Текст книги "Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность"

Нам не следует забывать, в какое время все это происходило. Это было тогда, когда в западной Европе вопрос о конституционной форме правления еще не возбуждался, когда Монтескье, будущий друг нашего сатирика, только еще писал свое знаменитое сочинение, в котором он воспользовался английским государственным строем, весьма и ему, впрочем, малознакомым, чтобы положить начало конституционному движению, нашедшему себе столь яркое выражение почти шестьдесят лет спустя во время первой французской революции. Ни Гуго Гроций, ни Пуффендорф, на сочинениях которых воспитывались тогдашние образованные политические деятели, еще не касались этого впоследствии столь жгучего вопроса. Об общественном договоре, о знаменитом «contract social» не было еще и речи. Вообще же политическая теория не играла и сотой части той роли, какую она играла впоследствии, когда восторжествовали принципы философии восемнадцатого века. Народы или, точнее говоря, правящие классы: бюрократия, духовенство, дворянство, – решали разные государственные вопросы, сообразуясь не с той или другой теорией и даже редко с общими государственными интересами, а лишь с собственными задачами, которые отождествлялись с общегосударственными. В частности, в России существовало следующее положение дел: все, что было просвещенного в стране, все, что умело забывать о себе и жить для пользы народной, сомкнулось вокруг Петра I, увлеченное его грандиозной реформаторской, скажем даже, революционной деятельностью, потому что он один выступил решительным борцом против вековых предрассудков, векового неустройства, вековых несправедливостей, нарушая во многом заветы, предания и законы старины. Как в ранней молодости он не испугался стрельцов и расправился с ними, так он всю жизнь боролся с отжившею стариною во имя просвещения, во имя общегосударственных интересов, во имя цивилизации. Его гениальный образ воодушевлял всех, кто боролся за те же блага. Много ли было в России, однако, таких людей? Кантемир, один из этих немногочисленных борцов, озирался вокруг и испытующим оком высматривал единомышленников, товарищей по оружию. Но где было их найти? В дворянстве, которое он так горько осмеял, которое «каменной душою било холопа до крови» и не понимало, что «и в свободных, и в холопях течет та же кровь», что у них «та же плоть, те же кости»; в духовенстве, среди которого было так мало представителей истинного просвещения и которое нравами своими не отличалось от остальных классов населения; в купечестве, которое жило одним обманом; в народе, когда на Руси господствовало еще рабство в очень тяжелой форме? Кантемир вывел в своих сатирах целую галерею общественных деятелей, списанных с натуры. Он не преувеличивал, не впадал в шарж, а между тем, что это были за деятели? И теперь еще они в его изображении стоят как живые перед нами. И где же они действовали? В столице, в тех общественных сферах, которые имели наибольшее влияние на правительство. Итак, с одной стороны величественная фигура Петра, с другой – вся эта масса людей, жизнь которых представляла такую безотрадную картину внизу, в глубине народных масс, и возмущала душу наверху, в общественных кружках, влиятельных, блиставших богатством и роскошью, внешними признаками цивилизации, но не истинным просвещением, не нравственными качествами, не тем, чем только и дорожил наш сатирик.

Не забудем, кроме того, что, когда речь заходила о форме правления, о предоставлении дворянству более широких политических прав, русские просвещенные люди обращали внимание не столько на теорию, сколько на живой пример соседней страны, Польши. Польские дворяне, которые именно там назывались шляхетством, довели уже во второй половине семнадцатого века государство до анархии, и даже таким выдающимся королям, как Ян Собесский, не удалось спасти страну вследствие вольностей, предоставленных дворянству в прямой ущерб общегосударственным интересам и народному благу. Представители нашего «шляхетства» могли с завистью поглядывать на польскую шляхту, но действительно просвещенные русские люди не могли не содрогнуться при мысли о том, что Россию постигнет судьба Польши. К числу таких людей принадлежал и Кантемир. Он сердцем сокрушался при виде того, что сталось с властью, которая в руках Петра дала такие блестящие результаты; но тем не менее он не изверился в этой власти: с каждым новым царствованием возрождались его надежды, что воскреснет дух великого Петра, «его же сердцами великим и отцом звал больше, чем устами, народ», – тот народ, для которого боролся и сам Кантемир, громко возвышавший голос за «равенство пахаря и вельможи в суде», за «превосходство одной правды». Он верил в эту власть, верил, что рано или поздно она окажется в руках достойных, или, во всяком случае, сомневался, что шляхетство, владевшее крепостными, сможет обеспечить равенство всех граждан (Кантемир первый заговорил у нас о гражданине) в суде и перед законом. Он сам слишком близко присмотрелся к этому шляхетству, слишком сильно пострадал лично и в своих самых священных чувствах, любви к просвещению и отечеству, от его управления государственными делами, чтобы желать его политического торжества. Тогда бироновщина еще не народилась; она, правда, стояла уже на пороге, но еще не правила. Притом вопрос заключался в том, кому быть правителем: Голицыну или отпрыску Петра?

В этот момент мы видим, что еще не достигший совершеннолетия Кантемир принимает решительное участие в государственных делах. Когда в разных кружках начали составлять проекты переустройства государственной власти, потребовались люди пера, а их было так мало тогда в России. Главным действующим лицом в этом отношении выступил Татищев, и к нему немедленно всей душою присоединился Кантемир. Самый полный и обстоятельный проект будущей политической организации России был представлен Татищевым; адрес об упразднении Верховного Тайного совета и об отмене кондиций написан Кантемиром. Оба действовали в тесном союзе с Феофаном Прокоповичем. Таким образом, просвещеннейшие люди той эпохи соединились, чтобы отвергнуть кондиции, предложенные временщиком Голицыным для упрочения власти Верховного совета.

Мы не можем остановиться здесь подробно на мнении Татищева. Он решительно высказался против кондиций и ограничения монархической власти путем такого учреждения, каким был Верховный Тайный совет. Он доказывал, что от Рюрика до Мстислава Великого, от Ивана III до Петра, т. е. в такое время, когда государственная власть была сильна, страна процветала, и наоборот, в удельно-вечевой период, в смутное время она находилась в упадке. Идеал же государственного устройства он видел в преобразованной Петром Великим России. Эти мысли вполне разделялись Кантемиром. Татищев составил проект решения вопроса в этом духе. В кружке же князя Черкасского этот проект был встречен не очень дружественно, но тут Кантемир долго убеждал членов принять его, «довольно со многими рассуждая», и уговорил некоторых подписать челобитную в духе Татищева, которую он тут же набросал. Она была привезена в дом князя Барятинского, где ее подписали 74 человека; затем, уже поздно ночью, оба кружка соединились в доме князя Черкасского, где шляхетство ожидало исхода подписания документа. Тут собрался и генералитет, и челобитная быстро покрывалась подписями. Кроме того, Кантемир и граф Матвеев отправились в гвардейские и кавалергардские казармы и нашли там единомышленников. На другой день в аудиенц-зале дворца собралось все знатное шляхетство и под предводительством князя Ивана Юрьевича Трубецкого, отца второй жены бывшего молдавского господаря, вручило императрице составленную и прочитанную тут же Кантемиром челобитную следующего содержания:

«Всепресветлейшая, державнейшая, великая Государыня, императрица Анна Иоанновна, самодержица всероссийская. Когда Ваше императорское величество всемилостивейше изволили пожаловать всепокорное наше прошение своеручно для лучшего утверждения и пользы отечества нашего сего числа подписать, недостойных себе признаем к благодарению за превосходную Вашего императорского величества милость. Однако ж усердие верных подданных, какое от нас должность требует, побуждает нас по возможности нашей не показаться неблагодарными; для того в знак нашего благодарсгва всеподданнейше приносим и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково Ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к Вашему императорскому величеству от Верховного совета и подписанные Вашего величества рукою пункты уничтожить. Только всеподданнейше Ваше императорское величество просим, чтобы соизволили сочинить вместо Верховного совета и высокого сената один правительствующий сенат, как при Его величестве блаженной памяти дяде Вашего императорского величества Петре I было, и исполнить его довольным числом 21 персоною; такожде ныне в члены и пред на упалые места в оный правительствующий сенат, и в губернаторы, и в президенты повелено бы было шляхетству выбирать баллотированием, как при дяде Вашего величества Его императорском величестве Петре I установлено было; и притом всеподданнейше просим, чтобы по Вашему всемилостивейшему подписанию форму правительства государства для предбудущих времен ныне установить». Конец челобитной гласит: «Мы напоследок Вашего императорского величества всепокорнейшие рабы надеемся, что в благорассудном правлении государства, в правосудии и в облегчении податей по природному величества Вашего благоутробию призрены не будем, но во всяком благополучии и довольстве тихо и безопасно житие свое препровождать имеем. Вашего императорского величества всенижайшие рабы». (Следуют подписи 166 человек.)

