Текст книги "Город на холме"

Телевизор был выключен впервые за несколько дней. Господи, до чего же хорошо. Я был готов выкинуть этот аппарат в окно не для того даже, чтобы насолить хозяевам дома, просто чтобы он замолчал. Хазанович взял из угла свою гитару.

– Не возражаешь? Я тихо.

– Да нет, конечно.

Я не просто не возражал, более того – переливы гитары мне безумно нравились. В Меа-Шеариме я такого не услышу.

– А про что песня?

Хазанович задумался.

– Сложно объяснить. Это же стихи. Лучше я тебе перевод напишу. И вообще хватит ля-ля. Я еще поучиться должен.

Я решил, что ослышался.

– То есть как это «поучиться»? Что, прямо здесь?

– Нет, я бы, конечно, предпочел поучиться у себя дома. А ты можешь устроить мне поездку домой, раз ты начальство.

– Я тебе дам «начальство».

– Ты мне лучше с переводом помоги. У меня плохо с арамейским языком.

Почему бы нет? Кто из моих соучеников может похвастаться, что учил Талмуд в арабском доме, на арабском диване, да еще в компании баал тшува из России?

Через сорок минут Хазанович начал сдавать. Он терял нить мысли, у него слипались глаза. Все-таки ему приходилось напрягаться куда сильнее, чем мне, с детства учившему Талмуд.

– Спи, – сказал я ему. – У меня все равно ни в одном глазу.

Он поблагодарил на иврите, затем, уже во сне, пробормотал что-то по-русски и отрубился.

Я сидел, пытаясь сообразить, какое сегодня число и приехала ли уже Малка. В гостиной было полутемно, только горел торшер над диваном. Вниз по лестнице с третьего этажа легко скользнула черная тень в развевающемся покрывале. Я вскочил и наставил на нее автомат. Хазановича решил пока не будить, слишком опасный коктейль они составят. С нее станется предложить ему какую-нибудь побрякушку за гибель сестры и тогда, во всяком случае на мой непросвещенный взгляд, он будет в полном праве проломить ей голову. Только вот жалко, что командование с нами вряд ли согласится.

– Не надо бояться меня, еврей. Я не убивать тебя пришла.

Она подняла руку, что-то отстегнула, и я увидел лицо, с одной стороны, совсем юное, с другой – роскошно-красивое, умело доведенное до совершенства декоративной косметикой. Час ночи, куда она так накрасилась. Из складок абайи[113]113
  Длинное традиционное арабское женское платье с рукавами.


[Закрыть] показалась рука, такая же безупречно сложенная, как стопа, и потянулась в сторону M-16. Сейчас, разбежалась.

– Мне не нужен твой автомат. У тебя есть другое оружие, и вот оно-то мне нужно. Я буду с тобой очень ласкова. Тебе понравится.

Вот что бывает, когда у женщины нет ни души, ни мозгов, ни морали. Тогда тот инстинкт, что между ногами, диктует ей лечь под того, кто на данный момент сильнее. Она медленно опустилась на пол, глядя на меня призывно и умоляюще. Проклятая физиология, ненавижу. Ни в каком кошмаре я не мог представить себе, что Малка стала бы вести себя так же, окажись мы с ней в немецком концлагере. Впрочем, зная за собой кое-какие особенности, я понимал, что до концлагеря я бы не дожил. Схлопотал бы пулю или виселицу в течение первых же суток немецкого правления.

Голова заработала быстро и четко. Наши все на крыше: или дежурят, или спят, пользуясь ночной прохладой и тишиной. Надо немедленно ее отсюда удалить. В любой момент спустятся ее муж или родственники, и тогда наша жизнь в этом доме превратится в сплошной кошмар. После такого унижения ее муж точно устроит нам тут мини-джихад.

– Эман, у нас принято мыться перед этим делом. Я должен пойти в душ, а ты подожди меня в кабинете.

Она легко встала с пола, еще раз призывно на меня посмотрела и направилась в кабинет. Я рисковал, оставляя Хазановича одного и спящего, но надеялся на собственный слух и на то, что похоть, хоть временно, вытеснила у Эман агрессию. На третьем этаже я пять секунд постоял, ориентируясь в темноте и вспоминая, где нужная дверь. Тихо постучал:

– Эман? Заходи, – раздался мужской голос из-за двери.

– Фадель! Открой! – шепотом приказал я.

Дверь распахнулась, и я просто физически ощутил волны ненависти, от него исходившие.

