Текст книги "Фонтан переполняется"

– Ах, наконец-то я, несмотря на всю свою глупость, понимаю, что вы имеете в виду, вы так замечательно все объяснили. Но, уверяю вас, вам незачем беспокоиться о том, чтобы вразумить моего мужа, то, что вы сказали, целиком совпадает с его убеждениями. Прощайте, прощайте.

Спровадив его, она приняла кредитора, не уходившего до тех пор, пока она не высыпала в его ладони содержимое своего кошелька, которое надеялась потратить на неотложные расходы вроде оплаты счетов за газ.

Вечером, когда вернулся папа, мама провела какое-то время с ним в кабинете. Позже она села с нами в гостиной, слишком усталая, чтобы разговаривать или читать. Наконец вышел папа с визитной карточкой в руке и сказал:

– Дорогая, ты, должно быть, ужасно провела день. Вижу, здесь побывал Карлион Мод. Я слушал его выступления и читал его памфлеты, он несусветный зануда. Как ты от него избавилась?

– Уже не помню, – ответила мама. – Ах да. Я сказала, что ему незачем пытаться вразумить тебя, ты уже разделяешь его взгляды.

– Что!.. – вскричал папа. – Ты сказала ему, что я с ним согласен! Дорогая, тебе не следовало этого делать!

– Почему? – слабо спросила мама.

– Он биметаллист[32]32
  Приверженец денежной системы, при которой золото и серебро являются главным денежным эквивалентом. Прим. ред.


[Закрыть], – ответил папа.

– Ну, надо же было как-то от него избавиться, – сказала мама, моргая, словно от слишком яркого света.

– Да, но это не шутки! – возразил папа. – Теперь этот несчастный станет всюду болтать, будто я тоже биметаллист.

– И пусть болтает, все равно его никто не слушает. Эта тайна останется в его бороде. – Она закрыла глаза. – Вряд ли я сильно тебе навредила.

Папа повернулся, чтобы выйти из комнаты, но остановился.

– Да, ты права. Старину Мода никто не слушает. И разумеется, у тебя сейчас много забот. Не думай, что я этого не понимаю.

– О, я знаю, дорогой.

После того как он вышел, мама продолжала сидеть с закрытыми глазами. Спустя время она сказала:

– Забавно, что все это имеет для них такое же значение, как для нас музыка.

– Да, очень странно! – воскликнула Корделия.

При звуке ее голоса мама открыла глаза, чтобы убедиться, что говорила именно она, и глубоко вздохнула.

Корделия так понравилась публике на том благотворительном концерте в пользу миссионерского общества, что получила несколько приглашений выступить на похожих мероприятиях, которых, как оказалось, устраивалось великое множество. Мы все, кроме папы и Ричарда Куина, ходили ее послушать и были потрясены. В действительности мы стали ее заложниками. Мы испытывали те же неудобства, что и любая семья, один из членов которой часто дает концерты. Нам то и дело приходилось менять распорядок дня, потому что Корделию нужно было отвезти на выступление или забрать с него. Кроме того, все это требовало значительных затрат, в то время как наша семья и так испытывала огромные финансовые трудности. Чтобы купить Корделии концертное платье, маме пришлось продать одно из своих последних украшений. Было мучительно наблюдать, с какой тревогой Корделия выбирала платье. Она непременно хотела белое, чтобы сочетать его с зелеными и синими поясами и лентами для волос, что усложняло выбор, поскольку на белой ткани недостатки более заметны, чем на цветной. Когда после долгих поисков мама нашла ей неплохое платье в детском отделе лавгроувского «Бон Марше», Корделия примерила его, посмотрелась в зеркало и, побледнев, ткнула пальцем в кривую строчку, соединявшую плиссированную юбку с поясом. Ее лицо исказило страдание затравленного зверя; она достигла стадии, знакомой многим артистам, чувствующим себя одиночками, которых преследует стая, при этом они начинали защищаться так свирепо, что вскоре уже стая чувствовала себя как одинокое животное, преследуемое чудовищем.

Но Корделия не была артисткой. Она тревожилась перед каждым выступлением. Готовясь к концертам, она тщательно осматривала платье, чтобы убедиться, что Кейт как следует его погладила, поскольку ей казалось, будто все мы только и делаем что ищем возможность ее подвести. Но стоило ей войти в зал, как она успокаивалась, словно не существовало никаких причин для тревоги. Она была настольно уверена в себе, что легко изображала ужасный недуг, погубивший стольких стоящих музыкантов, – боязнь сцены. Она выходила робко, распахнув глаза и приоткрыв рот, будто до сих пор не подозревала, что придется выступать перед зрителями. Потом по ее губам пробегала слабая улыбка, испуганный взор смягчался, она поднимала смычок и поворачивалась к фортепиано в ожидании своего вступления, словно вверяя себя своей дорогой старой нянюшке, духу музыки. Если бы дух музыки и впрямь предстал перед ней, то он бы ее отшлепал, ибо в ее исполнении не было ничего, абсолютно ничего, кроме жажды угодить. Она искажала любой звук, любую музыкальную фразу, если полагала, что таким образом удовлетворит вкусу своей публики, купит их внимание и заставит их заметить, как мило она выглядит, когда играет на скрипке. И вместо того чтобы быть хорошенькой школьницей, которой она на самом деле являлась, она притворялась одной из тех безмозглых и безвольных девочек, что так нравятся взрослым.

Примерно через год после того, как Корделия начала выступать на концертах, мисс Бивор нанесла моей матери еще один визит. За это время она бывала у нас несколько раз – достаточно, чтобы мы заметили, что шалфейно-зеленый наряд пришел в негодность, и вскоре вместо него появилось нечто похожее, но павлинье-синего цвета. Однако этот визит был особенным, и о нем она заранее предупредила в письме. Пришелся он на неудачный день, поскольку мама как раз узнала, что сумма, которой она намеревалась заплатить за нашу школу и которая, как она полагала, спокойно хранилась на банковском счете моего отца, недоступна; а когда она решила, что пора воспользоваться мизерными процентами, что до сих пор поступали с папиного родового имения, оказалось, что и они почему-то недоступны. Помню мамино загадочное восклицание: «Гарнишор… звучит как человек с корнишонами на голове, но я заговорила, словно Офелия». Тогда я его не поняла и лишь много лет спустя, листая словарь, прочитала: «Гарнишор – лицо, у которого находятся средства, принадлежащие должнику или ответчику, в соответствии с иском кредитора или истца». Финансовое положение родителей стало настолько отчаянным, что однажды папа нарушил молчание, повисшее над обеденным столом, и очень терпеливо отчитал маму за расточительство: «Знаешь, дорогая, ты совершенно не умеешь экономить», после чего она сначала воззрилась на него в изумлении, а потом расхохоталась.

В день, когда мисс Бивор пришла к чаю, у Кейт был выходной, и дверь открыла я. Она вновь облачилась в фиолетово-пурпурный наряд и приколола к нему ту самую мозаичную брошь с голубками, пьющими из фонтана. Это, несомненно, по-прежнему считалось ее праздничным одеянием, с помощью которого она желала утвердить свое превосходство над моей матерью, но я понимала, что ничего у нее не выйдет. Мама с первого взгляда невзлюбила ту брошь, а сейчас она была настолько усталой, что, увидев ее, не только скривилась, но и охнула. Я, разумеется, не ожидала, что визит пройдет гладко, но все равно оказалась не готова к тому, как скоро все пошло наперекосяк. Мисс Бивор, как обычно, явилась со своей белой кожаной сумочкой с надписью «Байройт» и после обмена стандартными приветствиями вытащила из нее несколько писем, которые тут же зачитала вслух. Сначала мама слушала не слишком внимательно, время от времени повторяя высоким, раздраженным голосом: «Да, да». Уверена, если бы ее спросили, что сейчас делает мисс Бивор, она бы ответила, что бедняжка читает послания от своих невежественных, как и она сама, друзей, нахваливающих постыдные выступления Корделии, которые стали возможными из-за ее непрошеного вмешательства. На мамином лице застыло осуждающее выражение, словно она выносила мисс Бивор окончательный приговор на Страшном суде.

