Текст книги "«Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман!»"

А он спокойно так говорит:

– Все нормально, Дик, и даже отлично. Поскольку ты ничего ей в итоге не купил, она с тобой нынче же и переспит.

– Что?

– То самое, – уверенно произносит он. – Переспит, я точно знаю.

– Да ее здесь даже и нет! Она у себя с этим ее лей…

– Вот увидишь.

Проходит часа два, бар закрывается, а Энн нет как нет. Я спрашиваю у учителя и его жены, можно ли мне снова пойти к ним. Они говорят – конечно.

Едва мы выходим из бара, вижу, Энн летит ко мне через шоссе 66. Она берет меня за руки и говорит:

– Пойдемте, пойдемте ко мне.

Учитель оказался прав. Отличный был урок!

Вернувшись осенью в Корнелл, я как-то раз танцевал с приехавшей из Виргинии сестрой нашего аспиранта.

Очень милая была девушка, и мне вдруг пришла в голову одна мысль.

– Пойдемте к стойке бара, выпьем немного, – сказал я.

По дороге к стойке я набрался храбрости и решил испытать наставления учителя на обычной девушке. В конце концов, насчет девиц из бара, которые пытаются раскрутить нас на выпивку, все понятно, – а вот как поведет себя нормальная, милая девушка с юга?

Мы подошли к стойке и, прежде чем сесть, я спросил:

– Послушайте, пока мы не уселись, я хотел бы кое-что выяснить: вы переспите со мной сегодня?

– Да.

Выходит, правило учителя срабатывает и с обычными девушками! И все же, как ни лихо срабатывал полученный мной урок, я никогда им больше не пользовался. Мне это не нравилось. С другой стороны, интересно было узнать, насколько реальная жизнь отличается от тех правил, в которых я был воспитан.

Счастливые числа

В Принстоне я, сидя в комнате отдыха, однажды услышал, как математики рассуждают о разложении e^x в ряд – а это 1 + х + х²/2! + х³/3!.. Каждый последующий член ряда получается умножением предыдущего на х и делением на следующее число. Например, чтобы получить член, идущий за х⁴/4, надо умножить его на х и разделить на 5. Дело нехитрое.

Меня еще в детстве очень интересовали ряды, я помногу возился с ними. Я подсчитывал, используя этот ряд, значение е и любовался тем, как быстро уменьшаются новые члены.

И в тот раз пробормотал что-то насчет того, как легко с помощью этого ряда возвести е в любую степень (достаточно лишь подставить вместо х значение степени).

– Да? – говорят они.

– А ну-ка, сколько будет е в степени 3,3? – осведомляется один шутник – по-моему, это был Джон Тьюки.

Я отвечаю:

– Это несложно. 27,11.

Но Тьюки-то понимает, что проделывать такие вычисления в уме далеко не просто:

– Послушайте! Как вы это делаете?

А еще кто-то говорит:

– Вы же знаете Фейнмана, он нас просто дурачит. Результат наверняка неверный.

Пока они ищут таблицу, я добавляю еще пару знаков после запятой.

– 27,1126, – говорю я.

Наконец таблицу нашли.

– Точно! Но как вы это проделали?

– Всего-навсего просуммировал ряд.

– С такой скоростью ни один человек ряды суммировать не может. Вы, наверное, просто знали результат. Как насчет е в степени 3?

– Послушайте, – говорю я. – Это все-таки труд, и тяжелый. Давайте так – по одной задаче за раз.

– Ну точно! Сжульничал! – радостно заключают они.

– Ладно, – говорю я. – 20,085.

Они лезут в книгу, а я добавляю еще несколько знаков. Теперь они разволновались по-настоящему, поскольку я опять оказался прав.

Смотрят они на меня – великие математики тех дней – и не могут понять, каким же образом я рассчитываю любую степень е! Один из них говорит:

– Тут явно какой-то фокус. Не может человек возводить старое доброе е в произвольную степень, скажем, 1,4.

Я отвечаю:

– Дело, конечно, трудное, но для вас – так и быть. 4,05.

Они опять лезут в таблицу, а я опять добавляю несколько знаков после запятой, говорю:

– На сегодня хватит! – и ухожу.

А произошло, собственно, следующее: я просто знал три числа – натуральный логарифм 10 (он нужен, чтобы преобразовывать логарифмы по основанию 10 в логарифмы по основанию е), равный 2,3026 (то есть знал, что е в степени 2,3 очень близко к 10), и, поскольку занимался радиоактивностью (средняя продолжительность жизни ядра, период полураспада), знал натуральный логарифм 2–0,69315 (то есть знал, что натуральный логарифм 0,7 почти равен 2). Ну и знал само число е (первую его степень) – 2,71828.

Первым, о чем они меня спросили, было е в степени 3,3, а это е в степени 2,3, умноженное на е, то есть на 27,18. И пока они пытались понять, как я это проделал, я внес поправку на избыточные 0,0026, поскольку 2,3026 немного больше, чем 2,3.

Я понимал, что на следующий вопрос ответить не смогу, что в первый раз мне просто повезло. Но тут меня попросили возвести е в степень 3, а это е в степени 2,3, умноженное на е в степени 0,7, то есть десять умноженное на два. Стало быть, двадцать с чем-то, – и пока они ломали голову над моим трюком, я соорудил поправку – 0,693.

Теперь-то я уж был точно уверен, что со следующим вопросом я не справлюсь, однако мне и тут повезло. Меня спросили, сколько будет е в степени 1,4 – то есть е в степени 0,7, да еще и в квадрате. Мне только и оставалось, что немного подправить четверку!

Они так и не додумались до того, как я это делал.

Работая в Лос-Аламосе, я обнаружил, что Ганс Бете обладает совершенно фантастическими вычислительными способностями. К примеру, однажды мы подставляли в какую-то формулу числовые значения и нам понадобился квадрат сорока восьми. Я потянулся за калькулятором «Маршан», а Бете говорит:

– Это будет 2300.

Я начинаю жать на кнопки, а он:

– Если точно, 2304.

Калькулятор тоже говорит: 2304.

– Ну и ну! – говорю я. – Здорово!

– Разве вы не знаете, как возводить в квадрат близкие к 50 числа? – удивляется он. – Берете квадрат 50-2500 и вычитаете стократную разницу между 50 и нужным вам числом (в нашем случае, двойкой) – вот вам и 2300. Ну а если вам требуется поправка, возводите разницу в квадрат и добавляете его. Получается 2304.

Еще через несколько минут нам понадобился кубический корень 2,5. А для того чтобы получить на «Маршане» кубический корень, приходилось пользоваться таблицами первых приближений. Я выдвигаю ящик стола, собираясь достать таблицы и понимая, что на сей раз времени нам придется потратить немало, а Бете говорит:

– Это что-то около 1,35.

Я проверяю его по «Маршану» – все точно.

– А это вы как проделали? – спрашиваю я. – Вам известен секрет извлечения кубических корней?

– О, – говорит он, – логарифм 2,5 равен тому-то и тому-то. А одна треть от этого логарифма лежит между логарифмом от 1,3 и логарифмом от 1,4 – ну я и провел интерполяцию.

Выходит, я выяснил следующее: во-первых, он помнит таблицы логарифмов; во-вторых, тот объем арифметических вычислений, которых потребовала интерполяция, отнял бы у меня больше времени, чем уходит на то, чтобы порыться в таблице и понажимать на кнопки калькулятора. В общем, впечатление я получил сильное.

Следом я попытался научиться делать это самостоятельно. Запомнил несколько логарифмов и стал брать на заметку разные штуки. К примеру, если кто-то спрашивает вас: «Чему равен квадрат двадцати восьми?» – вы вспоминаете, что квадратный корень из двух равен 1,4, а 28 больше чем 1,4 в 20 раз, стало быть, квадрат 28 должен быть в 400 раз больше 2, то есть он равен примерно 800.

Если же вас просят разделить 1 на 1,73, вы можете сразу сказать, что получится 0,577, поскольку знаете, что 1,73 очень близко к квадратному корню из 3, поэтому 1/1,73 должно быть в три раза меньше квадратного корня из 3. Ну а если вам требуется 1/1,75, так оно равно обратному числу для 7/4, а вы помните, что для седьмых долей десятичные знаки повторяются: 0,571428…

Я очень веселился, быстро производя арифметические вычисления с помощью разных уловок и соревнуясь в этом с Гансом. Однако поймать его на незнании чего-то и победить мне удавалось крайне редко, и он в этих случаях хохотал от всей души. Ему почти неизменно удавалось получить ответ для любой задачки с точностью до одного процента. И Гансу это практически ничего не стоило – любое число оказывалось близким к другому, ему уже известному.

И все же я уверовал в свои силы. И как-то раз во время ленча – дело было в технической зоне – взял да и заявил: «Я способен за шестьдесят секунд решить с точностью до 10 процентов любую задачу, которую кто-либо из вас сможет сформулировать за десять секунд!»

Окружающие принялись сочинять для меня задачи, которые им представлялись сложными, просили, скажем, проинтегрировать функцию 1/(1 + х⁴), которая в указанных ими пределах почти и не менялась. Самая сложная была такой: найти биноминальный коэффициент при х¹⁰ в разложении в ряд функции (1 + х)²⁰, однако я и в этом случае уложился во время.

Я решал задачу за задачей и чувствовал себя превосходно, но тут в столовую вошел Пол Олам. Перед тем как попасть в Лос-Аламос, Пол некоторое время проработал со мной в Принстоне – и всегда оказывался умнее меня. Например, как-то раз я в рассеянности играл с измерительной рулеткой, которая резко скручивается, когда нажимаешь кнопку на ее корпусе. Лента то и дело хлестала меня по руке, и довольно больно.

– Черт! – воскликнул я. – Ну что я за осел. Нашел себе игрушку, которая раз за разом больно меня бьет.

Пол сказал:

– Ты просто неправильно ее держишь.

Взял он у меня рулетку, вытянул ленту, нажал на кнопку, лента вернулась назад. А ему не больно.

– Ого! Как ты это делаешь?

– Догадайся!

Я две недели ходил по Принстону, щелкая лентой рулетки, в итоге рука у меня попросту распухла. И наконец понял, что больше не выдержу.

– Пол! Сдаюсь! Как ты держишь эту чертовщину, чтобы она тебе больно не делала?

– А кто сказал, что она мне больно не делает? Делает и мне.

И я почувствовал себя полным остолопом, которого заставили две недели ходить по городу и больно хлестать себя лентой по руке.

Так вот, проходит Пол по столовой, и моя взволнованная публика окликает его:

– Пол! Тут Фейнман такое вытворяет! Мы даем ему задачи, которые формулируются за десять секунд, а он через минуту сообщает ответ с точностью до 10 процентов. Может, и ты попробуешь?

Он, не останавливаясь, говорит:

– Тангенс 10 с точностью до 100-го знака.

Ну и все: разделите-ка π с точностью до 100-го знака! Безнадега.

В другой раз я похвастался: «Могу взять иным методом любой интеграл, который требует от всех прочих интегрирования по контуру».

Так Пол выдал мне интегралище, который получил, начав с комплексной функции, интеграл которой ему был известен, и оставив от нее лишь мнимую часть. То есть ободрал функцию так, что для нее только контурное интегрирование возможным и осталось. Он всегда меня вот так побивал. Очень умный был человек.

Впервые попав в Бразилию, я обедал как бог на душу положит и вечно приходил в рестораны не вовремя, оказываясь единственным посетителем. Ел я чаще всего стейк с рисом (нравилось мне это блюдо), а вокруг меня топталась четверка официантов.

Однажды в ресторан зашел японец. Я и раньше видел его в окрестностях, он продавал счеты, именуемые абаками. Японец заговорил с официантами и предложил им посоревноваться – сказал, что сможет складывать числа быстрее любого из них.

Официантам в дураках оказываться не хотелось, они и сказали:

– Ладно-ладно. Может, вы лучше с нашим посетителем посоревнуетесь?

Японец подошел ко мне. Я запротестовал:

– Я же по-португальски толком не говорю!

Официанты засмеялись:

– С числами все просто.

И принесли мне карандаш и бумагу.

Японец попросил одного из официантов назвать числа, которые нужно сложить. И разбил меня наголову, поскольку, пока я эти числа записывал, он их уже сложил.

Я предложил, чтобы официант писал одинаковые числа на двух листках и вручал их нам одновременно. Разница опять оказалась невелика. Японец все равно меня обскакал.

Однако это его чересчур раззадорило, и он захотел показать себя в полной красе.

– Mutipliçãо! – сказал он.

Кто-то записал условия задачи. Японец снова опередил меня, но не намного, поскольку в умножении я довольно силен.

И тут он совершил ошибку: предложил заняться делением. Он просто не понял, что чем сложнее задача, тем выше мои шансы.

Мы получили сложную задачку на деление. Ничья.

Японец встревожился, – по-видимому, его долго обучали обращению с абаком, а тут какой-то посетитель ресторана едва его не победил.

– Raios cubicos! – мстительно так произносит он. Кубические корни! Он хочет брать кубические корни, пользуясь арифметикой! Более сложной и фундаментальной задачи в арифметике, пожалуй, и не найти. При работе с абаком это, надо полагать, экстра-класс.

Он записывает на бумажке число, большое, я его и сейчас помню: 1729,03. И приступает к работе, что-то бормоча и покряхтывая: «Мммммммммагммммбр» – старается, как черт! Ну просто с головой в вычисления уходит.

А я тем временем всего-навсего сижу.

Один из официантов спрашивает:

– А вы что же?

Я тычу себя пальцем в голову и говорю:

– А я думаю! – и записываю на бумажке: 12. И еще немного погодя: 12,002.

Японец отирает пот со лба.

– Двенадцать! – говорит он.

– О нет! – отзываюсь я. – Больше знаков давайте! Больше!

Мне-то известно, что при арифметическом вычислении кубического корня определение каждого нового знака требует куда больших усилий, чем их уходит на предыдущий. Это занятие крайне тяжелое.

Он снова зарывается в работу, кряхтит: «Рррргрррр-мммммммм…», а я тем временем добавляю еще два знака. Наконец он поднимает голову, чтобы сообщить:

– 12,0!

Официанты счастливы донельзя. Они говорят японцу:

– Смотрите! Он работал головой, а вам абак потребовался! Да и знаков у него больше!

Бедняга теряется совершенно и уходит, униженный. А официанты обмениваются поздравлениями.

И как же простой посетитель ресторана победил абак? Число было такое – 1729,03. Мне было известно, что в кубическом футе содержится 1728 дюймов, значит, ответ должен чуть-чуть превышать 12. Излишек 1,03 – это примерно одна двухтысячная от заданного числа, а из курса вычислительной математики я знал, что для малых дробей кубический корень составляет одну треть избытка. Поэтому мне оставалось только найти значение дроби 1/1728 и умножить ее на 4 (разделить на 3 и умножить на 12). Так я целую кучу знаков и получил.

Несколько недель спустя тот же японец появился в коктейль-баре отеля, в котором я жил. Узнал меня, подошел и сказал:

– Объясните мне, как вам удалось с такой быстротой извлечь кубический корень.

Я начал объяснять, что воспользовался методом приближений, что мне довольно было определить процент ошибки:

– Допустим, вы дали мне 28. Корень кубический из 27 это 3…

Он хватается за абак: ззззззззззз…

– Да, – говорит.

И тут я понимаю: ничего-то он в числах не смыслит. Имея в руках абак, не нужно запоминать целую кучу арифметических комбинаций, довольно научиться передвигать вверх и вниз костяшки. Вы не обязаны помнить, что 9 + 7 = 16, вам достаточно помнить, что для прибавления 9 нужно сдвинуть десять костяшек вверх и одну вниз. Так что основные арифметические действия мы выполняем медленнее, но зато лучше разбираемся в числах.

Более того, сама идея метода приближений была выше его понимания, – впрочем, получить этим методом точное значение кубического корня удается далеко не всегда. Так что объяснить ему, как я вычисляю кубические корни, мне не удалось, как не удалось и объяснить, что 1729,03 он выбрал попросту на мое счастье.

О Americana, Outra Vez!

Как-то раз я подсадил на дороге в машину одного парня, путешествовавшего автостопом, и он рассказал мне, до чего интересна Южная Америка, заверив, что я непременно должен там побывать. Я пожаловался на незнание языка, а он ответил: так выучите его, невелика проблема. И я решил, что это хорошая мысль – надо бы мне съездить в Южную Америку.

В Корнелле иностранные языки преподавали, следуя методу, который использовался во время войны: в группу из десяти изучающих язык студентов включался человек, свободно им владеющий, и все разговоры велись только на этом языке – ни на каком другом. Поскольку я, хоть и был профессором, выглядел довольно молодо, то решил присоединиться к такой группе под видом обычного студента. А поскольку я еще не надумал, в какую страну Южной Америки поеду, то выбрал испанский, так как в большей части тамошних стран как раз по-испански и говорят.

Я пришел, чтобы записаться на занятия, мы все стояли около аудитории, готовые войти в нее, и вдруг видим, в нашу сторону шагает блондинка из тех, которых называют «пневматическими». Знаете, время от времени на человека накатывает чувство, которое можно выразить только словами «УХ ТЫ»? Выглядела она просто сногсшибательно. Я сказал себе: «Может, она тоже испанским решила заняться – вот будет здорово!» Ан нет, она проследовала на занятия португальским. И я подумал: какого черта – я могу и португальский учить.

Пошел я было за ней, но тут во мне проснулся англосакс, заявивший: «Нет, так правильные решения о том, какой язык учить, не принимаются». И я повернул назад и записался на изучение испанского – о чем после сильно пожалел!

Немного позже – в Нью-Йорке, на собрании Физического общества – я оказался сидящим в зале рядом с бразильцем Жайми Тиомну, и он спросил меня:

– Что вы собираетесь делать этим летом?

– Думаю посетить Южную Америку.

– О! А в Бразилию приехать не хотите? Я бы добыл для вас место в Центре физических исследований.

Выходит, теперь мне придется переучиваться с испанского на португальский!

Я отыскал в Корнелле аспиранта-португальца, мы с ним занимались два раза в неделю, и мне удалось немного изменить то, что я уже выучил.

В самолете, которым я летел в Бразилию, мне досталось место рядом с колумбийцем, говорившим только по-испански, – так что беседовать с ним я не стал, чтобы опять не запутаться. Однако впереди меня сидели двое, разговаривавшие по-португальски. Настоящего португальского я еще ни разу не слышал – учитель мой всегда говорил медленно и отчетливо. А из этих двоих слова вылетали, как метеоры, бррррррр-а-та брррррррр-а-та, я даже слова «я» не уловил, не говоря уж об артиклях или каком-нибудь «ничего».

Наконец, когда мы сели для дозаправки на Тринидаде, я подошел к ним и очень медленно произнес на португальском, вернее, на том, что я считал португальским:

– Извините… вы понимаете… то, что я сейчас говорю?

– Pues não, porque nãо, – «Конечно, почему же нет?» – ответили они.

Ну и я объяснил им, как смог, что полгода изучал португальский, однако разговоров на нем никогда не слышал, а прислушиваясь к ним в самолете, не смог понять ни единого слова.

– А, – рассмеялись они. – Não e Portugues! E Ladão! Judeo!

Язык, на котором они говорили, имел к португальскому такое же отношение, какое идиш имеет к немецкому, – представьте себе, как человек, изучавший немецкий, сидит за спинами двух говорящих на идише евреев и пытается понять, что происходит. Язык явно немецкий, а разобрать ему ничего не удается. Должно быть, как-то не так он этот язык учил.

Когда мы вернулись в самолет, они указали мне на человека, говорившего по-португальски, и я уселся рядом с ним. Выяснилось, что он изучал в Мэриленде нейрохирургию, так что разговаривать с ним было нетрудно, – пока речь шла о cirurgia neural, о cerebreu и прочих «сложных» вещах подобного рода. Длинные слова переводятся на португальский с великой легкостью, поскольку различаются лишь окончаниями: там, где в английском – tion, в португальском – çãо; где – lу, там – mente и так далее. А вот когда он взглянул в окно и произнес что-то совсем простое, я ничего не понял – не смог разобрать слова «небо синее».

С самолета я сошел в Ресифи (дорогу от Ресифи до Рио должно было оплатить правительство Бразилии). Меня встречали тесть Сезара Латтеса, возглавлявшего Центр физических исследований в Рио, его жена и еще один человек. Пока мужчины забирали мой багаж, женщина спросила меня по-португальски:

– Вы говорите на португальском? Замечательно! А как получилось, что вы стали его учить?

Я ответил – медленно, с большими усилиями:

– Сначала я учил испанский… потом выяснилось, что я еду в Бразилию…

Дальше я хотел сказать: «Ну, я и выучил португальский», однако никак не мог этого «ну» вспомнить, я же умел сооружать только ДЛИННЫЕ слова, поэтому закончил так:

– CONSEQUENTEMENTE[6]6
  Следовательно (порт.).


[Закрыть], apprendi Portugues.

И когда мужчины вернулись с моим багажом, она им сказала:

– Представьте, он говорит по-португальски! И такие чудесные слова знает: CONSEQUENTEMENTE!

Тут по радио объявили: рейс на Рио отменяется, следующий будет только во вторник, – а мне нужно было попасть в Рио самое позднее в понедельник.

Я страшно расстроился.

– Может, найдется грузовой самолет? – спросил я. – Мне доводилось летать и на грузовых.

– Профессор! – ответили мне эти трое. – У нас в Ресифи так хорошо. Мы вам все здесь покажем. Расслабьтесь, вы же в Бразилии.

В тот вечер я пошел прогуляться по городу и наткнулся на небольшую толпу, собравшуюся вокруг здоровенной прямоугольной ямы, выкопанной прямо посреди улицы, – она предназначалась для канализационных труб или еще для чего, – и в этой яме стоял автомобиль. Чудо что такое: машина вошла тютелька в тютельку, и крыша ее оказалась вровень с дорогой. Рабочие не потрудились поставить под конец дня какие-либо предупреждающие знаки, и человек просто-напросто въехал в яму. У нас не так, отметил я про себя. Когда у нас копают яму, вокруг нее ставят, чтобы защитить водителей, знаки объезда, мигающие огни. А тут – люди вырыли яму, рабочий день закончился, и они просто ушли.

Так или иначе, Ресифи действительно оказался приятным городом, и я остался в нем до вторника.

В Рио меня встречал сам Сезар Латтес. Национальное телевидение снимало нашу встречу, правда, без записи звука. Оператор сказал:

– Сделайте вид, будто вы разговариваете. Скажите что-нибудь друг другу – все, что угодно.

И Латтес спросил меня:

– Вы уже нашли себе на ночь хороший словарь?

В тот вечер бразильские телезрители наблюдали за тем, как директор Центра физических исследований приветствует приглашенного профессора из Соединенных Штатов, – знали бы они, что темой их беседы были поиски девушки, с которой профессор мог бы провести ночь!

При первом моем приходе в Центр нам нужно было решить, в какое время я буду читать лекции – по утрам или после полудня.

Латтес сказал:

– Студенты предпочитают послеполуденные часы.

– Ладно, буду читать после полудня.

– Да, но на пляже после полудня такая благодать. Читайте лучше по утрам, а под вечер будете наслаждаться пляжем.

– Вы же говорите, что студенты предпочитают послеполуденные часы.

– Об этом вам волноваться нечего. Делайте как вам удобнее! Наслаждайтесь пляжем.

И я понял, что здесь смотрят на жизнь не так, как там, откуда я приехал. Во-первых, здешние люди, в отличие от меня, никуда не спешат. А во-вторых, если для тебя лучше вот так, махни рукой на все остальное! И я стал по утрам читать лекции, а после полудня наслаждаться пляжем. Знай я всё это раньше, сразу стал бы учить португальский, а не испанский.

Поначалу я собирался читать лекции по-английски, но тут обнаружилось следующее: когда студенты объясняли мне что-либо по-португальски, я их толком не понимал, хоть португальский немного и знал. Мне было не ясно, говорят они «возрастает», или «уменьшается», или «не возрастает», или «не уменьшается», или «уменьшается медленно». А когда они начинали вымучивать английские фразы, произнося ahp вместо up или doon вместо done, я понимал, о чем речь, даже при том, что произношение у них было паршивое, а грамматика увечная. И я сообразил, что, если мне хочется разговаривать с ними и чему-то их научить, лучше делать это по-португальски, каким бы жалким он у меня ни был. Так им легче будет меня понимать.

В тот первый мой приезд в Бразилию, продлившийся шесть недель, меня попросили выступить в Бразильской академии наук – рассказать о недавно законченной мной работе из области квантовой электродинамики. Я надумал говорить по-португальски, и двое студентов Центра вызвались мне помочь. Текст доклада я написал сам, потому что, если бы его написали они, в нем оказалось бы слишком много слов, которых я и не знаю, и произносить не умею. Написал, стало быть, а они подправили грамматику и кое-какие слова, сделали текст удобопонятным, однако он все равно остался на том уровне, на котором я мог его читать и более-менее понимать, что я, собственно, говорю. Они также научили меня правильно произносить слова: de должно лежать где-то между deh и day – и никак иначе.

Пришел я на заседание Бразильской академии наук, первый докладчик, химик, поднимается на трибуну и начинает докладывать – по-английски. Это что же, он вежливость проявляет или как? Понять, что он говорит, я не могу, потому что произношение у него совсем никуда, но, может, оно у всех здесь такое и остальные его понимают?

За ним встает следующий, тоже докладывает что-то и тоже по-английски!

Когда наступил мой черед, я сказал:

– Простите, я не знал, что официальным языком Бразильской академии наук является английский, и потому не стал готовить мой доклад на этом языке. Так что прошу меня извинить, но я зачитаю его по-португальски.

И зачитал, и все были довольны.

Следом встает еще кто-то и говорит:

– Следуя примеру моего коллеги из Соединенных Штатов, я тоже буду выступать по-португальски.

В общем, насколько мне известно, я изменил традицию, касающуюся того, на каком языке следует читать доклады в Бразильской академии наук.

Несколько лет спустя я познакомился с бразильцем, который в точности процитировал мне начальные фразы моего тогдашнего выступления в Академии. Так что я, похоже, произвел там немалое впечатление.

Тем не менее язык этот никак мне не давался, и я продолжал работать над ним постоянно, читая газеты и прочее. И лекции продолжал читать на португальском – вернее, на том, что я именовал «фейнманов португальский», сознавая, что на подлинный португальский он похожим быть не может, поскольку я сам не всегда понимал, что говорю, как не понимал и того, что говорили на улицах люди.

Бразилия понравилась мне настолько, что год спустя я приехал туда снова и уже на десять месяцев. На сей раз я читал лекции в университете Рио, который, предположительно должен был мне платить, однако не платил ничего, так что деньги, которые мне полагалось получать в университете, я получал от Центра.

В конечном итоге я поселился там в отеле «Мирамар», стоящем прямо на пляже Копакабаны. И на какое-то время мне отвели номер на тринадцатом этаже – с видом на океан и на пляжных девушек.

Оказалось, что в этом отеле постоянно останавливаются, чтобы «отлежаться» – термин, который всегда приводил меня в недоумение, – пилоты и стюардессы «Пан-Американ эйрлайнз». Селились они всегда на четвертом этаже, а поздно ночью принимались воровато сновать вверх-вниз на лифтах.

Как-то раз я отправился в недельную поездку по стране, а когда вернулся, управляющий отелем сказал мне, что ему пришлось сдать мой номер кому-то еще, поскольку больше свободных в отеле не было, – а мои вещи он распорядился перенести в другой номер.

Этот находился над кухней, обычно в нем никто подолгу не задерживался. Управляющий, судя по всему, решил, что я – единственный, кто способен уяснить преимущества этого номера в такой мере, чтобы смириться с кухонными запахами и ни на что не жаловаться. Я и не жаловался: номер находился на четвертом этаже, рядом с теми, в которых жили стюардессы. Это избавляло меня от множества проблем.

Людям, работавшим на авиалинии, жизнь, которую они вели, отчасти, как это ни странно, наскучила, и вечера они нередко просиживали в барах. Мне эти люди нравились, и я, чтобы пообщаться с ними, тоже зачастил в бары – и каждую неделю проводил в них по несколько дней кряду.

И однажды около 3.30 дня иду я вдоль пляжа Копакабаны, прохожу мимо бара, и внезапно меня охватывает сильнейшее чувство: «Вот именно то, что мне сейчас требуется: зайти туда и выпить!»

Я сворачиваю к бару и тут говорю себе: «Минуточку! Сейчас середина дня. В баре пусто, разговаривать не с кем, а значит, и причин для того, чтобы пить, у тебя нет. С чего это тебе вдруг так приспичило?» – и я испугался.

С тех пор я спиртного в рот больше не брал. Думаю, никакая особая опасность мне не грозила, поскольку пить я бросил без каких бы то ни было усилий. Однако та сильная, внезапно возникшая потребность меня напугала.

Понимаете, я так люблю думать, что боюсь попортить замечательную «мыслительную машину», доставляющую мне столько радости. По этой же причине я много позже не стал экспериментировать с ЛСД – несмотря на весь мой интерес к галлюцинациям.

Ближе к концу того бразильского года я повел одну из стюардесс – очень милую девушку с косами – в музей. Когда мы проходили через посвященный Египту отдел, я начал рассказывать ей: «Крылья на саркофаге означают то-то и то-то, а вот в эти вазы складывали внутренности, а вон за тем углом должно находиться то-то и то-то…», и вдруг подумал: «Откуда ты все это знаешь? От Мэри Лу» – и мне страх как захотелось увидеть ее.

С Мэри Лу я познакомился в Корнелле, а после, перебравшись в Пасадену, узнал, что она переехала в находившийся неподалеку Уэствуд. Какое-то время она мне нравилась, но мы с ней часто ругались и в конце концов решили, что ничего у нас не получится, – и расстались. Однако после года, проведенного со стюардессами, я впал в своего рода отчаяние и, рассказывая этим девушкам то и се, все время думал о том, какая удивительная женщина Мэри Лу, и о том, что ругаться нам с ней ну совершенно не стоило.

Я написал ей письмо с предложением выйти за меня замуж. Человек умный, наверное, сказал бы мне, что это опасно: когда ты находишься вдали от женщины и ничего, кроме бумаги, у тебя нет, ты испытываешь одиночество, вспоминаешь только хорошее и не можешь припомнить причин, по которым вы с ней бранились. Ну так ничего у нас и не вышло. Мы тут же снова начали ссориться, и брак наш продлился всего два года.

Один из служащих посольства США знал, что мне нравится самба. Думаю, я рассказал ему, что когда первый раз приезжал в Бразилию, то услышал на улице, как репетировала игравшая самбу группа, и захотел узнать о бразильской музыке побольше.

Он сообщил мне, что у него на квартире каждую неделю репетирует небольшая группа из тех, что называются «районными», и предложил прийти послушать ее.

Группа состояла из трех не то четырех человек (одним из них был швейцар того же самого многоквартирного дома), и, поскольку репетиции происходили в квартире – больше им репетировать было негде, – играли они довольно тихо. Один играл на бубне, который они называли pandeiro, другой – на маленькой гитаре. Мне все время казалось, что я слышу звук барабана, хотя никакого барабана там не было. В конце концов я сообразил, что это звучит бубен, тот парень играл на нем замысловатым таким образом – выворачивая запястья и ударяя по коже бубна большим пальцем. Мне это показалось занятным, и я тоже выучился – более или менее – играть на pandeiro.