– Что тебе нужно?

– Твоя жена неадекватна и непредсказуема. Она представляет опасность для себя и окружающих. Мои люди вымотаны, их нервы на пределе. Это может очень плохо кончиться.

– Теперь ты хочешь быть милосердным? Теперь, когда вы свели ее с ума?

Возможно, он и прав. Возможно, мы свели ее с ума. Евреи и арабы уже много лет держат друг друга за горло, и каждый боится отпустить. Уже несколько поколений родилось прямо в этот кошмар, мы привыкли. А психика стороннего человека, да еще выращенного в оранжерее, как Эман, с непривычки может и надломиться.

– Хорошо, пускай мы виноваты. Вот тебе ключи от вашей машины. Вези ее в госпиталь, куда хочешь, и не возвращайтесь, пока мы здесь.

– Ты специально надо мной издеваешься? Куда я ее повезу? Нас остановят на первом же блокпосту. Движение для палестинских машин запрещено.

Угораздило же меня такое ляпнуть.

– Ладно. Она сидит в кабинете. Иди к ней и скажи, что ты заставил меня покатать вас по городу на армейском джипе. И вот еще что. Седативы в доме есть?

– Что?

– Успокоительное, снотворное, что-нибудь такое.

– Есть кое-что. Мать принимает от сердцебиения.

– Будет легче, если твоя жена уснет, поверь мне.

Фадель с силой захлопнул дверь, едва не задев мое лицо. Полминуты спустя появился одетый и недовольный тем, что я до сих пор стою в коридоре.

– Зачем ты здесь торчишь? Вы уже и так конфисковали все острые предметы вплоть до маникюрных ножниц. Чего ты еще боишься?

– Лекарство, – тупо напомнил я, глядя поверх его головы. Господи, дай силы остаться единственным нормальным в этом сумасшедшем доме.

Пока Фадель в кабинете заговаривал зубы Эман и поил ее успокоительным, я разбудил Хазановича и рассказал, что происходит, опустив самую главную подробность.

– Что я должен делать?

– Посиди здесь. Не спи. Ради бога, не учи Талмуд, а то опять уснешь. Проснется Эзра – доложи.

– Он не поверит, что ты разрешил мне спать.

– Ты не спал. Для всех остальных ты не спал и вместе со мной видел, как ее высочество растеряло последние мозги.

Началась самая трудная часть операции. Не было никакой возможности предугадать, какие взятки Эман будет предлагать солдатам на блокпостах и как отреагирует на вид израильской базы. Я молился о том, чтобы лекарство подействовало. Наверное, Фадель молился о том же. Они показались в дверях кабинета. Эман висла на шее у мужа, ноги ее не держали. Лицо было открыто. Узнав меня, она пропела по-английски:

– А, это ты? Муж говорит, что ты везешь нас покататься.

Он даже не взглянул на меня, смотрел только на нее. Губы скривились от боли. Он ее любит, бедолага, любит по-настоящему.

Я развернулся на каблуках и скатился по лестнице.

– Ты можешь хотя бы притвориться, что ты нас не конвоируешь? – зашипел Фадель мне в спину на иврите.

Обнаглели. Что я им, Лиор Ашкенази[114]114
  Израильский актер театра и телевидения.


[Закрыть]?

Эман уснула. Фадель положил ее на заднее сиденье и хотел сесть туда же, но это совсем не входило в мои планы. Накинет удавку на шею – и привет. Он пробовал протестовать. Я не стал его бить, только сказал тихо, почти ласково:

– Бери ее и вон из моей машины. Блокпост там, километра полтора. Это если вы туда еще доберетесь. Поселенцы нынче очень злые.

В общем, повторилась утренняя сцена в кабинете его отца.

Мы недолго добирались до базы, и то большая часть времени ушла на объяснения на блокпостах. В штабе я рассказал, что это саудовская принцесса, что она не привыкла к хевронским реалиям, опасна себе и окружающим, а значит, и нам. Проникновенно глядя в глаза офицеру, я намекнул, что его не украсит газетная шумиха о том, как мы свели молодую женщину с ума, а потом не допустили к ней медицинскую помощь. Офицер повисел на телефоне и объявил мне:

– Я дам тебе человека. Он довезет вас до блокпоста Галит. Это последний блокпост в H2[115]115
  Хеврон поделен на две зоны – H1 и H2. H1 составляет примерно восемьдесят процентов территории города и находится под административным и военным контролем Палестинской автономии. H2 составляет оставшиеся двадцать процентов и находится под контролем Израиля.