Внезапно она все поняла и воскликнула:

– Нет!.. Вы же не просите, чтобы я разрешила Корделии выступать как профессиональному музыканту?

– Да, да! – вскричала мисс Бивор, театрально вскидывая длинный указательный палец. – Именно об этом я вас и прошу. Все эти люди готовы платить нашей дорогой малышке Корделии гонорары, которые пока кажутся незначительными, но это лишь начало. – Выяснилось, что сначала можно выступить на балладном концерте подающего надежды юного тенора из нашей округи, его как раз подвел скрипач, и он желал, чтобы Корделия исполнила «Размышление» из «Таис», «Аве Марию» Шарля Гуно и еще одну вещицу – прямо сейчас мисс Бивор не могла вспомнить ее названия, но она звучала как «ля-ля-ля-ля-ля» – между вокальными номерами; потом она сделала паузу, и моя мать опустила взгляд с потолка.

– Полагаю, он будет петь «Сад снов» Исидора де Лара, – проговорила она ровным, ничего не выражающим голосом.

– Надеюсь, ведь он очень славно исполняет эту песню, – ответила бедная мисс Бивор.

– Не сомневаюсь! – воскликнула мама тоном, исключающим недопонимание. – Мисс Бивор, я не могу этого допустить. Корделия не должна играть на подобных концертах. Она не должна играть ни на каких концертах. Она не умеет играть на скрипке. – Мама осеклась. Корделия не слышала ее, но ей все равно было невыносимо произносить слова, которые разбили бы ей сердце. – Она пока недостаточно хорошо играет на скрипке, и публичное выступление просто превратится в фарс. Разумеется, когда-нибудь она научится, о да, мы надеемся, что ее игра улучшится, – продолжала она голосом, в котором даже случайный человек услышал бы всю глубину ее отчаяния. – Нам нужно повышать ее стандарты. Если возить ее по концертам и банкетам, где люди, ничего не смыслящие в музыке, хлопают ей за то, что она красивая девочка, она никогда ничему не научится. Она погрузится в эту шумиху и устанет, вместо того чтобы тихо трудиться и развивать свою технику и, что еще важнее, свой вкус. Вы ведь не могли не заметить, что у нее нет вкуса? – жалобно спросила мама.

– Но я постоянно ее учу, – упрямо возразила мисс Бивор.

Мама напоминала горгону Медузу, но мисс Бивор хватило ума вовремя опустить взгляд на ковер.

– Я постоянно ее учу, – не без достоинства повторила она. – Что же до шумихи, то, полагаю, девочка ее выдержит. Она замечательный ребенок. Кажется, вы не осознаёте, до чего вы счастливая мать, какого замечательного ребенка вы произвели на свет. Существуют люди, непохожие на других, – сказала она, сцепив ладони. – Они рождены сиять, всходить на сцену и дарить зрителям, пришедшим на них посмотреть, новую жизнь, они несут с собой обновление и никогда не устают. Корделия – именно такой человек. Вы ее мать, и я знаю, что иногда людям бывает сложно понять, что в их семье есть исключительная личность… О, к чему ходить вокруг да около, она гений, малышка Корделия – гений, а вы стоите у нее на пути. Не знаю, зачем вы это делаете, но вы продолжаете препятствовать ей. Отдайте ее мне, позвольте мне сделать для нее все, что в моих силах, и я обещаю, что она станет знаменитой, счастливой и, о да, богатой, очень богатой. У нее будет все, только позвольте мне ею заняться.

Она плакала, и мама смотрела на нее с сочувствием и ужасом.

– Беда в том, что вы слишком привязались к Корделии, – сказала она.

– Разумеется, я люблю это дитя, – всхлипнула мисс Бивор в свой платок. – Разве кто-то, кроме вас, может ее не любить?

– О, я люблю ее, – хмуро ответила мама.

– Не любите, не любите, – воскликнула мисс Бивор. – Вы демонстрируете это всем своим поведением.

– Сядьте, – попросила мама. – Не знаю, почему мы обе встали. Давайте сядем.

– Вы ужасно с ней обращаетесь, – проговорила мисс Бивор сквозь слезы, устраиваясь на диване. – Вы отказываетесь признать, что она прирожденная скрипачка, всеми силами мешаете ей, в то время как вам самой нечего ей дать, всем известно, что к вам с минуты на минуту нагрянут приставы, вас заботят только другие ваши дети, бездарности, вы даже позволяете своей дочке оставаться в комнате, пока я обсуждаю Корделию…

Мама коснулась ладонью головы и объяснила, что очень устала и забыла о моем присутствии, и велела мне выйти. Я твердо решила не оставлять ее надолго, потому что с самого прихода мисс Бивор в мамином облике было что-то жуткое.

– Да, пойду принесу чай, – сказала я.

Мисс Бивор высморкалась и прогнусавила в свой платок:

– Я не хочу никакого чаю.

– Неважно, – сказала я. – Кажется, маме не помешал бы чай, к тому же мы всегда пьем его примерно в это время.

– Помолчи, дорогая, – простонала мама и велела мне сейчас же выйти из гостиной.

Я поднялась в нашу комнату, где Мэри переписывала уроки гармонии из учебника, который мы взяли в общественной библиотеке, и попросила ее спуститься и помочь мне с чаем. На кухне сушилось множество белых полотенец и салфеток для подносов, и мы передвигались под этими поникшими флагами, полные тревоги, но не впадали в отчаяние, поскольку верили, что все будет хорошо. Все непременно будет хорошо. Хотя, возможно, потребуется некоторое время на то, чтобы все уладить.

– Как жаль, что мисс Бивор пришла донимать маму именно сегодня, после той неприятности с деньгами, – сказала я.

– Знать бы, насколько серьезна эта неприятность, – отозвалась Мэри. – Не буду ставить наш лучший фарфор, с какой стати? Если она носит такую брошь и одевается в такие цвета, ей наверняка безразлично, как выглядит посуда. За школу не стоит беспокоиться. Кто-нибудь из ирландских родственников ее оплатит, они вечно переживают, что мы не сможем заработать себе на жизнь, когда вырастем, и всегда с тревогой спрашивают о нас в рождественских письмах. Но иногда я волнуюсь, как бы кузену Ральфу не надоело, что мы не платим за аренду. Вдобавок мне нравится этот дом, я не хотела бы отсюда уезжать.

– И куда мы подадимся, если придется уехать? – задумалась я вслух. – Кажется, домовладельцам нужны рекомендации.

– Мы уедем далеко-далеко и притворимся, будто только что вернулись из Южной Африки, – ответила Мэри. – Думаю, никто не догадается, что это неправда, ты, я и Ричард Куин могли бы говорить всем, как сильно мы скучаем по чернокожим.

– Мама назвала бы это падением, – сказала я.

– Конечно, – согласилась Мэри. – Я просто шучу. Но я правда считаю, что мы все равно справимся, и в худшем случае люди не поймут, что мы шутим.

– У тебя подгорает гренок, – заметила я.

– А у тебя выкипает чайник, – ответила она. – Что за глупые мы сестры.

Мы поцеловались и рассмеялись.

Когда мы вошли с подносами в комнату, то поняли, что напрасно поджарили гренок для мисс Бивор и принесли лишнюю чашку. Она явно с минуты на минуту собиралась уходить. В этот момент мама как раз вскочила с дивана, словно атакующая кобра, и яростно воскликнула:

– Вы, очевидно, не понимаете, в чем заключается tempo rubato[33]33
  Рубато (ит.) – ритмические отклонения в исполнении музыкального произведения ради большей эмоциональной выразительности; один из способов интерпретации музыкального материала музыкантом.


[Закрыть].

Мисс Бивор встала и закричала высоким дрожащим голосом:

– Я сейчас же покину этот дом.

Письма по поводу Корделии, лежавшие у нее на коленях, разлетелись по полу. Она опустилась, чтобы их собрать, но так растерялась от слез и злости, что нам пришлось помочь ей.

В мамином голосе звучали раскаяние, жалость и страдание, но она настойчиво отстаивала свою правду:

– Я не хотела показаться грубой, но в наше время мало кто по-настоящему понимает, что такое tempo rubato, я сама усвоила это, только когда мне было уже за двадцать, и я много раз выступала на публике, и однажды мой брат Иэн сказал мне…

Мы подняли все письма и белую кожаную сумочку с надписью «Байройт», проводили мисс Бивор в прихожую, нашли в стойке ее зонт, раскрыли его для нее на крыльце и постояли, наблюдая, как она нетвердой походкой удаляется по дорожке под мелким дождем. Мама всегда учила нас, что закрывать дверь, прежде чем гости выйдут за ворота, ужасно невежливо; с тем же успехом можно сказать, что мы были им не рады. Мы чувствовали, что в данном случае на нас лежит особая ответственность, и ждали, пока мисс Бивор скроется из виду.

– Хотелось бы мне, чтобы Розамунда была здесь, – сказала Мэри, закрывая дверь.

– А где Ричард Куин? – спросила я.

– В конюшне, играет лошадям на свирели. Говорит, им это нравится.

– Пойду схожу за ним, – сказала я. – Он умеет успокаивать маму.

Войдя в гостиную, мы застали маму в слезах.

– Я не хотела показаться грубой, – твердила она, – но я нагрубила ей, я обидела эту несчастную женщину. О, как ужасно не знать, как ты действуешь на людей, и в этом вы пошли в меня.

Мы обняли ее за шею, поцеловали и сказали, что никто, кроме противной старой мисс Бивор, не посчитал бы ее грубиянкой. Впрочем, кое-какие мысли на этот счет мы предпочли оставить при себе. Лично нам казалось непостижимым, как можно испытывать какие-либо эмоции, кроме любопытства, когда тебе говорят, что ты не понимаешь подлинную суть tempo rubato, но что правда, то правда: когда мама осуждала кого-то с музыкальной точки зрения, выглядела она убийственно. Но в любом случае она была если и не абсолютно права, то более права, чем все остальные. Я налила маме чая, Мэри намазала маслом гренок, и я побежала через французские окна в сад за Ричардом Куином. Поздний весенний дождь напитывал землю чудесными ароматами, а прибитые каплями свечи на каштанах выглядели маленькими, серыми и пушистыми. Мама обещала, что, когда каштаны зацветут, сводит нас в Хэмптон-корт посмотреть на аллею в парке Буши. Поговаривали, что нас ожидает холодное лето, но это было неважно, мы бы раскрыли зонты и любовались на подсвеченные цветением деревья сквозь дождевые струи, а мама, как наиболее разумная из взрослых, умела наслаждаться жизнью даже в скверную погоду.

Звуки свирели донеслись до меня еще прежде, чем я открыла серо-голубую дверь в ограде. Ричард Куин играл балладу «Поверь, когда б вся юность прелестей чарующих твоих»[34]34
  Романтическая баллада Томаса Мура.


[Закрыть], то есть ту ее часть, которую успел разучить. Я с сожалением услышала, что у него, как и у всех детей однажды, начался новый, весьма изнуряющий период. Он миновал стадию, на которой испытываешь удовлетворение от легких и естественных действий, потому что, по сути, они знакомы нам с рождения и достаточно всего лишь напомнить пальцам правильные движения, и достиг того момента, когда становится понятно, что играть будет очень тяжело, но отступиться и отказаться от музыкальных занятий уже невозможно, такой уж у тебя дар, и ничего не поделаешь. Я догадалась об этом отчасти из-за того, что его мелодия звучала так, словно он боролся с каждой нотой в приступе упрямства, а отчасти потому, что, по сути, Мэри, Ричард Куин и я были одним целым. Я прошла через двор, который после нашего приезда стал почище, но ненамного, потому что нам вечно не хватало времени им заняться, и нашла братика сразу за дверью конюшни, возле денника Султана. Он стоял лицом к Помпею, Цезарю, Сметанке и Сахарку, серьезно и старательно зажимая пальчиками отверстия свирели и сосредоточенно наморщив лобик, и выглядел очень маленьким. В этом тусклом и пыльном месте его красота казалась неземной. Он был прав, полагая, что лошадям нравится его музыка.

