Текст книги "Фонтан переполняется"

– Но в таком случае разве у нее не было много женихов? – забеспокоилась я. До того момента я думала, что все очень просто. Если ты хорошенькая, мужчины хотят на тебе жениться, а если нет, ты сама видишь это в зеркале и решаешь заняться чем-нибудь другим.

– Нет, мужчины ее боялись. – Мама снова сняла неудобную туфлю и стала теребить торчавший внутри гвоздь. Ее нос выглядел тонким и острым. – По правде сказать, они и меня тоже боялись, – добавила она.

Я была потрясена. Я знала, что при первом знакомстве многие относятся к маме с неприязнью, потому что она так худа, растрепана и дурно одета, и видела, что ее это огорчает. Наверное, она еще больше расстраивалась, когда ее недолюбливали безо всяких причин, еще до того, как она стала больной, несчастной и бедной. Но как бы то ни было, она вышла за папу, а не за кузена Джока.

– Зачем кузина Констанция вообще вышла замуж, если не могла найти никого получше кузена Джока?

– Ну как же, – ответила мама голосом тонким, как струйка дыма. – Разве у нее появилась бы Розамунда, если бы она осталась одна?

Мамины веки опустились, и она задремала. Я смотрела из поезда на темные ряды домов, расчерченные вертикальными полосками света от окон, в которых мелькали чужие семейные жизни, и с интересом обдумывала свои новые знания о семье. Мне представилось, как мама – моя мама, мама Розамунды или любого другого ребенка – дожидается свою маленькую девочку в месте вроде зоопарка или садов Кью и, наконец увидев ее стоящей у входа, по другую сторону ворот, обращается к привратнику: «Там, снаружи, моя дочь, вы не возражаете, если я выйду и встречу ее?» Ей пришлось бы держаться вежливо с привратником, каким бы он ни был, потому что от него зависело, пропустят ли ее дочь в ворота.

Глава 6

Одним холодным днем, незадолго до летнего солнцестояния, когда мы еще были совсем маленькими и жили в Южной Африке, мы гуляли с родителями по саду, и папа велел нам приложить ладони к дереву. Он сказал, что мы не ощутим под руками ничего, кроме коры, но если вернемся сюда через неделю, то почувствуем нечто большее, потому что сейчас мир переходит от зимы к лету и пребывает в подвешенном состоянии между жизнью и смертью. Мы удивились, но послушно прижались к стволу и заключили, что он мертвый на ощупь, а мама воскликнула, что делала то же самое со своими родителями и всегда считала это их семейным ритуалом, а вдруг оказалось, что и папе он знаком. Через неделю мы снова приложили ладони к дереву и ощутили под руками жизнь, мы изумленно вскрикнули, а мама сказала, что если вернемся домой, в Англию, то еще больше прочувствуем это чудо, там оно происходит в Рождество. И вот мы вернулись. Неделя между Рождеством и Новым годом казалась нам временем неопределенности, когда мир решает, перейти ли от умирания к жизни согласно заветам Христа или же заупрямиться, стоять на своем и все испортить. Ночью в спальне мы задавались вопросом, может ли произойти что-то, из-за чего мир не захочет просыпаться, ведь тогда не настанет весна, мы будем замерзать всё сильнее и сильнее, дни станут еще короче, потом еще, и наконец останется только тьма. Мы спросили родителей, и папа ответил: «Ну, все возможно, но не при вашей жизни».

– Но мы вообще не хотим, чтобы это когда-нибудь произошло, – произнесла Корделия.

– Не пугай детей, – сказала мама. – Раз до сих пор весна всегда наступала, значит, вероятно, так оно и будет впредь.

– Вот так аргумент для соотечественницы Дэвида Юма[29]29
  Дэвид Юм (1711–1776) – шотландский философ эпохи Просвещения.


[Закрыть], – отозвался папа. – Никому еще не удалось опровергнуть его утверждение, что, хотя в отдельном случае определенные причины приводят к определенным следствиям, нет никаких доказательств, что в ином случае они непременно приведут к тому же результату. Возможно, мы еще увидим вечную ночь во всем мире. – Он издал один из своих смешков. – Но вам, дети, пожалуй, не стоит об этом волноваться.