Последняя фраза этой челобитной о «тихом и безопасном житии во всяком благополучии и довольстве» ясно выдает автора сатиры, начинающейся словами:

 
Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,
В тишине знает прожить…
 

В этот решительный момент Кантемир, несмотря на бурю, разыгравшуюся вокруг него, несмотря на тревожное и грозное время, так тяжело отразившееся на нем, мечтает о тихой и безопасной жизни, мечтает о ней в дни Меншикова, Долгоруких, Голицына и приближавшегося уже Бирона! И что служит ему гарантией этой «тихой и безопасной жизни»? Он верит, что чувство благодарности обеспечит «благорассудное правление, правосудие и облегчение податей»; он верит, что нет более совершенной формы государственного устройства, как придуманная великим нашим преобразователем. Основной смысл челобитной заключается в том, чтобы возвратиться к порядкам, установленным Петром I, к правительствующему сенату, к выборным губернаторам и президентам, к тому государственному строю, который начертан был для России величайшим ученым и философом своего времени Лейбницем. Интересен еще и следующий факт. Результаты челобитной вскоре выяснились: настала бироновщина, правительственная власть оказалась в руках внука курляндского конюха, правосудие было попрано, вместо облегчения податей наступило время выколачивания их силой, и тем не менее как Татищев, так и Кантемир остались верными выраженному, первым – в проекте, а вторым – в челобитной, принципу. И Татищеву, и Кантемиру пришлось немало лично пострадать от бироновщины, в особенности первому. Как люди умные, образованные и наблюдательные, они не могли не видеть вреда, вызванного их политическими тенденциями, но они остались верны себе до конца жизни. Чем это объяснить? Как мы уже указывали, примеры другой политической организации еще не существовали; затем, они все надеялись, что народится новый Петр, т. е. что государственная власть окажется опять в руках людей даровитых. Такие надежды лелеяли не только Татищев и Кантемир, но и все просвещенное русское общество, возлагая их и на Анну Иоанновну, и на Елизавету Петровну, пока они отчасти не оправдались на Екатерине II. Кроме того, ни Прокопович, ни Татищев, ни Кантемир не видели еще в русском обществе тех личностей, которые могли бы принять на себя нормальное управление страной, будучи всецело преданными общественному и государственному благу. Они чувствовали полное свое одиночество в этом отношении и сознавали, что существует только одна сила, которая могла бы способствовать появлению таких лиц, что эта сила создана историей и заключается в государственной власти. Они сознавали, что разумнее всего сделать эту власть достоянием не того или другого общественного класса, преследующего более или менее своекорыстные цели, вроде духовенства, политическое влияние которого было подорвано отменою патриаршества, или «шляхетства», которое, как показывал пример других стран, в особенности Польши, доводит государство до разложения, а лиц, исключительно заинтересованных в общем благополучии как основе собственного влияния. Наконец, их уму в отдаленном будущем рисовалась уже картина уравнения «пахаря и вельможи» перед законом, и они смутно сознавали, что эта коренная реформа не может быть совершена мирно или будет отсрочена навеки, если все государственное имущество сосредоточится в руках «шляхетства» и над ним не будет существовать высшей силы, олицетворяющей собою все то, что живет для общей пользы.

Как бы то ни было, мы видим, что в этот важный момент, впервые, быть может, в России, светское образование, люди литературы и науки выступают в некотором роде вершителями судеб царства и царей. Петр Великий как представитель монархического принципа не имел в гробу причин раскаиваться, что он всю силу своей власти основал на просвещении. Кто отстоял в смутное время Петра II, в эпоху разнуздавшихся шляхетских страстей, достоинство и прерогативу государственной власти? Кто были эти люди, вышедшие из ничего и постоявшие за нее? Гвардейский подпоручик полуиноземного происхождения, горный чиновник, только благодаря знаниям достигший поста губернатора. И вот в момент, когда государственная власть поколеблена, когда государственные дела приходят в полное расстройство, эти люди вдруг выступают и упрочивают ее. Не их вина, если руки, которым она была доверена, не сумели на первых порах ею воспользоваться на благо отечества, если наступило не продолжение царствования Петра, а бироновщина, если новый временщик оттеснил от государственного влияния тех, кому он косвенно был обязан своим незаслуженным возвышением. Против Татищева, как известно, был возбужден позоривший его процесс, а Кантемира поспешили почетным образом удалить за границу, разлучив его навсегда с отечеством. Но, вспоминая эту страницу русской истории, мы должны признать, что не просвещение, а «шляхетство» восстало против государственной власти, как просвещение и в позднейшее время не восставало против нее, а оказывало ей всевозможное содействие всякий раз, когда успехи цивилизации были основной ее целью.

Глава IV

Расцвет литературной деятельности Кантемира. – Преследование его книги «О множестве миров». – Как Кантемир был вознагражден за участие в государственном перевороте. – Эзопов язык. – Девятая сатира. – Кантемир и княжна Черкасская. – Почему их брак не состоялся. – Отъезд Кантемира в Лондон

1730 год был годом наибольшего развития таланта и литературной деятельности Кантемира. В этом году он написал третью сатиру «О различии страстей человеческих», посвященную Прокоповичу (две первые – «На хулящих чтенье» и «На зависть и гордость дворян злонравных» – написаны им уже в конце 1729 года), несколько эпиграмм, а также «Петриду, или описание стихотворное смерти Петра Великого» (написана только первая книга). В этом же году он перевел книгу Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», снабдив ее обстоятельными примечаниями, переложил два псалма и написал ответ в стихах на знаменитое стихотворение Прокоповича: «Плачет пастушок в долгом ненастий». Таким образом, конец 1729 года и 1730-й являются годами наибольшей плодовитости Кантемира, и, во всяком случае, в этот ранний период своей жизни он проявил наиболее кипучую деятельность. Большой биографический интерес представляет в связи с событиями того времени его ответ на упомянутое стихотворение Прокоповича. В нем знаменитый пастырь нашей церкви, как известно, жалуется на то, что «ни с каких сторон света не видно, все ненастье», что «прошел день пятый (т. е. пятый год после смерти Петра), а вод дождевых нет отмены». Кончает свою элегию Прокопович следующим воплем:

 
Потчися, Боже, нас свободити
От печали,
Наши нас дети к Тебе вопити
Научали.
 

В своем ответе, озаглавленном: «Epodos consolatoria»,[1]1
  «Эпод утешающий» (лат.). Здесь и далее простой звездочкой обозначаются примечания редакторов данного переиздания, а звездочкой со скобкой – примечания автора.


[Закрыть] Кантемир утешает Прокоповича наступлением шестого дня и пророчит ему седьмой день, «полный любого покоя». Сам о себе он говорит, что он, «лишенный стадца, хижины, нивы, бродит меж пастушками, несчастливый», и просит Прокоповича, когда настанет этот седьмой день, «не забыть и нам, пастушкам малым, помогать». Из этих двух стихотворений пастыря церкви и сатирика видно, как они томились «ненастьем», наступившим после Петра, и с нетерпением ожидали, чтобы государственная власть опять оказалась в надежных руках. Эта общность их печали (Прокопович, как известно, лично не пострадал от политических перемен), это единение двух лучших представителей духовного и светского происхождения, церкви и литературы, служат, как и вся последующая деятельность нашего сатирика, неопровержимым доказательством, что не личные цели руководили им, когда он восстал против Голицына и «шляхетства», на которое тот думал опереться. Дальнейшее тому доказательство мы видим и в трудах Кантемира того времени. Чем занят его ум в момент, когда происходил переворот, который мог изменить всю его судьбу? Только что написав две сатиры, в которых прославляет просвещение и осмеивает «дворян злонравных», он принимается за третью, в которой продолжает пятнать «злой нрав» общественных деятелей своего времени. Наряду с этим Кантемир прославляет в «Петриде» царя-преобразователя, указывая на него как на пример для подражания. В то же время он находит досуг перевести довольно объемистый труд Фонтенеля, чтобы противодействовать суеверию и распространить верные сведения о мироздании. Перевод этой книги составил своего рода литературное событие, – настолько выводы ее противоречили распространенным суевериям и нелепым рассказам, лежавшим в основе космографии русского общества. Книга Кантемира впоследствии, при Елизавете Петровне, подверглась гонению как «противная вере и нравственности». В своем докладе синод просил запретить ее Высочайшим указом «во всей империи, дабы никто отнюдь ничего писать и печатать, как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами несогласным, под жесточайшим за преступление наказанием не отважился, а находящуюся бы ныне во многих руках книгу о множестве миров Фонтенеля, переведенную князем Кантемиром… указать везде отобрать и прислать в синод». Тридцатью годами раньше, когда в синоде заседал Прокопович, та же книга была встречена им весьма сочувственно, потому что Прокопович прекрасно понимал, что бороться с суевериями не значит подрывать религиозное чувство. Напротив, Кантемир имел в виду, как он сам поясняет это в предисловии к переводу, только распространить элементарные сведения по физике и астрономии, т. е. содействовать просвещению, и поэтому посвятил свой труд академии наук, которой он сам до некоторой степени обязан был своим образованием и в которой, соответственно намерениям Петра, видел будущую рассадницу просвещения в России. Таким образом, и в это бурное время, когда наш сатирик принял непосредственное участие в государственных делах и когда решалась его дальнейшая судьба, он, как оказывается, был главным образом озабочен просветительными задачами и продолжал, наряду с самостоятельными литературными работами, дело, начатое еще на семнадцатом году жизни, т. е. ознакомление русских читателей с наиболее, по его мнению, замечательными трудами западной науки и письменности. «Разговоры о множестве миров» были уже третьей такой работой сатирика, только что достигшего гражданского совершеннолетия.

Из самостоятельных работ Кантемира, относящихся к этому периоду, мы должны указать еще на переложение двух псалмов, 36-го и 72-го. И эти переложения свидетельствуют о тогдашнем настроении Кантемира – настроении удрученном, скорбном. Воцарение Анны Иоанновны, после минутной надежды на лучшее будущее, грозило превратиться в простое продолжение прежних двух царствований. Один из биографов нашего сатирика и родственник его, Бантыш-Каменский, пишет, что «императрица, разорвав подписанное ею в Митаве условие, предоставила Кантемиру назначить себе желаемую награду, но что он по скромности своей отказался от всяких наград». Так ли это было на самом деле – не знаем, потому что сообщаемые Бантыш-Каменским сведения оказываются в других отношениях недостоверны. Так, он передает, что денежные затруднения сатирика прекратились тотчас по вступлении Анны Иоанновны на престол, давая этим как бы чувствовать, что Кантемир все-таки был достойным образом награжден. Но из других источников оказывается, что награды вовсе не последовало. Естественная награда могла заключаться в устранении той вопиющей несправедливости, которой подвергся Кантемир в предыдущее царствование, т. е. в восстановлении его прав на отцовское наследство. Но об этом даже не заходила речь. Очевидно, Анна Иоанновна или ее советники не решались еще навлекать на себя неудовольствие только что свергнутого временщика Голицына, нуждаясь на первых порах в его поддержке. С другой стороны, они, очевидно, не доверяли Кантемиру, несмотря на то, что он подписал челобитную о восстановлении самодержавия: должно быть, они не признавали его своим человеком, а может быть, даже опасались его способностей, широкой образованности и политических влияний. Это предположение представляется тем более вероятным, что уже в царствование Петра II зашла речь о том, чтобы удалить Кантемира за границу, назначив его представителем России при одном из западных дворов. Но тогда эта мысль была оставлена, потому что было действительно неловко назначить восемнадцати или девятнадцатилетнего юношу на такой видный пост.

Как бы то ни было, мы видим, что о награждении Кантемира за его участие в деле уничтожения кондиций не было и помину, но что тотчас же по вступлении Анны Иоанновны на престол снова зашла речь об удалении Кантемира из Петербурга. Мы имеем на это указание в четвертой его сатире, написанной в начале 1731 года. В первоначальной своей редакции она заключается следующими словами:

 
В чужестранстве ль буду жить или над Москвою,
Хоть муза моя всем сплошь имать досаждати,
Богат, нищ, весел, скорбен, – буду стихи ткати…
Проче в сатиру писать вовеки не престану,
Разве в жидах не станет денег и обману,
Разве пьяных в масляной неделе не будет
И целовальник в вино воду лить забудет.
 

Значит, Кантемир уже в начале 1731 года, т. е. вскоре после вступления Анны Иоанновны на престол, чувствовал, что его намерены удалить, что ему придется жить в «чужестранстве». Вообще, эта сатира, в которой автор обращается к своей музе с вопросом: не пора ли бросить сатиры, так как они многим неприятны и кажутся чересчур смелыми, – проникнута элегическим тоном и опасением, что придется умолкнуть, что времена настали неблагоприятные. Уже в обращении к читателям он просит их «не гневиться его стихами», так как он говорит только со своей музою и до другого ему нет дела. Затем, продолжая обращаться к своей музе, он говорит:

Всякое злонравие тебе неприятно, Смело хулишь, а к тому и говоришь внятно; Досаждать злым вся жадна, – то твое веселье; А я вижу, что в чужом пиру мне похмелье.

Действительно, Кантемир говорил слишком «внятно», особенно в этой сатире, в которой он спрашивает свою музу, не пора ли умолкнуть.

 
Музо, свет мой, стиль твой мне, творцу, ядовитый,
Кто бить всех нахалится, часто живет битый;
И стихи, что чтецов всех насмех побеждают,
Часто слез издателю причина бывают.
Знаю, что правду ищу и имен не значу,
Смеюсь в стихах, а в сердце о злонравиях плачу.
Да правда редко люба и часто некстати,
Кто же от тебя когда хотел правду знати?
 

Затем сатирик указывает на Персия, Ювенала, Горация, называет их стихи, в противоположность своим, «дозрелыми, а не сырыми».

 
В них шутки вместе с умом цветут превосходным
И слова гладко текут, как река природным
Током, и что в речах кто себе зрит досадно,
Не в досаду себе мнит, что сказано складно.
И, обращаясь снова к своей музе, автор спрашивает:
А в твоих что таково? Без всякой украсы
Болкнешь, что не делают чернца одне рясы.
Так ли теперь говорят, так ли живут в людях?
Мед держи на языке, а желчь всю прячь в грудях,
И недруг сущий смертный, тщись другом казаться,
Если хочешь нечто быть и умным назваться.
 

Автор сознает свое бессилие. Он не может «прятать желчь в груди»:

 
Не могу никак хвалить, что хулы достойно;
Всякому имя даю, какое пристойно;
Не то в устах, что в сердце иметь я не знаю:
Свинью свиньей, а льва львом просто называю.
 

Но, тем не менее, как ни опасно, как ни невыгодно называть «льва львом, а свинью свиньею», автор не намерен отказаться от сатиры.

 
Есть о чем писать, была бы лишь к тому охота.
Было б кому работать, – без конца работа.
 

Ни одна сатира не дышит таким сильным гражданским чувством, не исполнена, несмотря на элегический тон, таким мужеством; ни в одной сатире сила и образность речи не проявляются с таким блеском, как в этом простом обращении Кантемира к своей музе, в этой твердой его решимости «ткать стихи», писать сатиру, несмотря на все невзгоды до тех пор, пока «на масляной не будет пьяных», на том простом основании, что «не писать мне нельзя: не могу стерпети».

Но что Кантемир именно в это время завел речь о том, что благоразумнее было бы бросить перо, служит подтверждением нашей мысли о полном разочаровании, постигшем его после воцарения Анны Иоанновны. Но мы должны и тут заметить, что это разочарование, как по всему видно, касалось не столько его лично, сколько того направления, которое приняли государственные дела. Он, правда, сам не принимал в них участия, оставаясь лишь гвардейским поручиком, но он, конечно, хорошо был осведомлен обо всем, что происходило при дворе, и его взгляд на тогдашнее положение дел ясно выразился в переложенных им псалмах. И тут проявляется угнетенное состояние духа. Поэт не довольствуется простым переложением псалмов, а вплетает в них многие мысли, имеющие тесную связь с тогдашним положением дел. Именно в это время он пишет, что «сильно злонравные давят бедных без причины», что «ядом уст их и клеветами земли полны»; именно в это время он вспоминает, как «злобных карает жестоко гнев божий».

 
Я не одного видел истукана
Гордого, яко кедр с горы Ливана,
И только прошел (сие правда иста),
Искал, где он был, и не сыскал ме(и)ста.[2]2
  По примеру малоросса Прокоповича, и Кантемир в первых своих произведениях придерживался малороссийского произношения буквы е.


[Закрыть]
 

Значит, в это время Кантемир уже предугадывает появление Бирона. На его глазах, действительно, падал не «один истукан, гордый, как кедр Ливана»: пал и Меншиков, и Голицын, и Долгорукий, – и Кантемир утешает себя тем, что так же свергнут будет и нарождающийся новый «истукан».

Но еще больше, чем в переложении псалмов, выразился взгляд Кантемира на тогдашнее положение дел в сочиненных им в то время баснях. Этими баснями он проложил путь дальнейшим нашим баснописцам, Хемницеру, Измайлову, Крылову, был, так сказать, родоначальником нового у нас вида поэтического творчества и, в то же время, эзопова языка, к которому поневоле пришлось так часто прибегать нашим писателям вплоть до новейшего времени. Вступлением к этим басням служит написанная в эти же годы десятая эпиграмма «На Езопа». В ней встречаются, между прочим, следующие стихи:

 
Не прям будучи, прямо все говорить знаю, —
 

и другой, еще более выразительный в этом отношении стих:

 
Много дум исправил я, уча правду ложно.
 

Очевидно, Кантемир убедился, что невозможно «всякому давать имя, какое пристойно», и «просто называть свинью свиньей, а льва львом». И вот он начал прибегать к эзоповой речи, чтобы учить «правде ложно». С этой точки зрения его басни чрезвычайно характерны. Истинный смысл их так ясен, если принять во внимание тогдашнее положение дел, что мы удивляемся, как такой тонкий ценитель произведений Кантемира, каким был покойный Стоюнин, мог придать им совершенно неверное толкование. Первая из этих басен – «Огонь и восковой болван». Искусный восколей чрезвычайно удачно и с затратой большого труда отлил восковую фигуру, поразительно походившую на человека. Но беда в том, что он забыл убрать свое произведение подальше от огня, – и воск растаял. Таким образом, «пропал труд, пропало все дело». Стоюнин объясняет эту басню так, будто бы Кантемир хотел этим сделать намек на необходимость удаления Голицына; но судьба Голицына была ведь уже решена в тот момент, когда Анна Иоанновна разорвала кондиции, и только осторожность заставляла ее не вызывать немедленного разрыва с бывшим временщиком. Поэтому нам кажется гораздо вернее толковать эту басню в том смысле, что Кантемира волновали опасения, как бы совершенное им дело, т. е. предоставление всей власти одному, в сущности, малоизвестному лицу, не привело к результатам, прямо противоположным тем, которые имелись в виду им самим и его союзниками, Прокоповичем и Татищевым. Такое толкование произведения вполне подтверждается и следующей за ней второй басней, озаглавленной «Пчельная матка и Змея». Змея подкралась к царице пчел и дает ей советы, как ей управлять подданными. Она ей говорит, что беззлобие царицы ободряет сердца злобных, ибо они видят, что Бог, дав ей корону, не дал ей против врагов защиты и что поэтому все твари могут ей вредить. При таких обстоятельствах змея советует царице пчел испросить себе у Бога жала и заключает свою речь словами:

 
Никому так, как царю, лютость не пристала.
 

Но царица не внимает этим советам и отвечает:

 
От внешних врагов щитят меня мои дети;
Внутренних любовь к своим не даст мне имети.
Изрядно ж Бог в образ мя царям хотел дата,
Чтоб, будучи добрыми, как злым быть не знати.
 

Этот сильный заключительный стих, где только что вступившей на престол царице наш сатирик советует избегать злобы, быть «доброй», в отличие от других советников, требовавших «лютости» как естественного свойства царской власти, показывает, что Кантемир до известной степени предвидел будущее, что он сильно опасался возрождения тех правительственных приемов, которыми опозорили себя и Меншиков, и Долгорукие, и Голицын. Предвидел это и последний, сказав, что «те, которые заставили его плакать, поплачут еще долее, чем он сам».

Словом, все произведения Кантемира, написанные в это время, ясно свидетельствуют о том, что он сам относился с недоверием к положению, созданному при его непосредственном участии, и что это недоверие имело источником своим не столько заботу о личных интересах, сколько опасение, что дело Петра не найдет себе и на этот раз достойных и умелых руководителей. Подтверждается это и последними двумя сатирами, написанными в этот период, т. е. в окончательной редакции пятой и девятой. В этих двух сатирах едкость пера Кантемира достигает, быть может, наибольшей степени. В своих примечаниях к пятой сатире он говорит, что она «почти вся сделана на подражание Боаловой сатире восьмой с тем различием, что Боало доказывает, что из всех животных человек глупее, а наш автор тщится показать, что не только он глупее всех скотов, но еще злее всех зверей и дичее всякого урода, которого бы ум вымыслить мог». И затем у него вырываются стихи вроде следующих: