Текст книги "Незавершенная Литургия"

– …Так что, Наталка, я пока Саньку сменю, побуду с батей денек-другой, а коли будет совсем плохо, придется его к нам везти… Сашка на реке, я его пока не видел, рыбачит, наверное. Сегодня не погоню, уже поздно, а завтра с утра на велосипеде прискачет… Он у нас молодец, деда выхаживал…

Связь оборвалась, но главное было уже сказано. Он опустился в сено и, раскинув руки, закрыл глаза. В этом доме он не мог себя чувствовать иначе как маленьким мальчиком. Здесь прошло все его детство. Здесь он знал все уголочки, все сучочки на смолистых досках. Он мог с закрытыми глазами пройти по всему дому. В его жизни столько произошло всего, столь многое изменилось, лишь в родительском доме все было точно так, как в раннем детстве. Для него это было некоей константой, это был пуп земли, такая точка, вокруг которой все на свете вращается, а она лишь поворачивается на месте. И слово «Родина» для него настолько прочно связывалось в сознании с таким созвучным Родино, что если бы он был деревом, то его корни непременно бы впитывали соки земли лишь в этом, таком родном сердцу месте.

На крыльце, куда он вышел покурить, они сидели вдвоем с Верным. На улице уже темнело, но полной темноты не наступало. В эту пору солнце уходит за горизонт недалеко; едва успеет стемнеть, как тут же медленно наступает рассвет. Этот феномен белых ночей, так удивляющий приезжих, был здесь привычной обыденностью. Пользуясь светлой полночью, молодежь гуляла, на деревне не стихала музыка. В воздухе звенели комары, пахло травами. По реке проплывали горящие разноцветными огонечками баржи и теплоходы, после их прохода на берег обрушивалась могучая волна, которая качала лодки и захлестывала причал. Пес щелкал пастью и мотал головой, отгоняя докучавших комаров, среди кустов чивкали птицы. Аккуратно затушив окурок, Александр зашел в дом. Отец его сидел на кровати и попивал из кружки воду.

– Самовар-от ставь, чаю попьем. Сашку выглядывал? Он может поздно прийти, можно его не ждать.

– Самовар уже кипит. Тебе принести или на кухню подтянешься?

– Когда ты успел самовар-то поставить? Принеси, коды не трудно. Чашку там мою увидишь…

«Отец сильно постарел», – вдруг отметил Александр. То ли не приглядывался раньше, но сейчас его лицо, казалось, совсем осунулось, его почти не было видно из бороды. Только глаза, как угольки, горели с прежней силой и проницательностью. Чаевничал он недолго: сделав пару глотков дымящегося крепко заваренного чая вприкуску с кусковым сахаром, снова лег.

– Я, Саша, покемарю. И ты ложись, Санькина комната открыта. А он придет, на бабушкину койку ляжет. Я таблеток напился, тепереча хорошо спать буду. – С этими словами дед отвернулся к стенке, на которой красовался старый гобелен с оленем, и тихонько засопел.

Уставший от дорог и волнений, Александр лег на постель в Сашкиной келье, но сон не шел, и он бездумно осматривал развешанные по стенам рисунки, чуть видные в сумеречном свете белой ночи. То, что его сын рисует, он знал, но загруженность на работе и редкие побывки дома не позволяли ему отслеживать развитие Санькиного художественного дарования. Только вот эта вынужденная жизненная пауза позволила приглядеться к его рисункам повнимательнее. Это были неплохие акварели, замечательная графика, выполненная тушью, карандашные наброски. Импровизированный вернисаж увлек его настолько, что он поднялся с кровати и включил свет. Лампочка без абажура ярко зажгла краски. С картинок открывался удивительный, фантастический мир детской души. Сюжетов было несколько, но преобладающими были два, каждый раз по-новому повторяющиеся в разных произведениях: утопающая в водах церковь и лицо миловидной девушки. В плывущей по водам церкви Александр без труда узнал храм Покрова, что стоит на острове посреди Волго-Балта в пяти километрах отсюда, а девичий лик был ему незнаком; это была не девушка вообще, а какая-то знакомая художнику девица, потому как она на всех рисунках была одна и та же, словно она ему позировала. «Да он влюбился!» – подумал Александр, вглядываясь в лицо незнакомки. Оно напоминало ему врубелевскую Царевну-Лебедь с глубокими, бездонными глазами, наполненными непередаваемой грустью.

