Текст книги "Чувство реальности. Том 1"

– Из Восточной Германии в Бейрут возвращается небольшая объединенная группа мусульманских боевиков, – вяло сообщил Григорьев, продолжая глядеть на отражение девочки в стекле.

– Ну и что? Они без конца мотаются туда-сюда.

– Мотаются, – кивнул Григорьев, – правда, пока только туда. Но все еще впереди.

– Ох, Эндрю, не дают тебе покоя лавры Кассандры, – Макмерфи тяжело вздохнул и закатил глаза, – давай-ка по делу, времени мало.

– Никакими лаврами бедную троянскую царевну никто не венчал, ее считали сумасшедшей, – криво усмехнулся Григорьев, – она плохо кончила. Сначала досталась Агамемнону в качестве трофея, потом погибла, совсем молоденькая, очень красивая. Ладно, Билл, попробую, как ты говоришь, по делу. Отряд небольшой, около пятидесяти человек. В основном мальчишки, от восемнадцати до двадцати трех. Фанатики. Самоубийцы. Проходили курс обучения сначала на русском Кавказе, в районе Сочи, потом в лагерях Штази. Спроси самого себя, Билл, почему они возвращаются в Бейрут именно сейчас?

– Погоди, погоди, а что там сейчас? – Макмерфи отложил куриное крылышко и нервно защелкал жирными пальцами. – Я не могу, голова лопается, напомни.

– Там сейчас война, Билли.

– Не издевайся. Это я знаю. Давай конкретней.

– Несколько дней назад там высадился десант миротворческих сил. Под Бейрутом разбит лагерь. В основном американцы, есть еще французы. Около трехсот американских солдат и офицеров, Билли. Это с одной стороны. А с другой – полсотни арабских мальчишек. Но не просто мальчишек, а фанатиков, отлично обученных, вооруженных до зубов и готовых умереть во имя Аллаха.

Макмерфи отодвинул тарелку, вытер руки салфеткой, выдернул зубочистку из картонного стаканчика и принялся энергично ковырять в зубах.

– Если не веришь мне, можешь получить более точную информацию от своих осведомителей в ГРУ и Штази. Время уходит, а там триста американцев. Здесь их ждут жены, дети, родители. По большому счету, это не мое дело. Смотри, Билли, не проткни себе десну.

– Ты хочешь сказать, что на лагерь миротворческих сил в Бейруте готовится нападение? – донесся до него взволнованный голос Макмерфи.

– Я только излагаю факты, выводы делать вам, – равнодушно пожал плечами Григорьев.

Семья за соседним столиком собралась уходить. Григорьев проводил взглядом белокурую девочку, посмотрел на часы, кивнул официантке, расплатился. Прощаясь, он не стал напоминать Макмерфи недавнюю историю с корейским самолетом.

Дождь кончился. Андрей Евгеньевич сел в машину, включил музыку, выехал со стоянки. До аэропорта оставалось не больше двадцати минут пути. Было приятно мчаться в умной послушной машине на хорошей скорости по идеальной автотрассе, дышать в такт спокойному струящемуся блюзу, чувствовать себя здоровым, сытым, нестарым, чисто вымытым, гладко выбритым, добротно и красиво одетым. Ничего советского. Гениальные, чуть поношенные джинсы фирмы «Левайс», толстый мягкий блузон цвета индиго, под ним белоснежная футболка. Свежий грейпфрутовый аромат мужской туалетной воды «Армани», ментоловый вкус жвачки во рту. Восхитительная игра огней на стоянке у аэропорта. Сверкающий, как зеркало, пол под ногами, изобилие ларьков, закусочных «фаст-фуд», магазинчиков, запахи, звуки, улыбки незнакомых людей, с которыми случайно встречаешься глазами в доброжелательной спокойной толпе. Несколько волшебных музыкальных аккордов, всего лишь позывные перед очередной информацией о прилетах и отлетах. Чистейший, отделанный небесной бело-голубой плиткой общественный сортир, в котором пахнет, как в парфюмерной лавке. Кокетливая надпись «Фенк ю вери мач!» на каждом отрывном квадратике туалетной бумаги. Собственное лицо в зеркале, вполне уместное, вполне американское лицо. Ну-ка, кто-нибудь на счет раз угадает в тебе затравленного нечистоплотного зверька под названием «совок»? Ни за что. Ты здесь свой. Ничего советского.

