Текст книги "Locus Solus"

Позднее, с постепенным распространением грамоты, дворянские роды добились каждый для себя упразднения такой своей особой печати. Некоторые же из них, как, например, Мендебурги, которых это также касалось, в одиннадцатом веке еще сохраняли свою печать, хотя таких, как они, оставалось уже совсем мало.

Неграмотный Мендебург, выбравший в давние времена сюжет для своей печатки, выделялся изо всех незаурядным искусством наездника и изысканной манерой держаться в седле, но будучи весьма малого роста, ездил только на небольших лошадях английской породы, уже тогда называвшихся «кобами». Неудивительно поэтому, что при выборе подписи он остановился на изображении своих излюбленных животных. Вот так вслед за многими другими Мендебургами Роланд мог узаконить какой-либо документ, только нарисовав коб под его текстом.

Деталь эта была известна Квентину, решившему с помощью ценного похищенного листка заполучить все состояние Роланда, только следовало, чтобы пергамент был заполнен им собственноручно, что избавило бы вероломного слугу от опасности подвергнуться преследованиям за подделку, буде он захотел бы сам составить документ.

Посулив половину будущей добычи некоему Рюскасье, главарю шайки мародеров, с некоторых пор орудовавшей в окрестностях, слуга заручился его поддержкой. Задумано было захватить Роланда, который ежедневно уединялся в лесу с какой-либо научной книгой, и хитростью заставить его вписать в нужное место требуемый ими текст. Можно было бы, конечно же, попытаться, даже и не похищая заранее пергамент, вынудить его под угрозой пыток и смерти написать нужный документ и скрепить его печаткой-«кобом», однако, зная, что Роланд скорее готов вынести любые муки и погибнуть, нежели разорить своих детей отказом от состояния, Квентин решил прибегнуть к хитрости. Знак находился как раз под средней частью листка, который Квентин согнул вдвое и склеил прозрачным клеем обе его половинки.

Таким образом у него получился простой плотный небольшой лист, на чистой стороне которого, чтобы спасти свою жизнь, Роланд покорно должен был написать и подписать своим именем документ, который сам он будет считать недействительным. Разделив потом тонким лезвием склеенные половинки листа и смыв клей, пергамент можно будет развернуть и получить законный документ благодаря поставленной в нужном месте рукописной печати. Роланд же, о честности которого ходили легенды, и не подумает – в этом Квентин был уверен – оспаривать действительность документа.

Итак, во время одной из своих наполненных учеными раздумьями прогулок Роланд был схвачен и отведен в лагерь разбойников. Квентин поостерегся показываться, ибо пленник мог предположить, что его приближенный знал об особой печати, и, увидев его, почувствовал бы, что попал в подготовленную западню.

Рюскасье предложил Роланду на выбор смерть или разорение и указал ему на злополучный пергамент, лежащий рядом с прибором для письма на деревянной колоде, служившей столом.

Как и ожидалось, пленник, чтобы спасти свою жизнь, согласился на требования бандитов, так как считал, что им все равно ничего не добиться, опустился на колени перед плахой и сказал, что готов писать.

Следуя придуманным Квентином указаниям, Роланд, который в силу того, что у него были дети, не мог по закону отказаться от своей собственности, письменно признал, что должен Рюскасье восемьсот тысяч ливров, что соответствовало, по мнению сведущих людей, всему его состоянию. Еще раньше Рюскасье составил расписку Квентину на половину этой суммы.

Роланд поставил под написанным свою подпись, а сверху в качестве названия документа, как того строго требовал закон, написал под бдительным оком Рюскасье слово «Расписка».

Затем его вынудили поклясться, что он ни под каким видом не станет преследовать злоумышленников, и наконец отпустили на свободу.

На следующий день в то время, когда он сидел за рабочим столом и делал пометки в книге одного из своих любимых ученых авторов, объявили, что его хочет видеть Рюскасье. Роланд приказал впустить его, и разбойник потребовал причитавшееся ему, ссылаясь на расписку, которую держал в руке.

Роланду тогда захотелось взять невинный реванш и с некоторой насмешкой поведать своему давешнему обидчику историю о традиционной печати в виде коня-«коба».

Продолжая делать пометки, даже не глядя в сторону Рюскасье, стоявшего у закрытой двери по правую руку от него, он иронично молвил:

– Вправду… расписка?… А какая на ней печать?…

– Коб, – отвечал Рюскасье.

При этом слове, означавшем полное разорение его самого и всей его семьи, Роланд резко повернулся к разбойнику и вдруг почувствовал острую боль в затылке, в том самом месте, где находилась тройная намагниченная буква, и инстинктивно поднял к голове руку. В тот момент он не обратил внимания на боль, встал с мертвенно-бледным лицом, приблизился к Рюскасье и увидел свою подлинную печать на злосчастном пергаменте, который был теперь хорошо расправлен, без следа сгиба или клея. Перед его глазами был один из чистых листов, которые он вручал управляющему Дуртуа.

Как бы там ни было, но поставленная под написанным его рукой документом печать, от которой с самого начала ее появления триста лет тому назад никто из его предков никогда не отказывался, была равнозначна официальному обязательству, которое, как и предвидел Квентин, он собирался слепо выполнить, даже не ссылаясь на то, что документ этот был добыт у него насильно.

Роланд пообещал Рюскасье быстро уплатить долг, выпроводил его и потребовал к себе Дуртуа. Узнав о происшедшем, управляющий мысленно вернулся к пожару, который он вначале приписал случаю, и заподозрил Квентина. Слуга был допрошен и во всем цинично признался, но нагло напомнил клятву Роланда не преследовать своих грабителей и был всего лишь изгнан из замка.

Убитый горем Роланд распродал все свое имущество и выплатил восемьсот тысяч ливров Рюскасье, разделившему их с Квентином.

Удалившись с семьей в город Сувиньи, оставшийся без средств Роланд с большим рвением, чем когда-либо, погрузился в изучение наук, зарабатывая на жизнь уроками физики и химии.

Часто бывший владелец замка возвращался мысленно к той боли в затылке, которую он испытал впервые в жизни в тот страшный миг, когда с уст Рюскасье слетело слово «коб». Ему интересно было доискаться до ее причины. Проделывая с такой же резкостью движения головой, подобные тому, которым он тогда повернулся к бандиту, ему порой удавалось вновь вызвать таинственное болезненное ощущение. Однако чаще всего, несмотря на всю резкость поворота головы, боль не приходила. В конце концов Роланду стало ясно, что появление или отсутствие боли зависело от того, куда он поворачивает голову. Тогда он умножил свои опыты и в результате вопреки упорному нежеланию разума осознать это вынужден был признать справедливость своего невероятного вывода: если, находясь в любом закрытом или открытом месте лицом к северу, он резко поворачивал голову на восток или на запад, в затылке возникала боль. Если же первоначально тело его было направлено в любую другую сторону света, то, как бы он ни вертел головой, ощущение боли не приходило.

Роланд припомнил, что в тот роковой день, когда к нему явился с пергаментом Рюскасье, он сидел как раз перед окном, выходившим на север, а вымогатель стоял справа от него.

Выражавшаяся в четко различимых мелких покалываниях боль исходила, по всей очевидности, от множества намагниченных точек монограммы в затылке. Роланд знал, что Обертур вставил некогда иголочки так, что, если стоять прямо, они будут перпендикулярны воображаемой вертикальной плоскости, проведенной от плеч вверх. Зная это и умножая до бесконечности свои наблюдения, проводя долгие часы в размышлениях, он пришел к заключению, казавшемуся совершенно невозможным, но побеждавшему все остальные предположения. Он понял таким образом, что намагниченные острия иголок таинственной силой притягивались к северу. Когда Роланд становился лицом на север, то все иголки устремлялись концом вперед и, стоило ему резко повернуть шею, увлекая их в другую сторону, они оказывали определенное сопротивление, вызывавшее болезненное покалывание, которое, естественно, не возникало в других случаях.

Роланд верно разгадал истинную причину своей капризной боли. Однако его знания как человека одиннадцатого века вынуждали его опасливо относиться к слишком смелой новизне доселе неслыханной истины, пронизывавшей его молчаливой радостью и все сильнее укреплявшейся в его сознании, опьяненном предчувствием чудесного открытия.

Дабы проверить правильность своей догадки, он наполнил водой сосуд и поместил поперек него на двух маленьких параллельных соломинках, плававших на воде, длинную намагниченную иглу, получившую, благодаря такому расположению, полную свободу.

Пораженный величием своего открытия, Poланд, угадывавший его значимость для морского дела, с трепещущем сердцем установил, что куда бы не повернуть стрелку, она всегда возвращалась в то положение, в котором ее острие указывало на север.

Роланд отнес свое изумительное изобретение королю Людовику VII, пояснив, сколь много выгод предвещало оно мореплавателям, сколь много человеческих жизней могло помочь спасти и сколь много удивительных и еще неизвестных земель могло позволить открыть. Король проникся его воодушевлением и щедро одарил его.

С тех пор на каждом судне появилась магнитная стрелка, указывавшая на север, укрепленная на двух соломинках, плававших в наполовину заполненном водой сосудике. Этот примитивный прибор назвали «морячкой», и он стал предтечей настоящего компаса, который в известном всем виде, с розой ветров, появился лишь тремя столетиями позже.

Снова разбогатевший Роланд выкупил свой замок и благословил странные обстоятельства постигшей его беды, без которой он никогда бы не совершил свое бессмертное открытие. Ведь действительно только чрезвычайно редкое движение головы вызывало боль в затылке. Однако, чтобы подобное случайное стремительное движение произошло, потребовалось не меньше и не больше, как внезапно сделанное до того совсем безмятежному человеку объявление о его полном и бесповоротном разорении. По странному смешению обстоятельств от услышанного короткого слова «коб» ироничный и уверенный в себе Роланд был низвергнут на дно чернейшей бездны. Более длинное слово, возможно, не оказало бы столь мгновенный эффект на психическое состояние, а следовательно, не привело бы к стремительному повороту головы и, значит, провидческая боль не проявилась бы.

Что до двух сообщников – Рюскасье и Квентина, – то они вскоре от игры и чревоугодия снова обратились в ничто и очутились в тюрьме за новые преступления.

На этот сюжет драматург Эстали Ньеказ сочинил трогательную пьесу. В прологе ученый Обертур составлял гороскоп новорожденного Роланда, лежавшего на руках у отца, а затем готовился, объяснив попутно тайный ее смысл, к подкожной операции на затылке младенца, которая, впрочем, начиналась только после того, как опускался занавес. В последующих пяти актах, переносивших действие на четверть века вперед, развертывалось в малейших деталях трагическое происшествие с чистым подписанным листом, повлекшее за собой пагубные последствия, но увенчавшееся впоследствии счастливым концом.

Облаченный в костюм с отложным воротником, позволявшим видеть на затылке темно-серую монограмму, выполненную на самом деле с помощью искусно подобранного грима, Лоз много раз с успехом играл роль Роланда – героя сложного, то наслаждающегося тихим семейным счастьем подле супруги и сыновей, то падающего под ударом рока, мужественного в несчастье, вынашивающего свое открытие, и наконец опьяненного заслуженной славой.

По смерти он имитировал игру самого волнующего эпизода драмы – того, когда слово «коб», брошенное Рюскасье, пришедшим предъявить расписку, стало косвенной причиной боли в затылке человека, осчастливившего впоследствии все человечество.

Роль Рюскасье играл статист, старавшийся все сделать так, чтобы произнести в самый нужный момент слово, послужившее причиной столь счастливого поворота головы. Аксессуары и декорации, костюмы, специальный грим были подобраны так, чтобы дочь артиста, исполненная фанатичной восторженности, получила иллюзию присутствия на сцене своего отца.

№ 4. Потеряв семилетнего сына, умершего от тифа, его мать, молодая вдова, оставшаяся одна на свете и преследуемая мыслями о самоубийстве, откладывала исполнение своих зловещих планов только ради того, чтобы доставить себе радость от иллюзии ожившего на мгновение тела сына.

Душераздирающее волнение охватило несчастную, увидевшую, что ее ребенок снова переживает мгновенья, когда в день ее рожденья он, сидя на коленях у матери и нежно глядя ей в глаза, декламировал «Связную поэму» Ронсара.

В этом произведении, написанном с абсолютным совершенством, в этом гимне сыновней любви, которым только может отрок возблагодарить свою мать за ее благодеяния, поэт добился сильной экспрессии мысли благодаря строгой точности в расположении слов. Известно, однако, что в шестнадцатом веке такие понятия, как «связный» и «бессвязный», относились к стилю, будь то «холодный» или «свободный» стиль, хотя в наши дни только второй из них еще сохранил свой переносный смысл. С этим и связан тот эпитет, который восхищенные массы дали сразу же после появления этой знаменитой поэмы – шедевру стройной лаконичности.

Столь строгая манера письма усложняла заучивание стихов, и мальчику пришлось, чтобы запомнить их, приложить недюжинные и изнуряющие ум усилия, объяснявшие эту посмертную реминисценцию.

Для чтения поэмы, с которым маленький покойник справлялся безукоризненно, подкрепляя правильную интонацию ладными и хорошо понятными жестами, потребовался – в качестве обстановки – лишь простой стул, на который, не допуская и мысли о замене, садилась тепло одетая сама неутешная мать, чтобы еще раз подержать на коленях свое дитя и еще раз насладиться мигом полнейшего иллюзорного счастья.

№ 5. Скульптор Жержек, скоропостижно скончавшийся в полном одиночестве, привезен был неким молодым человеком, Жаком Польжем, его усердным учеником и горячим почитателем.

Зная, что в незапамятные времена Жержек ежедневно посвящал десять часов работе, своей единственной и постоянной страсти, Польж не без оснований надеялся увидеть, как труп возвращается в его самые продуктивные в жизни минуты. Ему было любопытно знать, если вдруг все сбудется, сможет ли его мертвый учитель, весь талант которого строился на тщательнейшей и тонкой проработке деталей, совершить такие же чудеса, как при жизни.

Кантрель узрел в этом интересный способ нагляднейшим образом показать, с какой совершенной точностью воссозданные куски жизни похожи на свои модели.

Как и предполагалось, труп воспроизводил именно мгновенья творческого труда под внимательным взором Польжа, пояснявшего Кантрелю происходящее.

Шесть месяцев назад к Жержеку в Париже явился некий Бариуле, разбогатевший коммерсант из Тулузы, проживший холостяком до пятидесяти лет, но собиравшийся в более или менее скором времени жениться на девушке из его мест, соблазнившейся его состоянием.

Влюбившийся по уши, как и всякий другой мужчина его возраста, испытывающий на себе очарование юности, коммерсант хотел по случаю свадьбы преподнести каждому из своих друзей какой-нибудь памятный подарок, который смог бы увековечить воспоминание о счастливейшем дне, осветившем всю его жизнь. Драгоценность можно потерять, или она может выйти из моды, испортиться, надоесть, и от нее избавятся. Только произведение искусства, полученное из рук великого Бариуле, даже будучи небольшим по размерам и, значит, доступным по цене, будет храниться в семье из поколения в поколение.

Набивший руку единственно на ваянии мраморного Жиля высотой в несколько сантиметров, добившийся громкой славы, Жержек казался ему самым подходящим скульптором для такого заказа.

Было условлено, что ваятель изготовит в качестве образцов трех разных мраморных Жилей – радостно и бурно смеющихся в напоминание о дне пылкого счастья, а следом, – если они понравятся Бариуле, будет произведено большое количество им подобных с выбитой на основании каждого из них знаменательной даты, как только она будет назначена.

Тулузец уехал, а Жержек принялся за работу, пользуясь при этом странными приемами, освоенными им еще в детстве. Бедный сирота, чьи дядья, обремененные семьями, ценой тяжких жертв оплачивали его учебу и проживание в одном из парижских лицеев, Жержек рос не у семейного очага.

Самой большой радостью для мальчика были долгие посещения музеев дождливыми воскресеньями вместе с товарищами. На другой день после таких походов он воспроизводил по памяти ту или иную картину в своей тетради либо же какую-нибудь статую, лепя ее из хлебного мякиша.

Как-то в Лувре взгляд его завороженно замер на «Жиле» кисти Ватто, которого он принялся после этого с остервенением копировать. Однако ни один из эскизов его не удовлетворял. Решив, что его неудача связана с недостатком штрихов – результатом абсолютной белизны напудренного персонажа, что сильно осложняло работу, – он придумал, как добиться хотя бы иллюзии более успешного результата.

Он покрыл чернилами целую страницу, а затем, дождавшись, когда они высохнут, скребком в уголке выцарапал своего Жиля.

Способ этот сразу же оказался удачным – настолько вдохновляло его постепенное появление на темном с}юне зачаровывающей белизны его героя.

Оставив полученный образец, он усеял всю черную страницу множеством выцарапанных Жилей, меняя, как указывала ему фантазия, их позу и выражение.

Инстинкт подсказал Жержеку, что перед ним открывается плодотворный путь, и он продолжал с не меньшим старанием водить скребком по покрытой чернилами бумаге, получая все новые и новые изображения одного и того же персонажа в различных ракурсах. Оставляя кое-где с помощью лезвия следы чернил на молочно-белом лице, он добивался удивительной игры его выражения.

Затем он попытался вылепить Жиля из хлеба, и ему показалось, что жизнь его осветил внезапно хлынувший на него яркий свет.

Скульптура, которой он всегда отдавал предпочтение перед рисунком, еще больше раскрывала таинственные возможности ставшего для него излюбленным сюжета. Он чувствовал, что ваяние этого Жиля принесет ему славу и богатство.

Но как добиться успеха, если вместо глины у тебя хлебный мякиш, а вместо инструментов – только пальцы и ни копейки, чтобы рассчитывать на нечто большее?

Каждую неделю в лицее проводил урок ботаники профессор Брозеланд, прижимистый холостяк, живший в пригороде и настолько влюбленный в свою науку, что тратил все, что оставалось у него от жалованья и уроков, на выращивание в теплице необычных растений. Брозеланд часто находил, что плакаты были недостаточно четко написаны для его объяснений и, не обращая внимания на трудности перевозки, сам привозил из дому в лицей тот или иной редкий¹ образец для урока.

Как-то он распаковал перед Жержеком и его одноклассниками, предваряя длинный разговор, одну из своих «вдовушек» – большой вьетнамский цветок, похожий по форме на тюльпан и обязанный своим названием, напоминающем о трауре, белым тычинкам и черным лепесткам.

«Вдовушка» замечательна, главным образом, донышком своего венчика, выделяющим своего рода черный воск с множеством белых зернышек, который называют ночным воском за сходство со звездным небосводом.

Брозеланд показал со своей кафедры всему классу этот воск, чуть наклонив цветок вперед, и рассказал, что воск после каждого съема восстанавливается очень медленно. Затем он набрал воска на кончик ножа для разрезания бумаги и пустил по рядам, чтобы ученики увидели и попробовали пальцами это приятное мягкое вещество, наделенное редчайшей податливостью, поразившей Жержека, когда дошла до него очередь руками прикоснуться к воску.

С радостью отметив, что его «вдовушка» сильно заинтересовала новых слушателей, Брозеланд пообещал подарить экзотический цветок, не представляющий трудности для выращивания в домашних условиях, тому, кто лучше всех напишет грядущую контрольную.

Подумав о том, какими семимильными шагами позволит ему продвигаться в его искусстве кусочек ночного воска, Жержек видел перед собой только одну цель: выиграть цветок. Упорные занятия ботаникой, вынудившие его забросить – под страхом многих наказаний – все остальные задания и уроки, позволили-таки ему написать контрольную лучше всех и получить из рук Брозеланда заветную «вдовушку».

До самой смерти цветка Жержек заботливо ухаживал за ним, пунктуально удобряя и поливая его, и регулярно собирал в венчике постоянно появляющийся темный воск, и получил наконец значительное его количество. С первого же раза своей послушной мягкостью воск превзошел все его ожидания.

Стремясь достичь вершины в тонкости работы, которую не могли ему обеспечить самодельные инструменты из его пенала, он подумал, что хлебный мякиш прекрасно мог бы послужить, по крайней мере, для того, чтобы лепить из него сколь угодно разнообразной и точной формы стеки, которые, затвердев, будут пригодны для работы с таким нежным, в отличие от грубой глины, материалом, как ночной воск.

Воплощенная в жизнь, эта идея увенчалась успехом. Вооружившись хорошо зачерствевшими инструментами собственного изготовления, он вылепил из добытого им куска воска по последнему рисунку, отвечавшему его странной технике, полного веселья и живости Жиля. Жержек почувствовал себя «на коне» и использовал все свободное время для ваяния своего героя в тысячах различных поз, каждый раз начиная с того, что с помощью белого силуэта, выцарапанного на чернильном фоне и приводившего его к неожиданным находкам, изображал позу, черты и выражение лица каждой фигурки.

Как только очередная статуэтка была закончена, воск опять разминался в его руках и вновь превращался в готовый к использованию бесформенный комок.

Со временем Жержек стал придавать все больше значения своей необычной подготовительной работе на бумаге, видя, что именно она приносит озаряющие его идеи. С каждого Жиля он делал по два этюда анфас и со спины, бывшие настолько точными, что они шаг за шагом подводили его к скульптурному изображению. Инстинктивно чувствуя в этюдах бесценную помощь для самого ваяния, он, сам того почти не желая, взял в привычку воспроизводить на поверхности мягкой черной статуэтки характерные чернильные черты, оставленные с таким мастерством на листке его драгоценным скребком, аккуратно размещая белые крупинки ночного воска. В итоге завершенная работа становилась как бы точным негативом Жиля, а позитивом служил двойной рисунок. Когда крупинок на поверхности не хватало, Жержек добывал их из самой массы воска, когда же их было слишком много, он вдавливал их в воск, дабы они не нарушали девственную его черноту.

Такое использование пластики и рисунка принесло великолепные результаты и позволило Жержеку в конечном счете создавать изящные шедевры, которые, будучи выполненными иным способом – и художник это ощущал, – не смогли бы достичь такой же степени совершенства.

Так, не имея никаких учителей, Жержек уже с самого отрочества развил в себе необыкновенный талант, которому, когда минули годы учебы в лицее, он стал обязан быстрым успехам.

Вместе с тем, несмотря на неоднократные попытки, он не мог сменить свою самобытную манеру работы. Только двойной рисунок скребком ясно указывал ему путь рождения каждого из его новых Жилей, а стандартным наборам резцов, предлагаемых в магазинах, он предпочитал свои инструменты из хлебного мякиша, которые, по крайней мере, могли принимать, повинуясь его воле, тысячи новых форм, пригодных для удовлетворения его самых неожиданных желаний и быстро достигавших достаточной твердости. Что же до ночного воска, который теперь он покупал у одного садовника, то он более, чем любой другой материал, благодаря естественному наличию белых крупинок в черной массе, поддавался четкой и поразительной передаче деталей, копируемых с образца.

Как только очередной Жиль был закончен, Жержек выставлял на продажу его мраморные копии, в которых уже не было следов рисунка, который, в общем, служил лишь подспорьем для лепки модели. Однако это вспомогательное средство было настолько сильное, что, по утверждениям Жержека, он никогда не достиг бы без него полного мастерства. И поэтому художник благодарил случай, который дал ему когда-то в руки малую толику ночного воска с редкими пятнышками снега на черном фоне, вызвавшего в нем непреодолимое желание лепить точное негативное отображение белого рисунка, служившего ему моделью. Его имя, таким образом, обязано было дополнительным блеском вьетнамскому цветку, увиденному в некий памятный день на уроке ботаники.

Итак, Жержек в скором времени отправил Бариуле трех смеющихся Жилей, выполненных поэтапно по его обычной методе. Ответ коммерсанта позабавил его стилем, в котором проявился грубый и практичный ум отошедшего от дел купца, не ставший благодаря богатству тоньше. Бариуле наивно писал ему: «Я доволен вашими тремя Жилями и заказываю вам солидную партию следующих, но всех в разных позах».

Слова «солидная партия», отнесенные к произведениям искусства, ценившимся за их тонкость и совершенство, заставили Жержека рассмеяться, и он, едва отложил в сторону письмо, принялся за первого из ста сорока четырех потребованных от него Жилей. Польж, занимавшийся тогда лепкой в нескольких шагах от учителя, поделившегося с ним впечатлениями от письма, слышал, как тот время от времени разражался громким смехом, повторяя вслух: «Солидная партия!»

Весело бросаемая трупом, эта короткая фраза в основном и позволила Польжу узнать в разыгрывающейся перед ним сцене эпизод, вызванный к жизни письмом Бариуле.

Снабженный в точности теми инструментами, которыми он работал в последние дни жизни, мертвый Жержек сначала создал скребком рисунок, а затем вылепил из ночного воска такого же Жиля, как тот, что появился из-под его рук на свет в воспроизводимое теперь время. Процесс этот, сколько бы его ни повторяли, каждый раз завершался убедительным результатом, поражавшим необыкновенной тонкостью вновь и вновь создаваемого произведения.

№ 6. Писатель Клод Ле Кальвез незадолго до смерти, которая, как он знал, неизбежно надвигалась на него от неизлечимой болезни желудка, сам высказавший пожелание быть помещенным, когда он испустит дух, в ледник Locus Solus. Тем самым зная, что тело его сможет двигаться и после кончины, он находил хоть какое-то отдохновение от преследовавшего его жуткого страха небытия.

Когда все свершилось, было замечено, что поведение покойника имитировало его состояние, связанное с принимавшимся им в последние время лечением.

Годом раньше знаменитый доктор Сэрхьюг изобрел способ излучения синего света, который, несмотря на очень слабую яркость, обладал лечебной силой, а если его усилить большей линзой, то он быстро возвращал силы любому немощному телу, подставлявшему себя в обнаженном виде днем или ночью под эти таинственные лучи.

Когда пациента ставили в фокус линзы, то он, словно терзаемый сильнейшим возбуждением и страшным жжением, стремился выйти из него. Поэтому его запирали в тесную клетку цилиндрической формы с толстыми прутьями, установленную в нужную точку и получившую название «фокусная клетка».

Использование этого света еще не было досконально освоено и становилось чрезвычайно опасным, хотя на глаза он почти не действовал. Измерить силу его не представлялось возможным, и он вполне мог убить беспокойного заключенного, если бы вдруг производивший его аппарат заработал случайно с непредвиденной мощностью. Поскольку любой рисунок, сделанный на любой поверхности, быстро исчезал, если его располагали вблизи фокуса линзы и направляли на него луч, Сэрхыог подумал, что помещенная в нужный момент в клетку какая-либо старая гравюра, обладающая исключительной стойкостью к лучу, вполне может послужить защитным экраном.

Предавшись активным поискам, он нашел у одного антиквара то, что ему требовалось, – план древнего Парижа на шелке, выполненный еще во времена Карла III Простоватого и ставший результатом волнующего события.

Как-то, обходя один из беднейших кварталов Лютеции (так тогда именовался Париж) поблизости от северо-западной части городской стены, Карл III испытал страшное отвращение от запутанных в тесный клубок темных и смрадных улочек.

По возвращении во дворец он потребовал план города, а затем размашистым движением пера прочертил ровную прямую линию через весь тот квартал так, что она пересекла обоими своими концами городскую стену, изгибавшуюся равномерной дугой в этих местах.

Был отдан приказ проложить широкую улицу точно по проведенной на плане линии, дабы очистить мрачные закоулки, где из-за отсутствия свежего воздуха и света свирепствовали болезни.

Назавтра же Карл III выставил на обозрение в центре злосчастного квартала план с многообещающей линией, чтобы жители могли заранее порадоваться. Люди, чьи дома подлежали сносу, получили возмещение, и работы начались.

К моменту, когда работы продвинулись на треть, бедный рабочий-резчик по имени Ивикель, прозябавший на такой же темной и грязной улочке, как и те, что его окружали, увидел, как вдруг свежий ветерок и солнце ворвались в его домишко, выходивший, по счастью, как раз на новую улицу.

У этого Ивикеля из близких была лишь единственная его дочь Бландин, слабая здоровьем девочка, бледная, которая уже год как мучилась кашлем и таяла день ото дня, не имея сил даже встать с постели.

Трудясь до изнурения, чтобы оплачивать врачей и лекарства, Ивикель решил, что убьет себя, если его ребенок умрет, ибо ничто больше не держало его на этом свете. Но внезапно пьянящее преобразование его жилья породило в нем надежду на выздоровление дочери.

Наступила весна. Кровать Бландин подтащили к раскрытому окну, и девочка допьяна упивалась свежим воздухом и солнечными лучами. Отец ее плакал от счастья, видя, как у дочки прибывают силы и розовеет лицо, а приступы кашля случаются все реже. К концу прокладки улицы победа над болезнью была полностью одержана. В приступе радости Ивикель дал слово каким-нибудь возвышенным способом отблагодарить короля, чье благое деяние стало причиной его несказанного счастья.

В те времена, если людям случалось молитвой, обращенной к кому следует, добиться чудесного исцеления, то по обычаю на шелке – так как пергамент предназначался для религиозных тем – выбивали какой-либо простой сюжет, в котором творец чуда, изображенный с нимбом вокруг головы, протягивал свою чудодейственную длань к изголовью, где возлежало дорогое существо, спасенное от смерти. Вставленное в рамку произведение служило приношением по обету и присоединялось к группам себе подобных, повсюду во множестве украшавших алтари Христа, Девы Марии и святых.