И все же мы волновались, потому что догадывались, что папа с удовольствием представляет себе бесконечную зиму, мороз и вечную тьму. Нас не успокаивали мамины слова, которые она часто повторяла тогда и позже, что утро и весна обязательно настанут, мы подозревали, что у папы больше власти.

Именно поэтому в неделю между Рождеством и Новым годом мы обычно чувствовали себя подобно войску в осажденной крепости, рвущемуся на свободу. Но на сей раз визит к Констанции и Розамунде прервал это ожидание. Мне казалось, будто мы вдвоем предприняли вылазку к врагу и вернули домой часть захваченных воинов. Я никому не рассказала про полтергейста, хотя мама мне не запрещала. Корделия бы и слушать не стала, только разозлилась бы и отругала меня за то, что я сочиняю небылицы. Мэри осталась бы равнодушной к истории об ужасных демонах, и я бы расстроилась, потому что хотела, чтобы она восхищалась Розамундой. Ричард Куин, разумеется, был еще слишком мал, чтобы такое понять. Но я рассказала им всем, какая Розамунда замечательная.

Я говорила о ней без умолку, даже когда оставалась наедине с собой и не могла найти других слушателей. Помню, как сидела на коврике перед камином, глядя на тлеющие розовые угли и мелкий белый пепел, повторяла: «Розамунда, Розамунда» – и забывала подбросить свежих углей; помню, как бегала по лужайке, выкрикивая ее имя так громко, словно она могла услышать и подойти ко мне. Вскоре Корделия начала на это жаловаться. После Рождества она страшно заважничала и вечно либо упражнялась, либо таскалась со скрипкой в руке, всем своим видом давая понять, что тщетно ищет место, где можно спокойно позаниматься. Она вошла в роль старшей сестры, которой без конца надоедает младшая со своей детской болтовней, и еще долго оставалась в образе даже после того, как я перестала рассказывать ей о Розамунде и приберегла эти разговоры для Мэри.

В ее лице я обрела заинтересованную слушательницу, поскольку Мэри была уверена, что ей, как и мне, непременно понравится Розамунда, хотя и не могла понять, что в ней такого особенного, ведь она, похоже, не делала ничего интересного.

– Ты точно уверена, что она не играет ни на каком инструменте? – спросила она.

– Точно, она сама так сказала, – ответила я.

– Возможно, она имела в виду, что не играет на фортепиано? – допытывалась Мэри. – Нет? Ну, наверное, это не так уж страшно. Но кажется, она такая же совершенно неинтересная, как и девочки в школе. Думаю, потом выяснится, что она все-таки играет на каком-нибудь инструменте.

Ричард Куин слушал все, что я рассказывала, имя Розамунда сразу понравилось ему и стало нравиться еще больше, когда мама объяснила, что оно значит «роза мира». Кейт тоже слушала с интересом, она сказала, что очень рада этому знакомству, потому что нельзя всю жизнь дружить только друг с другом.

Потом, в новогоднее утро, когда мы носились по саду, прикасаясь к деревьям и кустам, чтобы почувствовать в них новую жизнь, мама распахнула французское окно и крикнула:

– Смотрите, кто приехал!

Мы выбежали из каштановой рощи в конце сада и увидели Розамунду и ее маму, стоявших на верхней ступеньке чугунной лестницы. Констанция выглядела странно, и не только потому, что ее одежда была еще более старой, чем мамина. Сейчас она не казалась статной и стройной, а кроме того, она надела одну из этих нелепых шляп, которые приходилось в ту пору носить женщинам, и всем своим видом напоминала какую-нибудь миссис Ной. Розамунда была такой же красивой, какой я ее помнила, – золотистой, словно облако, подсвеченное летним солнцем. Она увидела меня и улыбнулась, но не окликнула по имени. При виде нее я от избытка чувств потеряла дар речи и не могла пошевелиться. Не успела я к ней подойти, как Ричард Куин, гулявший среди кустов сирени ближе к дому, побежал через лужайку, крича:

– Розамунда! Розамунда!

Она спустилась на дорожку, и Ричард Куин бросился перед ней на колени и, глядя снизу вверх, со счастливым смехом обвил руками ее ноги. Розамунда медленно и радостно наклонилась и расцеловала его много-много раз.

Гостьи провели с нами весь день, и он пролетел, словно час. Мы едва успели показать Розамунде наши кукольные домики, да и то мельком. Она понравилась даже Корделии, которая, как старшая, покровительственно заметила: «Как же она хорошо себя ведет». Это была неуместная похвала, потому что Розамунда не вела себя практически никак по сравнению с любым из людей, кого я когда-либо знала. Она просто присутствовала. Мэри она тоже пришлась по душе.

– Послушай, Роуз, наверное, что-то напутала? Ты ведь на чем-то играешь? – тут же спросила она.

– Нет, – улыбнулась Розамунда. – Я ничего не умею.

– Ну, ты точно смогла бы. Ты точно смогла бы играть на чем угодно, – сказала Мэри.

Мы отвели Розамунду вниз, на кухню, и познакомили с Кейт, которая почти сразу спросила, когда у нее день рождения, и записала его рядом с нашими в Библии на буфете, и это стало важным подтверждением нашей дружбы. А папа, забежав домой на обед, посмотрел на Розамунду с изумлением, но лишь вечером, после его возвращения из редакции, мы поняли, насколько он в действительности был впечатлен. Когда мы с мамой принесли ему в кабинет вечернюю газету, он сказал:

– Поразительная девочка. Она наверняка удачно выйдет замуж.

– Дорогой мой, но почему ты так считаешь? – удивилась мама. – Я волнуюсь, смогут ли наши дочери вообще когда-нибудь выйти замуж, – добавила она с тихим отчаянием.

– Почему бы и нет? Да, они не такие красавицы, как эта девочка, однако и дурнушками их не назовешь.

– Но мы не знакомы ни с одной семьей, с которой могли бы породниться. Мы не принадлежим ни к какому кругу.

Никогда еще я не видела папу настолько ошеломленным.

– Ну, когда мы здесь обживемся, то заведем больше друзей, – неуверенно сказал он, а потом заставил себя грустно признаться: – Хотя понимаю, что в Лавгроуве не так много людей, которые могли бы составить достойную партию нашим дочерям. Но должно же быть какое-то решение. Мне нужно подумать.

– Все равно мы не хотим замуж, – сказала я. – Ничего смешного! Мы часто это обсуждаем.

Розамунда стала часто приезжать к нам по выходным и на каникулах. Она знала про наши музыкальные уроки и не обижалась на то, что мы продолжали упражняться в обычные часы, словно ее нет. Иногда она оставалась в комнате, окруженная призрачными собачками, и они с Ричардом Куином тихо, так что мы даже не замечали их присутствия, играли в странные неизвестные нам игры с кружочками и квадратиками из цветной бумаги или придумывали новые сюжеты с солдатиками и фигурками, которые вырезал для нас папа; иногда они выходили в сад, и видеть их там вдвоем было настолько прекрасно, что эта картина помнится мне оторванной от действительности, как если бы я смотрела на гобелен: стены исчезали, деревья таяли, и пейзаж становился таким же нереальным, как тогда, когда я – возможно, во сне – в первую нашу ночь в этом доме вошла в конюшню вслед за мамой. Вскоре Розамунда знала наших воображаемых собачек так же хорошо, как мы. Она согласилась, что они весьма вредные и настолько избалованные, зазнавшиеся и чопорные, что их непременно должны звать Понто, Фидо и Трей, и привезла нам книгу с портретом ее воображаемого зайца, нарисованного Дюрером. Заяц сидел с кротким видом, аккуратно сложив лапы перед собой и принимая свою участь; но его длинные уши, мягкие, как бархатные ленты, стояли до странности прямо, и его глаза и нервно топорщившиеся усы давали понять, что он все равно не смирился и по-прежнему боится. Тем не менее густой взъерошенный мех на груди, спине и задних лапах свидетельствовал о том, что он настоящий щеголь, по-женски пугливый, поэтому мы перестали за него беспокоиться. Он боялся не за свою жизнь, а за чистоту и сохранность своей прелестной шерстки. Мы собирались вокруг него на лужайке и точно знали, как если бы действительно его видели, что он доволен нашим вниманием, его глазки сияют, словно теплый хрусталь, а рыжевато-коричневый мех отливает радужным глянцем, обычно мы по-доброму над ним потешались.