Тут же вокруг виднелись следы творческой деятельности – пестрые листки с пробными мазками – и инструменты: краски, карандаши, баночки с тушью, кисти разных номеров. Было в этом беспорядке невидимое присутствие самого художника. Вспомнилось о Сашкиной отлучке. Александр бросил взгляд на часы. Ходики с кукушкой показывали половину третьего. Глаза слипались, но чувство беспокойства невольно шевельнулось в душе: «Где его, правда, носит?»

Отец в соседней комнате негромко храпел, закинув за голову руку. На краю постели, чуть прикрыв глаза, нес ночную вахту толстый серый кот. За окнами уже брезжил рассвет. На улице стало тихо. «Может, он домой подался?» Александр присел за Сашкин стол и увидел толстую тетрадь в синих корочках, на которой со всей тщательностью было выведено: «Краеведение». Он взял тетрадку и пролистал. Она, оказалось, была испещрена записями. Размашистым почерком Сашка выводил абзац за абзацем, разными ручками и с разной старательностью. Из прочитанного следовало, что на занятиях школьного краеведческого кружка «Истоки» он выбрал тему для исследования «Покровская церковь. История храма на острове». Листки в клеточку стали исторической летописью храма, а сам летописец оказался столь же одарен умением описывать события словесно, как он это делал и живописно. Время текло медленно, сон куда-то улетучился, и, пристроившись у настольной лампы, Александр с пухлой тетрадкой расположился на кровати.

* * *

«Место это было обжито древним человеком в глубокой древности. Археологи, проводившие здесь исследования еще в 20-х годах, предположили, что первые стоянки в районе Покровского погоста появились 9000–9300 лет назад – в период стабилизации климатических условий, последовавший за отступлением ледника и обмелением послеледниковых водоемов. Мезолитические находки обнаружены в раскопах и собраны с размываемых участков правого берега реки Шексны на протяжении более 200 метров.

Это была культура охотников, рыболовов и собирателей. В культурном слое обнаружены сотни костей, преимущественно бобра, а также лося, лисицы, собаки и множество полуистлевших рыбьих костей. Найдены следы кострищ и хозяйственные ямы с охотничьим и бытовым инвентарем – каменными ножами, скребками, проколками, сверлами, наконечниками стрел, изделиями из кости и рога – рыболовными крючками, гарпунами, зубчатыми остриями.

На дореволюционных картах это место называлось Бабьим островом. Это позволяет предположить, что на этом месте существовало древнее святилище и стоял идол – Каменная Баба, сложенная из валунов подобно тому, как сейчас дети лепят снежную бабу. Это было следствием распространенного в эпоху каменного века одного из самых древних религиозных культов – культа Богини-Матери. Баба эта – идол всеобщей прародительницы. Древние верили, что из ее лона вышли растения, животные и люди. Поэтому в мышлении первобытного человека жило чувство родства, которое связывает все живые существа. Для охотников каменного века лоси и медведи, орлы и бобры – это такие же дети природы, как и они сами».

На страницах тетради было множество рисунков древних людей, срисованных и нафантазированных. Они заметно скрашивали скучный академический текст, и история как бы оживала. Иначе невозможно было представить, что здесь, в столь привычных местах, еще в седьмом тысячелетии до нашей эры жили люди.

«В языческой религии древних славян-земледельцев также существовал культ женского божества, Матери-Земли, Мокоши – богини земли, урожая, женской судьбы, Великой Матери всего живого. Мокошь, как богиня плодородия, тесно связана в мировоззрении славянина-язычника с Семарглом (крылатым псом, охранителем посевов, богом корней, семян, ростков) и грифонами, с русалками, орошающими поля, с водой вообще. Ей поклонялись у водных источников (рек, озер, родников). Постепенно Мокошь стала почитаться как подательница дождя. В конце концов в славянском пантеоне она «поднялась» с земли на небо и заняла место главного женского божества. Это отражено в повсеместно распространенном у славян представлении о трех матерях каждого живого существа – родной матери, Матери-Земли и Богоматери».

Разглядывая картинки, Александр пролистал несколько страниц, пока не увидел уже знакомый по картинкам на стене образ храма. Мимо этой церкви он не раз проплывал, будучи на рыбалке. Ее трудно было различить среди зарослей кустов и деревьев: бо́льшая часть ее была разрушена, но черный купол с крестом еще возвышался над зелеными кронами. Близко подплывать к ней ему не доводилось, да и было это небезопасно. Этот остров считался рекордсменом по числу несчастных случаев: не проходило навигации, чтобы кто-нибудь в поисках приключений не пытался пробраться к руинам и калечился или тонул, а то и вовсе пропадал. Любителями экстрима были, как правило, приезжие дачники. Трагические истории, связанные с церковью на острове, передавались из уст в уста с детства, и еще бабушка рассказывала ему эти страшилки. Все местные знали про этот зловещий остров, оттого и существовало негласное табу на подобные десанты.

На Сашкином рисунке храм представал во всей красе, возможно, это была художественная копия старинной фотографии или фантазия на тему различаемых силуэтов.

«Летописи свидетельствуют, что после принятия христианства князь Владимир „повеле рубити церквы и поставляти по местом, идее же стояху кумиры“. Впервые в летописных источниках ЦЕРКОВ ПОКРОВА ПРЕЧИСТАЯ ШТО НА БАБЬЕМ ОСТРОВЕ упоминается в 1485 году. К тому времени на месте древнего языческого требища стоял деревянный храм Покрова Пресвятой Богородицы с приделом пророка Божия Илии и служил приходским храмом целого куста деревень: Родино, Ратибор, Глазатово, Мигачево, Ивицы и прочих, бывших вотчинами Кирилло-Белозерского монастыря. В ту пору по Шексне проходили не только важнейшие торговые пути, но и паломнические маршруты к древним северным обителям. Редкий струг или ладья не приставали к причалу Бабьего острова, все стремились отслужить молебен о благополучном путешествии, оттого церковь эта была достаточно богатой и по красоте своей, скорее всего, не уступала архитектурным шедеврам, сохранившимся в Кижах».

Александр представил себе эту деревянную церковь. В округе было несколько таких памятников древнего зодчества: покосившиеся и почерневшие от времени, они настолько растворились в окружающей их природе, словно выросли из земли. Толстые, отборные бревна с мелкослойной древесиной, срубленные на болотах, стойко сопротивлялись гниению. Они затянулись лишайниками, поросли мхом и кустами, но держали равнение стен. Только суровый климат с резкими перепадами зимней стужи и летней жары да ровда — сезонные колебания промерзающей почвы – за несколько столетий смогли пошатнуть крепость этих стен. И брошенные людьми церковки склонили крестоносные маковки в невольном реверансе перед неумолимостью времени.

«В 1778 году на прошение прихожан Покровского прихода Гледенского духовного управления Новгородская духовная консистория дала разрешение на строительство на месте сгоревшей годом ранее деревянной церкви на Бабьем острове каменного храма. Строительство продолжалось четыре года, в новой церкви, помимо главного летнего алтаря в честь Покрова Богородицы, были устроены два зимних – в честь пророка Илии и чтимой иконы Казанской Божией Матери. Это было время проведения губернской реформы, в строительстве доминировал столичный классицистический стиль архитектуры, который поддерживали как светские, так и духовные власти. Утвержденный проект стал типичным для русской провинции, только местные каменных дел мастера смогли внести в него элемент своеобразия. Освящен храм был на Казанскую 8 июля 1782 года по старому стилю».

Александр отложил чтение и откинулся на подушку. Усталость взяла свое, и он уснул при первых лучах восходящего солнца. Он провалился в сон так, как парашютист, оттолкнувшись от борта самолета, ложится на облака. Сознание сделало несколько вялых попыток возврата в действительность, но потом пустилось по волнам сновидений.

Ему снился сказочный лес. Он шел по нему не спеша, как бы прогуливаясь. Отводил рукой нависающие ветви, на которых благоухали невиданные цветы. Пели птицы; то и дело, не боясь, на него выходили причудливые звери и были приветливы и даже ласковы. Он трогал их руками, гладил их шерсть. Путь лежал по берегу хрустального ручья, на дне его посверкивали разноцветные камешки. Вода струилась быстро, журча на перекатах. Посреди просторной поляны обнаружилась каменная скамья, над которой, словно резная сень, склонились цветущие ветви дерев, перед ней из большой хрустальной вазы струился красивый фонтан. Вода из фонтана и питала тот дивный ручей, а он, в свою очередь, поил чудных зверей. Он присел на скамью и пригляделся к фонтану. Сквозь радугу брызг он различил неясный силуэт. Не зная, кто стоит по ту сторону фонтана, он обратился сквозь завесу фонтанных струй:

– Ландшафтный дизайн на уровне! Вы не скажете мне, чьи это владения?

Ответ не заставил себя ждать. Он услышал приятный голос, и там, откуда доносилась речь, на поверхности искрящихся брызг стали возникать буквы, прозрачные и крупные, причем сменялись они столь плавно, что можно было разобрать слова. За этим сопроводительным текстом из сменяющихся литер угадывался пристальный взгляд говорящего:

– Высокий и Превознесенный, вечно Живущий, Тот, кто живет на высоте небес, чтоб оживлять дух смиренных и сердца сокрушенных, Он владеет этим миром.

– Это круто – гостить у такого хозяина! Только ума не приложу, как я здесь очутился. Но уж раз я здесь, может, Он мне поможет?

– Всякое творение ожидает, чтобы Он дал им пищу их в свое время. Он дает им – они принимают, отверзает руку Свою – насыщаются благом.

– Нет, не о пропитании хочу просить, с этим все нормально. Если можно, хотел бы знать, где мой сын Сашка?

– Он возвратится, избавленный Вышним, придет к тебе с радостным восклицанием, и радость вечная будет над главой его, он найдет радость и веселие, а печаль и воздыхание удалятся.

– А где он сейчас? Мы все переживаем, его давно не было дома.

– Зачем вам было искать его? Или вы не знали, что ему надлежит быть в том, что принадлежит Отцу его?

– Но ведь я его отец!

– Не все ли мы имеем одного Отца?..

Эти слова эхом отозвались в воздухе. Струи фонтана прервались. Тяжелые капли упали в чашу, и вместе с ними растаял и силуэт говорящего. Через мгновение вода снова переливалась в лучах солнца, но кроме мирно резвящихся зверушек рядом никого не было. Поднявшись со скамьи, он отправился в обратный путь. Пересек цветущую поляну, раздвинул занавес листьев и шагнул в темноту сна без сновидений.

* * *

Утро пощекотало лицо солнечным лучиком. Александр проснулся и прикрыл глаза от слепящего света. С кровати упала на пол синяя тетрадка и напомнила о ночном чтении. Уютная Сашкина комната в утренние часы всегда была залита светом. За окном виднелась излучина реки и заросшая лесом Попова гора. В этом доме, как нигде, сон давал настоящее отдохновение. Он всегда просыпался здесь исполненным сил.

Отворив дверь, он взглянул в сторону кровати отца. Его не было. Не было и Сашки. Александр вышел на крыльцо. Батя сидел на лавочке в привычной своей шляпе, опершись на посошок.

– Доброе утро, батя.

Старик оглянулся и кивнул:

– Здорово. Выспался?

– Да, хорошо. Ты-то как? – приходилось кричать ему, будто он был на том берегу реки. – Как самочувствие?

– Неважно. Еле ноги волочу. Подышу еще чуток да пойду лягу. Мне, как старому коту, вылежаться надо.

– Санька не появлялся?

– Не видал. Похоже, он домой отправился да разминулся с тобой. Лодку глянь, тут ли, нет. Да домой позвони. Малой уже такой большой, самостоятельный. За него не переживай.

Александр привык доверять отцу. У него было какое-то необъяснимое чутье на все, чего ни коснись. Иногда он о будущем говорил в настоящем времени, и оно сбывалось. Это не был дар пророчества, но в моменты сомнений его совет оказывался верней всего. Так и сейчас: стоило отцу сказать, что все в порядке, и прежние беспокойства отступили. Сын помог отцу вернуться на постель, вскипятил самовар, напоил его чаем и вновь влез на свой переговорный пункт. Волны не было. Аппарат обиженно пикал, выдавая на дисплей «НЕУД. СОЕД-Е». Так и не связавшись с домом, Александр вышел на крыльцо, раскуривая сигарету. По давно заведенному обычаю в этом доме не курили. Проходя мимо Сашкиной кельи, он зацепил синюю тетрадь, чтобы дочитать заинтересовавшую его историю. Ветерок раздул странички в клеточку на том месте, где был рисунок, изображавший красноармейцев, сбрасывающих колокола.

«…После ареста последнего священника приход вдовствовал несколько лет, пока староста церковный Копосов Иван Егорович по просьбам прихожан не согласился рукоположиться во священство. Бывший начальник Гледенской тюрьмы, он прослужил в такой должности до 1922 года, но после того, как отказался вступить в большевистскую партию, его заменили „надежным товарищем“. Потеряв средства к существованию, он перебирается на Покровский погост и становится старостой единственной на то время действующей церкви. Но после рукоположения во священство он временно направляется на другой приход в соседний район, где спустя год его арестовывают и приговаривают к десяти годам тюрьмы. До наших дней дожила одна его дочь, которая вспоминает, как приходили из сельсовета забирать его именную шашку. По неуточненным данным, во время этапа он, сильно болевший ногами, отставал и задерживал колонну, что очень раздражало охранников. Не особо церемонясь с пожилым священником, его отвели в сторону от дороги в лес и там расстреляли, якобы „при попытке к бегству“. Где это случилось, сказать еще труднее».

Эту бабулю – Копосову – Александр, конечно же, знал, она жила в Родине, но никому, по понятным причинам, она не рассказывала своей истории. Как это удалось раскопать Сашке, оставалось только гадать. Он смог по-новому взглянуть на привычные события и людей. Чтение стало увлекательней. Перед ним разворачивалась панорама столетий на примере отдельно взятой Покровской церкви.

«Церковь неоднократно пытались закрыть „по просьбам трудящихся“. Как и большинство таких же деревенских храмов, ее ждало варварское разграбление и превращение в какое-нибудь хозяйственное помещение, но ее положение, достаточно изолированное, с одной стороны, и твердая позиция приходской общины – с другой, не позволили это сделать. Сторож церковный, имя которого только и смогли вспомнить – Стефан, караулил, сидя на колокольне. Едва завидев „начальство“, уходил с ключом в болото. Его искали, но бесполезно. Без ключа же в храм проникнуть не могли, двери были сделаны на совесть, а на окнах железные ставни и кованые решетки. В один из таких рейдов местные активисты забрались на звонницу и сбросили колокола. Пытались уронить купольный крест, но во время верхолазных работ двое хульников упали с купола, один расшибся насмерть, а другой сломал позвоночник и стал калекой на всю жизнь. Крест же лишь едва заметно наклонился. После этого случая нападения на церковь прекратились. Но прекратились и службы церковные. Стефан еще долго оберегал храм от посягательств. Его подкармливали посещавшие кладбище прихожане. Однажды он ушел на болото и не вернулся. Церковный погост стал зарастать, пока не превратился в непроходимый лес».

– Здорово, Санёк! – С Александром поздоровался проходящий мимо старик.

– Здравствуйте, Кирилл Яковлевич! – ответствовал он своему старому учителю.

– Дома ли Аверьян Петрович? У меня к нему дело есть.

– Дома, да только заболел что-то батя. Лежит, не встает.

– Вот как. Гм. А давеча, третьего дня, приглашал меня за корзиной. Скоро грибы пойдут, а у моей ручка оторвалась… Так, ничего был, вроде не выглядел больным. А что с ним?

– Да слабость какая-то, утомился, старость ведь не радость. Но я спрошу его, может, он сплел уже, так я вынесу.

Но отец спал. Александр пробежался по дому, заглядывая по углам. В отцовской мастерской на столе действительно стояла корзина, но недоделанная. Взгляд упал на дверь за шкафом. Она была закрыта на огромный амбарный замок и, судя по скопившейся в углах пыли, не открывалась многие годы. Когда-то давно, трудно припомнить точно, но еще когда Александр был совсем маленьким, батя затеялся к дому прирубить еще одну комнату, но так как сразу за домом шел уклон к реке, то этот прирубок пришлось делать на сваях. Небольшая комната, три на четыре метра, была тогда домашней ударной стройкой. Когда же все было готово, то, к удивлению домочадцев, батя не стал в ней прорубать окна, а на двери повесил этот вот громадный замок. И превратилась эта комната в какое-то хранилище. Что у него там было, никто не знал, потому как строгость Аверьяна Петровича не позволяла даже домашним совать нос в его дела. Теперь, когда он уже состарился и бревенчатые стены пристройки давно потемнели и заросли лишайником, можно было полюбопытствовать, что там за склад, но, по давно заведенному обычаю, эту дверь так никто и не открывал.

– Вы знаете, Кирилл Яковлевич, а корзину-то он не доделал. Простите. Может, я вам деньги верну, и вы ее у другого кого купите.

– Нет, я деньги вперед не платил. Да и что толку? Так, как ваш отец, все равно никто не сделает.

– Я думаю, денек-другой, и он подымется. Сделает вам, что обещал.

– Ладно-ладно, пусть поправляется. А вы тут один или с семьей?

– Один. Да Санька тут где-то лазит…

– Хороший паренек ваш Саша – уважительный. Его тут все любят. Он старикам помогает. Историей интересуется. У меня вот недавно сидел, про церковь на Покровском погосте спрашивал. Сказал, что доклад в школу готовит.

– Да, вот тетрадка его. Читаю тут на досуге. Интересно… А что, ее и вправду взрывали?

– Хотели взорвать, да не стали. А дело было так. Я еще пацаном был, мы туда на лодке часто плавали. Жили мы тогда аккурат напротив церкви, на Звозе. Теперь-то этой деревни нет, она под воду ушла, когда Волго-Балт строили. Однажды видели, как там работали взрывники. Это были женщины, причем молодые, бойкие. Кирками и ломами долбили в стенах дыры и закладывали взрывчатку. Работали целую неделю. Говорили, что скоро будет разлив воды и все здесь затопит. Дома возле церкви разобрали и перевезли выше по Шексне в Ратибор, правда, они не долгонько стояли – сгорели на третий год. Некоторые покойников своих увозили, перехоранивали. А когда должны были взрывать, нас оповестили, приказали заклеить окна бумажными полосками крест-накрест. Но что-то у них не вышло – то ли взрывчатка негодная оказалась, то ли что-то не рассчитали. А может, установка другая поступила, взрывчатки не хватало, а объектов по берегам нужно было ликвидировать много. В основном сносилось то, что может помешать судоходству, а церковь-то на усторонке, как знаете, фарватер-то ближе к нашему берегу. Так вот потыркались и отстали. Все заряды повыняли и уехали.

Наши-то в колхозе думали на печи кирпича с нее добыть. Да только толку с этих взрывов не было никакого. Вон в Старом Селе взорвали церковь уже при Хрущеве, а потом принимали у населения очищенный кирпич. Сначала наши дурачки бросились кирпичи церковные от раствора очищать, денег хотели легко заработать. Да не тут-то было. Связка между кирпичами на яичных желтках замешана, помучались да и плюнули. Так и пошло все на свалку.

– А что там за взрывы были, мне в детстве рассказывала мать?

– Это было уже позже. Тогда, когда уже вовсю Волго-Балт действовал. Церковь оказалась как на острове. Ну, кто-то пытался пробраться внутрь церкви, заложил взрывчатку и рванул. Да, это было. Но это уже бандиты. Лет тридцать назад. Только к тому времени церковь уже изрядно подмыло водой, и она от этого взрыва вся развалилась. Колокольня высоченная была – упала. Только летний свод стоит еще, но тоже опасно, не сей год, дак на будущий точно падет. Я Саше говорил, что там не один уже краевед шею сломал. А он все одно намерялся туда сплавать пофотографировать…

– Что? Он туда собирался?!

– Ну да. Показывал мне давеча фотоаппарат свой новый – цифровой, без пленки. Съезжу, говорит, поснимаю. А я ему…

– Ё-о!!! – Александр вскочил, напугав пса, и кинулся к реке.

* * *

Сашка лежал в лодке, которая тихо покачивала его на волнах Шексны. Теперь название этой реки, как успокоительное лекарство, очень было ему нужно. Два славянских слова «шествовати» и «костно», слитые в одно – Шексна, как нельзя лучше описывали ее мирный, спокойный и неторопливый характер. Он неподвижно лежал, глядя в небо. Пронзительная голубизна летнего неба, расходящаяся местами молочными разводами облаков, тоже успокаивала. Сердце его продолжало учащенно биться при воспоминании о пережитом, но тот страх, который он испытал, не был разрушительным для его психики, а скорее поставил в его душе все на свои места. Ему даже показалось, что до сего дня он еще мог называться ребенком, даже в свои четырнадцать лет, но теперь как-то вдруг повзрослел. В небе пели птицы, теплый ветер приносил запахи цветущего луга, гудели назойливые пауты – все вокруг было вроде бы как обычно и между тем приобрело новый, дотоле неведомый смысл.

Санька с широко распахнутыми карими глазами выглядел растерянным. Длинные ресницы, доставшиеся ему от матери, делали его взгляд очень выразительным. Его открытое, чуть продолговатое лицо с яркими, запоминающимися чертами освещало солнце. В тревожной задумчивости он закусил нижнюю губу. Ветер шевелил его непослушные темно-русые волосы. Он лежал в лодке, как фараон в саркофаге, так же сложив руки на груди, так же, как скипетр, сжимая в кулаке огромный ржавый ключ.

О смысле своего бытия Саша задумывался частенько, наверное, как и всякий его сверстник. Так уж устроена душа подростка, что на пороге зрелости она как бы заново открывает себя, знакомится с собой заново. Ему казалось, что он знает о себе все, но от этого знания ему не становилось легче. Предсказуемость жизни, лишенной сказочной интриги, без волшебства, каких-то превращений и невероятных приключений, делала его бытие серым и скучным. Оттого он в этой обыкновенной жизни всюду искал чуда. Ему казалось, что он сам способен сотворить чудо, но для этого нужны были какие-то сокровенные знания. А в школе его учили математике и русскому языку, биологии и физике, химии и истории и еще много чему, что он без труда мог прочитать в простой библиотечной книжке. Но никто не научил его управлять погодой или предсказывать стихийные бедствия, его учителя не могли рассказать, как без помощи технических средств человек может оторваться от земли и полететь или как стать невидимым и проходить сквозь стены. Он чувствовал в себе силы, каких не было в других, но проявить их он не мог и оттого не то чтобы страдал, но легко досадовал, как, должно быть, неуютно чувствовал бы себя скрипач, потерявший скрипку и не имеющий возможности восстановить свою потерю. Как музыкант мог бы показать свой талант, если у него нет скрипки, будь он хоть трижды Паганини?

Его страдания утихли, когда он впервые увидел Свету. В школе с девчонками он дружбу не водил, а после солидного стажа в качестве старшего брата младшей сестренки и вообще имел полное право их ненавидеть, но был к ним снисходительно-равнодушен. Одноклассницы его, которых в классе было большинство, считали Сашку тихоней и игнорировали, а в соседях и знакомых были все такие, что и поговорить-то с ними было не о чем – вертихвостки и модницы. Они для него просто не существовали. А после появления в его жизни Светы ему и вовсе не хотелось больше ни на кого смотреть. Она стала для него идеалом. Ее красота затмевала все вокруг, а взгляд глубоких, темных, бездонных глаз хоть и был всегда с легкой грустинкой, но неизменно светился добротой и приветливостью.

Впервые он увидел ее на берегу реки, когда сидел в очередной раз с удочкой. Рыба не клевала, и он после бесполезно проведенного часа собирался было уходить, как вдруг заметил, что по кромке берега босиком в его сторону идет девушка. Она двигалась какой-то невесомой походкой, едва касаясь влажного песка. Светлое платье сияло чистейшей белизной, множеством складок спускалось почти до пят. Широкие рукава трепетали на ветру; полностью закрывая руки, они замыкались широкими манжетами на запястьях, видны были лишь узкие кисти рук с тонкими «музыкальными» пальцами. На ветру развевались вьющиеся локоны темных каштановых волос, перевязанные лентой в виде венчика. Вся фигура ее была грациозна и гармонична. Она, словно воплощенная мечта, приближалась к нему. А он от растерянности даже не смог отвести взгляда и, скорее всего, встретил ее с открытым ртом. Подойдя, она улыбнулась и приветливо на него посмотрела. Саша растерянно кивнул и отошел в сторонку, полагая, что он загораживает ей дорогу. Но девушка осталась стоять возле него и, глядя на то, как он сматывает удочку, кивнула на реку.

– Да не клюет ни шиша, – пояснил Саша свои сборы.

Девушка протянула руку к его удочке с явным намерением показать ему, как надо правильно ловить. Тот охотно предоставил гостье свою снасть и склонился к консервной банке с червями, чтобы насадить наживку. Но в тот момент, когда он выковыривал из зубастой банки непослушного дождевика, свистнуло удилище и грузило булькнуло в воду.

– Погоди-ка, там червя нет.

Но молчаливая гостья, по-прежнему не говоря ни слова, мягким жестом отклонила покрытого песком червяка. Повернувшись к красному шару заходящего солнца, она подняла руку к вечернему светилу и запела. В этом пении она обнаружила чистейший голос, сильный, затрагивающий самые тонкие струны души. Она выводила сложную мелодию с легкостью певчей птицы, ничуть не напрягаясь. Плавное пение разносилось по всей округе, но слова, которые она пела, были странными, тем более что каждую гласную она выпевала с невероятными фиоритурами. Если он правильно понял, то она пела: «ВИДЕХОМ СВЕТ ИСТИНЫ…» Причем при слове «свет» она разворачивалась к угасающему солнцу, как бы беря его на ладонь.

Когда последний закатный лучик скрылся за горизонтом, она, улыбаясь, протянула ему удилище и шагнула навстречу рдеющему небосклону по подернутой рябью водной глади. Сначала Саша не понял, что она идет уже не по берегу, а по воде, но потом, приглядевшись, увидел, как босые ножки ступают по речному прибою, даже не оставляя кругов. Но в тот момент, когда он сам онемел от удивления, удилище дернулось, и он почувствовал, что там, на другом конце лески, подцепилось что-то солидное. Он инстинктивно подсек и вытащил на поверхность здоровенного леща. Этот монстр, килограмма на три, играя чешуей, плюхнулся обратно в воду и согнул удилище в дугу. Тут без подсачика не вытащить. Саша рванулся по берегу к своим вещам, подтаскивая огромную рыбу. Когда чудо-рыба уже била хвостом на берегу, подбрасывая себя над травой, Саша вспомнил про девушку-певунью, но ее и след простыл. Он, бросив трофей в садок, побежал вверх по крутому берегу, но как бы широко ни открывалась ему панорама речной излучины, нигде он не увидел приметной белизны ее платья. Она словно растворилась. Тогда он подумал, что ему все пригрезилось, и, чтобы не забыть этот сон наяву, тут же сел за мольберт и всю ночь, покуда не свалила его усталость, пытался ее нарисовать.