Лошади стали нашими воображаемыми животными. Я почти слышала, как они легко переступают копытами и с тихим удовольствием жуют корм. Закончив мелодию, Ричард Куин повернулся ко мне и кивнул, а потом обошел стойла, прощаясь с лошадьми и бережно поглаживая их тем особенным образом, каким гладят воображаемых животных: с любовью, но практически не касаясь, чтобы не заострять внимания на их бесплотности. Когда Ричард Куин потерся головой о шею Сахарка и Сахарок заржал, он перевел взгляд на меня и засмеялся, как бы говоря, что видеть невидимое и слышать неслышимое – веселая игра вроде поиска крашеных яиц, которые папа с мамой всегда прятали в саду на Пасху. Я сказала ему, что мама расстроена и мы хотим, чтобы он отвлек ее от забот. Ричард взял меня за руку, и мы пошли обратно через сад, высунув языки, чтобы попробовать дождь на вкус.

В гостиной мама говорила:

– Вот видишь, дорогая Мэри, даже ты не понимала, что такое tempo rubato, и хотя не стоит думать, будто ты продвинулась далее элементарных навыков игры, но ты, вероятно, знаешь о ее тонкостях не меньше, чем мисс Бивор, поэтому не было ничего дурного в том, чтобы объяснить ей, что в действительности означает tempo rubato, впрочем, ты должна ее уважать, вы все должны ее уважать, она старается как может, посмотри, сколько она сделала для Корделии.

По обеим сторонам ее длинного тонкого носа стекали слезы.

Ричард Куин бережно положил свирель туда, где, по его мнению, ничто ей не угрожало, а потом подбежал к маме, обнял ее колени и расцеловал ее, будто в приступе любви, но не настолько бурно, чтобы она не смогла держать чашку.

– Хочу вкусненького, – сказал он, ласкаясь.

– Чего хочет мой избалованный ягненочек? – спросила мама, с обожанием глядя на него сверху вниз. Она, разумеется, любила его больше, чем нас, любой при виде него понял бы, что иначе и быть не могло.

– Я не хочу сидеть с чаем и вести себя прилично. Хочу пить молоко на полу и чтобы сестры почитали мне «Повесть о Медном городе», – попросил он.

– Но тебе самому пора бы научиться читать, – пожурила его мама. – Твои сестры в этом возрасте уже читали большие книги.

– Да, они научились читать, чтобы мне не пришлось, очень мило с их стороны, – ответил Ричард Куин с заливистым смехом, необыкновенно громким для его маленького тельца.

– Но нам придется больше заниматься, и не останется времени на чтение тебе, – сказала Мэри.

А я добавила:

– Кроме того, читать про себя гораздо быстрее, чем вслух, а ведь ты не любишь, когда что-то происходит медленно.

Но Мэри уже доставала с полки «Тысячу и одну ночь» и искала нужное место, а я налила в кружку молоко, намазала маслом гренок и поставила угощение на специальный поднос, на котором Ричард Куин ел, когда сидел на полу. Эту маленькую расписную вещицу восемнадцатого века мы купили однажды ему на Рождество в лавке старьевщика, на нем был изображен турецкий пейзаж с мечетями, дворцами и каналами, увитыми ивами. Поднос оказался таким красивым, что Ричард Куин разрешил нам держать его на книжном шкафу в гостиной, прислонив к стене. Сейчас он стоял на полу, и наши воображаемые собаки Понто, Фидо и Трей легли вокруг него полукругом, а вечно голодный Ричард Куин увлеченно принялся за еду и питье, время от времени прерываясь, чтобы провести краешком корки по куполам дворцов и минаретам. Со стороны можно было подумать, будто он не слушает, но стоило пропустить хоть слово, как он тотчас же протестующе вскрикивал. Если мы не называли какое-либо из озаренных лунным светом чудес на подходе к Медному городу, он сам перечислял их, и, чтобы его подразнить, мы иногда пропускали один из языков, на которых старый шейх обращался к неподвижным стражникам, когда те не отреагировали на арабский. «Ты назвала греческий, хинди, иврит, персидский и эфиопский, но не назвала суданский! – вопил он. – Если не назвать суданский, это все испортит».

Он становился беспокойным за несколько предложений до того, как путешественники находили прекрасную принцессу, спящую в парчовом шатре на ложе из слоновой кости с золотыми колоннами, в изголовье которого стояли две статуи рабов, белая и черная. Потом мы наконец добирались до места, когда один из путешественников поднимался по ступеням, чтобы поцеловать спящую принцессу, и тогда Ричард Куин громко и взволнованно шептал: «Пропусти, пропусти». Ему невыносимо было слышать, как статуи зашевелились и пронзили голову и сердце путешественника своими мечами. Он ненавидел любое насилие. Мэри пропускала этот кусок, и мы переходили к самой лучшей части, в которой путешественники попадали на морское побережье и видели черных рыбаков, чинящих сети. Мама очень любила этот отрывок, особенно когда старейшего рыбака просили объяснить загадку Медного города, и тот отвечал, что жители его были заколдованы много веков назад и останутся таковыми до самого Судного дня. Она говорила нам, что так можно сказать почти о каждом из людей. Ей также нравилось, что джиннов, восставших против царя Соломона, заключили в медные сосуды (папа их для нас нарисовал), которые закрыли печатями и бросили в глубину бурлящего моря, но рыбаки доставали их и вскрывали, чтобы приготовить в них рыбу; они сказали путешественникам, что все будет в порядке, если прежде, чем вскрывать сосуд, хлопнуть по нему одной рукой и заставить сидящего внутри джинна признать, что нет бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – его пророк. Когда Кейт варила варенье, мы тоже хлопали по банкам и требовали, чтобы варенье признало Аллаха и Мухаммеда, прежде чем его выпустить.

Мы как раз добрались до этого момента, когда, хлопнув дверью, вошла Корделия, бросила на диван свой портфель, встала напротив мамы и топнула ногой.

– Я виделась с мисс Бивор, и она рассказала мне, что ты сделала, – сказала она. – За что ты меня так ненавидишь? Почему ты ко мне так жестока?

– Иди сними свое школьное платье, и мы спокойно обсудим это. – Мама отставила чашку, потому что ее рука дрожала.

– Как я могу обсуждать это спокойно? Ты разрушаешь мою жизнь! – закричала Корделия.

– Ты так считаешь, потому что я сказала мисс Бивор, что не разрешаю тебе выступать профессионально? – спросила мама. – Я не разрушаю твою жизнь. Я забочусь о том, чтобы она не была разрушена. Для музыканта – любого музыканта! – нет ничего хуже, чем начать слишком рано выступать перед публикой. Такие исполнители застревают на том уровне, на котором находились в момент своего первого концерта, и им бывает очень сложно продвинуться дальше.

Мы с Мэри озадаченно переглянулись. Мама страшно сердилась, когда мы делали ошибки, но вся игра Корделии была сплошной ошибкой. Однако мама говорила с ней о том нелепом предложении совершенно спокойно. Уже не в первый раз она проявляла к ней странную мягкость, непонятную нам.

Корделия снова закричала:

– Это не повредило бы моей игре. Мисс Бивор говорит, что и дальше будет заниматься со мной. Так нечестно. Ты запрещаешь потому, что не можешь вынести, что я успешнее остальных.

– Читай дальше! Скоро появятся русалки! – воскликнул с пола Ричард Куин. Его светлые глаза горели от гнева.

– Но почему ты хочешь выступать на этих концертах? – спросила мама. – Подожди немного и, когда станешь достаточно хороша, сможешь играть перед публикой, которая действительно разбирается в музыке и будет тебя слушать. Не представляю, зачем тебе выступать на этих второсортных сборищах.

– Почему я хочу играть на этих концертах? Потому что хочу денег, – визгливо ответила Корделия.

– Но тебе заплатят очень мало, – сказала мама.

– Разве мы настолько богаты, чтобы отказываться от возможности заработать хоть сколько-то? – ожесточенно спросила Корделия. Она рассуждала настолько по-взрослому, что мы уставились на нее во все глаза. Именно ожесточенность и практичность мешают взрослым добиться чего-либо в жизни. – Мама, – продолжила она чуть мягче, с отчаянием в голосе, – что с нами будет? У нас совсем нет денег. Мы знаем это, мы знаем, что нам нечем заплатить за газ и за школу, и, даже если на сей раз вы сможете выкрутиться, придет время, когда вам это не удастся. – От страха ее треугольное лицо стало бледно-голубым. – Разве не понятно, что однажды папа проиграет на бирже все и нам будет некуда пойти, нечего есть?