– Он хочет путешествовать, – говорила Розамунда.

– Но ему было бы слишком страшно ездить в пассажирском вагоне одному, – отзывалась я.

– Да, – соглашалась Мэри, – он бы надел в дорогу свой самый нарядный костюм, чтобы покрасоваться перед другими, но в вагоне испугался бы пассажиров и спрятался бы под сиденьем и так и сидел бы там в ужасе, ничего бы не увидел, так что с тем же успехом мог бы остаться дома.

– Но ведь в поездах и правда убивают людей, как того бедолагу в туннеле, – вступалась я за кролика.

– Да, но его бы никто не убил, он боялся бы зря, – отвечала Розамунда. Она не хотела его задеть и точно знала, что он не обижается на наши шутки.

Вместе мы встретили еще множество воображаемых животных, а вернее, выяснили, что многие настоящие животные – одновременно и воображаемые. Однажды мы дошли до Ричмонд-парка и обнаружили целую кроличью империю со странными политическими проблемами и маленькое аристократическое сообщество оленей, которые оказались ужасными снобами. Папа услышал, как мы их обсуждаем, и объяснил, что олени постарше, очевидно, пытаются сохранить габсбургскую систему правления, в то время как молодежь хочет внедрить более простую – германскую или английскую. Мы сразу поняли, что так оно и есть. Мама несколько раз водила нас в ботанические сады Кью, которые были далеко, и мы бы уставали, если бы она с неистощимой изобретательностью не находила для нас маршруты, пролегавшие через мрачные, но интересные места. Проехав минут десять в поезде, мы сходили в одном из пригородных районов, где толпились хмурые общественные учреждения, рядом с которыми так и не появилось ни одного жилого дома. Мы шли по тополиной аллее, и справа от нас тянулась равнина с жесткой травой, усеянная зданиями из красного кирпича. Другие люди принимали их за инфекционную больницу, работный дом и канализационную ферму, но мы-то знали, что это гробницы великанов, которые пали в бою, когда их войска были разгромлены, и остались лежать здесь. Длинные многоэтажные крылья работного дома возвышались над самыми высокими великанами, что распростерлись на земле, а пузатые домики и башни инфекционной больницы прикрыли низкорослых и коренастых, которые остались стоять, пронзенные ангельскими копьями, потому что были поперек себя шире. Больше всего нас интересовало, открыты или закрыты их глаза за кирпичными стенами и действительно ли силы света одержали победу, как им мнилось. «Чайльд-Роланд дошел до Темной Башни»[30]30
  Поэма Р. Браунинга; главный герой, рыцарь Роланд, идет к Темной Башне через унылые, бесплодные земли. Прим. ред.


[Закрыть], – говорила мама, ведя нас по гравийной дорожке под тополями. Слева возвышался холм, усыпанный тем, что взрослые могли принять за могилы растущего кладбища. Однако мы знали, что на самом деле в округе поселился молодой доктор, который получил ученую степень в Багдадском университете, недавно основанном Харуном ар-Рашидом[31]31
  Харун ар-Рашид (786–809) – арабский халиф, при котором Багдад стал культурной столицей мира; центральный персонаж «Тысячи и одной ночи». Прим. ред.


[Закрыть], и теперь никто не умирал, поэтому надгробия во дворах каменотесов взбунтовались, укрылись в холмах и стали вести партизанскую войну, которую мы по-детски называли войной страшилищ.

Добравшись до конца тополиной аллеи, мы всегда начинали хохотать до колик в животе. За деревьями стоял кошмарный домик из красного кирпича – не просто красный, как другие здания, а синевато-пунцовый, – окруженный садом, пестревшим багряной геранью, синими лобелиями и желтыми кальцеоляриями. На горохово-зеленой калитке перед ним висело объявление: «Требуется машинистка для печатания писем в обмен на уроки плавания». После того как мы прочитали это впервые, мама от смеха не смогла выговорить ни слова, когда попыталась запретить нам так громко хохотать, – и тогда ей пришлось шлепнуть нас, словно она была обычной матерью. С тех пор мы всегда начинали смеяться, как только сходили с поезда, и продолжали, пока шли по дорожке, гадая, на месте ли объявление, а когда проходили мимо дома, то из вежливости сдерживались, и это было так же мучительно, как если бы хотелось чихнуть. Объявление и в самом деле казалось странным. В радиусе нескольких миль плавать было совершенно негде, ни в помещении, ни под открытым небом; оно висело на калитке круглый год; вряд ли его могла бы заметить машинистка, поскольку этой дорогой не ходил никто, кроме медсестер из больницы и работников с канализационной фермы; но его автор отказывался признавать поражение – объявление оставалось на месте из года в год, его заменяли по мере того, как старое выцветало от непогоды.

Миновав то место и отсмеявшись, мы оказывались на уединенной станции и садились в один из трех дневных поездов, которые ходили по линии, построенной еще в семидесятые из-за каких-то опасений за будущее лондонской промышленности. Ныне станция закрылась и заросла травой, но уже тогда нередко, кроме нас, в поезде, состоявшем из единственного пассажирского вагона и нескольких товарных, не было никого. Он вез нас мимо лагеря воюющих надгробий, чьи громоздящиеся заставы мы видели на холме за тополями. Потом мы проезжали по улицам, состоявшим из убогих домишек, на задних дворах которых уныло сохло белье. Они сменялись особняками, и мы сходили на самой укромной станции близ заброшенной фабрики в запущенном саду. Мы покидали сад через калитку и оказывались на улице с большими домами, не имевшими ничего общего с фабрикой; в них, без сомнения, жили люди, которые ни за что бы не захотели отправиться в странное место, где находились инфекционная больница, работный дом и канализационная ферма.

Эта улица была пустынна и покрыта толстым слоем пыли, не тронутой ветрами, и мы ненавидели ее и однажды разозлились на Корделию, когда та сказала, что хотела бы там жить. Мы с Мэри встали по обе стороны от нее и с негодованием спросили почему, и она ответила, что на той улице наверняка нет ни одного дома, где кожаная обивка стульев стерта до дыр, а лестницы приходится оставлять голыми, так как ковровые дорожки настолько стоптались, что ходить по ним стало опасно. Мы были так изумлены, что она обращает внимание на такие вещи, ведь с ними все равно ничего не поделаешь, и настолько озадачены ее нелогичностью, что даже забыли рассердиться.

Очень скоро мы попадали в Кью Грин и смотрели на церковь, похожую на удобную кровать с балдахином, и мама говорила, что священник наверняка сдался и разрешил прихожанам приносить с собой подушки и лоскутные одеяла. Оттуда было рукой подать до садов, но маме нравилось идти медленно и рассматривать дома восемнадцатого века. Она любила красный цвет кирпича, мягкий, словно цвет ягод боярышника; томные лепестки и листья глицинии, которые, казалось, могли упасть в любой момент, если бы не кривые, толстые, похожие на королевских змей стволы; сверкающие оконные стекла – результат трудов идеально вышколенных горничных. Мы первыми добегали до ворот и били ногами в землю, словно пони, пока мама не догоняла нас, и мы ни разу не остались разочарованы. Мы всегда чудесно проводили время в садах, хотя, разумеется, лучше всего было в самый первый приезд Розамунды. Когда мы сказали, что отвезем ее туда, она отреагировала очень вежливо, но мы видели, что она не представляет себе, что ее ждет, и воображает, будто это самый обыкновенный общественный сад. Но когда она очутилась там и увидела дворец на маленьком холме, пагоду и лилию с огромными плоскими листьями в пруду оранжереи, то потеряла дар речи от восторга. Заикание было ни при чем, просто она не находила слов. Ричард всюду водил ее и показывал разные места, как взрослые водят малышей. В тот же день нам пришло в голову, что растения можно придумывать так же, как и животных, и после этого у озера в конце широкой травянистой дорожки, рядом с азалиями и магнолиями, появилось огненное дерево, а неподалеку от сада камней – высокие, выше человеческого роста, золотистые лилии, которые я помнила настолько хорошо, когда повзрослела, что не могла поверить ботаникам, уверявшим меня, что такой вид неизвестен науке.

Нас раздражало, что, вернувшись из таких путешествий, Корделия не спускалась с нами на кухню, чтобы подробно рассказать обо всем Кейт, а со всех ног бросалась в комнату и хваталась за скрипку, чтобы успеть как можно больше поупражняться перед ужином. С каждым днем она занималась все дольше и действительно превзошла наши ожидания, отточив свою технику, хотя от этого ее музыкальная бездарность проявлялась лишь с еще более безжалостной очевидностью. Может показаться, что наша семья тогда, да и я несколькими десятилетиями позже, поднимала слишком много шума из-за того, что у маленькой девочки плохо получалось играть на скрипке. Но Корделия обладала энергичной натурой, и любой камень, брошенный ею в воду, поднимал такие громадные волны, что нас окатывало с головы до пят. Без сомнений, на ее страсть к скрипке влияли и иные силы. Одна из них проявилась в тот вечер, когда ее безразличие к Розамунде превратилось в неприязнь, которую она с тех пор так и не преодолела. Мистер Лэнгем, делец из Сити, участвовавший с папой в сорвавшейся сделке в Манчестере, то бедняк, то богач, был человеком непримечательной внешности, сухопарым, бойким и щегольски одетым – таких в литературе того времени называли сердцеедами. Мы догадывались, что мама недолюбливает его за то, что он внушал папе, будто тому когда-нибудь удастся заработать на бирже, а еще за его страсть к вульгарным удовольствиям; иногда он брал папу с собой к дамам, которые жили в плавучих домах на реке близ Мейденхеда и проводили вечера, играя на банджо, в то время как их гости-мужчины курили огромные сигары и пили шампанское. В тот вечер мистер Лэнгем должен был заглянуть к нам на партию в шахматы и так поздно телеграфировал, что у него не получается прийти, что папа к тому времени успел расставить фигуры на доске. Мне пришло в голову, что папе, возможно, захочется поиграть с Розамундой, даже если она не так хороша в этом, как взрослые, и я привела ее к нему в кабинет. Папа сидел, ссутулившись, на лице его под высокими скулами появились синие впадины, он положил подбородок на сцепленные ладони, маленькие, изящные и покрытые никотиновыми пятнами. Не размыкая губ, он монотонно напевал мелодию «Зеленого плаща». Он приветствовал Розамунду с необыкновенной сердечностью, и у них завязался тихий разговор, почти такой же бессодержательный и дружелюбный, как воркование голубей. Наконец она протянула руку в сторону доски. «Я иг-г-г-граю в ш-шахматы», – заикаясь, проговорила она, и папа ласково ответил: «Правда? Никому из моих детей не хватает мозгов для этого. Садись же и составь мне компанию».

Мне показалось глупым, что Розамунда, судя по всему, не боялась играть с папой. На ее лице застыло мечтательное выражение, и она даже не пыталась взять себя в руки и сосредоточиться. Она передвигала фигуры очень медленно, и ее белые руки идеальной формы казались при этом огромными и неуклюжими. Я испугалась, что папа рассердится, и испытала отчаяние, когда он резко вскрикнул, но он произнес:

– Розамунда знает толк в шахматах.

– Хорошая игра, – сказала она со слабой улыбкой.

Они продолжили, и спустя некоторое время папа проговорил:

– А знаешь, мне очень непросто держать оборону.

