десяти вечера вас всегда можно застать дома.
– Вероятно, что-то случилось с телефоном.
– Вероятно, – легко согласился доктор, хотя по глазам было видно, что не верит. – Так вы уже починили телефон?
– Да, конечно. Теперь все в порядке. Вы мне пытались дозвониться потому, что у Феди случился припадок?
– Нет. Я же сказал, припадок случился сегодня утром. Дело в другом. Федя опять стал произносить кое-какие невнятные слова. Нянечка услышала.
– Подождите, – Егоров быстро прошел по палате из угла в угол, потом стал зачем-то застегивать халат, который был накинут на плечи, – давайте все сначала, пожалуйста, с самого начала.
– Да, собственно, ничего особенного не случилось, – пожал плечами врач, – ну, пробормотал опять несколько слов. Ни малейшего смысла.
– Как же?! – Егоров застегнулся до горла и тут же стал расстегивать пуговицы, одну оторвал и зачем-то протянул врачу на ладони. Тот молча взял и положил в карман. – Ну как же ничего особенного? – повысил голос Егоров. – Он ведь молчал четыре года. Только «омм», и больше ни малейшего звука. Вы меня уверяли, будто он никогда не заговорит. И вот пятнадцать дней назад он стал произносить слова, вполне внятные.
– Ну какие же внятные? – снисходительно улыбнулся врач. – Я отлично помню. Это был бессмысленный бред. Какой-то Желтый Лог, город солнца. Бред.
– Подождите. Не перебивайте меня. Вы тогда мне то же самое говорили. И уверяли, будто слова вырвались у него случайно и ничего не значат, ни о какой ремиссии не может быть речи. Вот если это повторится, тогда да. Ведь повторилось!
– Опять Желтый Лог и город солнца. Поймите вы наконец, ничего особенного не произошло, ничего не изменилось, даже наоборот. Ему стало значительно хуже после вашего последнего визита. Кстати, пару недель назад вы приходили с молодым человеком по фамилии Ракитин. Он случайно не пишет детективы?
– С чего вы взяли? – отвернувшись, быстро спросил Иван Павлович.
– Просто он очень похож на писателя Виктора Годунова.
– Нет, он не писатель. Он мой друг и Федю знает с пеленок, вот и пришел навестить, просто так.
– Его видели несколько наших врачей и медсестер, и все сказали, что он похож на Виктора Годунова, вот я и спрашиваю, на всякий случай. Когда он пришел, спрашивать было неудобно. Именно тогда, при вашем друге Ракитине, Федя стал бормотать про Желтый Лог, и вы оба были так потрясены… Поймите меня правильно, я не хочу, чтобы у вас возникали напрасные иллюзии. Вы сами крайне измотаны, нездоровы. Ну подумайте, если с вами что-то случится, не дай бог, Федя останется совсем один. Он никому, кроме вас, не нужен. Вот я сейчас вас начну обнадеживать, уверять, будто дело движется к ремиссии, а завтра случится еще один припадок. И что? Надежды рухнут. Вы уверены, что ваша нервная система выдержит? Я не уверен.
– Я понимаю, – кивнул Егоров и вытащил из бумажника очередную купюру, – спасибо вам, доктор. Очень прошу, если он опять заговорит, сразу мне звоните, в любое время суток.
– Непременно. – Врач привычным жестом спрятал деньги в карман.
Егоров вышел в мокрый больничный сад, втянул ноздрями запах молодых липовых листьев. Федя опять заговорил, пусть врач что угодно думает, а Федя опять заговорил. Значит, он поправится. Теперь Егоров в этом не сомневался. Собственно, он никогда не сомневался в этом.
Сначала, вопреки здравому смыслу, он внушал себе простую наивную веру в то, что сын его будет здоров. Психиатр не прав. Иллюзии нужны человеку как воздух.
«Что толку в вашей жестокой правде, доктор? Зачем без конца повторять, что мой ребенок болен безнадежно, никогда не вернется к нему разум и умереть он может в любую минуту? – думал Егоров, шагая по мокрой аллее больничного сада. – Я не хочу знать эту вашу правду. Лучше бы вы врали мне. Я был бы сильнее и здоровей, я легче пережил бы эти четыре года. Вы предлагаете мне обратиться к онкологу? Уверен, ваш хороший специалист найдет у меня какую-нибудь пакость и станет тактично намекать, что я скоро умру. Конечно, о таких вещах прямо говорят только близким родственникам. А у меня, кроме Феди, никого нет. Но ваш онколог, честный человек, наверняка найдет способ лишить меня всяческих иллюзий, как будто я стану от этого хоть немного здоровей».
Здоровье ему нужно было сейчас как никогда. И еще нужны были деньги. Пенсия, которую выплачивал ему Аэрофлот, была совсем маленькой, но он ухитрялся жить на эту сумму. Имелись некоторые сбережения, оставшиеся от продажи дачи. Но они таяли с каждым днем. Из имущества у него, кроме квартиры, остался только старенький темно-лиловый «жигуленок». Пару лет назад Егоров думал, не пора ли продать старую жестянку, пока совсем не сгнила в гараже, но решил погодить. Сейчас машина может очень пригодиться, особенно такая, старенькая, неприметная. Если привести в порядок двигатель, потратить на это пару дней, жестянка еще поживет и послужит.
А больше продавать нечего. Устроиться на постоянную работу он не сможет. Когда все кончится и он заберет Феденьку из больницы, им надо на что-то жить.
Иногда в душе его вспыхивал коварный огонек. Не разумней ли отказаться от своих планов и прибегнуть к банальному шантажу, выкачать из главного виновника сумму, которой им с Федей хватит на многие годы?
Если бы не смерть Никиты, возможно, Егоров счел бы разумным именно такой вариант – шантаж. Но гибель Ракитина пробудила в нем то, что, казалось, умерло навечно. Егоров хотел отомстить. Восстановить справедливость. Он почему-то был уверен, что болезнь Феди – следствие не только всех тех жутких манипуляций, которым подвергал его гуру Шанли, но порушенной гармонии мира. Нельзя, невозможно, чтобы столько зла осталось безнаказанным.
Нет, он не хотел для своего главного врага публичных разоблачений, суда, тюрьмы. И даже смерть казалась ему слишком мягким наказанием. Он считал, что будет справедливо, если у Гришки Русова начнет гореть под ногами земля. Для Гришки мир должен рухнуть, как рухнул когда-то для Егорова.
«Ты думаешь, у тебя есть семья? – бормотал он, вышагивая вдоль больничного забора и мысленно видя перед собой самодовольную физиономию Русова. – У меня нет, а у тебя есть? Ты ошибаешься, Русик. Нет у тебя никого. Единственный человек в мире, который что-то значит для тебя, которому ты веришь, которого любишь почти как себя самого, станет твоим судьей и палачом».
* * *
В записной книжке Ника отыскала номер своего сокурсника Пети Лукьянова. Петя работал в Институте судебной медицины. Это был не лучший способ выяснять обстоятельства смерти Никиты, узнавать, проводились ли дополнительные экспертизы по опознанию. Куда проще и логичней было использовать Гришины связи в прокуратуре. Втайне она даже надеялась, что не застанет Петю ни дома, ни на работе, и тогда уж со спокойной душой позвонит в прокуратуру, а вечером – Грише. И все расскажет ему, наконец.
Но Лукьянов оказался дома.
– Ника, когда ты успела прилететь в Москву? Я тебя вчера по телевизору видел, в «Новостях». Инаугурацию показывали. Тебя без конца брали крупным планом. Поздравляю, госпожа губернаторша. Я всегда знал, что твой Гришка далеко пойдет. У тебя случилось что-нибудь?
– С чего ты взял?
– Да ты бы ни за что просто так не позвонила, – засмеялся Петя, – сейчас никто просто так никому не звонит. Сколько мы с тобой не виделись?
– Сто лет.
– Вот именно. Сто лет. Так что случилось?
– Погиб мой знакомый, Никита Ракитин, – начала Ника.
– Ничего себе, знакомый, – присвистнув в трубку, перебил ее Петя. – Все вы, женщины, такие. Я отлично помню Ракитина. Это же твоя первая любовь. Он стал классным детективщиком. У нас весь институт читает. Горжусь знакомством. Только зачем-то псевдоним взял, Виктор Годунов. Слушай, что, правда погиб? Убили?
– Ну почему сразу – убили? Там вроде бы несчастный случай. Пожар.
– Знаем мы эти несчастные случаи. Только я не понимаю, у твоего Грини такие связи, а ты ко мне обращаешься.
– В том-то и дело, что у него слишком уж серьезные связи. Мне не хочется заявляться к помощнику Генерального прокурора России. Сам он не ответит, спустит все своим замам, а те – еще ниже, в итоге я ничего толком не узнаю, а волна поднимется, слухи поползут. Для многих ситуация будет выглядеть достаточно двусмысленно, полезут журналисты…
– Ладно, Елагина. Я тебя понял. Когда был обнаружен труп?
Ника коротко изложила все, что знала.
– Хорошо. Перезвоню тебе часика через полтора.
Ника положила трубку и услышала, как в кухне что-то грохнуло.
– Слушай, у тебя здесь черт ногу сломает, – весело сообщила Зинуля. Она стояла босиком посреди кухни. Пол был усыпан сахарным песком и осколками фарфора, – извини, банку уронила. Кофейком не угостишь, хозяйка? А то так есть хочется, что переночевать негде. Кстати, есть у тебя вообще-то нечего. Холодильник пустой. И о чем только думает губернаторская прислуга? Слушай, давай я быстренько сбегаю, куплю еды какой-нибудь на завтрак, а?
– Иди, – кивнула Ника, – супермаркет через дорогу.
– Где твои горничные, лакеи, камердинеры? Хозяйка приехала, а они и в ус не дуют.
– Я не хочу никого вызывать. Я здесь долго не задержусь, – мрачно сообщила Ника и стала сметать песок с осколками. Зинуля ушла одеваться.
– Денег можешь не давать! – крикнула она из прихожей. – У меня еще целая куча осталась от тех семисот.
Хлопнула дверь. Ника скинула мусор в ведро и спохватилась, что забыла сказать Зинуле про сахар. Сама ведь ни за что не догадается купить. Придется пить несладкий кофе.
Ника вышла на балкон. Четвертый этаж, совсем не высоко. Если крикнуть, Зинуля услышит.
Балкон выходил в переулок. Ника увидела, как Зинуля выбежала из-за угла дома. Сверху она казалась совсем крошечной.
Ника решила подождать, пока Зинуля перейдет на другую сторону. Движение в переулке было двусторонним, машины неслись на большой скорости, а до ближайшего перехода – целый квартал. Между машинами образовался пробел, Зинуля рванула на проезжую часть, не глядя по сторонам. Она была у кромки противоположного тротуара, когда мимо промчался огромный зеленый джип. Он как-то странно вильнул на ходу, на полной скорости. Завизжали тормоза. Через секунду чей-то истошный крик ударил в уши и все вокруг потемнело. Еще через секунду Ника поняла, что это она сама так ужасно кричит, а темно потому, что она зажмурилась.
Надо было открыть глаза, но никак не получалось, словно судорогой свело лицевые мышцы. Надо было хотя бы взглянуть вниз. Но не было сил.
Она так и не взглянула. Резко развернулась, бросилась в комнату, в шлепанцах, в халате, выскочила из квартиры, слетела вниз по лестнице, забыв вызвать лифт.
– Здравствуйте, Вероника Сергеевна! Примите мои поздравления, видела вчера… – крикнула ей вслед вахтерша.
Ника кивнула на бегу, хлопнула дверью, промчалась через двор и застыла как вкопанная, когда за углом стал виден переулок.
Там ничего не было. То есть продолжали сновать машины и пешеходы, накрапывал серый холодный дождик. Никакой толпы, никакого шума или тишины, которая бывает, когда…
– Твой муж убийца, – услышала она отчетливый хриплый шепот у себя за спиной, страшно вздрогнула, наступила на банановую кожуру и чуть не упала. Кто-то поддержал ее сзади за локоть.
Это была высоченная худая старуха в соломенной шляпе, в темных очках, с ярко накрашенным ртом.
– Что вы сказали? – спросила Ника, пытаясь разглядеть глаза за очками. Но стекла были зеркальными. Она видела только собственное лицо, вытянутое, белое, с огромными глазами.
Старуха продолжала крепко держать ее за локоть. Ника вырвала руку и заметила аккуратный бледно-розовый маникюр на корявых серых пальцах, и еще шрамы на тыльной стороне левой кисти, странные шрамы, штук шесть, не меньше, круглые, одинаковые, размером со старую дореформенную копейку. «Ожоги, – совершенно машинально отметила про себя Ника, – как будто сигареты тушили. У Гриши такие же есть. В одиннадцать лет учился терпеть боль. Глупое мальчишеское баловство».
– Я сказала, убийцы мчатся как сумасшедшие. – Старуха ткнула пальцем в противоположную кромку тротуара. – А вам что послышалось? – У нее был очень низкий, почти мужской голос. Она не говорила, а как будто шептала, глухо, быстро и как-то слишком уж нервно.
«Может, просто сумасшедшая?» – подумала Ника и отвернулась от странного, словно пергаментного лица с алым, безобразным пятном рта.
– Ничего. Все нормально.
– И вовсе не нормально, милая моя, – строго возразила старуха. – Мир жесток, никого не разжалобишь. Вы посмотрите, посмотрите! Разумеется, зрелище неприятное.
Ника взглянула, куда указывал сухой, как мертвая ветка, палец, и увидела раздавленную черно-белую кошку.
* * *
«А было ли преступление? – спросил себя капитан Леонтьев. – Что, кроме оружия и наркотиков в конурке сумасшедшей старухи, не дает мне покоя? Сплошные случайности, и никакой логики. Никаких мотивов. Что же я так завелся, в самом деле? Дом сорок по Средне-Загорскому напичкан всякой дрянью. Подумаешь – два новеньких ствола, сто грамм синтетической „дури“, конверт с „промокашками“, всего-то десять штук. И при чем здесь труп писателя?»
Андрей Михайлович Леонтьев возглавлял опергруппу УВД Юго-Восточного округа, которая приезжала на пожар в ночь с десятого на одиннадцатое. Механически просматривая документы, чудом уцелевшие на пожарище в жестянке из-под печенья, списывая в протокол паспортные данные погибшего, капитан даже не понял сначала, почему ему так знакомо лицо с паспортной фотографии.
Родители Ракитина находились за границей. Позже для опознания была вызвана бывшая жена погибшего. Вместе с ней явилась и его бывшая няня. Обе женщины категорически заявили, что погибший – не кто иной, как Никита Ракитин. Обе недоумевали, каким образом он попал в этот дом. Впрочем, когда узнали имя хозяйки квартиры, все разъяснилось. Оказалось, что обе они давно знакомы с Резниковой Зинаидой Романовной, и в принципе вполне возможно, что Ракитин решил какое-то время пожить у нее.
Вскоре приехала и сама Резникова, которая тут же сообщила, что Ракитин действительно у нее поселился на время ее отсутствия. Она также опознала погибшего. Но получилось так, что именно капитан Леонтьев первым опознал его по-настоящему, то есть понял, кто на самом деле погиб на этом пожаре. Правда, тоже не сразу.
В ту ночь, когда все по трупу и по пожару было оформлено, опергруппа вернулась в управление, все сидели в кабинете, пили чай, курили, отдыхали, болтали, капитан вдруг заметил на столе старшего лейтенанта Вани Кашина яркий «покет» с дурацкой картинкой на обложке. Зверская морда и голая баба с петлей на шее. Взял в руки, взглянул на снимок автора. Ну конечно, вот почему так знакомо лицо с паспортной фотографии.
– Вань, ты хоть понял, чей труп у нас сегодня? – спросил капитан, возвращая книгу.
– А чего? – встрепенулся Ваня.
– Писатель Виктор Годунов погиб, – медленно произнес Леонтьев и закурил, – Виктор Годунов. Понимаешь ты или нет?
– Так это… – захлопал глазами Ваня, – Ракитин Никита Юрьевич, шестидесятого года. А вы чего, товарищ капитан, думаете, инсценировка?
– Ты кого читаешь, дурья башка?
Ваня взял в руки «покет», несколько секунд глядел на обложку, потом перевернул, стал разглядывать снимок автора, потом опять уставился на обложку и громко, почти по складам, прочитал:
– Виктор Годунов. «Триумфатор». Ну и чего?
– Ракитин – настоящая фамилия, – вздохнул капитан, – Годунов – псевдоним. Тебе книжка нравится?
– Ага, – энергично кивнул Ваня, – классно написано. Я вчера до двух ночи читал.
– Он больше ничего не напишет. Он погиб.
– Это точно. Не напишет, – согласился Ваня, – и чего?
– Да ничего, – махнул рукой Леонтьев.
Капитан отлично помнил, как впервые месяца два назад наткнулся на книжку Годунова. У метро на лотке были разложены «покеты» в ярких обложках. Леонтьев всякий раз, купив очередной «покет» с детективом, пробежав глазами первые три-четыре страницы, зарекался: больше никогда.
Со страниц лезли на него тупые монстры. Герои женского и мужского пола более всего напоминали кукол Барби и Кенов. Блондинки и брюнетки с ногами от ушей, с огромной твердой грудью и застывшими намертво глазами. Широкоплечие мужики с бицепсами вместо мозгов. Жертвы и убийцы, «братки» и милиционеры, частные сыщики и злодеи мафиози – все это были совершенно одинаковые, безликие существа, порождение огромного конвейера, штампующего бесконечную холодную пластмассу.
В какие приключения попадают эти куски пластмассы, как они убивают, умирают, прячутся, трахаются друг с другом, бегают, прыгают, как проливают реки розовой водицы, липкой кукольной крови, было совершенно неинтересно.
Особняком стояла пара-тройка пристойных авторов, так сказать, королей жанра. Они производили не конвейерную, а штучную продукцию, вполне добротное, качественное чтиво. Страницы не воняли паленой пластмассой и не вредили здоровью, но все-таки оставались мертвым чтивом. А хотелось чего-то живого.
Беда Андрея Михайловича заключалась в том, что с раннего детства он привык много читать. С книгой он ел, ездил в транспорте, книгу прятал под партой в школе. Даже в сортир он всегда отправлялся с книгой, чем вызывал бурное негодование родственников. Эта дурная привычка сохранилась на многие годы. Однако читать что попало он не мог.
Старая добрая классика, русская и зарубежная, серебряный век, шестидесятые, семидесятые – все было прочитано давным-давно. Хотелось чего-то нового. А не было.
– Возьмите Годунова, – посоветовала девушка-ларечница.
Продавцы всегда что-то советовали, как правило, всякую дрянь.
– А вы сами читали? – вяло поинтересовался капитан, вертя в руках стандартый пестрый «покет». Роман назывался «Горлов тупик». На обложке был нарисован хмурый бритоголовый ублюдок с автоматом. На втором плане томно извивалась голая баба.
– Читала. Из этих, – девушка брезгливо кивнула на свой лоток, – он единственный, кого я могу читать.
У нее было умное интеллигентное лицо. Капитан поверил. Книжку купил. И не пожалел об этом. Проглотил роман за две ночи. Сразу захотел купить еще.
– Годунов кончился, – сообщили ему и предложили дюжину других авторов на выбор.
Только через неделю он наткнулся на еще один роман Годунова и опять проглотил за пару ночей. Вскоре он узнал, что, в отличие от своих коллег-детективщиков, пишет Годунов мало. Всего три романа за полтора года, а не десять-пятнадцать, как у других. Что ж, вполне понятно. Все правильно. Писатель не машина.
Капитан купил третий роман, и опять та же история – две бессонные ночи. А потом взял и не спеша, с удовольствием, перечитал «Горлов тупик». Такое с ним было впервые. Плохо склеенные странички «покета» рассыпались. Эти книжки издавались как одноразовые. Ни издателям, ни даже самим авторам не приходило в голову, что кто-то захочет перечитывать.
И вот писатель Виктор Годунов оказался Ракитиным Никитой Юрьевичем, шестидесятого года рождения, который совершенно по-дурацки погиб в какой-то гнилой конуре, причем попал в эту конуру наверняка не из-за своих творческих странностей, а потому, что как-то очень нехорошо сложились у него жизненные обстоятельства.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.