[Закрыть]. Туда за ней приедет машина из Красного Полумесяца. Ты прав. Это чудо нам тут на фиг не нужно.

Я сел на заднее сиденье, солдат из штаба за руль. Свет редких уличных фонарей выхватывал из темноты лицо спящей Эман, такое нежное и беззащитное. Пусть живут счастливо, живут где угодно. Но не в Хевроне.

Мы остановились. Фадель аккуратно вытащил жену из машины, так что она не проснулась. Поудобнее взял на руки и, не оглядываясь, пошел в сторону блокпоста. Там их уже ждали. Я сел за руль, солдат из штаба на переднее сиденье.

– Так вы живете прямо в арабском доме и семья там же?

– Уже пятый день. Или шестой.

– Брр. Я бы лучше яму себе выкопал в пустыне, честное слово.

Я бы тоже. Только я себе такой роскоши позволить не могу.

Не знаю, каким образом, по каким признакам, но старый Исмаэль все понял. Понял больше, чем его сын. Он смотрел на меня поверх голов своих домочадцев, смотрел мимо других солдат, и в глазах плескался безумный коктейль из ненависти и благодарности. Я отводил взгляд. Хватит с меня. Хватит.

Остаток нашего пребывания в доме не ознаменовался никакими событиями. Только кто-то из младших членов семьи решил внести посильный вклад в интифаду и напустил лужу Эзре в ботинок.

Нет слов передать, что я почувствовал при одном взгляде на унылую бетонную казарму. Там все будет предсказуемо, чисто и аккуратно, там не надо опасаться подвоха из-за каждого угла, там все свои. Никаких стариков со скорбными глазами и безумных саудовских принцесс. Понимая наше состояние, командование на сутки освободило нас от службы и инструктировало: «Отмыться, отоспаться и очухаться». Что я не замедлил сделать. Час простоял под душем и десять часов проспал. Потом позвонил Малке. Не отвечал ни личный телефон, ни рабочий. Очень странно.

Впервые с начала сборов у меня появились силы и время подумать, а что я, собственно, тут делаю. Опять пришлось проводить грань между своими и чужими. Мое место в этом раскладе мне было понятно и рефлексии не вызывало. Частью чего-то большего, чем община, я осознал себя еще в тот Песах, когда отец меня выгнал. Как ни смешно это звучит, нам с Малкой пришлось пережить нечто похожее примерно в одном и том же возрасте, только ей на десять лет раньше. Познакомиться с собственным народом, его историей и культурой и обнаружить, что эту информацию от нас просто скрывали. Вопрос «А кто еврей?» у меня уже много лет как не возникал, и уж, во всяком случае, не в отношении хевронских поселенцев. Хеврон – наше общее достояние, они его хранят, и этим все сказано.

А вот в арабах я впервые увидел обычных людей, с обычными человеческими чувствами и слабостями. В Газе такого не было. Там был конвейер. Я даже помню сон, который преследовал меня в те времена. Стою на вышке с автоматом, внизу – море согбенных спин, лиц не видно, время вечернего намаза. И я знаю, что под каждым десятым пиджаком или курткой – нож, топор, взрывное устройство. Но не знаю, под какими именно. Стреляю наугад – и крик боли, и птицей взвивается в небо пустая одежда. Может быть, это потому, что в Газе я имел дело с толпой, а в Хевроне жил в доме арабской семьи и имел возможность увидеть хоть какие-то проявления человечности. Толпа всегда тянет человека вниз, толпа совершает преступления, на которые каждый индивидуум по отдельности никогда не пойдет. И толпа властвует над арабом больше, чем над евреем или европейцем. Большинство арабов не представляют себе жизни вне деревни, вне общины, без пригляда старейшин. Собственное мнение, то, чего я с таким трудом для себя добился, то, что так ценил в Бине, – для араба непозволительная роскошь, там за это просто убивают. Кстати, о Бине. Если отцу не нравилось что-то в ее одежде или поведении, он не стеснялся в выражениях и говорил: «Это что еще за прицус[116]116
  Нечестивость.


[Закрыть]! Переоденься немедленно!» Но одно дело – Иерусалим, другое дело – Хан-Юнис[117]117
  Город на территории сектора Газа в составе Палестинской национальной администрации.


