Текст книги "Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников"

В связи со сказанным следует еще раз оценить точность высказывания архиеп. Иоанна (Шаховского): далеко не всякая «духовность», далеко не всякое, даже творческое, томление, беспокойство, не всякое неудовлетворение собой, искание и страдание есть признак «святости, верности пути, жизненной правды» и Креста, но часто расплывчатоложное одухотворение[411]411
  См.: Иоанн (Шаховской), архиеп. К истории русской интеллигенции: Революция Толстого. С. 22–23.


[Закрыть].

Л. Н. Толстой соглашается с евангельским утверждением о том, что вечная жизнь – знание Бога, но интерпретирует его совершенно по-иному, нежели христианское богословие: это знание не есть теснейшее единение с Богом как Личностью, не есть межличностный процесс, наоборот, это процесс самопреодоления, самоотречения, преодоления себя как личности ради растворения во всеобщем благе, во внеличностном законе добра и веры, Бога и жизни: «По сути дела, “духовная вертикаль” человека у Толстого надличностна и надысторична и рождается через отречение от природной (“животной”) личности, от индивидуальности во имя всеобщего»[412]412
  Захарова Т. В. Три «приговора»: Диалог о человеке (Л. Н. Толстой – Вл. Соловьев – Ф. Достоевский) // Достоевский: Материалы и исследования. № 10. СПб., 1992. С. 118–119.


[Закрыть].

В Берлине, в Государственной библиотеке, хранится письмо Л. Н. Толстого, не вошедшее в Полное собрание его сочинений (юбилейное). Поводом для написания этого письма послужила просьба некой Евы Кюн, ставшей позже супругой казненного в 1926 г. депутата итальянского парламента Джованни Амендолы. Е. Кюн просит писателя разъяснить, как он понимает бессмертие души. В ответ на это Л. Н. Толстой указывает, что под бессмертием души понимает «неуничтожимость высшей, самой драгоценной сущности нашей жизни», причем не верить в нее могут только те, «которые еще не познали этой сущности, вроде того как слепые [кроты?] не верят в солнце. И доказывать им существование солнца так же невозможно, как совершенно бесполезно доказывать существование солнца зрячим»[413]413
  Staatsbibliothek (Berlin). Handschriftenabteilung. Fond von Handschriftenle-sesaal. Slg Autogr. Tolstoj Lev Nikolaevic. 1905. Нумерация листов отсутствует.


[Закрыть].

Такое понимание духовной жизни, конечно, является очень далеким от понимания христианского, и именно эта тенденция приводит Л. Н. Толстого в конечном счете к отрицанию истории и культуры. Всю жизнь для Л. Н. Толстого Крест Христов (т. е. факт воплощения, страданий и Воскресения Христа) был, если вспомнить знаменитые слова ап. Павла из Первого послания к коринфянам, большим соблазном. Поэтому процитированный выше отрывок (от 5 мая 1890 г.) является прекрасной иллюстрацией того обстоятельства, что многие исследователи в христианстве Л. Н. Толстого совершенно основательно видели элементы язычества. Более того, Г. Штайнер замечает, что «толстовское язычество и толстовское христианство не противоположны диаметрально; напротив, одно последует другому – это связанные между собой акты в драме одного и того же духа»[414]414
  Steiner G. Tolstoj oder Dostojewskij. Mflnchen; Wien, 1964. S. 223. Часто приходится читать о том, что переворот Л. Н. Толстого представлял собой своеобразное отречение от таланта писателя – отречение последовательное и сознательное. При всей популярности этой мысли в среде исследователей хотелось бы заметить, что это отречение имеет характер какого-то поразительного и необъяснимого скудоумия, на которое обратил внимание в 1913 г. В. В. Розанов. Он указывает, что есть категория людей (философов, писателей, политических деятелей), «которые именно “при гении” просто “неумны”.
  Как это происходит и почему – трудно понять: а на ощупь – чувствуешь, “когда кончилось все” (смерть) – видишь. Именно – сумбур, шум, возня, пена, – конница стучит, артиллерия гремит. Час минул. И нет ничего. Один картон, да и тот порванный, лежит в стороне. Таковую роль имеет бесспорно “богословие” Толстого, на которое он потратил столько усилий» (Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 119. Примеч. 1). Эта мысль В. В. Розанова подтверждается материалами дневника М. С. Сухотина, который указывает, что «на помощь облюбованной им идеи Л[ев] Н[иколаевич] всегда удачно поспевает с каким-нибудь художественно обработанным примером, часто разрастающимся в целый талантливый рассказ, и читатель очарован и покорен прелестью писательского таланта. Я вполне убежден, что не будь Л[ев] Н[иколаевич] великим художником, все его философские сочинения, которым он придает столько значения, умаляя с тем вместе все свои художественные произведения, никем бы не читались. С одной стороны, к самому их прочтению большинство приступает лишь потому, что это произведение все того же великого автора «Войны и мира» и «Анны Карениной», а с другой стороны, самая тягость чтения этих зачастую парадоксальных и изрекающих все одни и те же мысли сочинений вполне облегчается прелестными художественными отступлениями» (Сухотин М. С. Лев Толстой // Литературное наследство. Т. 69 / АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. М., 1961. Кн. 2. С. 163).


[Закрыть]. Он подчеркивает, что эта преемственность, безусловно, связана именно с тем обстоятельством, что никакого решительного «разрыва» во взглядах между Толстым «Войны и мира» и Толстым «Воскресения» в истории его жизни не было: ранние романы Л. Н. Толстого были своеобразной прелюдией того, что Г. Штайнер называет толстовской «теологией жертвы» (die Opfertheologie). На этом вопросе, впрочем, следует остановиться более подробно.

Следует подвести промежуточный итог. Одной из главных причин решительного разрыва Л. Н. Толстого с православием стали его мировоззренческие установки панентеистического характера. Писатель отрицает существование какой-либо мистико-догматической стороны в вопросах веры, причем применительно к психоинтеллектуальной конституции Л. Н. Толстого речь должна идти именно о религиозной нечувствительности к центральной идее Евангелия – Воскресению Христову. У Л. Н. Толстого эта нечувствительность граничит с гностическим гнушением плотью, из которого и проистекает столь характерное неприятие главного христианского Таинства – Евхаристии. В философии Л. Н. Толстого противопоставление плоти и духа достигает предельно возможного выражения.

Именно отсюда проистекает отрицание веры в искупительный характер страданий Христа, роли Церкви в жизни человека и одновременно рационально-моралистический «тоталитаризм», тот самый панморализм, о котором шла речь выше в связи с идейными установками русской интеллигенции: примат разума должен в конечном счете привести человека к торжеству любви и добра сначала в себе, а потом и повсюду на земле.

Кроме того, важно, что идеи Л. Н. Толстого категорически несовместимы с возможностью какой-либо личностной связи с Богом, для них характерна крайняя степень аперсонализма: с точки зрения Л. Н. Толстого, понятие «личность» не имеет никакой религиозной ценности не только для человека – Сам Бог не является личностью, поэтому идея какого-либо посредника в Богообщении для писателя невозможна. С его точки зрения, идея Церкви в Новом Завете либо отсутствует, либо является поздним историческим наслоением. Религия – это не союз двух личностей, не предстояние одного другому, которое осуществляется только в Церкви и при ее благодатной помощи, а своеобразное «богоношение» – в каждом человеке живет «бог», который открывается не в символических действиях (Таинствах), также радикально писателем отрицаемых и отвергаемых, а только в разуме и любви.

Именно поэтому между взглядами писателя и учением Церкви (во всяком случае, на теоретическом уровне) лежит непроходимая грань: Л. Н. Толстой отрицает то, что составляет основу христианского учения, – веру в Воскресение Христово, всеобщее личное воскресение и вечную жизнь. С точки зрения Л. Н. Толстого, главным в Евангелии и христианстве является нравственное учение Христа, изложенное в Нагорной проповеди, т. е. та часть евангельского наследия, которая Церковью всегда воспринималась как следствие из факта Воскресения Спасителя.

В значительной степени религиозное творчество Л. Н. Толстого было ответом на вопрос «о Христе»: представители интеллигенции, отвергнувшие церковный авторитет, тем не менее задавались вопросом, какие черты евангельского образа Христа они могут считать для себя приемлемыми. Л. Н. Толстой дает свой ответ на этот вопрос: Христос – великий учитель человеческого рода, давший евангельский закон, но по отношению к Нему все догматические доктрины православия являются заблуждением. При этом важно подчеркнуть еще раз то, что сам Л. Н. Толстой считал очевидным фактом: именно такого, и только такого Христа его образованные современники готовы принять.

И еще одно замечание: Л. Н. Толстому, при всей глубине его художественной интуиции, всегда была присуща тяга к «отсебятине»[415]415
  Это слово употребляет в воспоминаниях о Л. Н. Толстом А. В. Амфитеатров, рассказывая именно о такой реакции писателя на экономические проблемы, выявившиеся в 1882 г. в результате переписи населения (Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих: В 2 т. М., 2004. Т. 1. С. 127 и далее).


[Закрыть], т. е. импульсивному, эмоциональному способу реакции на ту или иную проблему. Читая религиозные трактаты писателя, не перестаешь удивляться двум фактически взаимоисключающим обстоятельствам: с одной стороны, постоянно находишь в них следы поверхностного подхода в вопросах, которые получили в христианском богословии глубокую и доскональную проработку. С другой, в сочинениях писателя присутствует постоянный настойчивый поиск, стремление разобраться в мучивших его всю жизнь вопросах, тяга к молитве и покаянию (в том смысле, как его понимал Л. Н. Толстой), глубина морального поиска.

Но все это натыкается на своеобразную непроходимую стену – рационалистически-просвещенческую закваску, которая делает итоговые заключения писателя крайне противоречивыми. Более того, стиль его мысли и анализа вообще не позволяет говорить о каком-то «итоге» духовной жизни. Парадоксально, но именно в этом писатель и видит главное свидетельство своей правоты.

Этот вывод нельзя считать случайным: внимательное изучение дневников Л. Н. Толстого последних лет его жизни показывает, что никакой внутренней уверенности в том, что было преподано всему миру как законченная и стройная религиозная доктрина, у самого ее автора не было. Более того, анализ этого материала позволяет сделать вывод, что, напротив, последние годы его жизни отличаются неопределенностью: сделав основой своего восприятия веры, точнее, религии и духовности разумную любовь, писатель именно на этом пути демонстрирует подсознательное ощущение отсутствия твердого интеллектуально-духовного ориентира и нравственную растерянность, понимание личной неспособности в сконструированной им схеме разумно жить по заповедям Христовым.

Это заключение подтверждается большим количеством ссылок, ограничимся только дневниковыми материалами последних трех лет жизни. Данные дневника свидетельствуют о крайне противоречивом состоянии духа писателя. 11 февраля 1908 г. он отмечает в записной книжке: «Никак нельзя внушить, передать другому религиозное мировоззрение. У каждого свое. Если бы не было у каждого свое, каждый особенный, незачем бы было каждому жить. Можно только дать материал для образования своего миросозерцания, а брать из них, что ему нужно, будет брать он сам» (ПСС. Т. 56. С. 311). 28 августа 1908 г. Л. Н. Толстой, уже в дневнике, подчеркивает: «Короткая молитва: Не оставляй меня, Ты (не могу назвать Тебя). Помогай мне служить Тебе в деле Твоем, быть с Тобою, в Тебе и Тобою» (ПСС. Т. 56. С. 149). По поводу будущей жизни, о чем писатель постоянно размышлял, он пишет: «Пришла было мысль, что доброй жизнью приготавливается душа для другой, лучшей жизни за гробом. Но это не то. Ничего не будет. Все есть. Если живешь добро, сейчас есть все то благо, какого можешь желать. А какая свобода и сила, когда вся жизнь в одном настоящем» (ПСС. Т. 56. С. 157).

Очевидно, писателю не давала покоя мысль не только о личном бессмертии, но и о личном Боге – пытаясь уверить себя и своих читателей в ее абсурдности, он постоянно к ней возвращается, причем следует обратить внимание на дневниковые ремарки «нехорошо», «не то» и т. д., – очевидно, сформулированные мысли не давали Л. Н. Толстому покоя, не удовлетворяли его. 15 декабря 1908 г. Л. Н. Толстой записывает: «6) Послания Иоанна отрицают всякое представление о Боге, кроме любви (совершенно произвольный вывод. – Свящ. Г. Ореханов), кроме того начала любви, которое каждый человек сознает в себе. Просить не о чем и некого. Можно только жить или не жить любовью <…> Молитва при такой вере не такая, в которой к кому-то обращаешься, просишь кого-то: помоги, помилуй, а только такая: “знаю, что Ты – любовь. Хочу жить Тобою. (Нехорошо)”» (ПСС. Т. 56. С. 165). Характерно при этом, что некоторые православные молитвы были писателю особенно близки, – примерно за месяц до смерти он указывает: «Да, еще молился хорошо: Господи, Владыко живота моего и Царю Небесный» (ПСС. Т. 58. С. 108; запись от 29 сентября 1910 г.).

7 мая 1909 г. Л. Н. Толстой отмечает в дневнике: «Помоги, помоги – кто? Кто бы там не был, но знаю, что есть кто-то, кто может помочь. И прошу Его, и Он помогает, помогает» (ПСС. Т. 57. С. 59). Менее чем через месяц (1 июня) Л. Н. Толстой записывает: «Очень ясно, живо понял, странно сказать, в первый раз, что Бога или нет, или нет ничего, кроме Бога» (ПСС. Т. 57. С. 78). Еще позже, пытаясь отстоять чисто рациональную основу своей «религии», писатель указывает: «Только признание основой всего – сознания не нуждается в понятии Бога творца» (ПСС. Т. 57. С. 87). Эта же мысль присутствует в другой записи: «2) Чудеса нужны тем, у кого нет разумной основы для веры. 3) При вере в любовь просить не о чем. Надо только делать» (ПСС. Т. 57. С. 92).

Иногда в дневнике писателя и его записных книжках появляются записи откровенно парадоксального характера подобно следующей: «2) Чем нелепее вера, тем она упорнее, тверже: вера в искупление, бессмертники, малеванцы; чем разумнее, тем подвижнее, не упористее: всегда уясняется, проверяется. 3) Всё живое, настоящее растет незаметным ростом, и также истинная вера в душе одного человека и всех» (ПСС. Т. 57. С. 49; запись от 17 апреля 1909 г.). Чрезвычайно показательна также запись от 23 ноября 1909 г.: «Веришь в Бога – и есть Бог; не веришь в Бога – и нет его. – Изречение скверное, а между тем оно заставило меня задуматься. Есть ли тот Бог сам в себе, про которого я говорю и пишу? И правда, что про этого Бога можно сказать: веришь в Него – и есть Он. И я всегда так думал. И от этого мне всегда в словах Христа: любить Бога и ближнего – любовь к Богу кажется лишней, несовместимой с любовью к ближнему, – несовместимою потому, что любовь к ближнему так ясна, яснее чего ничего не может быть, а любовь к Богу, напротив, очень неясна. Признавать, что Он есть, Бог сам в себе, это – да, но любить?.. Тут я встречаюсь с тем, что часто испытывал – с раболепным признанием слов Евангелия. Бог – любовь, это так. Мы знаем Его только потому, что любим; а то, что Бог есть сам в себе, это – рассуждение, и часто излишнее и даже вредное. Если спросят: а сам в себе есть Бог? я должен сказать и скажу: Да, вероятно, но я в Нем, в этом Боге самом в себе, ничего не понимаю. Но не то с Богом-любовью. Этого я наверно знаю. Он для меня всё, – и объяснение, и цель моей жизни» (ПСС. Т. 57. С. 177).

Своеобразным финалом этих исканий становятся несколько записей последнего года жизни писателя. Первая датируется 16 апреля 1910 г.: «3) Вера безумна потому, что хочется верить по-старому, а жить по-новому. Неясно и скучно уяснять. Ни к чему. Устал – жить устал» (ПСС. Т. 58. С. 39). Вторая относится к 20 июля: «3) Вера, то чему верят, есть не что иное, как суеверие. Люди предпочитают веру сознанию, потому что вера тверже и легче, так же тверда и легка, как следование обычаю, и легко переходит в привычку, но сама вера всегда не тверда, шатка и не вызывает движения духовной жизни. Она всегда неподвижна и задорна, вызывает желание обращения других, как и не может быть иначе, так как основывается на общественном мнении, а чем больше людей разделяет веру, тем она тверже. Вера есть дело мирское, удобное условие для телесной жизни. Сознание Бога – дело души, неизбежное условие разумной, хорошей жизни. Вера всегда stationaire, сознание всегда движется. Для “верующих” движение жизни совершается в области телесной, для сознающих в области духовной» (ПСС. Т. 58. С. 81). Третья – к 29 сентября 1910 г.: «Надо помнить, что моя душа не есть что-то – как говорят – божественное, а есть сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости» (ПСС. Т. 58. С. 108). С последней записью сходны еще две, более поздние (от 2 и 19 октября того же года): «1) Бог дышит нашими жизнями и всей жизнью мира. Он и я одно и то же. Как только понял это, так и стал Богом»; «Когда сознаешь Бога в себе и себя Богом; то, во-первых, сознаешь Бога и в других существах (особенно в людях), и другие существа собою, и, во 2-х, сознаешь Бога и в Нем самом, и себя сознаешь Богом. Сознание Бога в себе самое легкое и яркое, и дает успокоение и свободу, сознание Бога в других существах, требующее усилия (дает), кроме избавления от зла, дает радость жизни, сознание Бога в нем самом избавляет от зла, дает радость и сознание вечности» (ПСС. Т. 58. С. 111 и 120, примеч. 2; последняя мысль является одним из вычеркнутых позже вариантов).

Наконец, менее чем за три недели до окончательного ухода из Ясной Поляны писатель записывает в дневнике: «2) Какое страшное кощунство для всякого человека, понимающего бога как можно и должно – признавание одного Еврея Иисуса – Богом!» (ПСС. Т. 58. С. 115; запись от 7 октября 1910 г.).

Подчеркнем еще раз: эти отрывки отражают напряженный поиск, который, очевидно, к концу жизни Л. Н. Толстого заметно обострился и в значительной степени зашел в тупик и который окружавшие писателя люди пытались выдать за стройную систему. Постоянно и в жесткой форме дистанцируясь от православного вероучения, квалифицируя его как суеверие, обман и даже кощунство, Л. Н. Толстой реально был от него зависим, практически ежедневно размышлял над содержанием основных истин христианской догматики, которые, очевидно, просто не давали ему покоя, о чем свидетельствуют многократные возвращения к уже сказанному ранее не только в трактатах, но и в дневнике. Мучительно-тревожная растерянность перед идеей вечной жизни, Бога как Личности, поиск смысла молитвы, стремление к любовному отношению к окружающим и в то же время настойчивое желание любыми способами каждому явлению духовной жизни дать рациональное объяснение, сделать его простым и понятным, удержаться на рационально-моралистической плоскости при всей очевидной невозможности для самого писателя сделать это – вот причина угнетенного состояния духа Л. Н. Толстого в последний год жизни.

Конечно, в этом вопросе никак нельзя игнорировать фон семейной жизни, ту известную семейную драму, которая в значительной (а может быть, и в решающей) степени влияла на состояние духа Л. Н. Толстого. Не случайно религиозные поиски писателя сопровождаются жгучим переживанием моральной противоречивости своей собственной жизни. 8 июня 1909 г. писатель отмечает в дневнике, что вся его жизнь противоречит его же собственным мыслям, изложенным в «Круге чтения»: «…безумная безнравственность роскоши властвующих и богатых и нищета и задавленность бедных» (ПСС. Т. 57. С. 80). Здесь также присутствует отчетливое понимание своего одиночества: «Я чувствую, что ко мне отношение людей – большинства – уже не как к человеку, а как к знаменитости, главное, как к представителю партии, направления: или полная преданность и доверие или, напротив, отрицание, ненависть» (ПСС. Т. 57. С. 126).

Представляется, что именно в семейной жизни, в отношении к супруге, гр. С. А. Толстой, в глубоком разочаровании в детях (особенно в сыновьях), неспособных, по мнению писателя, к глубоким духовным переживаниям, и проявился смысл духовной трагедии и катастрофы Л. Н. Толстого.

Эта незаконченность, неуверенность, зыбкость, которая являлась характерной особенностью интеллектуально-психологической конституции писателя, его страстной натуры, склонной к крайностям, совершенно произвольно квалифицировалась им как убедительный показатель истинности своего мировоззрения. И в то же время писатель фактически был вынужден признать, что все его попытки создать какую-либо новую «религию» окончились провалом.

Таким образом, именно в религиозных поисках, как нам представляется, и проявилась та особенность натуры писателя, которая так тонко была подмечена Ф. М. Достоевским: «Автор “Анны Карениной”, несмотря на свой огромный художественный талант, есть один из тех русских умов, которые видят ясно лишь то, что стоит прямо перед их глазами, а потому и прут в эту точку. Повернуть же шею направо иль налево, чтобы разглядеть и то, что стоит в стороне, они, очевидно, не имеют способности: им нужно для того повернуться всем телом, всем корпусом. Вот тогда они, пожалуй, заговорят совершенно противоположное, так как во всяком случае они всегда строго искренни. Этот переворот может и совсем не совершиться, но может совершиться и через месяц…» (ДПСС. Т. 25. С. 175).

Теперь следует возвратиться к теме, которая только отчасти была затронута выше. Мы имеем здесь в виду вывод Г. Штайнера о неразрывной связи раннего (художественного) и позднего (религиозного) творчества Л. Н. Толстого.

Этот вывод требует дополнительного, более серьезного рассмотрения вот в связи с чем.

Хотя прямо вопрос целостности художественного и религиозного творчества Л. Н. Толстого кажется не имеющим прямого отношения к его конфликту с Церковью, при более детальном рассмотрении все оказывается несколько сложнее. Дело в том, что очень часто современники Л. Н. Толстого высказывали мысль о том, что его религиозное творчество есть предательство писательского дара, отречение от таланта, и между Толстым «Войны и мира» и «Анны Карениной» и Толстым-моралистом лежит непроходимая пропасть: Л. Н. Толстой – гениальный художник, но плохой моралист. Как будет видно ниже, именно к такому выводу приходят русские религиозные философы.

Однако этот вопрос может быть сформулирован совершенно по-иному, следующим образом: действительно ли Л. Н. Толстой открыл для себя в Евангелии истинное христианство и это открытие привело к отречению от его художественного творчества или, наоборот, его религиозные идеи являются реализацией творческих и мировоззренческих импульсов, живших в писателе всегда и нашедших яркое отражение именно в художественном творчестве? В такой постановке вопрос приобретает принципиальное значение.

Проблема целостности и преемства религиозного и художественного творчества Л. Н. Толстого. Позиция Г. Штайнера, утверждавшего, что между художественным и религиозным творчеством Л. Н. Толстого существует содержательная связь, требует серьезного дополнительного анализа и корректировки.

С одной стороны, она действительно находит подтверждение в работах других исследователей, как отечественных, так и западных. Примечательно, что впервые в отечественной науке она была высказана, по-видимому, свящ. К. Агеевым в 1901 г., который утверждал, что все без исключения «заповеди» трактата «В чем моя вера?» могут быть обнаружены в художественном творчестве писателя первого периода[416]416
  См.: Агеев К., свящ. По поводу толков в современном образованном обществе, возбужденных посланием Святейшего Синода о графе Л. Н. Толстом. 2-е изд. Киев, 1901. С. 33, примеч.


[Закрыть].

Но в контексте данной работы главный интерес представляет вопрос, в чем именно эта связь заключается и как она «проецируется» на проблему конфликта писателя с православием.

Ценный опыт осмысления кризиса Л. Н. Толстого представляют собой работы А. В. Гулина. Он указывает, что в творчестве Л. Н. Толстого была реализована «целостная религиозно-философская программа», неизменная во времени, хотя и сопровождавшаяся некоторыми поправками[417]417
  (1850-1870-е годы). Специальность 10.01.01 – русская литература: Автореферат дис… д. филол. н. М., 2004. С. 10.


[Закрыть].

К тому же выводу приходит и Ф.-Х. Филипп, который подчеркивает, что «обращение» Л. Н. Толстого не было разрывом, но в большей степени итогом непрерывного внутреннего развития, которое берет свое начало в юности писателя[418]418
  См.: Phillipp F.-H. Tolstoj und der Protestantismus (Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas. Bd. 2). Giessen, 1959. S. 127.


[Закрыть].

Яркой иллюстрацией того, что философские произведения Л. Н. Толстого преемствуют его художественному творчеству, являются лекции М. М. Бахтина. Он показывает, что вера и обращение героев «Войны и мира» всегда носят безличный характер: «Небо у Толстого не Промысел Божий, не высота, правота и истина, а чисто природный абсолютный покой, разоблачающий суету на земле»; князю Андрею «открылось всепоглощающее нечто – всепоглощающая природа, и он всех разлюбил и все забыл»; «Вся философия Толстого построена на отрицании: на все, что выше простой жизни, он налагает запрет. Важно только одно: жить, жить голым процессом жизни. Всей сложности индивидуальных жизненных отношений, культурному пафосу, патриотизму, войне с Францией, всем ценностям, движущим историей, Толстой противопоставляет простую палатку и голого, страдающего человека в ней»; «Его Евангелие не для живых (они понять ничего не могут), а для мертвых»[419]419
  Конспекты лекций М. М. Бахтина // Прометей. № 12. М., 1980. С. 260261.


[Закрыть].

Таким образом, эта группа исследователей приходит к выводу, что кризис Л. Н. Толстого на самом деле был не столько кризисом веры, кризисом мировоззрения, сколько актом самоопределения по отношению к традиционному пониманию Евангелия и традиционным евангельским ценностям, причем сам этот процесс нравственно-религиозного самоопределения начался очень рано в жизни писателя, – как отмечает Г. Я. Галаган, еще в 1856 г., т. е. задолго до кризиса, Л. Н. Толстой размышляет над проблемой возрождения мира к миру и свободе[420]420
  См.: Галаган Г. Я. Л. Н. Толстой. Художественно-этические искания. Л., 1981. С. 21, также: Николаева Е. В. Трагедия жизненного пути Льва Толстого и «апокалипсическое» видение Достоевского / / Макариевские чтения. Можайск, 1995. Вып. 3: Апокалипсис в русской культуре: Материалы III Рос. науч. конф., посвященной памяти святителя Макария (6–8 июня 1995 г.). Ч. 2. С. 110 и далее.


[Закрыть].

Таким образом, не только разрыв, религиозный переворот в жизни Л. Н. Толстого в конце 70-х гг. XIX в. не носил радикального характера, но здесь наблюдается своеобразное подчинение, преемство: несмотря на все свои многочисленные отречения от художественного творчества, в глубинах сознания (и подсознания) Л. Н. Толстой всегда оставался художником, а его мировоззрение носило панентеистический характер.

Однако простой констатации здесь недостаточно. Безусловно, разрыв не был радикальным, но он все-таки имел место и, как известно, самим писателем переживался остро. Для Л. Н. Толстого вся его жизнь делится на две части – «до» и «после», причем рубежом здесь является конец 1870-х – начало 1880-х гг.

Как можно примирить эти два на первый взгляд противоречивых утверждения? На этот счет следует сделать несколько замечаний.

Начнем с важного указания, которое дает прот. Г. Флоровский: «Кризис семидесятых годов был несомненным потрясением. Но это бурное душевное потрясение не означало перемены в мировоззрении, не означало и психологической перемены. То была точно судорога в неразмыкаемом душевном круге. Но круг так и не разомкнулся. Изменилось только самочувствие, тонус жизни, чувство жизни. Но не было рождения «нового человека». Не было мистического откровения, встречи, прорыва. И не было перемены во взглядах»[421]421
  Флоровский Г, прот. У истоков // URL: http://russianway.rchgi.spb.ru/Tolstoy/ 47_floro.pdf. С. 2 [13.11.2009].


[Закрыть].

Безусловно, даже после переворота взгляды Л. Н. Толстого претерпевали некоторые изменения, и, как уверен Г. Штайнер, часто в зависимости от интеллектуального состояния публики[422]422
  См.: Steiner G. Op. cit. S. 226.


[Закрыть]. В конце концов они были сформулированы в «каноне», возникшем в окончательном виде к концу 1890-х гг. и состоявшем из известных трактатов, а также в письмах и многочисленных дневниковых записях.

Но гораздо важнее другое. Г. Штайнер полагает, что нигде гениальные способности к воображению и философские спекуляции писателя не переплелись более тесно, чем в его отношении к Личности Христа и Тайне Бога[423]423
  См.: SteinerG. Op. cit. S. 235. Эта же мысль подчеркнута другим западным автором: фактически в своем «Соединении и переводе четырех Евангелий» Л. Н. Толстой пишет новый психологический роман о Христе, постоянно сдерживая свой талант романиста (McLean H. Tolstoy and Jesus // California Slavic studies XII. Christianity and the Eastern Slavs. Vol. II. Russian Culture in Modern Times. Berkley; Los Angeles; London: University of California Press, 1994. P. 117–118).


[Закрыть].

Другими словами, Толстой не открывает для себя Христа, а творит Его образ, исходя из своих собственных философских представлений.

Фактически тот же самый метод используется писателем и по отношению к учению Христа, в этом смысле очень показательно замечание Н. А. Бердяева: «…идея “непротивления злу насилием” взята Толстым не из Евангелия, она есть вывод из его веры в благостность, в божественность “природы”, которая искажена насилием цивилизации, в правду первичной стихии жизни»[424]424
  Бердяев Н. А. Л. Н. Толстой // URL: http://www.vehi.net/berdyaev/tolstoi. html. [26.10.2009].


[Закрыть].

В этом смысле следует понимать остроумное замечание бывшего единомышленника Л. Н. Толстого, кн. Д. А. Хилкова, который в своих письмах указывает, что Толстой “разъяснил” учение Христа именно так, как наш Сенат “разъясняет” избирательный закон», т. е. дал этому учению совершенно произвольную интерпретацию[425]425
  См.: [Хилков Д. А.] Письма князя Дмитрия Александровича Хилкова. Сергиев Посад. Изд. «Религиозно-философской библиотеки». Вып. 1. 1915. С. 21.


[Закрыть].

Эту же мысль подчеркивают и другие авторы. Д. Н. Овсянико-Куликовский указывает, что Л. Н. Толстой «творит религию и мораль психологически, как моралист-психолог». Обращение Л. Н. Толстого не есть обращение «вроде обращения Савла, это было достижение того предела, к которому бессознательно и частью сознательно шел Толстой всю жизнь»[426]426
  Овсянико-Куликовский Д. Н. Лев Николаевич Толстой. Очерк его художественной деятельности и оценка его религиозных и моральных идей. СПб., 1911. С. 111–112.


[Закрыть].

Наиболее последовательно и убедительно эту позицию отстаивает русский философ А. А. Козлов. Он показывает, что писатель фактически не следует за Христом, а, наоборот, призывает Христа к следованию за собой, заранее, т. е. еще до чтения Евангелия, владея не только критерием истинности христианского учения, но и его содержанием[427]427
  См.: Козлов А. А. Религия Л. Н. Толстого, его учение о жизни и любви: В 2 ч. СПб., 1895. С. 32–33.


[Закрыть].

В этом обстоятельстве, как представляется, заключается секрет того, что в целом философско-морализаторская деятельность Л. Н. Толстого современниками была признана неудачной: после «Войны и мира» и «Анны Карениной», которые до открытия «эры Достоевского» стали фактически символом русской культуры во всем мире, попытка словесного, логического выражения религиозной стихии породила «банальные серые мысли» (Н. А. Бердяев) и довольно банальные трактаты, похожие друг на друга как близнецы, включающие такие же серые и банальные призывы к неделанию и опрощению. В этих религиозно-философских произведениях самой сильной стороной является именно социальный пафос и художественность, а не мораль. Именно поэтому дневники писателя гораздо интереснее его трактатов – здесь творческая лаборатория, лаборатория мысли, проверка гипотез, место для сомнения, творческая неуверенность. Там – доктринерство и учительство.

Своеобразный итог подводит в этих рассуждениях прот. Г. Флоровский: писатель не столько искал веру, сколько испытывал веру других[428]428
  Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 404.


[Закрыть].

В этом отношении характерны дневниковые записи Л. Н. Толстого: в 1852 г. он говорит о «едином, непостижимом Боге» и не понимает «тайны Троицы и рождения Сына Божия», но не отвергает «веры отцов» (ПСС. Т. 46. С. 149), в 1855 г. (уже рассмотренная выше запись) – об основании новой религии, «соответствующей развитию человечества», о религии Христа, «очищенной от веры и таинственности» и «дающей блаженство на земле» (ПСС. Т. 47. С. 37), в 1860 г. планирует (после смерти брата) написать «жизнь Христа-материалиста» (ПСС. Т. 48. С. 30).

Возвращаясь к общему анализу религиозных взглядов писателя, следует заключить, что в итоге в толстовской доктрине Личности Христа отведено совершенно определенное место: она лишена каких бы то ни было мистических элементов. Голос Христа, с точки зрения Л. Н. Толстого, – это общее разумное сознание человечества в целом, другими словами, Христос провозглашает истину человеческого разума, разумное учение, Христос является провозвестником закона Бога Отца, Личности Которого, наоборот, Л. Н. Толстой уделяет много внимания.

В этом заключается, как представляется, главное противоречие «религиозной биографии» писателя: необычайная моральная восприимчивость сочеталась в его личности с такой же необычайной невосприимчивостью к Вести о Воскресении. Этот разрыв Л. Н. Толстой так и не сумел преодолеть.

Таким образом, с точки зрения Л. Н. Толстого, учение Христа есть путь разума, противный человеческой глупости, и поэтому вообще христианское учение может быть названо учением «рациональной нравственности», а смысл христианской жизни есть рациональное понимание того, что в жизни является благом[429]429
  См.: Steiner G. Op. cit. S. 229–230, 236–237. Представляется, что очень точно А. В. Гулин называет это явление «сакрализацией собственного эмоционального мира», «самостоятельно найденным духовным абсолютом» (Гулин А. В. Л. Н. Толстой: Духовный идеал и художественное творчество (1850-1870-е годы). Специальность 10.01.01 – русская литература: Автореф. дис… д. филол. н. М., 2004. С. 17).


[Закрыть].

Учение Бога Отца, выраженное, с точки зрения Л. Н. Толстого, в наиболее адекватном виде в Нагорной проповеди, сведено к «пяти заповедям», исполнение которых позволило бы человечеству воздвигнуть на земле Царство Божие, реальное братство и единство всех людей, у которого нет никакого мистического и, что не менее важно, внешнего аналога. Христос призван пробудить человечество к построению Царства Божьего именно здесь, на земле, через «разумение», т. е. открытие для себя и в себе и исполнение требований рациональной нравственности; другими словами, задача Христа – усвоить всем людям богосыновство через усвоение и исполнение воли Бога Отца.

Вся жизнь Л. Н. Толстого после переворота посвящена борьбе с православием и «историческим христианством» – борьбе теоретической и практической, причем можно заметить, что если в «Исповеди», законченной в 1882 г., основные антицерковные тезисы писателя были озвучены приглушенно, то в дальнейшем, уже в сочинении, посвященном разбору Евангелия, и в трактате «В чем моя вера?», эта позиции сформулирована в агрессивной форме.

Таким образом, после переворота Л. Н. Толстой отдал всю свою жизнь, кипучую энергию, интеллектуальные силы реализации программы, реально намеченной еще в молодости.

Следует учитывать, что религиозные идеи Л. Н. Толстого в значительной степени возникают под влиянием произведений Э. Ренана. Это влияние не следует преувеличивать, сам Толстой относился к французскому автору со скептически-ироническим интересом, но трудно отрицать, что в работах Ренана мы найдем многие принципиально важные для Л. Н. Толстого идеи, в том числе подчеркнутое значение Нагорной проповеди, которая должна стать основой жизни христианского сообщества, причем это возможно только при полном его освобождении от государственных уз[430]430
  См.: Phillipp F.-H. Tolstoj und der Protestantismus (Marburger Abhandlungen zur Geschichte und Kultur Osteuropas. Bd. 2). Giessen, 1959. S. 54. Следует обратить внимание на замечание Н. А. Кресовой, которая указывает, что Л. Н. Толстому были чужды «методы ренановской десакрализации», ибо для писателя учение Христа имело божественный источник. Именно этим обстоятельством объясняется такое глубокое недоверие писателя к апостольским посланиям, которые, с его точки зрения, вторичны по отношению к праисточнику – устному учению Христа (Кресова Н. А. Лев Толстой и Эрнест Ренан // Толстовский сборник – 2000: Материалы XXУ! Международных Толстовских чтений: В 2 ч. Ч. 2: Духовное наследие Л. Н. Толстого и современность. Тула, 2000. С. 48).


[Закрыть].