Текст книги "Фонтан переполняется"

– Завтра мы наведем порядок, и, когда закончим, дом так и останется прибранным, а все благодаря тебе и твоей маме, – сказала Розамунда.

– Но ведь они могут вернуться, – ответила я.

– Нет-нет. – Розамунда смотрела в мыльный круг на зеркале, словно в окно. – Они уже слишком далеко. – Она открыла ящик, достала носовой платок с воткнутой в него тонкой иглой, довольно вздохнула, промережила пару дюймов, затем отложила его и сказала: – Давай пойдем в сад и покормим кроликов капустой.

Мы помогли друг другу надеть пальто. Розамунда сказала: «У тебя красивое пальто», а я ответила, что раньше оно принадлежало Корделии и что, поскольку я ниже, чем Корделия и Мэри, у меня никогда не бывает новой одежды.

– Мне всегда покупают новые вещи, ведь я у родителей одна, но мне одиноко, – сообщила она. – Хотя иногда мне весело с мамой. Это пальто мы купили в «Уайтли». Мы провели в магазине несколько часов. Там есть зверинец и можно попить чаю, а еще там подают меренги.

Ее манера речи казалась бесцветной, словно вода, она никогда не шутила. Но слушать ее было так же приятно, как наблюдать за течением чистого ручья, перегнувшись через перила моста.

Я поняла, что она имела в виду, когда сказала, что кролики Берта – самые лучшие. Она объяснила, что иначе и быть не могло, ведь Берт много раз завоевывал награды на специальных выставках, кролики были его самым большим увлечением, а кроме них – аккордеон. Миссис Николс жалела, что так сложилось, ведь именно из-за этого он до сих пор не женился, и ни кролики, ни аккордеон не могли подарить ей внуков.

Мимо нас пропыхтел поезд; мы смотрели на него поверх ушей кроликов, сидевших на наших руках. Два мальчишки высунулись из окна вагона и помахали нам, но мы их проигнорировали, хотя, будь они девочками, помахали бы в ответ.

– У меня есть воображаемые животные, – сказала Розамунда. – У тебя, наверное, нет. Просто кролики не умеют говорить, а мне иногда одиноко. Но у тебя есть брат и две сестры.

Я ответила, что у нас все равно тоже есть воображаемые животные. Папа рассказывал, что у бабушки Уиллоуби жили три песика: похожий на гриб мопс-астматик с черной мордочкой, той-спаниель и маленькая собачка неизвестной породы, которая выглядела точь-в-точь как рыжая меховая горжетка. Мы часто притворялись, будто они лежат на стульях, прыгают на кровати или играют в саду, хотя мы с трудом представляли этих приверед на свежем воздухе, разве что в самые погожие дни. Ричард Куин их очень любил, и, несмотря на избалованность, эти старички и в самом деле были добрыми собачками.

Я спросила, каких животных придумала Розамунда, и она ответила:

– Главный из них – заяц. Он всегда жил тут. Он жил тут еще до того, как проложили железную дорогу, и не убежал, когда кругом построили дома. Понимаешь, он не очень умный. Но славный, я люблю его еще больше, чем мышей и медведя, и он очень красивый, он есть у меня в книжке на картинке, я тебе покажу.

Мы не стали долго гулять из-за холода. На обратном пути Розамунда остановилась и сорвала для меня несколько веточек мяты и шалфея. Ее мама купила саженцы у зеленщика и сама их посадила. Они хорошо прижились и продолжали расти даже зимой.

– А у нас не складывается с садоводством, – сказала я. – Папа с мамой ничего в этом не смыслят, мы несколько раз пытались вырастить что-нибудь, но ничего не вышло.

– Что же тут понимать? – удивилась она. – Мы с мамой сажаем семена, и они всходят. У нас росли замечательные растения, прекрасные розы, пока их не выдернули эти существа.

В доме Розамунда показала мне своих кукол. Как и мы, она уже выросла из игрушек, но по-прежнему любила, чтобы они находились рядом. Хотя их нельзя было назвать красивыми, да и имена им дали не особо интересные, мне понравились их наряды и приятные характеры. Демоны поломали их, но позже это удалось исправить. Розамунда рассказала, что неподалеку от Клэпхем-Коммон жили кукольные врачи, семейная пара. Они заинтересовались этим случаем и почти ничего не взяли за ремонт. Потом Констанция позвала нас на чай и, как истинная шотландка, угостила вкуснейшей выпечкой. Мы до сих пор не могли смириться с тем, что лавгроувские булочные были ужасны по сравнению с булочными в Эдинбурге. Констанция предложила нам горячие овсяные сконы[27]27
  Британские пышные булочки, подаваемые к чаю. Прим. ред.


[Закрыть], которые мы намазали маслом и полили золотистым сиропом, и домашний шотландский пирог, известный как «черная смерть» – темный фруктовый кекс, завернутый в тесто.

Когда мы ели, раздался шум, и я испугалась, что ужасные существа вернулись. Грохнула входная дверь, и кто-то невероятно шумно вытер ноги о циновку. Послышались два глухих удара, как если бы кто-то снял и бросил на пол башмаки, но намного громче; все эти звуки не просто сопровождали действия, а издавались намеренно. Их должны были слышать, они должны были причинять страдания. Я встревоженно посмотрела на Розамунду, и та сказала:

– Это папа.

Она не выказала ни удивления, ни радости и не встревожилась, как я. Тяжелые шаги прогремели по коридору в нашу сторону, дверь распахнулась, и в кухню заглянул мужчина. Розамунда не подняла на него взгляд. У меня возникло ужасное подозрение, что, хотя она и была внешне очень спокойным ребенком, в ее жизни существовала серьезная проблема. Я не считала таковой демонов в доме, тем более они, похоже, исчезли. А вот, например, то, что Корделия вечно раздражалась и продолжала играть на скрипке, не желая понять, что ей это не дано, и что папа продал мебель тети Клары, которую мама хотела сберечь, было самой настоящей проблемой.

Я сразу же поняла, что то же справедливо и по отношению к папе Розамунды. Его лицо, что виднелось из-за двери, казалось удивительно красивым: удлиненная форма, нежные впалые виски, тонкие, как бумага, ноздри, поджатые губы, словно он скрывал какую-то тайну. Если бы во времена Байрона, Шелли и Китса жил четвертый великий поэт, он мог бы выглядеть именно так. Но как только он понял, кто находится на кухне, и вошел, то сразу преобразился. Он склонил голову набок и воззрился на нас с глумливой ухмылкой, приоткрыв рот и приподняв уголки губ, но не обнажая при этом зубов, словно хотел бы сказать что-то дерзкое и остроумное, но не мог из-за слюны.

– Так-так, кто у нас тут? – произнес он, растягивая слова, и пожал мамину ладонь; узнав, что я Роуз, он уставился на меня, но руку жать не стал.

Детям не привыкать к грубости взрослых, но этот человек был грубее большинства из них. Его шотландский акцент звучал ужасно – не как у мамы или Констанции, а как у эдинбургских хулиганов, чьи перебранки можно слышать, когда идешь через Кэнонгейт к Холирудскому дворцу. Однако самые отталкивающие из шотландцев действительно так себя вели. Таким образом они пытались выглядеть остроумными, когда не могли сказать ничего по-настоящему смешного, и хотели показать себя лучше других. Они были образованны – в Шотландии, в отличие от Англии, почти у всех есть образование, – но, чтобы утереть нос другим, притворялись простаками, которые будто бы намного умнее ученых людей и все время над ними потешаются. Я едва могла усидеть на стуле от ненависти к кузену Джоку. Меня злило, что он родственник мамы, муж Констанции и папа Розамунды и, кроме того, приходится родней мне. Но, разумеется, Розамунда чувствовала себя еще хуже. Я подумала, что, при всех недостатках, у нашего папы есть и множество достоинств.

Констанция дала кузену Джоку выговориться, и в речи его не было ничего серьезного или забавного: он извинился, что переобулся в домашние тапки, но что поделать, он не дамский угодник, и мы должны его простить, хоть мы, несомненно, привыкли к более изысканному обхождению в своем фешенебельном Лавгроуве. Потом Констанция рассказала ему, что демоны исчезли и не появлялись последние шесть часов и, по ее мнению, это наша заслуга. Сначала кузен Джок ответил, что она ошибается и что на входе он определенно слышал, как в одной из спален наверху что-то бухнуло, но, когда Констанция и Розамунда убедили его прислушаться, вынужденно признал, что в доме тихо, поблагодарил нас и назвал маму замечательной женщиной. Однако я видела: на самом деле он жалел, что существа исчезли. Он был на их стороне. Я знала это, потому что, входя в дом и переобуваясь, он шумел так же, как шумели бы они, окажись они людьми, а не ужасными демонами.

Теперь оставался лишь один вопрос, как скоро мы сможем попасть домой. Нам пришлось ждать, пока кузен Джок выпьет чай. Он взял овсяный скон и отрезал себе кусок шотландского пирога с таким видом, словно для этого требовались ловкость и ум, а когда его чашка опустела, он протянул ее Констанции и проговорил с акцентом, проглатывая звуки, что вряд ли настоящий мужчина может рассчитывать на добавку чая в доме, полном женщин. У него не было никаких причин так разговаривать. Никто в их семье – да и, собственно, почти никто из шотландцев – так не разговаривал. Кажется, я лишь однажды слышала столь сильный акцент: у отвратительного мужчины в килте, которого мы видели на рождественском представлении, он кружил по сцене на самокате, издавал звуки, имитирующие игру на волынке, и с притворным смущением приглаживал килт, когда тот задирался. Это был худший момент во всем празднике. Как Констанция, такая сдержанная и благородная, могла выйти замуж за кузена Джока. Как Розамунда, настолько благоразумная, что и представить нельзя, чтобы над ней кто-то насмехался, могла быть его дочерью. Глядя на моих родителей, любой бы понял, почему они поженились, они походили на пару орлов, и я опасалась, что люди не понимают, почему я, их дочь, так мало на них похожа. Мама общалась с кузеном Джоком очень осторожно и притворялась, будто ее веселят его шутки, но не переходила на его сторону. Мне удавалось сидеть тихо только из-за мыслей, что, возможно, он скоро умрет и освободит Розамунду от себя и тогда они с Констанцией станут жить рядом с нами.

Когда мы закончили с обедом, кузен Джок отодвинул свою чайную пару прямо на середину стола, вытер рот – медленно и гораздо более тщательно, чем требовалось, если, конечно, вы не животное и не съели что-то с пола, – и спросил маму:

– Теперь, когда мы набили животы, расскажи, продолжаешь ли ты играть на фортепиано?

Мама ответила, что сейчас, когда у нее столько детей, она, разумеется, больше не может выступать, но по-прежнему немного играет.

– Пошли в соседнюю комнату, тебе выпала честь помузицировать с твоим кузеном Джоком, который отказался от своего бессмертного наследия ради торгового ремесла, – сказал он.

Мы прошли в гостиную в передней части дома, и мне стало очень жаль Розамунду, потому что я не сомневалась, что ее отец не сможет ничего сыграть. Пианино оказалось миниатюрным «Бродвудом», и, хотя встроенные подсвечники на нем были выкручены и перевернуты, а панели поцарапаны, клавиатура, струны и молоточки, похоже, не пострадали. Я выяснила это, пробежав пальцами по клавишам, однако кузен Джок взял меня за запястье и убрал мою руку мягким, но безжалостным движением. Он словно говорил, что у меня нет прав, что я ребенок, а дети ничтожны и что я вдобавок еще и дура; я поняла, что ненавижу его и буду ненавидеть всю жизнь. Я также поняла, что он хотел вызвать такие чувства, и он провернул все так ловко, что после этого грубого жеста я никогда не смогу ненавидеть его с легким сердцем, поскольку отныне буду сомневаться, не мое ли задетое самолюбие всему виной.

Я отошла в угол и прислонилась к стене, рядом встала Розамунда. Сесть было некуда; в комнате не осталось ни одного целого стула, кроме банкетки для фортепиано. Кузен Джок порылся в нотах на этажерке. Все листы оказались целы – очевидно, демоны уважали музыку. Мама наблюдала за ним с нехарактерной для нее сдержанностью. Посторонний человек вряд ли смог бы определить, нравится ей кузен Джок или нет. Он с нарочитой развязностью ткнул в нее нотным листом и сказал:

– Вот это ты хорошо знаешь. Играем по-старому. Мос-ар, «Концерт для флейты соль мажор», или ты нынче так заважничала, что зовешь его Моцартом?

– Я хорошо знаю это произведение, – ответила мама с подчеркнуто английским акцентом. Дома она часто говорила с нами по-шотландски, но не желала, чтобы шотландский язык превращали в предмет для глупых шуток. – И я всегда называла его Моцартом, а вот ты, по-видимому, разучился со времен нашей молодости.

Она села за фортепиано, ее пальцы аккуратно пробежались по клавишам, в это время кузен Джок достал из футляра флейту и собрал ее грубыми и механическими движениями, полными мерзкой заносчивости, из-за чего инструмент казался какой-то гадостью из аптеки вроде наконечника для клизмы. Я опустила взгляд на носки своих ботинок и с нетерпением ждала, когда мама и кузен Джок заиграют, чтобы вдоволь насладиться презрением к нему. Но вместо этого мне предстояло обрести новый страх.

Я ожидала, что он играет так же, как Корделия, и в каком-то смысле оказалась права. Как и она, кузен Джон исполнял мелодию без малейших усилий. Казалось, это дается ему легко. Но его игра была настолько же хороша, насколько плоха была игра Корделии. В каком-то смысле он не уступал в мастерстве ни одному из известных мне музыкантов и даже превосходил их по причинам, на понимание которых у меня ушла вся последующая жизнь. Обычно музыканты, и я в том числе, заранее продумывают, как сыграют фразу, и обещают себе исполнить ее именно таким образом, но на деле зачастую выходит иначе. Нашим пальцам не хватает ловкости, чтобы беспрекословно подчиниться воле, да и сама воля в решающий момент отступает в страхе перед тем совершенством, на которое способна. Но кузен Джок играл так, словно слышал музыку у себя в голове. Его пальцы были достаточно искусными, чтобы исполнить любую мелодию, когда-либо написанную для флейты, и его волю не смущала идея совершенства. Потому его чистая музыкальная линия рисовала восхитительный узор на полотне тишины, который затем угасал и сменялся следующим, столь же прекрасным, и разум слушателя мгновенно ловил свежую фразу и преображался в этом постоянном движении.

Но Розамунда, прислонившаяся к стене рядом со мной, качнулась от долгого вздоха, а Констанция, сидевшая на подлокотнике кресла с оторванной спинкой, была печальна, словно ангел с надгробия. Это показалось мне странным, потому что нет большей радости, чем видеть, как один из членов твоей семьи делает что-то по-настоящему хорошо. Но по мере того как я продолжала слушать, мне открывалось, что кузен Джок играет совсем не хорошо. Кажется, сейчас я понимаю причину своего недовольства, которое тогда ощущалось как глубинное, но смутное отвращение. Когда хорошо играла мама, она проявляла все то новое и неизведанное, что открывал своей музыкой композитор. Возможно, подсвечивая те или иные грани его таланта, она обнаруживала нечто, не осознаваемое прежде никем, даже им самим. Ее игра была проповедью, и она же была и проповедником, она воздвигала храм, служила Господу, сокрытому от разумения, но являющему себя через мелодию. Кузен Джок же своей игрой создавал мир понятный и лишенный тайны, а искусству в нем отводилось место не откровения, а украшения. По этой причине все становилось обыденным, а творчество и жизнь теряли смысл. Его безупречное исполнение разрушало так же, как и бедствие, изуродовавшее комнату, где мы сидели. Я его ненавидела, и Розамунда, протянув руку, коснулась моей юбки.

Отыграв концерт, мама встала, закрыла фортепиано и сказала:

– Что ж, Джок, ты, безусловно, играешь лучше, чем в юности. Гораздо лучше, – добавила она, вынужденная отдать ему должное.

– Я не так уж плох, – ответил он, отложив флейту. По тому, как мама вышла из-за фортепиано, было очевидно, что она не станет больше для него играть, и, думаю, он заранее знал, что так и произойдет. – Но я не из тех, кто отпускает пустые комплименты, и не скажу того же о тебе. Твоя игра вовсе не была безупречна.

По маминому телу пробежала дрожь.

– У меня четверо детей и много забот, – сказала она.

– Да, оно и видно, – ответил кузен Джок. – Нет смысла закрывать на правду глаза, все равно ее не скрыть.

Мама оглядела разгромленную комнату с поломанной мебелью, словно чувствовала себя такой же разбитой. Потом ее взгляд остановился на Розамунде, и она с улыбкой сказала:

– Какая у вас высокая дочь.

– Да, в самом деле, – спокойно согласилась Констанция, сложив руки поверх расправленных юбок.

– Здоровая дылда, – проворчал кузен Джок, убирая флейту. Но теперь, когда мы все смотрели на Розамунду, он уже не мог причинить нам боль. Глядя на ее блестящие золотые локоны, упругую белую кожу, выпуклые надбровья, глубокую впадинку между ртом и подбородком и прямое тело, что даже в минуты неподвижности дышало неспешной грацией, мы забыли его отвратительно безупречную игру на флейте и жестокую попытку обидеть маму. Мы чувствовали, что наши взгляды ее не смущают, она рассеянно улыбалась, словно ушла в свои мысли. Я заметила, что мама смотрит на нее тем взглядом, каким раньше смотрела только на нас, своих детей, и, как ни странно, не разозлилась, хотя обычно ревностно относилась к ее любви.

– Пусть непременно приезжает к нам в гости поиграть с детьми, – сказала мама.

– Как поживает твой муж? Получится у него удержаться на очередной работе? – спросил кузен Джок.

Я ненавидела эту комнату с пятнами на стенах, погнутые подсвечники на фортепиано, скупой газовый свет и кузена Джока. Все мы – мои родители, сестры, брат, я, Констанция и Розамунда – вели более опасную жизнь, чем мои знакомые из школы, их родители и учителя, и сейчас кто-то в этом доме – предположительно, кузен Джок – пытался столкнуть нас с края пропасти, за который мы цеплялись.

– Можно Розамунда сегодня поедет с нами? – резко спросила я.

Розамунда слегка улыбнулась и медленно покачала головой.

– Мы с радостью возьмем ее с собой, – сказала мама.

– Хочешь поехать? – спросила Констанция. – Если хочешь, скажи.

Розамунда снова покачала головой, запинаясь, поблагодарила мою маму и пообещала, что в ближайшее время приедет на целый день, но только не сегодня.

После этого мы с мамой надели шляпы и пальто, и остальные тоже оделись, чтобы проводить нас. Кузен Джок сказал, что мы добирались неправильно и сейчас он покажет нам дорогу до другой станции. Очутившись на темной улице, мы замерли, глядя на дом и прислушиваясь. Ни звука. Кузен Джок развернулся и грубо прикрикнул на ребенка, гонявшего обруч по тротуару, чтобы тот вел себя потише, хотя он не так уж и шумел.

– Ну, утром они разбушуются еще похлеще, – проворчал он.

– Нет, – сказала Констанция своим строгим глухим голосом.

– С чего ты взяла? – с раздражением спросил он.

– Я чувствую, что они исчезли навсегда, – сдержанно ответила она. – Есть разница между зубом, который перестал болеть, и тем, который вырвали.

Взрослые пошли впереди, а мы – следом.

– Ты уверена, что они исчезли? – спросила я Розамунду.

Она ответила, слегка заикаясь и глядя в землю:

– О да, они очень далеко. Кроме того…

Я знала, что мы обе думаем о струйке соли, что сыпалась с кухонной каминной полки и запорошила пол. Несколько минут мы шли молча сквозь темноту, а потом я пообещала:

– Я никому не скажу.

– Так будет лучше, – отозвалась она, по-прежнему не поднимая глаз.

Мы замедлили шаг, чтобы остаться наедине с нашими секретами и ощущением тайной власти, но вскоре взрослые обернулись и окликнули нас, чтобы мы поторопились. Мы пошли быстрее, и Розамунда произнесла:

– Я так и не показала тебе картинку со своим зайцем.

– Посмотрю в другой раз, – ответила я.

– Мне хотелось, чтобы ты его увидела. Я рассказывала тебе, что он славный, но, кажется, не смогла объяснить, насколько он прекрасный.

– О, я знаю, что ты чувствуешь, – сказала я. – К воображаемым животным ужасно привязываешься. Я верю, что он прекрасен.

Взрослые дошли до угла широкой запруженной улицы с яркими витринами и снова окликнули нас. Они всегда боялись, когда мы, дети, скрывались в толпе, хотя на самом деле никто никогда не обращал на нас никакого внимания.

Но власть принадлежала взрослым, и нам пришлось шагать быстрее, чем хотелось бы, следуя за ними по пятам мимо магазинов и керосиновых фонарей с их чудесным светом, который навсегда исчез с улиц, когда на смену им пришли лампы накаливания. На подвесных блюдцах свободно горели красно-желтые огоньки, открытые ветру, он то и дело наклонял их вбок, превращая в струящиеся ленты, и раскачивал тени.

– Обожаю фонари, – сказала Розамунда. – Тебе нравятся фейерверки?

– Это самое чудесное, что только есть на свете, – ответила я.

– Однажды я то ли услышала где-то, то ли прочитала в книжке, что иногда люди разжигают костры на вершинах гор, я бы тоже хотела попробовать, – мечтательно продолжала она.

– Я тоже об этом слышала, уж и не помню где, наверняка это очень красиво, – сказала я. – Скорее всего, мы когда-нибудь увидим все своими глазами. Тебе не кажется, что нам повезло? Мы знаем больше, чем другие девочки в школе. У нас замечательные матери. Я вижу, что твоя мама похожа на мою, они лучше, чем все остальные мамы. И у нас много преимуществ перед другими детьми, нам известно много такого, чего не знают они. Например, у них дома не водятся демоны, они даже не представляют, что они существуют, а мы умеем от них избавляться. Я думаю, нам всегда будет везти. А ты? А ты?

Мы остановились полюбоваться прекрасными фонарями перед мясной лавкой, где крупный краснолицый мужчина в синем халате выкрикивал длинную речь о мясе, словно декламировал историческую пьесу Шекспира: «Прошу вас выслушать меня, милорды. Гордячка дерзостная королева, Нортумберленд высокомерный, Клиффорд и много птиц подобной же породы монарха, сердцем мягкого, как воск, своей жестокой воле подчинили»[28]28
  У. Шекспир, «Генрих VI», часть 3, акт 2, сцена 1, пер. Е. Бируковой.


[Закрыть]. Пока мы стояли там, я продолжала обдумывать свои слова.

– Тебе не кажется, что нам повезло? – еще раз спросила я.

Огни и тени дрожали на лице Розамунды, но она выглядела все такой же мягкой и невозмутимой. Потом я снова повторила свой вопрос, и ее лицо исказилось. Я поняла, что она не может ответить, и это причиняет ей острую физическую боль. Я застыла, терзаемая сочувствием, и наконец она произнесла:

– Я заикаюсь. Ты не знала? Иногда я заикаюсь. Ты должна меня простить. Это просто моя дурость.

– О нет, вовсе нет, – сказала я. – Одна из самых умных девочек в нашей школе в Эдинбурге тоже заикалась. Но мне очень жаль. Мне очень жаль.

Мы с родителями остановились на краю тротуара и стали ждать, пока дорожное движение позволит нам перейти улицу. Вереница высоких ярко освещенных трамваев алого цвета продребезжала мимо, издавая приятный ритмичный стук на остряках. В повозке, запряженной двумя пепельно-серыми ослами, проехал уличный зеленщик с семьей. Он и его сыновья были одеты в светлые бриджи, сплошь расшитые перламутровыми пуговицами, а женщин украшали огромные шляпы с зелеными, красными и синими страусиными перьями; ночью, в волнах струящегося уличного света, все они казались загадочными, как участники маскарада в финале «Бури». Мимо пробренчала двуколка, в которой сидели мужчина в цилиндре набекрень и дама, укутанная в боа из перьев, и все взрослые ахнули при мысли о том, сколько стоит поездка в таком экипаже из самого Уэст-Энда. Когда они заговорили о деньгах, я вспомнила о финансовом положении моей семьи и семьи Розамунды и на мгновение ужаснулась. Мне подумалось, что однажды из-за какой-нибудь несчастной случайности мы можем попасть в работный дом. Но, разумеется, когда я вырасту, все будет хорошо – я разбогатею и стану всюду разъезжать в двуколках. Движение поредело, мы перебежали мощеную дорогу и пошли вдоль парка и ярких киосков с едой, а потом мы с Розамундой снова отстали.

– Этот кофе пахнет почти как кофе у нас дома, но не совсем, – сказала я.

– Да, немного напоминает запах, когда в саду что-то сгорело, – отозвалась она.

Без злого умысла мы обсуждали это в полный голос прямо перед хозяином киоска, а когда он сердито посмотрел на нас, подумали безмятежно и осуждающе, что он один из многих взрослых, раздражительных от природы, и пошли дальше.

– Ты смогла бы съесть заливных угрей? – спросила я.

– Разве что на спор, – с сомнением ответила Розамунда.

– У тебя в школе часто что-то делают на спор? У нас – да, и, по-моему, это очень глупо.

– Все время и по любым дурацким поводам, – ее голос прозвучал устало.

– Нас в школе не любят, – сказала я. – А тебя?

– Нет, – ответила она.

Минуту мы шли молча, и меня потянуло на откровенность.

– Это ужасно, я считаю своих одноклассников противными и глупыми, но хочу, чтобы они меня любили.

– О да, – поддержала Розамунда, – наверное, больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы меня полюбили. – Она так спокойно и открыто призналась в своей боли, что я перестала ощущать себя одинокой и преисполнилась уверенности, что, если она чувствует то же, что и я, мне нечего стыдиться. Когда ко мне вернулся дар речи, мы проходили мимо киоска с жареными каштанами, и она сказала:

– Это самый вкусный запах на свете.

– После того как помоем головы, мы все вместе садимся в халатах у огня, жарим каштаны на решетке над углями, а потом едим их и запиваем молоком, – сказала я.

– Мы с мамой тоже так делаем. Я думаю, в детстве наши мамы поступали так же.

– Если честно, я люблю пить молоко с каштаном во рту. Но мама говорит, что это гадкая привычка.

– Моя мама тоже так считает.

– Не представляю почему, – пожаловалась я. – Чтобы заметить каштан, люди должны смотреть на тебя очень пристально, а в таком случае они сами будут неправы, потому что это неприлично, да и вообще, в комнате же нет никого, кроме нас.

– То же самое, когда я облизываю шоколад. Мама говорит, что шоколад надо кусать, хотя невозможно заметить, как я его ем, если специально не глазеть.

– Притом они разрешают нам резать хлеб с маслом на брусочки и макать их в яйцо, а ведь, казалось бы, это ничуть не лучше остального, – сказала я.

– Да, согласна, очень странно, – подтвердила Розамунда.

Мы подошли к одной из южно-лондонских станций, расположенных высоко над землей. В темном небе, над покатыми шиферными крышами домов, блестевшими в ночи, словно вода, сияли рубинами и изумрудами сигнальные огни. Между этими шиферными заводями и звездами смутно виднелись перроны и залы ожидания. Было так красиво, что мы замерли неподвижно, будто провалились в сон, и взрослым пришлось снова нас окликнуть.

– Правда же, ночь гораздо лучше, чем день? – спросила я Розамунду, когда мы бежали вверх по крутой деревянной лестнице.

– Да, – ответила она, – она более…

На Розамунду снова напало заикание, и ее рот стал беспомощным. Она еще не успела обрести дар речи, когда прибыл красивый поезд с огнедышащим локомотивом, и мы с мамой вошли в одно из золотистых купе. Но то, что мы не завершили разговор, было неважно: я знала, что увижусь с Розамундой снова и снова, мы пойдем по жизни вместе, она никогда не переметнется на сторону врага. Я горячо помахала ей из-за закрытого стеклянного окна и тут же пожалела о своей несдержанности, испугавшись, как бы она не посчитала меня глупой. Но Розамунда, когда махала в ответ, шагнула поближе к поезду, словно опасаясь, что робкие движения руки и тихая мягкость улыбки не дадут мне понять, что она вовсе не считает меня несдержанной. Поезд, пыхтя, тронулся, потом остановился, прежде чем отойти со станции, и сдал назад, так что мы с мамой снова увидели эту троицу, бредущую по перрону к выходу. Кузен Джок в своей отвратительной шотландской манере изображал из себя шутника-ловкача; вот только неясно, какое чудо ловкости можно продемонстрировать на железнодорожном перроне в темноте? Но он притворялся не слишком старательно, поскольку не знал, что за ним пристально наблюдают. Я видела сквозь эту браваду, как легко ему все дается, с какой легкостью он играет на флейте, – так, словно скользящий змей сбрасывает кожу. Рядом величаво шествовала Констанция, не обращая на кузена Джока никакого внимания, но и не сердясь на него; будто им велели идти бок о бок в процессии, а больше она о нем ничего не знала. На шаг позади шла Розамунда, спокойная, но выразительная, словно дерево, на котором вот-вот распустится листва.

Мы с мамой были одни в купе. Мама сняла туфлю, чтобы посмотреть, что ей мешало весь день. Нам приходилось покупать дешевую обувь, и с ней вечно что-то случалось.

– Наверное, гвоздь торчит, – пробормотала она. – Ах, как хорошо, что мы с Констанцией снова вместе. Мы превосходно провели день, правда, мой ягненочек?

– Да, – ответила я, – и мне нравятся кузина Констанция и кузина Розамунда.

– Забавно, что я назвала тебя Роуз, а она назвала свою дочь Розамундой, – сказала мама, ощупывая туфлю изнутри. – Это получилось случайно, в то время мы жили далеко друг от друга.

– Но те ужасные существа, которые были в доме, когда мы только пришли… – проговорила я.

– Сомневаюсь, что гвоздь получится забить молотком, – огорчилась мама. – Если нет, придется отнести туфлю к башмачнику, а другая моя хорошая пара уже там. Да, это ужасные существа.

– Я сначала испугалась, – продолжала я. Вспоминая прошедший день, я и в самом деле почувствовала себя сильно напуганной.

– Да-да, – отозвалась мама. Будучи очень храброй, она иногда не понимала, что нам страшно.

На мгновение я почувствовала себя потерянной, потом, вспомнив кое-что вычитанное из книги, спросила:

– Разве нам не стоило произнести молитву Господню?

– Все не так просто. Да и как это может быть просто? – Мама вздохнула и снова надела туфлю, бормоча: – Бедняжка Констанция, бедняжка Констанция.

Наш поезд замедлился, подъезжая к станции. Кто-то вышел из другого вагона, играя на губной гармошке; по мере того как он отдалялся, звук становился все печальнее, а потом наступила грустная тишина. Свисток кондуктора тоже прозвучал уныло. Я представила, как Констанция и Розамунда возвращаются в свой темный разгромленный дом вместе с тем светловолосым, красивым, лысеющим человеком, и подпрыгнула от невыносимой злости.

– Почему кузина Констанция вышла замуж за кузена Джока? – с негодованием спросила я.

Мама повторила мой вопрос и тонким, крайне усталым голосом ответила, и я выслушала ее очень внимательно, поскольку уже замечала, что в такие моменты она говорит не как взрослая с ребенком, а следовательно, не обманывает меня.

– Сомневаюсь, что кто-то другой желал взять ее в жены, – сказала она. В ее тоне не слышалось ни капли высокомерия. Она просто озвучила факт, и меня это озадачило.

– Но разве она в молодости не была красивой? – удивилась я. – Мне показалось, что была.

– О да, и еще какой, – с великодушной улыбкой ответила мама. – Она напоминала римлянку, так и виделось, как она правит колесницей.