Однако надо быть очень советским человеком, чтобы принимать все это так близко к сердцу и получать от всего этого такой серьезный, такой острый кайф.

«Вот будет у меня миллион долларов, и я выкуплю Машку. Я надаю таких взяток, кому следует, что ни одна сволочь не посмеет помешать!» – на этой веселой фантастической волне он подлетел к своей жене Кларе, чмокнул мягкую круглую щеку, взъерошил остриженные волосы, подхватил чемодан, быстро весело затараторил по-английски, назвал жену «ханни» – медовая, как здесь принято называть жен.

– Отлично выглядишь, ханни, похудела, стрижка тебе идет. Ты что, осветлила волосы? Решила стать блондинкой?

– Надо же, не ожидала, что ты заметишь, – ответила она по-русски своим громким низким голосом. – Тебе правда нравится?

Когда сели в машину, он как бы между прочим передал ей привет от Билла и рассказал о случайной встрече в кафетерии на бензоколонке как о забавном эпизоде, не стоящем особенного внимания.

– Представь себе Макмерфи в ковбойском костюме, в красных остроносых сапожках. Я вылупился на него, как идиот, не сразу узнал. Оказывается, у его сына в школе готовят шоу на историко-патриотическую тему, с участием родителей, и это был театральный костюм.

– Он что, тоже ехал в аэропорт? – резонно спросила Клара.

– А? Нет. Вроде бы нет. Я, честно говоря, не поинтересовался, куда он ехал.

В зеркале поблескивали ее небольшие умные глаза. Что-то неуловимое, неприятное мелькнуло во взгляде, но тут же исчезло. Возможно, это просто была игра света и тени. Она накрасила ресницы. Раньше она никогда не делала этого.

Дома, пока она разбирала чемодан, он отправился в душ. Сквозь шум воды он не расслышал, как открылась дверь, и вздрогнул, увидев Клару на маленьком плетеном стульчике возле раковины. Она сидела, уже в халате, и ваткой снимала макияж.

– У меня для тебя сюрприз, – произнесла она, не разжимая губ, – выйди и посмотри, там, на холодильнике.

Обмотавшись полотенцем, он прошлепал босиком в кухню. На холодильнике лежала странная игрушка, легкая пластмассовая ракета размером с небольшую морковку. Половинка красная, половинка белая. Григорьев удивленно повертел ее в руках и заметил глазок с увеличительным стеклом. Что-то вроде волшебного фонаря. Повернувшись к свету, он посмотрел внутрь. Внутри была Маша. Цветной снимок на слайде. Маша в белой блузке и красном галстуке. Очень высокое качество пленки. Видны даже золотистые пуговицы на погончиках парадной пионерской блузки и крошечная розовая лихорадка в уголке рта.

– Это она полгода назад, – крикнула Клара из ванной, – в день рожденья Ленина, 22 апреля, их принимали в пионеры! Там еще письмо. Ты нашел?

– Да! – крикнул в ответ Григорьев и взял в руки незапечатанный конверт. Внутри оказался тетрадный листок в линейку, исписанный аккуратным детским почерком.

«Здравствуй, папа!

У меня все хорошо. На зимних каникулах была в лагере, заняла второе место по прыжкам в высоту среди девочек. Каталась на лыжах и на коньках. Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Мы очень давно не виделись, и я не знаю, что еще написать. Учусь хорошо, без троек. За прошлое лето выросла на четыре сантиметра. Пытаюсь читать «Тома Сойера». Мы проходим его по внеклассному чтению, но в хрестоматии адаптированный вариант. Я читаю просто книжку, в натуральном виде, то есть в подлиннике. Ну, что еще? Клара Никитична говорит, чтобы я написала тебе подробнее о своей жизни, с кем дружу, чем занимаюсь на досуге. Но про друзей в письме не расскажешь, слишком все сложно. А на досуге я сплю, потому что у меня каждый день шесть уроков плюс спортивная гимнастика три раза в неделю в Доме пионеров, плюс еще кружок «Юный математик» по понедельникам и средам. В субботу у меня гитара. Мама считает, что я обязательно должна играть на гитаре. Когда приедешь в Москву, пожалуйста, позвони бабушке Зине, скажи, что приехал и где мы можем встретиться.