Я следила за игрой, хотя с трудом понимала, что происходит. Но я видела, как папе раз за разом почти удавалось взять над ней верх, но она всегда ускользала от него, используя свою сдержанную, обескураживающую силу.

Наконец они закончили, и папа воскликнул:

– Да, ты очень умная девочка, умнее моих дочерей.

Казалось, Розамунда не видит ничего вокруг.

– Нет. Это все, что я умею, – ответила она.

– Ты умеешь очень много, – сказал папа. – Ты научилась играть в самую сложную игру на свете, а значит, сможешь делать и множество других вещей.

В этот момент вошли мама и Корделия со скрипкой в руках, чтобы пригласить нас на ужин, и папа сообщил им:

– Розамунда только что заставила меня попотеть. Она и впрямь очень хорошо играет в шахматы, лучше большинства взрослых.

Корделия подняла скрипку и прижала ее к груди, словно талисман, способный спасти ее от смертельной опасности. Она выглядела потрясенной и опустошенной. Я поняла, что она стремилась освоить скрипку, так как мама и мы с Мэри играли на фортепиано, и теперь она будет еще больше стараться, потому что Розамунда, как оказалось, сильна в шахматах. К несчастью, мама от неожиданности воскликнула:

– О нет, Корделия!

Вскоре после этого мама рассказала, что получила письмо от мисс Бивор, в котором та просила разрешения нанести нам визит, и пригласила ее завтра на чай.

– Вы с Мэри должны вести себя очень хорошо, – добавила она, – вероятно, эта бедная женщина считает нас дикарями после того, что произошло в Рождество, я не имела ни малейшего понятия, кто она такая. Вы должны покинуть комнату, как только я разрешу вам пойти поиграть. Она захочет поговорить о Корделии.

– Зачем ты позволяешь ей говорить с тобой о Корделии? – спросила я. – О Корделии нечего сказать, кроме того, что она не умеет и никогда не научится играть на скрипке. Почему ты так балуешь ее?

– Дорогая, ты не понимаешь, – неопределенно ответила мама и стала задумчивой. – В первый раз мисс Бивор пришла в шалфейно-зеленом, во второй раз – в фиолетово-пурпурном, интересно, что она наденет сейчас. Интересно, сколько в ее палитре таких «творческих оттенков».

Она говорила не с иронией, а с тревогой, но ее опасения не оправдались. Когда мисс Бивор пришла, в ее облике мы не увидели ничего нового. На ней была огромная фиолетовая касторовая шляпа, фиолетовая вельветовая накидка и шалфейно-зеленое платье, однако мозаичная брошь с пьющими из фонтана голубками отсутствовала. Очевидно, она выбрала этот наряд из следующих соображений: с одной стороны, сейчас не Рождество и в праздничном туалете нет необходимости, но с другой – вероятно, будет разумно предстать перед столь эксцентричной женщиной, как моя мать, вооружившись элегантностью. Судя по ее манере держаться, мисс Бивор считала себя яркой и воинственной личностью, готовой бороться за правое дело, и она начала наступление так быстро, что мы даже не успели выпить чаю. Вскоре после своего прихода она объявила, что научила Корделию новому произведению Дворжака под названием «Юмореска». Она уставилась на маму взглядом, которым, как известно – правда, из недостоверных источников, – укрощают опасных животных, и покровительственно обняла Корделию, прильнувшую к ней словно в поисках защиты. Тогда мама подала нам сигнал к отступлению, и мы с радостью вышли, поскольку боялись рассмеяться.

Но позже тем же вечером я увидела, как мама сидит на лестнице, глядя на дверь папиного кабинета, и бормочет себе под нос:

– Когда эта женщина говорит о моей дочери, я слышу слепой голос самой любви.

Я села рядом и спросила, в чем дело, и она ответила, что по просьбе мисс Бивор разрешила Корделии выступить на концерте в пользу миссионерского общества, который пройдет в церковном зале.

Я была потрясена до глубины души.

– Мама, зачем ты это сделала?

– Если бы я не разрешила ей выступить, она бы подумала, что мы препятствуем ее успеху, – тихо и подавленно ответила она. Внезапно надежда, словно полуденное солнце, озарила ее лицо. – Но люди нынче так жестокосердны. Это благотворительный концерт. Возможно, на него никто не придет.

Но ее ожидания не оправдались. Вернувшись с концерта, она с напускной радостью рассказала, что церковный зал был переполнен, а публика оказалась необычайно активной. Затем на маму свалилось двойное несчастье. В какой-то момент в кабинете отца стали появляться документы, похожие на те, что я смутно помнила по жизни в Эдинбурге, – листы клетчатой бумаги, исчерченные ломаными линиями, похожими на зазубренные очертания горных цепей в Испании и Нью-Мексико. По сей день я не могу спокойно смотреть на горы, я вижу в них не известняк, из которого они обычно состоят, а медь; ибо те бумаги в комнате представляли собой графики, отображавшие взлеты и падения медного рынка, а значит, папа снова играл на бирже. Это было самоубийство. Мистер Морпурго платил ему хорошую зарплату, значительно превосходившую среднее жалование редакторов пригородных газет и позволявшую папе не только обеспечить себя и свою семью, но и откладывать на будущее. Однако он не мог жить без азарта, и я понимаю это, когда закрываю глаза и вижу, как он расхаживает по саду, неистово споря с невидимым оппонентом, замирает, откидывает голову назад, словно кобра перед броском, и сокрушает противника своим презрительным смехом. В такие моменты я его понимаю. Папе настолько претила предсказуемость, что он решил в обход логики положиться на удачу, не думая о нас. Так мы снова скатились в бедность, знакомую нам по последним месяцам в Эдинбурге.

Мы привыкли к тому, что Кейт входила и с особой интонацией сообщала, что к папе пришел какой-то господин. Папа, если был в это время дома, осторожно выходил через черный ход и конюшню, а мама поворачивалась спиной, чтобы не видеть, как он сбегает. Но вне зависимости от того, был он дома ли нет, кредиторов приходилось принимать ей. В учебнике по истории мы как-то увидели предложение, которое вызвало у нас мрачное удовольствие, поскольку показалось особенно понятным. Когда мы читали: «Один из офицеров покинул гарнизон и отправился на переговоры с атакующим противником», то легко представляли себе эту картину, потому что часто видели, как это делала мама. Ее задачу осложняло то, что не все гости являлись кредиторами. Папины достижения оказались еще более выдающимися, чем мы думали. Его передовицы для «Лавгроув газетт», изданные в виде брошюр, хорошо продавались, а когда он выступал перед публикой, то производил неизгладимое впечатление своим благородством и здравомыслием. В результате все больше людей хотели заручиться его поддержкой, и если самые тактичные из них писали, то остальные заявлялись к нам домой. Приходилось их принимать, поскольку кто-то из них мог предложить папе хорошо оплачиваемую работу. Некоторые посетители были настолько безумны, что смешили маму до слез, и мы даже радовались их визитам. Она еще несколько дней ходила веселая после беседы с мужчиной, обещавшем папе сотню фунтов за книгу, которая убедила бы англичан в том, что лечить простуду надо лежа среди цветов и выполняя специальные дыхательные упражнения и что для этого следует разбить клумбы во всех общественных парках, чтобы больные могли в любой момент прилечь и исцелиться. Но большинство визитеров оказывались эксцентричными чудаками, которые, подобно цепным псам, кидались на любого, кто оказывался рядом и дышал с ними одним воздухом, вгрызались в чужое внимание и не разжимали челюстей, пока их жертвам приходилось выслушивать очередную нудную, неудобоваримую экономическую теорию.

Помню, однажды мама провела взаперти с одним из таких посетителей несколько часов – так долго, что явился второй напористый гость. Он просунул ногу в дверь, а это, как мы знали, не сулило добра. Я заглянула, чтобы сообщить маме о его приходе, и обнаружила ее сидящей с остекленевшими глазами, в то время как мужчина с раздвоенной белой бородой старался изо всех сил донести до нее душеспасительную истину. Услышав меня, она вскочила и с удивленным и радостным лицом обратилась к своему мучителю: