Текст книги "Locus Solus"

И в этом деле снова-таки участвовал – в сочетании с его идеей фикс – научный гений героя, за которого он себя принимал.

Поскольку он одновременно занимался и шитьем детского белья, заржавевшие иголки на тонкой деревянной ручке и на вибрирующей мембране пришлось заменить золотыми, дабы уберечь их в дальнейшем от порчи.

В один из вечеров Луций попросил доставить ему тут же описанную им некую тяжелую старинную игрушку, ассоциировавшуюся в его памяти с крещением дочери.

В давние времена в Египте коптские священники во время службы пользовались в качестве подспорья своей памяти доской из сикомора, которую можно было легко переворачивать в нужный момент. Устанавливали ее сбоку от алтаря, а на обеих сторонах доски был выгравирован текст молитвы на их языке.

Доску с молитвой благоговейно воспринимали как саму мессу, потому что она содержала ее глагол, и после использования аккуратно прятали в шелковый чехол с красиво вышитым на нем латинским словом «Дух», украшенным различными узорами.

В память о крещении Джиллетты Луций подарил Флорине подобную доску, увиденную им как-то вместе с целехоньким чехлом в витрине антикварной лавки.

Больному передали доску и чехол, и часто поутру он брал с улыбкой их в руки, вспоминая праздничный день в жизни своего ребенка.

К вящей славе Кантреля и его метода все чаще повторяющиеся периоды полного сознания обещали безумцу верное и полное выздоровление.

В этот момент возглас Луция вернул нас к его комнате, и вскоре мы все опять стояли у ржавой решетки с золотыми петлями.

На зеленой табличке виднелась новая линия меток, наверняка, судя по их виду и размеру, сделанных с помощью шила и туазы, а также лампы и бубнового туза.

Явно очень взволнованный, Луций поставил на свежую строку кончик иглы, и из глубины рожка послышался на букве «а» долгий веселый звук, напоминавший радостные попытки детей, которым жадно хочется говорить, и очень похожий на образец, предоставленный концом фразы «О, Ребекка…»

Безумец издал еще один возглас, похожий на тот, который, очевидно, был вызван перед этим первым прослушиванием детского голоса. Растерявшись от мысли о том, что он достиг цели, Луций прошептал:

– Ее голос… это ее голос… голос моей дочки!..

Затем он произнес, задыхаясь от волнения, слова, словно обращенные к кому-то рядом:

– Это ты, моя Джиллетта… Они тебя не убили… Ты здесь… рядом со мной… Скажи, дорогая…

А между этими отрывистыми фразами словно ответ ему звучал обрывок слова, без конца воспроизводимого им.

Кантрель тихонько отвел нас подальше, чтобы дать возможность спокойно завершиться спасительному кризису. Он выразил при этом свое восхищение Мальвине, чье пение привело к счастливому выздоровлению больного. После этого мы двинулись вслед за ним по длинной, ведущей вниз тропинке.

Глава шестая

Спустилась ночь, и безоблачное небо осветилось волшебным светом почти круглой луны.

Попав теперь в нижнюю часть парка, мы увидели на некотором расстоянии от речки в скалистых берегах какую-то седовласую нищенку-старуху, работающую за заваленным какими-то предметами столом рядом со стройной негритянкой с обнаженными руками и красивым мальчиком лет двенадцати, одетым в лохмотья.

Пока мы медленно приближались, Кантрель стал рассказывать нам об этих людях.

Одним воскресным вечером, прибыв в Марсель после морского путешествия, Кантрель заметил среди толпы некую Фелисите, знаменитую гадалку, как раз демонстрировавшую на ветру с помощью своего внука Люка искусство предсказания.

Зная, что все это шарлатанство, Кантрель тем не менее во время сеанса был неоднократно поражен действительно любопытными приемами, которые ему захотелось использовать для своих собственных работ.

Когда толпа разошлась, он заключил с прорицательницей сделку, с тем чтобы заручиться на время безоговорочной помощью ее и ребенка.

По прибытии в Locus Solus Фелисите и Люк вполне удовлетворили своими услугами ожидания хозяина, который в нашу честь попросил их держаться в этот день наготове.

Негритянка была юной суданкой по имени Силеис.

Завидев нас, Фелисите убрала листок, исписанный таинственными знаками и цифрами.

Затем она взяла из корзины и выложила в ряд на столе четыре яйца среднего размера, непроницаемая скорлупа которых казалась толстой и твердой, после чего открыла дверцу большой клетки, откуда вышла птица с разноцветным оперением. Птица эта отдаленно напоминала величественного павлина, хоть и была размерами поменьше. Кантрель сказал нам, что это «радужница», самка «радужника», представителя семейства куриных с острова Борнео, принадлежащего к слабо изученному виду, получившему свое название за тысячецветное оперение.

Великолепно развитый хвостовой аппарат, эдакий прочный хрящеватый остов, поднимался сначала вертикально, раскрывался верхней своей частью к голове, образуя над телом птицы настоящий балдахин. Внутренняя часть была обнаженной, а снаружи отходили длинные густые перья, отброшенные назад подобно роскошной гриве волос. Самый конец остова оканчивался, словно острием, и держался параллельно столу в виде чуть изогнутого ножа. К балдахину винтами была привинчена золотая пластина, под которой какой-то неведомой притягивающей силой удерживался довольно тяжелый «ком» воды объемом с пол-литра, поведением своим напоминавший простую каплю на кончике пальца, готовую вот-вот сорваться.

Радужница остановилась перед первым яйцом, наклонилась, будто в глубоком реверансе, и тихонько принялась бить по скорлупе острым концом своего мощного хвоста, вынося его далеко вперед за голову. Почувствовав сопротивление, она стала наносить более резкие удары, не доводя их, однако, до наибольшей силы и совершая при этом невероятные телодвижения, чтобы пробить изогнутой кромкой своего ножа прочную оболочку яйца. От этих беспорядочных размашистых движений водная масса сильно болталась во все стороны и вверх, не оставляя ни единого следа влаги, когда хвост брал размах для нового удара.

После серии умело вымеренных усилий на скорлупе наконец появилась небольшая трещина.

Радужница переступила лапами и тем же манером взялась за второе яйцо, скорлупа которого раскололась почти сразу. Третье яйцо устояло перед аналогичными, по-прежнему осторожными попытками, и тогда птица перешла к последнему, а вскоре на нем в результате обычных действий образовалась трещина. В течение всей этой процедуры, и несмотря на замысловатые трясущиеся движения, вода все так же была приклеена к золотой пластине.

Фелисите отнесла оставшееся целым яйцо в клетку, куда проследовала и птица, чтобы тут же сесть на него, а Люк тем временем бросил в речку три больше ни на что не пригодных яйца.

Кантрель начал рассказ об удивительной птице, притягивавшей к себе сквозь прутья клетки наши изумленные взгляды.

В Марселе Люк за мизерную плату нанимался иногда на разгрузку пароходов, работая под наблюдением беспокоившейся за него Фелисите. Занятый как-то в шумном пыхтении подъемных кранов на облегчении трюмов прибывшего из Океании пакетбота, мальчик на десятом заходе появился на конце трапа, неся на плече решетчатый ящик, содержимое которого его зачаровало.

Когда он подбежал к бабушке, чтобы показать ей то, что его так восхитило, из одной из щелей ящика выкатились два яйца, которые, однако, при падении не разбились и были подобраны Фелисите.

В ящике, который показал ей Люк, кроме зерна и воды, были две птицы с ярким оперением и необычным хвостом, распушившимся над ними вроде балдахина. На полу ящика валялось несколько треснутых яиц. Были там и целые яйца, которых, правда, теперь стало на два меньше. Они лежали ровной кучкой, и одна из птиц уселась на них с таким видом, словно она с удовольствием торопилась возобновить недавно прерванную работу.

Сообразив, какой притягательной силой может послужить показ птиц, подобных тем, что находились в ящике, для ее сеансов, Фелисите подложила два подобранных яйца своей курице, благо их скорлупа оказалась твердой и выдержала падение. Из яиц вылупились две птицы – самец и самка, предназначенные старухой для активного воспроизведения.

Птицы оказались в точности такими же, какими были те, что снесли яйца. Для них соорудили просторную клетку и с успехом демонстрировали любопытным.

Однажды утром старуха увидела, как самка, оказавшаяся хорошей несушкой, бьет своего рода природным ножом, бывшим на самом деле концом ее хвоста, по каждому из недавно снесенных ею семи яиц. В конце концов ей удалось испортить четыре из них. Три выдержавших все удары яйца оригинальная птица высидела, и из них вылупились птенцы.

Гадалка решила извлечь выгоду для своего ремесла из странного поведения птицы, хотя смысл его она еще не разгадала.

Каждый раз, когда на свет появлялись новые яйца, она демонстрировала ошарашенной публике номер с разбиванием яиц, заранее придавая – в ответ на просьбы своих клиентов – пророческое значение числу яиц, которым суждено было остаться целыми.

Кантрель стал доискиваться причины этих определенных инстинктом действий пернатого существа после постигшего его изумления в вечер его первой встречи с Фелисите.

В результате терпеливых наблюдений он обнаружил, что птенцы разбивают скорлупу яйца, чтобы выбраться из него, не хрупким клювиком, а острым передним концом хвоста. Впрочем, даже и у взрослых птиц была заметна разница между очень коротким и слабым до атрофии клювом и чрезвычайно сильным хвостовым аппаратом.

Кантрелю довелось наблюдать, как один из радужников, на которого напала собака, воспользовался для защиты и для нападения именно своим нависающим сверху ножом, а вовсе не клювом. Очевидно, вот так в дебрях своих родных лесов должны были отбиваться от своих врагов все представители этого необычного вида.

Метр понял, что самка пытается помешать преждевременному появлению птенцов на свет и уничтожает яйца с относительно слабой скорлупой, которые могут быть разбиты раньше срока еще недостаточно развитыми птенцами, что обрекало их на неполноценную жизнь вечно больных существ.

Собрав как-то все яйца кладки до того, как самка начнет испытывать их прочность, он поместил их в инкубатор и выяснил, что действительно, те птенцы, которые слишком рано покидали свое узилище, рождались тщедушными и болезненными и оставались такими навсегда, тогда как другие, появлявшиеся на свет с заметным опозданием, представали миру цветущими и крепкими. Скорлупа их яиц, отличающаяся незаурядной толщиной, наверняка осталась бы целой под тщательно рассчитанными ударами несушки, в то время как первым яйцам, с тонкой и хрупкой скорлупой, не суждено было остаться в целости.

Больше всего при изучении радужников Кантреля поразили экстравагантные движения самки, разбивающей свои собственные яйца. Уверенный, что нигде больше в природе нельзя увидеть такую смесь качаний и подскоков, метр решил воспользоваться этим явлением, чтобы полностью проверить одно необычное свойство предмета его недавнего открытия, навеянного ему отрывком из Геродота.

В 550 году, после завоевания Медии, Кир вступил как победитель в Экбатан и был поражен количеством золота во дворцах и храмах города. Он принялся выяснять, откуда взялось столько драгоценного металла, и узнал о существовании к тому времени уже опустошенного рудника под названием Аруасту.

Поскольку из ненависти к завоевателям побежденные могли нарочно сказать, что некогда богатое месторождение уже истощено, Кир подумал, что, в общем-то, в таком месте могла оставаться неизвестная никому жила, и отправился к руднику, взяв с собой множество рудокопов.

Спустившись в рудник, он увидел, что в нем действительно не осталось неразработанных мест, но все же приказал копать новые штольни, и через сколько-то дней у него в руках сиял тяжелый самородок золота, добытый на большой глубине кем-то из работников. Однако последующие поиски, проводившиеся во всех направлениях, оказались бесплодными, и царь вернулся в Экбатан с этим единственным куском золота.

Согласно древней традиции, Кир, когда захватывал очередную столицу, принимал, сидя в роскошном одеянии на импровизированном троне посреди главной площади, униженные приветствия знатных людей в присутствии толп народа, а затем одним глотком выпивал из золотого кубка воду, зачерпнутую в самой большой реке этих краев. Подобным жестом завоеватель отождествлял с самим собой главный водный путь и символически вступал во владение завоеванной страной.

Торопясь до конца исследовать рудник горы Аруасту, ибо он боялся, что, если вдруг в руднике еще осталось что-то ценное, он не успеет добыть его по причине возможного внезапного наводнения или обрушения, Кир покинул Экбатан, перенеся торжественную церемонию, в которой ему надлежало выпить воду Хоаспа – крупного притока Тигра, – на свое возвращение.

На этот раз решено было, что воду для символического поглощения нальют не в какой-то обычный сосуд, а в кубок, выкованный по его приказу из вывезенного из рудника золотого самородка. Завоеватель намеревался таким образом испить воду Хоаспа из кубка, изготовленного из совершенно определенного материала, фактически им самим добытого недавно из недр покоренной земли, что должно было усилить значение церемонии.

В назначенный день взорам огромной толпы в центре Экбатана предстал сверкающий на солнце, обтянутый дорогими тканями трон, на который и воссел Кир. Рядом с троном стоял мраморный стол, а на нем – золотой кубок, уже наполненный водой Хоаспа, и все знатные жители Медии по очереди подходили к новому властителю в знак покорности.

Когда все они прошли перед ним, наступила тишина и Кир поднес кубок ко рту. Однако, как ни опрокидывал он его над откинутой назад головой, вода, удерживаемая неизвестной силой, в его глотку так и не полилась.

Растерянный Кир в испуге отбросил кубок в сторону, и тут же толпа издала крик изумления: вода не выливалась из кубка, а свисала из него. Кубок пошел по рукам, и жидкость вместе с ним. Скользнув по бокам сосуда, она раскачивалась теперь под его ножкой, но не собиралась от нее отделяться. Видно было, что золото действует на воду непреодолимой и загадочной силой притяжения.

Медийцы пришли к выводу, что по воле богов Кир не смог испить воду Хоаспа и, значит, не может владеть их землей, а коль так, они осмелели настолько, что даже взбунтовались. Лишь с большим трудом персидским воинам, сомкнувшимся вокруг трона, удалось защитить Кира от толпы.

Уязвленный случившимся завоеватель отправился на следующий день в другие страны, а в Медии оставил достаточно войска, чтобы подавить зародившийся бунт.

Киру так никогда и не удалось полностью подчинить себе медийцев, в которых случай с золотым кубком вселил уверенность в скором освобождении, и они без устали и терпеливо приближали день, когда смогут сбросить персидское иго.

Геродот описывает это происшествие как легенду. Но Кантрель смотрел на этот рассказ с научной точки зрения и считал вполне возможным, что золото, содержащее некие особые химические элементы, способно действовать на жидкую массу как сильный магнит. Полагая, что легенда эта могла отражать действительное событие, метр составил смелый, но в то же время довольно обоснованный план поиска в самых сокровенных уголках того самого рудника золотого самородка, притягивающего воду.

Своим новым планом он поделился с археологом Дерокиньи, который собирался вести раскопки вблизи горы Эвленд, бывшей не чем иным, как древней горой Аруасту. Придя в восторг от идеи, Дерокиньи по прибытии на место стал копать именно в той точке, ясно указанной Геродотом, где слуги Кира добыли ему кусок золота.

После длительных и неустанных поисков археолог нашел-таки тяжелый самородок, подтвердивший слова Кантреля о сильном притягивании им воды. Самородок был спешно отправлен Кантрелю.

Получив желанную вещь, метр окунул ее в таз с водой, вынул и стал энергично стряхивать с золота воду, но вода только отлетела в ту или иную сторону, чтобы тут же снова прилипнуть к не отпускавшему ее самородку.

Для демонстрации магнитных свойств необычного металла требовались беспрестанные замысловатые движения, и Кантрель пытался своей рукой проделывать самые непривычные жесты. Однако осознанно выполняемые движения казались ему куда менее эффектными, чем спонтанные перемещения, производимые кем-либо, кто не знает о преследуемой цели.

Только животное – существо одновременно живое и неразумеющее, – могло придать требуемую непосредственность такому зрелищу.

Кантрель получил самородок вскоре после возвращения из Марселя, в те дни, когда он изучал радужников. Ему пришло в голову, что беспорядочные движения хвостовой части самки, испытывающей на прочность снесенные ею яйца, принесут невиданный результат, приводя в волнение и беспокойство тех, кто окажется свидетелем колебаний воды.

По заказу Кантреля из самородка изготовили специальную пластину и поместили ее под естественным балдахином радужницы, и в тот момент, когда птица начала привычным ей способом отбирать яйца, пластина притянула к себе почти всю воду из поставленного рядом сосуда. Необычный хвост, обладавший слишком большой силой, чтобы ощущать двойную нагрузку, все «клевал» и «клевал» яйца, заставляя подвешенную под ними жидкую массу совершать именно такие спонтанные и непредсказуемые движения, каких столь пылко ожидал хозяин.

Восхищенный зрелищем Кантрель дал и нам возможность вдоволь насладиться им в этот вечер.

Радужница спокойно сидела в клетке на своем яйце, и подвешенная к пластине на хвосте вода почти не колыхалась.

Фелисите взяла со стола обеими руками охапку крапивы, к стеблям которой, как это делается на искусственных цветах, проволокой была привязана тонкая палочка, удлинявшая стебель.

Старуха пояснила, что с помощью этой, по ее словам, волшебной травы она отгадает характер каждого из нас, и протянула поэту Лелютуру, одному из самых увлеченных в нашей компании, свободным концом тонкие тростинки, которые она держала за середину, все время с удивительной быстротой перебирая и перекладывая их между собой.

Лелютур выбрал одну из тростинок и по знаку Фелисите хлестнул крапивой, привязанной на"?⁵ ее конце по обнаженной руке подошедшего к нему с закатанным рукавом Люка.

Гадалка обратила наше внимание на мгновенно проступившие на коже красные пятнышки, образовавшие меленькими, неодинаковой высоты, но разборчивыми заглавными буквами надпись:

ТРЯСИ

ТРУС

После этого она разразилась сложной обвинительной тирадой и обозвала Лелютура человеком, полным парадоксов. Замечание старухи оказалось настолько верным, что вызвало единодушный взрыв смеха, к которому присоединился и сам Лелютур, осознававший свой недостаток.

Поэт, бывший действительно неутомимым говоруном и врагом штампов, умел совершенно невозмутимо, с полным непредсказуемости обаянием отстаивать одну за другой тысячу бессмысленнейших идей.

Появление букв на коже было, несомненно, окутано тайной, ибо крапива даже при ближайшем рассмотрении не представляла собой ничего необычного.

Нам стало жалко Люка, нервно чесавшего ужаленное место, и по нашей просьбе Кантрель жестом остановил Фелисите, готовую продолжать свое дознание и поднести крапиву новым желающим. Затем метр открыл нам секрет обжигающей надписи на руке.

Гадалка с первых же минут внимательно изучала свою публику и по поведению и репликам быстро угадывала главную черту характера каждого из зевак. Подготовившись таким образом, она своими ловкими движениями так протягивала жалящий пучок травы, что, выбранный ею нужный прутик, на котором держалась крапива с подходящей надписью, безошибочно, как умело передернутая карта, опускался на руку «жертвы».

Фелисите заранее красила крапиву кисточкой, смоченной в таинственном бесцветном растворе, лишающем листья их жалящих свойств, при этом гадалка оставляла нетронутыми контуры заглавных букв, подобно типографским клише. Листья она подбирала самые плоские и ровные, и окрашивала их одинаково с обеих сторон. После удара по руке Люка кожу его жалили только места, не обработанные заранее раствором, и через несколько мгновений взорам предстала красная жгучая надпись, задуманная, как казалось, тем безобидным человеком, который наносил удар, и выдававшая его мысли.

Таким образом, крапивный букет хранил в себе длинный список людских недостатков и достоинств.

Нельзя было лучше указать на парадоксальность, чем обвинив в трусости одного из храбрейших воинов в истории. Фелисите подметила те несколько обескураживающих фраз, брошенных невозмутимым Лелютуром в адрес радужницы, и ей уже не составило труда выбрать нужную крапивину.

Гадалка отложила в сторону крапиву, вынула из узкого и высокого старого кожаного футляра без крышки колоду карт таро и положила одну из них рубашкой на стол. Через несколько мгновений из карты полилась серебряная мелодия, хотя карта была самой обычной толщины и нельзя было заподозрить наличие в ней какого-то механизма. В воздухе мягко зазвучало некое нестройное адажио, словно импровизируемое живыми существами, мелодия, пропитанная странными нотами без единой ошибки в гармонии.

За первой картой на стол легла вторая, и зазвучал более веселый мотив. Выкладываемые одна за другой карты играли каждая свою мелодию, состоящую из чистых металлических звуков. Каждая из них походила на самостоятельный оркестр и, как только ее клали на стол, рано или поздно начинала свою симфонию – тягучую или живую, мрачную или радостную, а почти незаметная непредсказуемость выдавала характер оживляемых персонажей карт.

Наш слух ни разу не резанула фальшивая нота, и теряться можно было лишь от множества всех этих ансамблей, бывших, впрочем, слишком слабыми, чтобы совместной игрой создать неприятную какофонию.

Точное расположение места, из которого исходили звуки, вынуждало разум допустить, против всякого здравого смысла, что в каждой карте находится некий необыкновенно плоский музыкальный механизм.

Пока Фелисите продолжала свое действо, раскладывая в ряд и наугад лицом кверху «отшельника» и «солнце», «луну» и «дьявола», «скомороха» и «судилище», «папессу» и «колесо фортуны», Кантрель взял стоявшую на столе возле лопаточки из слоновой кости круглую металлическую коробочку, наполненную белым порошком, и сказал, что это точно воспроизведенный один из знаменитых «плацетов»-прошений Парацельса, препаратов, предназначенных для получения путем секреции своего рода опотерапических лекарств.

Он набрал лопаточкой в коробочке порошка и нанес его легким слоем на руку негритянки Силеис, покрыв изрядный участок кожи.

После этого метр стал ждать действия своего лекарства, а в это время Люк поднял чехол из черной саржи с каким-то крупным плоским предметом, стоявший до этого прислоненным к одной из ножек стола.

Карты все так же без умолку разыгрывали свои хрустальные чарующие ноты, давая прямо-таки большой, но нестройный концерт. Фелисите выложила их уже все и теперь прислушивалась, сравнивая их звучание и удаляя те из них, в ритме которых чувствовалась пассивность. Она заставляла их внезапно умолкать, переворачивая вертикально в своей руке. Вскоре звучать продолжали только самые развязные, но затем и они были убраны одна за другой, так что на столе осталась только карта – «храм», чье allegro vivace превосходило все остальное своим веселым жаром.

Порошок, видимо, обладал огромной проникающей способностью, так как быстро впитывался в кожу суданки. Когда исчезла последняя его крупинка, Кантрель подал знак Фелисите, а она наклонилась к столу и пропела совсем рядом с «храмом» нежную задумчивую мелодию. Карта тотчас же прервала свое аллегро и, не прибегая ни к каким гармоническим ухищрениям, безошибочно и в полный голос проиграла одновременно низкими и высокими нотами с интервалом в две октавы подсказанную ей медленную жалобную мелодию, отмеченную высоким ностальгическим очарованием, которую можно было записать следующим образом:

С самых первых нот над картой возникли восемь светящихся горизонтальных кругов изумрудного цвета размером меньше колец, что носят на пальцах, хотя никакой видимой связи между ними и картой не было. Словно тонкий ореол, возвышающийся на три миллиметра над раскрашенной поверхностью карты, они помечали собой центр восьми одинаковых воображаемых квадратов, которые, взятые по двое, могли симметрично поделить всю поверхность карты.

Фелисите без устали напевала свои пятнадцать тактов, повторяемые таинственными и послушными исполнителями, скрытыми в карте. Яркие ореолы излучали очень сильный зеленый свет, и казалось, что сама мелодия без конца распаляет зажженный ею одной их загадочный огонь.

Повинуясь резко брошенному Кантрелем слову, Люк извлек из саржевого мешка картину в роскошной раме и поднес ее прямо к лицу Силеис.

Лунный свет осветил изумительное по рельефности полотно кисти Воллона. На фоне африканского селения юная темнокожая танцовщица изображена была в момент одного из па, которым она направлялась в сторону туземного вождя, сидящего справа в окружении своих приближенных. На голове и на ладонях девушка держала в хрупком равновесии три обычные корзины, наполненные плодами, уложенными в виде остроконечной пирамиды. Лицо танцовщицы было искажено страхом из-за того, что с корзины на левой руке случайно упала большая красная ягода, и к девушке уже несутся с саблями в руках два чернокожих палача.

Вся картина излучала необыкновенную силу, а выражение ужаса в глазах девушки достигло высшей степени напряжения, однако о таланте знаменитого автора стольких натюрмортов красноречивее всего свидетельствовали плоды. Они как бы сходили с полотна, а падающая ягода поражала сочностью пурпура.

Внезапно наше внимание отвлек глухой стон Силеис, с которой явно происходило что-то невообразимое. Устремив безумно расширенные глаза на картину, она просто хрипела от неизъяснимого ужаса, дыхание ее стало прерывистым, а лицо судорожно дергалось. Кантрель с видимым удовольствием наблюдал за резкими изменениями вида девушки и показал нам, подняв ее обнаженную руку, что она покрылась гусиной кожей от сильного страха.

Фелисите сложила руки ковшиком, и карта-«храм» лежала теперь на сложенных полукольцом пальцах. Она по-прежнему пела все ту же мелодию в музыкальную карту, а та все громче повторяла ее. Таким образом старуха поддерживала яркий свет ореолов.

Кантрель опустил голову, чтобы видеть снизу, и, поддерживая в горизонтальном положении руку Силеис, все так же заворожено глядящей в одну точку картины, медленно приблизил вплотную к одному из крайних ореолов тот участок кожи, который он незадолго до этого покрыл белым порошком.

На наших глазах на коже, не вызывая боли или кровотечения, стало возникать немалое углубление конусообразной формы, основанием которого служил светящийся зеленый круг.

Вскоре с вершины заглубленного в руку конуса на карту-«храм» упала красная капля, что вызвало ликующий возглас Кантреля, немного приподнявшего руку девушки, чтобы тут же снова опустить ее, слегка сдвинув в сторону.

Над тем же ореолом выросло новое углубление почти рядом с уже полусомкнувшимся предыдущим, и новая красная капля слетела вниз. Подобную операцию Кантрель стал повторять без перерыва. Не выходя за пределы участка, покрытого порошком Парацельса, Кантрель, верный своей загадочной стратагеме, вскрывал то там, то здесь новые выемки в коже Силеис, держа черную руку параллельно карте и резкими движениями опуская и поднимая ее. Все конические углубления были похожи друг на друга и потихоньку закрывались, не оставляя следа и предварительно выпустив красную каплю, падавшую на карту точно через центр все того же зеленого ореола. Кантрель торопился, словно желая не упустить мимолетное проявление нервной дрожи, вызванной смертельным страхом, по-прежнему внушаемым суданке картиной Воллона. Капли продолговатой массой сходились в середине карты-«храма», не прекращающей упорно посылать в воздух повторяемую Фелисите мелодию, тогда как ее восемь ореолов продолжали сверкать ярким светом.

Наконец Кантрель закончил опыт, отведя вбок и отпустив руку Силеис, которая, не видя больше перед собой вселявшую в нее страх картину, быстро спрятанную в чехол Люком, обрела спокойствие в момент, когда нервный припадок казался неизбежным.

Поскольку Фелисите внезапно перестала петь, растерявшаяся карта тщетно силилась продолжить мелодию без «проводника». После бесплодных попыток ухватить нить начатой музыкальной фразы карта вернулась к своей прежней странной симфонии, а ореолы погасли.

Кантрель направился к речке и попросил нас ни на миг не спускать глаз с красных капель, чтобы потом послужить ему свидетелями. Мы двинулись за ним, предводимые Фелисите, которая все так же осторожно держала на десяти пальцах карту-«храм», куда сходились и наши взгляды.

Пройдя полсотни шагов, мы очутились на скалистом берегу и, подчиняясь указаниям хозяина, по очереди, пока остальные не спускали глаз с капель, осмотрели небольшую, явно искусственного происхождения выемку в виде шпура, в которую спускался довольно длинный запальный фитиль.

Фелисите поднесла к выемке уже умолкнувшую карту-«храм» и слила капли на дно этой небольшой ямки, после чего Кантрель поджег свободный конец фитиля, а нам объяснил, что скоро произойдет взрыв, так что нам пришлось вернуться к столу, от которого мы только что отошли.

Пользуясь медленным тлением фитиля, Кантрель решил занять время и рассказал нам о предшествовавших виденному нами событиях.

Как-то, идя по одной из живописных улиц Марселя, Фелисите обратила внимание на плоские часы, выставленные в витрине магазина известного часовщика Френкеля. Пораженная очевидным наличием сложного механизма в корпусе ничтожной толщины, изобретательная Фелисите решила разнообразить свои сеансы новым таинственным способом привлечения зрителей, основанным на невероятном применении возможностей уменьшения размеров предметов. Если вложить в старые карты таро, которыми она пользовалась ежедневно, малюсенький музыкальный механизм, то они придадут ее гаданиям и предсказаниям новые богатые оттенки, выполненные по ее воле и по ритму различных мелодий.

Однако для того, чтобы, как того требовала поставленная цель, сослаться на магическое действие внеземных сил, нужно было избежать использования каких-либо пружин, ибо внимательный зритель вполне способен быстро обнаружить скрываемые ото всех движения рук, а сделать так, чтобы музыка звучала как совершенно случайная бессвязная мелодия без каких-то правильных тем. Гадалке пришло на ум, что только живые существа, спрятанные в саму карту, обеспечат ей, как она того хочет, абсолютно непредсказуемые мелодии, возникающие по собственной воле.