Мама попыталась встать, но снова упала в кресло. Ее глаза бессмысленно уставились в пространство, рот приоткрылся. Мы с Мэри подошли поближе, чтобы защитить ее от Корделии. Мы были возмущены до глубины души. Разумеется, между собой мы обсуждали дела наших родителей; дети вправе задаваться вопросом, что с ними станет. Но говорить о таких вещах при них было все равно что войти в ванную комнату, когда кто-то из них принимает ванну. Наши злые взгляды не остановили Корделию, и она продолжила:

– В любом случае дело не только в аренде и плате за школу. У нас ужасная одежда, мои ботинки сносились, их вообще нельзя носить, они дешевые и грубые. Мы так плохо одеты, что в школе над нами смеются. Мэри и Роуз этого не замечают, о нас некому беспокоиться, кроме меня.

– Мы замечаем, но нам все равно, – сказала я.

Корделия раздраженно отмахнулась. Ее лицо становилось все бледнее. Я подумала, что она вот-вот лишится чувств, как случалось с некоторыми девочками во время школьной молитвы, и почувствовала презрение. В нашей семье в обморок не падали.

– У нас ничего-ничего нет, – заговорила она, – а теперь, когда у меня появился шанс хоть что-то заработать, ты не даешь мне им воспользоваться, потому что любишь остальных больше, чем меня. Я хочу зарабатывать и откладывать деньги, чтобы потом, когда получу стипендию в Королевской академии музыки или в Гилдхолле[35]35
  Имеется в виду Гилдхоллская школа музыки и театра в Лондоне.


[Закрыть], мне было на что жить… – Вряд ли она слышала, как вскрикнула мама, она прервалась только потому, что у нее перехватило дыхание от жажды славы. – …потом я еще заработаю и уеду учиться в Прагу, а потом по-настоящему разбогатею и, если к тому времени остальные еще не слишком вырастут, смогу им помочь. Если им не помогу я, то кто? – воскликнула она. – Мэри и Роуз, – добавила она после паузы, грустно глядя на нас, – должны чем-то зарабатывать на жизнь, например преподавать или устроиться на почту, я оплачу их учебу, да и Ричард Куин, для него непременно нужно что-то придумать. – Она широким трагическим жестом указала на братика, сидящего на полу возле своего подноса. – Ему еще тяжелее, ведь он мальчик. Он должен пойти в хорошую школу, он ужасно избалован, он должен попасть в приличное место, иначе вырастет и станет еще хуже, чем папа, – сказала она, глядя на него и скривив губы от беспокойства и отвращения.

Ричард Куин грохнул ложкой по тарелке и радостно прокричал фразу, которую мама часто произносила в разгар спора:

– Смени тему. Смени тему. Глупая Корделия, смени тему.

– Видишь, как он со мной разговаривает, – с жаром произнесла Корделия, – а ведь я старше. – Вдруг она, снова сорвавшись на крик, завопила: – Ах, мама, нас так дурно воспитывают!

Мама пошевелила губами, но мы не услышали ни слова.

– Мама, я не хочу показаться грубой, – сказала Корделия, внезапно понизив голос до шепота. – Это не твоя вина, а папина, – мамины губы снова беззвучно шевельнулись, – но нас очень дурно воспитывают. В школе все считают Мэри и Роуз чудачками. – Она вздрогнула.

– Смени тему, смени тему, – настойчиво советовал Ричард Куин с пола.

– Мы так мало похожи на других людей, – лихорадочно продолжала она, – мы должны стать как все, а ты не позволяешь мне хоть чем-нибудь помочь; если бы у нас была нормальная одежда, и то стало бы легче. Даже небольшие деньги могли бы очень помочь. О, позволь мне заработать сколько получится, – всхлипнула она, – я так несчастна, я единственная, кто может что-то сделать для нас.