До свиданья. Твоя дочь Маша».

Григорьев трижды перечитал письмо и не заметил, что Клара успела выйти из ванной.

– Хорошая девочка, – произнесла она с мягкой улыбкой, – знаешь, такая спокойная, рассудительная, пожалуй, немного взрослая для своих десяти лет. Я, конечно, не звонила им домой, просто подошла к школе к концу шестого урока, встретила ее, попросила написать письмо и передать какую-нибудь фотографию.

Григорьев сложил листок, машинально похлопал себя по бокам в поисках карманов. Но на нем было только банное полотенце, узел ослаб, оно соскользнуло на пол. Он стоял под внимательным взглядом Клары, голый и беспомощный, как призывник перед медкомиссией.

– Есть еще одна новость, – сказала она, продолжая улыбаться, – в Управлении ходят упорные слухи, что в Лондоне освобождается место заместителя резидента, твоя кандидатура одна из главных. – Она подошла совсем близко, провела теплой ладонью по его животу и пристально посмотрела в глаза.

«Заместитель резидента в Лондоне работал на англичан», – отрешенно подумал Григорьев.

Клара скинула халат, заскользила губами по его шее и, добравшись до уха, прошептала:

– Скоро полетишь в Москву и увидишь дочь. Ну, может, наконец, поцелуешь меня и скажешь спасибо?

На ее полном запястье тихо пискнули часы. Настала полночь. Пошел отсчет первых минут следующих суток, 22 октября 1983 года.

23 октября 1983 года в результате нападения самоубийц-террористов на лагерь миротворческих сил в Бейруте (Ливан) погибло 242 американских и 62 французских военнослужащих.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Теперь оставалось главное – доехать до дома и не заснуть за рулем. Саня Арсеньев потерял счет времени, он не спал третьи сутки. От Управления до дома было не больше двадцати минут езды, мысленно он уже отмокал в горячей ванной, но на перекрестке у выезда на Садовое кольцо застрял в пробке.

– Вот тут мне и конец, – пробормотал он, включая радио на полную громкость и закуривая, наверное, пятидесятую сигарету за эти проклятые трое суток.

Из приемника лился гнусавый голос модного эстрадного певца, которого Арсеньев терпеть не мог, и как звать, не знал, однако в данной ситуации такая музыка оказалась самой подходящей. Под нее точно не уснешь. Для большей бодрости Саня принялся во всю глотку подпевать. Голос у него был хриплый и еще более противный, чем у певца. Слов он не знал, мелодию перевирал нещадно, однако увлекся, забыл про сон и даже перестал нервничать из-за пробки, которая позволяла двигаться со скоростью три метра в пятнадцать минут.

 
Чучело, чучело, ты меня измучило,
Как я хочу тебя, дай мне только ночь,
Чертова кукла, чертова дочь!
Чу-учело, чучело, ка-ак я хочу тебя! А-а! —
 

орал Арсеньев, проползая очередные сорок сантиметров пути.

Припев повторялся непрерывно, и Саня успел заучить его наизусть. Песня кончилась, начались новости вперемежку с рекламой. Саня все пел. Дурацкий текст привязался надолго. Он будет звучать в голове и болтаться на языке, пока не сменится какой-нибудь другой глупостью, например стишком из рекламного ролика. Господи, сколько всякого мусора копошится у среднего человека в мозгах! Нашелся бы гений, который изобрел бы что-то вроде мозгового пылесоса для очистки от медиашлаков…

Окно у водительского места было открыто. Почти вплотную к «Опелю» встала шикарная новенькая «Тойота», синий «металлик», грохот тяжелого рока внутри. Затемненное стекло опущено до середины. Сквозь широкую щель видно, как подпрыгивает и дергается в ритме рока половина головы водителя, белобрысого парнишки, не старше двадцати пяти. Низкий лоб, белые брови, глубоко посаженные глаза, длинный хрящеватый нос. Голова то показывалась почти целиком, то уходила вниз, оставляя только щетинистую плоскую макушку. Ряд Арсеньева продвинулся еще на метр. Соседний остался стоять. Арсеньев, сам не зная почему, не захотел терять «Тойоту» из вида, ехать не стал, пропустил вперед девушку в красной «Шкоде», которая давно рвалась влезть перед ним.

Профиль в «Тойоте» вдруг стал казаться все более знакомым. Чтобы не мучиться напрасно, Арсеньев легонько стукнул в затемненное стекло. Белобрысая голова повернулась, запавшие глаза уставились на Саню.

– Спички нет? – спросил он первое, что пришло в голову.

– Зачем? Ты же и так куришь! – перекрикивая рок, удивленно заметил парень.

– В зубе поковырять, – объяснил Арсеньев, все еще не понимая, что на него нашло.

Голова исчезла, и через минуту из окна вылезла рука с пучком зубочисток.

– Спасибо, друг! – Арсеньев взял зубочистки и изловчился пожать эту руку, она оказалась вялой, влажной и быстренько ускользнула, втянулась назад. Затемненное стекло поехало вверх. Ряд «Тойоты» тронулся. Девушка в красной «Шкоде», потратившая столько усилий, чтобы втиснуться в неподвижный ряд перед Арсеньевым, не выдержала разочарования и нервно засигналила. Арсеньев попытался выгнать из головы песенку про чучело, приглушил звук приемника, автоматически отпечатал в памяти номер ускользающей «Тойоты».

Если бы не разговор с Масюниным и не клеймо американской оружейной фирмы «Максейф», белобрысый промелькнул бы мимо и исчез навеки. Впрочем, он и так исчез. Скатертью дорога. Можно было спокойно выкинуть из головы номер красивой новенькой «Тойоты».

В тот момент, когда лицо водителя появилось в окне целиком, Арсеньев понял причину своего смутного беспокойства. Лицо парнишки было очень типичным, запоминающимся. Но конкретно его, этого человека, Арсеньев видел впервые в жизни. Просто он был похож на кого-то, кто проходил по делу Вороны. Оставалось только вспомнить, на кого именно.

Саня принялся перебирать в памяти, как карточную колоду, портреты свидетелей. Кто-то из наркопритона? Нет. Искомое лицо ассоциировалось с трезвостью, со здоровьем и отвращением к наркотикам. Кто-нибудь из случайных свидетелей во дворе? Уже теплее, но тоже нет, ибо там был один старик и две женщины. Коллеги убитого, уличные ларешники? Нет, потому что ни у кого из них не было и не могло быть такой шикарной машины. Между тем новенькая «Тойота» почему-то являлась неотъемлемой частью образа.

Позади отчаянно засигналили. Саня дернулся, нажал на газ. Пока он размышлял, между ним и девушкой в красной «Шкоде» образовалась прогалина метров в пятнадцать. Пробка не терпит пустот. Именно об этом, кроме всего прочего, он беседовал во время одного из допросов с профессиональным водителем, слесарем автосервиса, перегонщиком автомобилей из-за границы, Воронковым Павлом Михайловичем, родным братом Вороны. Вот кого так напоминал парнишка в «Тойоте»!

Павлик Воронков, 1978 года рождения, младший сынок, последняя надежда несчастных родителей, вполне законопослушный юноша, не пьет, наркотиков сторонится, работает в автосервисе. Месяц назад при обысках и допросах вел себя вроде бы вполне адекватно, очень переживал из-за брата, дрожал, плакал, о пистолете, разумеется, ничего не знал и никогда его не видел. Но Арсеньева не покидало чувство, что Павлик врет. Как только речь заходила о пистолете, на острых скулах вспыхивали алые пятна, худые пальцы принимались нервно, быстро теребить что-нибудь – язычок молнии на куртке, зажигалку.

Арсеньев благополучно доехал до дома и прежде, чем влезть в горячую ванную, включил свой компьютер, отыскал там все, что имелось о Воронкове П.М.

«Мы с тобой, Павлик, непременно встретимся и поговорим. Вдруг ты все-таки вспомнишь что-нибудь интересное о пистолете „ИЖ-77“? Ты работаешь в автосервисе, а сейчас еще и перегоняешь машины. Через твои влажные ручки проходят десятки иномарок, принадлежащих разным бизнесменам, полубандитам, бандитам на три четверти, а также в квадрате и кубе. Именно в автосервисах иногда сидят люди, которые берут на себя посреднические услуги при выполнении „мокрых“ заказов. Твой братец иногда притаскивался к тебе на работу. Крутился там, клянчил денег. Всякое могло случиться. Жизнь вообще полна случайностей, грубых и нежных, глупых и умных. Доверять им не стоит, а воспользоваться – не грех. Чучело, чучело, ты меня измучило… А-а-а!»

Грохот воды был похож на тяжелый рок, маленькая ванная комната, отделанная апельсиновой плиткой, крутилась и подпрыгивала, желтый плоский плафон дергался, как голова неизвестного парнишки, похожего на Павлика Воронкова, в ритме бешеной музыки. Два пышных белых махровых халата на вешалке, прибитой к внутренней стороне двери, приплясывали, сцепившись рукавами, как влюбленная парочка на дискотеке. Дверь дрожала и пела «Чучело, чучело…» сердитым женским голосом.

– Чучело, ты вылезать собираешься?! – Бывшая жена Марина барабанила в дверь и обзывала Арсеньева всякими неприятными словами. После развода им приходилось жить под одной крышей, все никак не могли разменять квартиру. – Мне нужна ванная! Ты уже полтора часа мокнешь!

– Да, прости, сейчас выхожу! – крикнул Арсеньев, вытащил затычку и окончательно проснулся.

* * *

Угораздило же Стивена Ловуда снять квартиру в Пыхово-Церковном переулке, в двух шагах от Оружейного, где Маша жила все свое детство! Сейчас только не хватало узнавать знакомые с детства улицы, все эти Брестские и Миусские. Она старалась не глядеть в окно, занялась своим новым мобильным телефоном, просматривала функции, долго выбирала мелодию. Выбрала нежные звуки, похожие на кошачье мяуканье.

Ловуд молчал. Вдоль окон плыли московские окраины. Совсем стемнело, можно было расслабиться и спокойно прокрутить в голове последний разговор с Макмерфи.

Всего за час до отлета они сидели в маленьком тихом баре в аэропорту Кеннеди и болтали о всякой ерунде: о погоде в Москве, о Машиной новой стрижке.

– Я бы хотел, чтобы ты поближе познакомилась со Стивеном Ловудом, – вдруг заявил Макмерфи.

– В каком смысле? – брезгливо скривилась Маша.

– Не дергайся. Не в том, в котором ты подумала. Хотя, если понадобится пару раз сделать томные глазки и подхихикнуть его двусмысленным шуткам, ничего с тобой не случится. Ты должна ответить на несколько вполне конкретных вопросов относительно Стивена Ловуда, причем ответить мне лично, никому больше. Поняла?

– Почти.

– Никто, даже твой отец, не должен знать об этом.

– Он знает, что Ловуд будет меня встречать.

– К сожалению, да. Но это не страшно. Главное, в будущем не заострять его внимания на этом человеке.

– Я что, вообще не должна упоминать Ловуда в разговорах с отцом? Мы будем постоянно перезваниваться, общаться через электронную почту. Вы же знаете, как тонко он чувствует не только вранье, но даже умолчание!

– Ты можешь назвать Ловуда в перечне имен, среди других. Просто не надо выделять его, понимаешь? Да все ты отлично понимаешь. Слушай главное. Ты должна выяснить, существует ли связь между Ловудом и генералом ФСБ Кумариным Всеволодом Сергеевичем.

– С кем? – Маше показалось, что она ослышалась.

– С Ку-ма-ри-ным, – медленно, по слогам, повторил Макмерфи, – фотографии его ты уже видела, живьем, кажется, никогда. Можешь посмотреть еще раз. С собой, как ты понимаешь, дать не могу, но ты запомнишь. У тебя отличная память на лица, – он протянул Маше небольшую стопку снимков, цветных и черно-белых. Пока Маша их разглядывала, он продолжал говорить: – Ты попытаешься понять, что именно их связывает, какие между ними отношения, как давно они знакомы. Будет совсем хорошо, если тебе удастся понаблюдать за их общением в небольшой компании или, например, вы втроем поужинаете в каком-нибудь загородном ресторане. Правда, Ловуд страшный жмот. Насчет Кумарина не знаю, но если ты захочешь поужинать с Ловудом, платить придется тебе. Он угощает кого-либо только по оперативной необходимости и на казенные деньги.