[Закрыть]. Я был зеленым новобранцем, вот как мои ребята сейчас. Мы шли по улице – бедуин и два ашкеназа – и едва успели отпрыгнуть, когда нам на голову посыпались осколки стекла, а из окна на втором этаже прыгнула прямо на асфальт девочка-подросток в джинсах и хиджабе. Вся спина у нее была в крови. Из окна высунулся мужчина средних лет и закричал нам на иврите:

– Убейте ее! Убейте!

Наш бедуинский товарищ по оружию ответил ему очередью отборных арабских ругательств (эти слова любой призывник начинает понимать очень быстро) и выстрелил в воздух. Мы столпились вокруг нее, а она стонала, потирая вывихнутую лодыжку. Последовал диалог на арабском. Муса повернулся к нам:

– Отец хотел ее убить. Она опозорила семью. Разговаривала с мальчиком из своей школы.

– Терахем ал ани…[118]118
  Смилуйся надо мной (ивр., неправ.).


[Закрыть] – И жалкие детские всхлипы.

Муса взвалил ее на плечо и понес.

Вот к чему я оказался совершенно не подготовлен, так это к тому, сколько народу нашим врагам сочувствует и помогает. В Хевроне иностранцы с видеокамерами в жилетах с надписями TIPH, CPT, ISM, EAPPI[119]119
  Правозащитные организации, имеющие в Хевроне представителей. TIPH – Temporary International Presence in Hebron. CPT – Christian Peacemaker Team. ISM – International Solidarity Movement. EAPPI – Ecumenical Accompaniment Programme in Palestine and Israel.


[Закрыть] Press торчали буквально на каждом углу, у каждого блокпоста. В Газе до того страшного дня, когда погибла Рахель, я умудрялся их вообще не замечать. Для меня она навсегда осталась невинной жертвой тех, кто ей воспользовался, но больше такого не будет. С тех пор я многое понял. Защищать арабов к нам едут студенты, профессора, образованные люди. Их действия нельзя оправдать невежеством и отсутствием информации. Они прекрасно знают, кто мы такие и что мы делаем на этой земле. Значит, когда мы хозяева на своей земле, мы им не нравимся. Они хотят, чтобы мы освободили место для арабов. Аушвиц и Дахау – это грубо и некрасиво, это позорит европейскую цивилизацию, и нам уготована роль живых экспонатов в этнографическом заповеднике. Мне не важно, будет этот заповедник в Иерусалиме или в Праге. Все равно такая жизнь оскорбительна, она хуже смерти. Даже сейчас я не стал бы преднамеренно давить бульдозером Рахель. Но и горевать о ней так, как горевал два года назад, я бы уже не смог. Я их возненавидел. Неужели в их странах решены все проблемы, накормлены все дети, ухожены все старики? Зачем приезжать к нам сюда и вмешиваться в наш с арабами конфликт? Неужели они так ненавидят евреев, что готовы тратить на это время и рисковать жизнью[120]120
  Кроме Рэйчел Корри (бульдозер, Газа, март 2003 года), в Иудее, Самарии и Газе погибли следующие наблюдатели из правозащитных организаций: Том Хорндалл – англичанин, ранен в голову израильским снайпером в Газе и умер девять месяцев спустя, так и не выйдя из комы; Витторио Арригони – итальянец, похищен и убит салафистской группировкой в Газе; Катрин Беррё (швейцарка) и Тенгиз Тотанч (турок) убиты палестинскими боевиками под Хевроном.


[Закрыть]? Но есть и другие. Немецкие волонтеры, работающие в наших кибуцах.

Сыновья русских матерей в боевых частях. И Малка, моя Малка. Черт возьми, где ее носит? Почему она не отвечает на мои звонки?

Мой следующий наряд был прямо в Тель-Румейде, в переулке, разделяющем собственно поселение и дом, принадлежащий арабской семье. Арабский дом был забран глухой железной решеткой, и очень скоро мне стало ясно зачем. Пока за еврейскими детьми не приехал школьный автобус из Кирьят-Арбы[121]121
  Израильский местный совет и городское поселение в Иудее (на Западном берегу реки Иордан), вплотную примыкающее к Хеврону.