– Кумарин был шефом моего отца, – тревожно заметила Маша и вернула снимки.

– Именно поэтому не надо ничего рассказывать папе. Он станет нервничать, преувеличивать, истолкует что-то превратно. В общем, мы договорились?

– Не совсем. Если мне придется встретиться с Кумариным, вдруг он меня узнает?

– А почему он должен тебя узнать? Разве он бывал у твоего в отца в гостях? Разве ты его когда-нибудь видела живьем?

– Нет… – Почему-то у Маши стало на миг холодно в животе. Но только на миг и, наверное, от яблочного сока со льдом.

– Вот и он тебя – нет. Ему могли попасться на глаза только фотографии, причем детские, и очень давно.

– Я тоже видела только фотографии, – язвительно заметила Маша, – а он, между прочим, профессионал, и у него тоже отличная память на лица.

– Только детские, и очень давно, – ласково повторил Макмерфи и потрепал ее по щеке.

– Что-то здесь не так. Я пока не понимаю, что именно, но чувствую. Получается, Рязанцев отходит на второй план?

– Ничего подобного, – Макмерфи энергично замотал головой, – концерн ждет от тебя подробных отчетов обо всем, что творится вокруг Рязанцева. Мы вложили много денег в этого человека, и нам надо, чтобы кто-то постоянно был рядом и держал руку на его пульсе. Раньше эту работу выполнял Томас Бриттен. Теперь будешь выполнять ты.

– Но все-таки Ловуд и Кумарин – основная часть моего задания, верно?

– Для меня это самое главное. Для меня лично. Но не для концерна. Хотя одно с другим очень тесно переплетено и связано.

– Почему в таком случае вы говорите об этом в последний момент и так туманно?

– Я сказал тогда, когда счел нужным. И ничего не туманно. Ты сама все усложняешь.

– Нет. Это вы усложняете. И я не понимаю, зачем.

– Прекрати! Я не стал говорить тебе раньше потому, что ты могла бы не удержаться, что-нибудь ляпнуть отцу. Одно дело – телефон и электронная почта, и совсем другое личный контакт, глаза в глаза. Он ведь все из тебя вытянул в «Ореховой Кларе»?

– Вы что, слушали нас?

– Делать мне нечего! Я просто очень хорошо знаю вас обоих.

– Кумарин сейчас возглавляет Фонд Международных гуманитарных инициатив. Ловуд – помощник атташе по культуре. Они вполне могут быть знакомы просто так, по долгу службы, – тихо заметила Маша, – а контакты другого рода вряд ли будут прямыми и заметными со стороны. Вы разве не знаете, что обычно это происходит через связников, сэ-эр? – она сощурилась и презрительно скривила губы.

– Обычно, да. Но только не у Кумарина. Он человек оригинальный, у него свои методы. И не надо гримасничать. Это тебе не идет.

– Вы подозреваете Ловуда? Думаете, он работает на русских? – спросила Маша, слегка успокоившись.

– На то ты и психолог, чтобы наблюдать за людьми и выявить контакты самого разного рода, – медленно, чуть слышно отчеканил Макмерфи. – Я не требую от тебя ничего конкретного, никаких доказательств.

– Конечно, – кивнула Маша, – если Ловуд скажет Кумарину, кто я, это будет лучшим доказательством. Других и не нужно.

Макмерфи никак не отреагировал, он только чуть опустил веки, но все равно было заметно, как забегали глаза. Он накрыл Машину руку своей теплой сухой ладонью и заговорил мягко, медленно:

– Меня интересуют твои наблюдения, впечатления, оценки. Считай, что будешь заниматься рутинной проверкой Стивена Ловуда. Такой проверке регулярно подвергаемся все мы. Ты, я, твой отец, десятки сотрудников. Контролируются наши банковские счета, налоговые декларации, соответствие уровня жизни уровню фиксированных доходов, личная жизнь со всеми интимными подробностями. Мы проходим медицинские осмотры, у нас берут кровь на наркотики, алкоголь и никотин, нас подвергают психологическому тестированию. Ты должна протестировать Ловуда, но так, чтобы он этого не почувствовал.

Маша убрала руку из-под его ладони. Несколько минут она молча ковыряла ложкой остатки клубничного пирожного. Макмерфи тоже молчал, цедил мелкими глотками остывший жидкий кофе. Он нервничал. Она это видела, но не потому, что была психологом, а потому, что знала его много лет и очень хорошо к нему относилась. Он нервничал, и еще ему было немного стыдно. Наконец, не поднимая глаз, Маша спросила:

– Ваши подозрения как-то связаны с убийством Бриттена и Кравцовой?

– Я тебе ничего не сказал о подозрениях. Считай, что их нет. И связи с убийством никакой нет.

– Вот сейчас вы мне врете, Билл, – неожиданно для себя выпалила она с дурацкой улыбкой, испугалась, покраснела, но все-таки продолжила: – Это работает против вас. Чем больше темных пятен, тем трудней мне будет добывать для вас информацию.

– Я не вру, – он покачал головой, спокойно и грустно, – когда мне надо соврать, я делаю это так, что никто не замечает, даже ты. Сейчас я просто не говорю тебе того, в чем сам не уверен. Не хочу грузить тебя. А то, что ты краснеешь, плохо. Очень плохо. Непрофессионально. Ясно?

– Нет.

– Ну ладно, хватит! – Он вдруг раздраженно повысил голос: – В твоем задании все чисто. Его продумывали и формулировали не самые глупые люди. Никто не собирается тебя подставлять. Темные пятна могут появиться позже, из-за твоих ошибок либо случайно. Но случайность в конечном счете – это тоже твоя ошибка, только растянувшаяся во времени и пространстве. Да, риск будет, но не сразу. Он вырастет постепенно, чем больше пройдет времени, чем шире станет круг твоего общения, чем больше ты будешь знать, тем выше степень риска. То есть ты сама его сделаешь огромным или совсем маленьким. Ты начнешь там жить и действовать, выстраивать отношения с людьми, и каждым своим шагом, каждым словом ты можешь увеличить или уменьшить степень риска. Кумарин тебе не опасен, он не узнает тебя. Ты просто должна быть уверена, что ты Мери Григ, родилась в Нью-Йорке, хорошо говоришь по-русски потому, что у тебя была русская няня, родители погибли в автокатастрофе, ну и так далее. А главное, ты все время должна помнить, что тебе от них ничего не нужно и совершенно нечего скрывать. Ни от Кумарина, ни от Ловуда, вообще ни от кого. Поняла? Повтори про себя сорок раз!

Маша почти не слушала его. То, что он говорил, было, конечно, мудро, и даже красиво, и по-своему верно. Это отлично прозвучало бы на каком-нибудь теоретическом занятии, особенно в качестве вступительной речи. Это мог говорить преподаватель студентке-первокурснице в школьном коридоре, а не офицер ЦРУ своему коллеге в аэропорту Кеннеди за полчаса до отлета в Москву.

– Ну, ты успокоилась? – Он взъерошил ей волосы. – Теперь все?

– Нет, не все. Помощник атташе по культуре – слишком важная персона, чтобы тащиться по жаре в аэропорт и встречать такую пигалицу, как я.

– Привыкай, привыкай, ты не пигалица, твоя поездка оплачена концерном. Сразу после защиты диссертации ты станешь штатным сотрудником «Парадиза». Ты уже элита, в тебя вложены серьезные деньги. Господин Джозеф Хоган, владелец концерна, в телефонном разговоре с Евгением Рязанцевым подчеркнул, что выпускница Гарварда Мери Григ – его протеже, и высказал свою личную заинтересованность в том, чтобы твое сотрудничество с пресс-центром партии оказалось максимально успешным.

– Вот как? – слегка удивилась Маша. – Когда же они успели побеседовать о моей скромной персоне?

– Неделю назад. Сегодня он еще раз позвонил Рязанцеву, выразил свои соболезнования и напомнил, как ты слушала его лекции, как вы танцевали рок-н-ролл. Рязанцеву сейчас плохо, одиноко. Люди из близкого окружения его тяготят. Роман с Кравцовой развивался у них на глазах, и о том, что она ему изменяла с Бриттеном, им известно, теперь во всяком случае. Это больно ранит его мужское самолюбие. А ты – человек со стороны, но с тобой связаны определенные воспоминания, пусть незначительные, мимолетные, однако весьма приятные. Не сомневаюсь, он сам захочет, чтобы ты была рядом.

– Погодите, Билл, – поморщилась Маша, – я не поняла, значит, первый звонок был неделю назад? То есть все было решено еще до смерти Томаса?

– Ну, Маша, ты должна догадываться, что такие решения принимаются не в один день.

– А что было не так с Томасом? – спросила она почти шепотом, трусливо надеясь, что Макмерфи не расслышит этого нахального вопроса.

– Что не так? Томас Бриттен спал с Викторией Кравцовой. – Макмерфи криво усмехнулся и добавил комически страшным шепотом, приблизившись к Машиному уху: – По собственной инициативе, без всяких наших санкций.

Он отстранился, помолчал несколько минут, оглядывая Машу с головы до ног, и заговорил о том, что ей надо купить во фри-шопе какие-нибудь новые духи, сменить запах, поскольку ее любимая «Шанель Аллюр» пахнет взрослой женщиной, дамой с богатым прошлым, и стоит выбрать нечто более невинное. Маша слушала и энергично кивала, словно старалась вытряхнуть из головы неприятный и совершенно риторический вопрос: не потому ли этих двоих, Кравцову и Бриттена, нашли мертвыми в одной постели, что они спали несанкционированно?

На прощанье, перед пограничным контролем, Макмерфи поцеловал ее в щеку. Так было принято. Несмотря на разницу в возрасте и чине, она могла назвать его Билл. Когда они переходили с английского на русский, что случалось довольно часто, он называл ее Машка и на «ты». Он знал ее с четырнадцати лет. Он помог отцу вывезти ее из России, навещал ее в разных клиниках, в которых ей пришлось лечить искалеченную руку, очищать кровь от психотропной отравы, приводить в порядок нервы, заново учиться писать, ходить, спать без ночных кошмаров. Он нашел для нее отличного подросткового психотерапевта. Он никогда не забывал дарить ей подарки на день рожденья, недорогие, ни к чему не обязывающие, но всегда милые и продуманные.

В разведшколе он читал лекции по истории коррупции в высших эшелонах власти в странах Восточной Европы и вел практические занятия по методике вербовки. Однажды, перед зачетом по стрельбе, застал ее в тире в слезах и соплях. Она неплохо стреляла с двух рук, но ее правая все еще предательски дрожала и отказывалась сливаться с пистолетом в единое целое. Он научил ее справляться с дрожью не физическим усилием, а силой воли и воображения. Даже у отца не получалось помочь ей в этом, а Макмерфи сумел.

Он умел учить и объяснять, умел развеселить, когда страшно, утешить, когда грустно, взбодрить, когда кажется, что все плохо и больше нет сил.

Сейчас он подставлял ее, использовал в своих профессиональных интересах. Ему необходимо было вычислить «крота». Заложит ее Ловуд – значит, он «крот». Не заложит – значит, можно снять с него подозрения.

Она знала, что когда-нибудь такое произойдет. Отец предупреждал ее: нельзя обольщаться, теплые простые отношения всего лишь удобная форма общения, не более. Ничего за этим не стоит, никаких обязательств, помимо профессиональных, никаких живых чувств, даже простой жалости, нет. Пустота. Вакуум.

Она была к этому готова, но только теоретически.

На Ленинградском проспекте образовалась небольшая пробка. Закатное солнце ослепительно било в лобовое стекло. Маша с удивлением обнаружила, что Стивен Ловуд плохо знает Москву. Он не свернул у Белорусской и попилил вперед, по Тверской к центру. Пропустил поворот у Маяковки. Маша даже пробормотала по-русски: «Вот здесь надо направо!» – и тут же испугалась, закашлялась. К счастью, Ловуд не услышал. Всю дорогу он молчал, словно забыл о ней. Она сидела на заднем сиденье и видела его складчатый толстый затылок. Ворот сорочки потемнел от пота, хотя в машине не было жарко.