[Закрыть], они подвергли дом массированному камнеметанию, да такому, что даже я впечатлился – после трех лет в Газе. Наконец, автобус из Кирьят-Арбы уехал, и из арабского дома вышли в школу дети – три мальчика и три девочки в возрасте примерно от шести до двенадцати. Утреннее движение закончилось, опустилась дневная жара, переулок стал сонным и тихим. Из дома напротив вышла поселенка с корзиной стираного белья и принялась развешивать. Маленький рыжий петух гордо вышагивал по низкой каменной ограде вокруг ее палисадника и глубокомысленно приговаривал: «Ко-ко-ко», как Талмуд читал. Интересно, для чего они его держат? И что мне делать с этим камнеметанием? Защищать евреев я не перестану, но почему так стыдно перед жителями дома за решеткой? С поселенцами на эту тему разговаривать бесполезно. Их ничто не остановит. Если бы они не были такими, они бы здесь не жили.

Что-то шваркнуло в воздухе, и я почувствовал удар между лопаток, не болезненный, но ощутимый даже сквозь бронежилет. Удар был с еврейской стороны улицы, и поэтому я не дергался. Медленно развернулся и увидел пацана лет шести-семи с рогаткой в руках. Красивое чистое личико, длинные пейсы, вязаная кипа. Он напомнил мне Тувью, только в отличие от моего младшего брата был смуглым и черноглазым. Увидев, что я на него смотрю, он заверещал, как полицейская сирена:

– Предатель! Защитник арабов!

Я вскинул взгляд на окна второго этажа дома, под которым стоял. Там промелькнуло женское лицо в обрамлении белого платка, верхняя губа вздернута в злорадной улыбке. Похоже, ей понравилось, что я получил камнем по спине, или она предвкушала, что я сейчас войду в еврейский дом и всех там расстреляю. Ну что ж, ее можно понять. Вот только я ей не кукла на веревочках. Я медленно пошел по направлению к мальчишке, который, надо отдать ему должное, не дал стрекача, а нагнулся за следующим камнем. Не дойдя до него несколько шагов, я присел на корточки и сделал приглашающий жест.

– Иди сюда. Я ничего плохого тебе не сделаю. Не бойся.

Он несмело приблизился, готовый в любой момент пустить в ход рогатку.

– Ты не прав, – спокойно сказал я. – Я здесь, чтобы защищать вас и только вас. Тебя как зовут?

– Исраэль-Матитьяху, – торжественно назвался пацан, исполненный гордости за такое во всех отношениях обязывающее имя.

Я с трудом сдержал улыбку: от горшка два вершка – и такой длинный титул.

– А тебя как зовут? И почему ты без кипы?

Тоже мне, юная полиция нравов.

– Шрага. Зачем мне кипа, если есть берет?

– Нет, так не годится. Я тебе запасную из дома принесу.

– Подожди немного. Давай еще поговорим. И часто ты так из рогатки промазываешь?

– Я не хотел, чтобы в тебя попало. Действительно не хотел. Я же не знал, что ты настоящий еврей.

Час от часу не легче. И как должен выглядеть настоящий еврей, хотел бы я знать?

– Исраэль-Матитьяху, важно не как еврей выглядит, а что он делает. И еще очень важно, как он при этом держится. Вот ты полчаса тут с рогаткой бегаешь и с каким результатом? Думаешь, арабы испугались и взялись за чемоданы?

Мальчишка с грустью вздохнул, длиннющие ресницы взметнулись вверх и опустились.

– А что же делать? Отец говорит, их нужно отсюда выживать и что каждый должен делать, что ему по силам. А у меня даже из рогатки не получается.

– Я тебя научу. Ты видел этих людей из газет и иностранцев, которые с камерами тут шатаются?

– Левых этих? Конечно, видел.

– Надо делать так: видишь камеру – подойди и скажи: Welcome to the Jewish City of Hebron[122]122
  Добро пожаловать в еврейский город Хеврон (англ.).


[Закрыть]. Не надо кричать, не надо кривляться. Когда ты это делаешь, ты роняешь свое достоинство, и достоинство своего отца, и всей вашей общины. А если у тебя еще и улыбнуться получится – вообще замечательно.

– Да с какой стати этим наци улыбаться? Разве можно?

– Ты не им улыбаешься. Ты же помнишь, что Авраам-Авину[123]123
  Отец наш Авраам (ивр.).


[Закрыть] был очень гостеприимный человек. Пусть те, кто посмотрит видео, знают, что ты живешь в городе Авраама-Авину по его заветам. Ты – хозяин Хеврона, и ты рад гостям, но именно гостям, а не бандитам, которые пришли поживиться чужим добром после погрома. Я бы не советовал тебе тратить на арабов эмоции. Они того не стоят. Ты все понял?

– Ты клевый, Шрага. Welcome to the Jewish City of Hebron. Я свою сестру тоже научу. Ее Шалхевет зовут. – Он легонько потянул меня за рукав. – Пойдем к нам. У нас белая крыса живет.

– Я не могу. Я на посту. Ты сам ко мне прибегай, я всегда буду тебе рад.

Он, как взрослый, протянул мне свою исцарапанную лапку, и я бережно пожал ее. Я не сомневался, что и с той, и с другой стороны за нами наблюдают десятки глаз. Пусть смотрят. Пусть все видят, кому я здесь служу и кого защищаю. Пусть те, кто у меня за спиной, не строят иллюзий, а те, кто передо мной, не теряют надежды.

Но, к сожалению, не все сделали те выводы, на которые я рассчитывал. Вечером того же дня меня позвали к ограде базы с известием, что какой-то поселенец хочет меня видеть и спрашивает по имени. Средних лет, борода, кипа, очки, автомат за спиной. Поселенец как поселенец.

– Ты разговаривал с моим сыном, – начал он без предисловий.

– Если ваш сын Исраэль-Матитьяху, то да, разговаривал.

Я даже не понял, что произошло, и только по горящему лицу осознал, что получил пощечину. Господи, за что? Что опять не так? Последний раз я получил пощечину от отца шесть лет назад, перед тем как сбежал. Я просто сказал ему, что он, может быть, и знаток Торы, но эти знания не сделали из него мужа и отца.

– Ты что посмел сказать моему сыну, солдат? Что он не вправе показать арабам, кто здесь хозяин?

Ах вот в чем дело.

– Знаете что, адони. Если вам не нравятся ваши соседи, то разбирайтесь с ними сами. Слышите? Вы лично, сами, а не перекладывайте эту взрослую задачу на шестилетнего пацана. Не калечьте его. Он слишком мал, чтобы воевать. Даже для Хеврона. Пусть они надевают пояса шахидов на своих детей, но вы-то зачем до их уровня опускаетесь? Когда ваш сын кидает камни в арабский дом, десять процентов вреда идет арабам, а остальное – ему. Если вас как отца такой расклад устраивает, то мне больше нечего вам сказать.

Я развернулся и ушел, стараясь не думать о том, как бы мы все выглядели, если бы Исраэль-Матитьяху попал мне своим камнем не в спину, а, например, в голову.

На следующий день у меня было утром свободное время, и я пошел гулять, пока не началась жара. Малка по-прежнему не звонила и на звонки не отвечала. Это нравилось мне все меньше и меньше. Если бы Малка хотела прервать наши отношения, она бы мне об этом сказала. Я набрал ее агентство и как можно нейтральнее попросил к телефону гверет Бен-Галь. На другом конце провода повисла неприятная пауза.

– Вам зачем?

– Ваше агентство занимается моими братом и сестрой. Моше-Довид и Риша Стамблер. Малка Бен-Галь наш соцработник.

– Вам будет назначен другой соцработник. Когда она может вас посетить?

– Я на сборах.

– Вот демобилизуетесь и перезвоните.

– А Малка?

Гудки.

Теракт? Нет, по телевизору сказали бы. ДТП? Хорошо бы. Или… Или она не вернулась. Я сидел, держа на коленях автомат, в правой руке пищал телефон. Перед глазами качались буквы надписи «Смерть арабам» на стене напротив. Я застрял здесь еще по крайней мере на четыре недели. Волнением и терзаниями я Малке не помогу. Я выполню свой долг здесь и, если останусть жив, поеду искать ее в этот трижды проклятый Узбекистан. Рибоно шель олам[124]124
  Одно из имен Творца в иудаизме, традиционно используется в молитвах.


[Закрыть], если Тебе нужен человек, понимающий, что такое долг, то вот он я.

Я вышел в переулок и увидел следующую картину. Около стены покинутого заколоченного дома стояла молодая женщина, судя по одежде, из местных поселенцев. Она стояла ко мне спиной, и я увидел на спине перекрещенные ремни слинга, точно такого же, каким я пользовался дома с Беньомином. Значит, она еще и с пассажиром. Одной рукой она прижимала к стене дома что-то похожее на трафарет, а другой орудовала баллончиком с краской, видимо, нанося на стену какую-то надпись. Я напрягся, пытаясь прочесть, и, когда услышал ее голос, не совсем понял, к кому она, собственно, обращается.

– Пожалуйста, уберите камеру. Я не хочу, чтобы меня снимали.

Она говорила по-английски. Я оглянулся и увидел человека из TIPH с камерой на плече. Синяя куртка, красная повязка. Он был выше меня, но ýже в плечах. Белесые волосы, облупившийся нос, точно из скандинавов. Камеру он, естественно, не опустил и продолжал снимать. Я развернулся на месте и встал перед линзой, лихорадочно пытаясь построить английскую фразу, прежде чем ее сказать. Пусть потом не вякает, что не понял.

– Ты не слышал, что она тебе велела? Опусти камеру.

Никакой реакции.

Я крутанул в руках автомат и шарахнул скандинава по пальцам прикладом. С болезненным вскриком он выпустил камеру, и та упала. Несколькими ударами приклада я превратил ее в кучу бесполезных деталей, извлек из гнезда чип с данными и положил себе в карман. Я отвернулся на него, растирая ботинком линзу по каменистой земле. На серой стене цвели свежие синие буквы зе шелану[125]125
  Это наше (ивр.).


[Закрыть].

– Я буду жаловаться вашему начальству, – донеслось у меня из-за спины.

Это что, должно меня напугать?

Из-за угла вышла поселенка с баллончиком краски.

– Чистая работа, солдат. Спасибо тебе, – сказала она с заметным американским акцентом.

– Не за что. А чья это идея метить дома?

– Моя. Ну что это такое – рисуем тут граффити, как в Гарлеме. Мы же у себя дома.

Она внимательно посмотрела на меня:

– Съедят тебя, солдат. В тюрьму могут посадить.

– Мне все равно. Я сделал, что должен. И потом я резервист и не думаю, что из-за резервиста они будут затевать этот балаган.

– Я живу в Тель-Румейде, в доме дальше всех от дороги. Мужа зовут Ури Страг. Меня – Хиллари.

– Как-как?

– Именно так. Несколько семей отмечают Шаббат сообща. Мужчины подтягиваются из синагоги часам к восьми. Так что милости просим. Мы будем тебе рады.

Да, особенно отец Исраэля-Матитьяху обрадуется. Все-таки американку можно вычислить даже без акцента. Религиозная израильтянка никогда бы не стала так нормально и уверенно разговаривать с посторонним мужчиной. Куда мы скатимся с этой скромностью, хотел бы я знать. В ту же клоаку, что ваххабиты и талибы, которые на посмешище всему миру одевают своим женщинам мешки на голову и не спасают детей из горящей школы, потому что дети не прикрыты как положено.

– Подожди, так это ты научил Исраэля-Матитьяху бегать за тифозниками с приветствием?

Прежде чем я успел ответить, она звонко рассмеялась, но вовремя уткнулась лицом в собственный рукав, чтобы никто из бдительных соседей не застукал ее за таким легкомысленным поведением. Вот почему я никогда не смогу жить в маленькой общине. Всегда под надзором, все вечно лезут в твои дела – нет уж, увольте.

– Ну ты даешь! – продолжала Хиллари, отсмеявшись. – Это уже все дети выучили. Где камера, там обязательно кто-то с welcome. Нашим детям весело, а у тифозников лица кислые-кислые.

– Отец Исраэля-Матитьяху остался нашим разговором недоволен.

– Шимон? Не обращай внимания. Просто он любит напускать на себя суровость и непримиримость. В каждом коллективе нужен такой человек, иначе все пойдут кто в лес, кто по дрова. Все люди, у всех недостатки, но это не должно мешать нам быть братьями и сестрами. Хорошие же времена настали, раз евреи больше боятся друг друга, чем врагов. Я же вижу, что ты поддерживаешь нас.

Откуда она взяла, что я кого-то боюсь? Просто не хочу портить людям Шаббат.

На следующий день был рейд в Абу-Шейну, а потом снова началось стояние на блокпосту. Конечно, не обошлось без зарубежных гостей. За нами в течение всего наряда (восемь часов) наблюдали две седовласые американки в красных бейсболках с надписью CPT. Да, я согласен, что арабы в H2 очень зависят от человеческих качеств тех, кто стоит на блокпостах. Иногда ребятам ударяло в голову, что вместе со стволом они получили власть. Чушь полная. Власть над другими начинается в первую очередь с власти над собой. Но там, где две эти пожилые дамы видели жертв произвола, я видел груды тел в Тель-Румейде, изнасилованную Хиллари и ее убитого ребенка. Именно так и будет здесь все выглядеть, если армия покинет Хеврон. Я делал свою работу, обыскивал, проверял документы и вещи, если надо, задерживал. Брезгливость и тошнота волнами накатывали на меня. Как на грех, я забыл в казарме дезинфектант. После каждого прикосновения к арабам и их вещам я скреб руки бензином из канистры в джипе. Земира и Хазанович смотрели на меня странно, а кумушки в бейсболках – осуждающе. Вот ведь расист, даже брезгует прикасаться. Откуда им было знать, что в Меа-Шеариме я вел себя так же. Мальчишкой я плакал по ночам, тоскуя о маме, о ее прикосновениях, и навсегда возненавидел прикосновения чужих, особенно мужчин. У других были старшие сестры, а у меня даже этого не было. Где-то лет с тринадцати я стал жестко ставить на место тех, кто позволял себе нарушать мое пространство, не делая различий между сверстниками, учителями и парнями постарше. В государственной школе за такие выходки меня бы заклеймили агрессивным и антисоциальным, но в нашем курятнике я, как сын начальника, был на особом положении. Так было, пока отец не решил, что я его позорю. Тут-то мне все всё и припомнили. Но я не жалел ни о чем. Лучше ходить в синяках, чем быть, как Нотэ, порогом, на который все наступают. Интересно, как они там справляются?

Одна из христианских миротворцев подошла к Земире и о чем-то его спросила по-английски. Он улыбнулся и ответил на иврите.

– Можете не тратить время, леди. Он по-английски не понимает.

– А ты боишься, что я открою ему глаза на то, что такое расизм?

– Про расизм я все понял. Где бы евреи ни жили, мы всем мешаем. Если вы не прекратите отвлекать моих людей от работы, то будете арестованы.

– Тебе так нравится власть, да?

Дура! Зачем мне власть? На миг вспыхнул передо мной другой Хеврон, другая реальность, где власть не будет нужна. Магазины и кафе, как на улице Алленби. Малка никуда не пропала и спускается ко мне на своих шпильках по этим каменным террасам. И наши дети растут здесь счастливые, потому что им некого ненавидеть. У меня никогда не будет этой мечты. Все, что я могу, – это помочь Ури и Хиллари Страг защитить их мечту.

– Я надеюсь, мы с вами друг друга поняли.

Если бы вежливость убивала.

За все время моего пребывания на хевронских блокпостах я ни разу не нарушил инструкций в отношении арабов, вел себя так безупречно, что никакая правозащитная организация не нашла бы повода ко мне придраться. Зато международные наблюдатели запомнили весну 2005-го очень надолго. За три недели моими стараниями были арестованы пятнадцать человек, а одну особо ретивую немку вообще выдворили из Хеврона. Есть тысяча и один способ мурыжить человека на блокпосту и час, и два, не нарушив при этом ни одной инструкции и не сказав ни одного резкого слова. С этой целью я выучил по-английски две фразы: «Это делается ради вашей безопасности» и «Вы проследуете через блокпост, когда отпадет оперативная необходимость в вашем задержании». Я нес эту чушь серьезным тоном и с абсолютно непроницаемым лицом. Международные активисты реагировали по-разному – от полного ступора до полного исступления. Все они были абсолютно уверены, что ЦАХАЛ – это свора тупиц и садистов, главным занятием которой являются издевательства над мирным населением. Именно эту версию они тиражировали по всему миру, именно в таком ключе им было приятно думать о себе и о своей деятельности. Во всяком случае, сдержанный, корректный капрал Стамблер с хорошим английским языком портил им всю эту красивую картину. И, не скрою, ловил кайф. Скоро на мои бенефисы стали собираться зрители – не занятые на блокпостах и в патрулях солдаты и местные евреи. Как поселенцы узнали о моих маленьких развлечениях, я так и не понял, но на таком маленьком пятачке, как H2, все всё рано или поздно узнаю́т. В первый раз я обнаружил аудиторию однажды утром, когда на блокпост пришла группа арабских школьниц в сопровождении девушки скандинавского типа и тощего парня неопределенной национальности с трехдневной щетиной. У нас заняло пять минут проверить все рюкзаки и школьные удостоверения, и мы пропустили девочек дальше, но они топтались по ту сторону блокпоста в ожидании своего эскорта. Я мельком взглянул на документы и отдал обладателям со словами: