Текст книги "Город на холме"

Мы сидели у гверет Моргенталер на кухне, и я про себя удивлялся, что на столе стоят зажженные субботние свечи. Раньше за ней такого не водилось. Я осторожно спросил, зажигает ли она свечи каждую пятницу.

– Вот еще. – Она фыркнула и выпустила дым из тонко вырезанных ноздрей, как маленький дракончик. – Свечи зажигают в семейном кругу, а какая у меня семья, кроме тебя? Цветы на балконе да этот хвостатый?

Хвостатый только этого и ждал, чтобы прыгнуть хозяйке на колени и ткнуться лбом в ладонь.

Господи, ну почему она говорит о сыне так, как будто он мертв и похоронен? Почему в доме так мало его фотографий, а те, что есть, только детские? Ведь он жив-здоров, женат, наверное, есть дети. Может, он совершил преступление и скрывается? Может, он перешел в другую веру? Я не спрашивал, потому что не хотел делать ей больно. Интересно, что он за человек, ее сын? И как он отнесется к тому, что я занял его место, жил в его комнате, носил его одежду? Видит Бог, я никогда не брал чужого. Просто так вышло.

Я рассказывал про Залмана, а гверет Моргенталер время от времени задавала мне не слишком понятные вопросы. Например, она спросила:

– А Залман на тебя похож?

– Очень. Он упертый, никого не боится и не любит просить.

– Это я уже поняла. Внешне он на тебя похож? Как он вообще выглядит?

Интересно, почему женщинам всегда важно знать, кто как выглядит, а главное – какое это имеет значение? Я задумался. Мы, все шесть старших братьев, похожи на отца и друг на друга. У нас у всех квадратные лица с холодными серыми глазами, тонкими губами и тяжелой нижней челюстью. Последнее было как раз виднее всего у меня и у Залмана, потому что я брился, а у него по молодости на лице еще ничего не росло. Залман был невысоким, худеньким, с идеально прямой спиной и перемещался как тень – быстро и тихо. Я же габаритами напоминал промышленный холодильник и мог бы служить живой иллюстрацией к поговорке «Слон в посудной лавке».

Я продолжал рассказывать, а когда дошел до фразы «Я никогда его не бил», гверет Моргенталер засмеялась звонким девичьим смехом – так, что слезы на глазах выступили.

– Шрага, ты не перестаешь меня умилять. Да разве в этом дело?

– А в чем же? Неужели он меня так ненавидит за то, что я перестал соблюдать? Бина у нас тоже благочестивая, но ей же это не мешает.

– Вот именно, – уже серьезно заговорила гверет Моргенталер, прикуривая очередную сигарету от субботней свечи. – Дело не в соблюдении и не в том, кто кого бил или не бил в детстве. Залман завидует тебе здесь и сейчас.

Любимый сын директора коллеля, гений изучения Торы, гордость йешивы завидует отступнику, способному только таскать тяжести на стройке в компании гоев и других таких же отщепенцев. Интересная, конечно, мысль.

– Вот подумай, – продолжала гверет Моргенталер. – Судя по твоим рассказам, твой брат ведет достаточно аскетичный образ жизни, мало ест, мало спит и все время учится. Он усвоил, что его будут любить только за успехи в изучении Торы, и готов костьми лечь, чтобы этого добиться. Пойми, Шрага, для него изучение Торы – это средство, а не цель. Если бы он действительно находил в этом радость, он бы жил спокойно и ко всем бы относился нормально, как та же Бина, например. И вот приходишь ты, не учишься, соблюдаешь абы как, а тебя все равно все любят. Как после этого твой брат должен к тебе относиться, если тебе даром достается то, чего он не может добиться, занимаясь по двадцать часов в сутки?

– Гверет Моргенталер, вы строите свою догадку на вещах, которые еще нужно доказать. Вы знаете, как с ним носится вся йешива? Его даже ребе принимал. А от меня люди на улице шарахаются и плюют вслед.

– А дома? Кого дома больше любят?

Я задумался. Выходило, что меня.

– Вот видишь, – правильно истолковала мое молчание гверет Моргенталер. – Значит, с одной из своих догадок я попала в точку. Твой брат не глуп и наблюдателен. Думаешь, он погружен в изучение Торы и не замечает, что мать собирает и заворачивает перекус тебе на стройку, а не ему в йешиву? Что, когда Бина гладит одежду, твои вещи она складывает отдельно, чтобы ты их не искал, а все остальные братья должны искать свое в общей куче? Что малыши виснут на тебе и слушаются тебя с первого слова? Думаешь, ему легко жить в комнате с четырьмя младшими, или сколько их там, и каждый день в разных вариантах слышать, что Шрага самый лучший брат на свете?

– А йешива? Ведь он там окружен такой любовью и таким почтением.

– В йешиве любовь условная, и твой брат это понимает. Если завтра появится какой-нибудь другой мальчик, который будет более успешно изучать Тору, твой брат потеряет свою корону будущего гаона[29]29
  Гаоны – духовные лидеры еврейского народа, бывшие высшим авторитетом в толковании Талмуда и применении его принципов при решении галахических вопросов (конец VI – середина XI века).


[Закрыть] и останется не у дел. А любовь и уважение к тебе матери и младших – это вещи неразменные. Твое место в их сердцах не сумеет занять никто. Кстати, я могу быть неправа, но, возможно, именно поэтому твой отец не предпринимает никаких решительных шагов, чтобы изгнать тебя из общины. Он боится, что твоя мать и все дети, кроме Залмана, просто уйдут с тобой и будут жить хоть в караване. Представляешь, как он будет опозорен? Уважаемый человек, а не может удержать жену и детей в повиновении.

Я невольно улыбнулся, представив себе эту картину.

– Ну хорошо, если Залману так важно, чтобы его любили дома, почему он ничего для этого не делает? Почему он всех игнорирует и в упор не замечает?

– А ты делал все, что ты делал, для того чтобы тебя любили?

– Да нет, конечно.

– Так почему?

– Не знаю. Мне не пришло в голову, что в моей ситуации можно вести себя как-то иначе.

– Ну вот ты сам себе и ответил. Тебя всегда будут любить просто за то, какой ты есть, а Залманом будут почтительно восхищаться с большого расстояния, пока не появится другой объект для восхищения. Он тебе завидует, но не может себе в этом признаться. Я уверена, что он придумал для себя какую-нибудь отмазку в стиле «зелен виноград».

– При чем тут виноград? – удивился я.

– Есть такая история про лису, которая, не имея возможности добраться до винограда, сказала: «Все равно он зеленый и кислый». Скорее всего, твой брат тратит много сил, чтобы убедить себя, что ты – грубое животное целиком во власти своих инстинктов, что ты перестал соблюдать исключительно для того, чтобы есть свинину и спать с женщинами, и что мать и младшие дети тянутся к тебе, чтобы тоже увязнуть в грехах. А так как сам он никого не любит, он даже не делает попытки их от этого удержать.

– И что мне с ним делать?

– А что с ним нужно делать? Ты его что, боишься?

– Уже нет.

– Ну и пусть живет как хочет. Не забывай, сколько ему лет, у него еще есть много времени, чтобы поумнеть. И потом ты, кажется, говорил, что его уже сватают.

– Ну, сватовство можно бесконечно долго обсуждать, прежде чем оно состоится.

– Так вот, пока вы живете в одном доме, можно попробовать снять напряжение.

– И как?

– Постарайся не тыкать его носом в свое превосходство. Ты действительно превосходишь его по всем статьям, так не торжествуй над ним, а пожалей его. Глядишь, и злиться перестанет.

Не могу сказать, чтобы я пришел в восторг от этого совета. Если Залман не может найти утешение и радость ни в изучении Торы, ни в любви к близким, то я ничем не могу ему помочь. А перестраивать ради него отношения с остальными – это выше моих сил. Задолго до этого разговора я пытался уговорить маму и Бину не делать ради меня лишней работы, но безрезультатно. Они в один голос твердили, что им это в радость. Если Залман позиционирует себя как взрослого человека, знатока Торы, который вправе нам, грешным, указывать, что запрещено, а что нет, то с его стороны было бы странно ожидать, что я буду его жалеть и подстраиваться под бзики в его голове. Он не маленький ребенок, не уже на три четверти слепая Риша. Из-за болезни она вела себя немножко по-детски, могла подойти и обнять меня, чего здоровая девочка ее лет, конечно, никогда бы не сделала. Так как я должен себя вести, чтобы Залман перестал меня ненавидеть? Оттолкнуть мать, и Бину, и Ришу? А не слишком ли он много хочет? Он вообще понимает, что посягает на самое светлое, что у меня есть в жизни? Я ему устрою демонстрацию превосходства. Да, я сказал демонстрацию превосходства, а не драку. Хоть бы его уже посватали поскорее, что ли. Вот «повезет» бедной девушке.

Я рассказал про Нотэ и получил такой же подробный, но гораздо более дельный совет. Подкладывая мне в тарелку третий кусок орехового торта, гверет Моргенталер высказалась в том смысле, что Нотэ надо отвести к врачу проверить щитовидку и вообще проверить на любую болезнь, от которой в организме замедляются какие-то процессы. Если он не болен – оставить в покое.

– Я уже не в первый раз повторяю тебе, что все люди разные. Я вполне допускаю, что Нотэ не такая сильная личность, как ты, или Залман, или ваш отец, но это не повод его презирать. Не дави на него, Шрага, не кричи, не строй его, как сержант новобранца. Он не скажет тебе ни слова поперек, просто у него все силы будут уходить на сопротивление. Он действительно начнет болеть, причем серьезно. Оно тебе надо? Тебе для полного счастья не хватает в жизни третьего инвалида, забота о котором на тебя же и упадет? Он может казаться тебе тюфяком и лентяем, но, кто знает, может быть, он думает над открытием, за которое его будет благословлять все человечество? Я понимаю, что тебе не до человечества, тебе надо выживать и тащить на себе весь этот кибуц, но я призываю тебя понять, что ты не изменишь Нотэ до тех пор, пока он не будет готов измениться сам.

Ладно, подумал я. Не всем же быть, как выражается гверет Моргенталер, «выше облаков и круче туч». Я уже понял, что бонусов от этого немного, зато ответственности выше крыши.

– А теперь расскажи, что сказала социальный работник.

Эта тема была куда приятнее двух предыдущих, я изменил своей обычной немногословности и, можно сказать, заливался соловьем.

– Влюбился, – констатировала гверет Моргенталер. – Я уж думала, не дождусь такой радости. Думала, что ты до конца своих дней будешь от женщин шарахаться, как тебя в йешиве приучили. Ну и что ты теперь будешь делать?

– Я очень хочу ее видеть. Но мало ли чего я хочу. Я не уверен, что вправе что-то предпринимать.

– Почему?

– Потому что мне нечего ей предложить. Жениться-то я не могу.

– А почему обязательно жениться? Почему нельзя просто встречаться и приятно проводить время?

– Она будет оскорблена. Все женщины хотят замуж.

– Не все и не всегда. У меня было восемь любовников, каждый научил меня чему-то полезному, каждый принес радость, но что же, я должна была за них всех замуж выходить?

Я застыл, не донеся до рта кружки с чаем. Неужели правду говорили про светских, что они прыгают из постели в постель и проводят время в бесконечных оргиях? Восемь любовников! Да зачем же столько? До сих пор я знал, только что муж гверет Моргенталер погиб в «войну Судного дня»[30]30
  Военный конфликт между коалицией арабских стран с одной стороны и Израилем с другой. Начался 6 октября 1973 года с нападения Египта и Сирии и завершился через восемнадцать дней; при этом обе стороны понесли значительные потери.


[Закрыть] и она осталась одна с маленьким сыном.

– В общем, если ты у девушки не спросишь, чего она хочет, ты так никогда об этом и не узнаешь.

– А вдруг она мне откажет?

– Откажет, значит, откажет. Будешь жить дальше. Тебе что, девушки никогда не отказывали?

– Я никогда не имел возможности спросить. К тому времени, как должен был состояться мой первый ши-дух[31]31
  Сватовство, знакомство с изначально серьезным намерением создать еврейскую семью.


[Закрыть], я уже сбежал и жил у вас.

– А в армии?

– В армии я был занят.

– Да, тяжелый случай. Да не слушай ты меня, циничную старую ящерицу. Просто в наше время не часто бывает, чтобы привлекательный молодой мужчина так долго оставался чистым и неиспорченным. Скажи спасибо той среде, откуда ты вышел. Если девушка умна, она оценит тебя по достоинству. А дура тебе не нужна.

– Допустим, она согласится со мной встретиться. А дальше?

По лицу гверет Моргенталер я понял, что моя дремучесть начинает ее раздражать, но больше мне совета было спросить не у кого.

– Пригласи ее куда-нибудь в кафе. Или арендуй машину и вывези куда-нибудь в парк.

Она грациозно и легко встала из кресла, в которое забралась с ногами, вышла в гостиную и вернулась с конвертом.

– Ты мне это оставил четыре года назад. Ты сделал мне больно, но я не могу долго на тебя сердиться, я давно тебя простила. Ты, наверное, уже понял, что здесь не пансион и я не сдаю комнаты постояльцам. Ты мне вместо сына, и пока я здесь живу, здесь твой дом. Вот тебе деньги, расслабься, отдохни, в кои-то веки потрать на себя и не вздумай чувствовать себя виноватым. Доставь мне такую радость, пожалуйста.

Да, с чувством вины она попала в самую точку. Насколько мне нравилось тратить деньги на мать, младших и наш дом, настолько тяжело мне давались покупки лично себе. Единственная дорогая вещь, которая мне принадлежала, был CD-плеер. Это был подарок гверет Моргенталер, сам бы я такого не купил себе никогда. Диски для прослушивания я брал у нее же, что во многом определило мои музыкальные вкусы. Я обожал израильскую эстраду шестидесятых и семидесятых, а ребята на стройке недоумевали, как можно слушать это замшелое старье. То, что для них было замшелым старьем, для меня было песнями родной страны, о существовании которой я лишь недавно узнал. Я чувствовал себя уроженцем восточноевропейского гетто, который наконец вернулся из галута[32]32
  Изгнание (ивр.), вынужденное пребывание еврейского народа вне Израиля.


[Закрыть] домой. Держа в ладонях конверт с деньгами, я внезапно осознал, что у меня нет приличной обуви. Дома и летом я носил сандалии, в холодную погоду на улицу надевал те самые ботинки, в которых демобилизовался. Еще имелись ботинки для работы – устрашающего вида тяжеленное нечто, облицованное сверху сталью, чтобы защитить ноги от травм. Ни в том, ни в другом, ни в третьем на свидание с девушкой было идти нельзя. Я поднял глаза от конверта на гверет Морген-талер и медленно проговорил, с трудом выталкивая каждое слово:

– Если вы в самом деле не считаете, что это аморально, я куплю себе кроссовки.

* * *

Мы с Малкой встретились на исходе субботы в ливанском ресторанчике в Христианском квартале. За мезе[33]33
  В Восточном Средиземноморье – набор закусок или маленьких блюд, часто подаваемых с алкогольными напитками, такими как арак, узо, ракы, ракия или различные вина.


[Закрыть] она рассказала мне, что приехала в страну из России во время большой алии[34]34
  Алия девяностых, большая алия, русская алия – массовая репатриация евреев в Израиль из СССР и стран СНГ, которая началась в 1989 году с приходом к власти Горбачева, когда были облегчены правила эмиграции из СССР.


[Закрыть] конца 1980-х. По возрасту и незнанию иврита не попала под военный призыв. Приехала к отцу, который уже давно жил в Израиле. При помощи нехитрых арифметических манипуляций я догадался, что она меня по меньшей мере на десять лет старше. Малка засмеялась.

– Что, испугался, какая я старая? Я семидесятого года рождения. Вот и считай.

Да, на двенадцать лет.

– Нет, я не испугался, какая ты старая. Я счастлив, что ты пришла.

На то, чтобы принять гиюр[35]35
  Обращение нееврея в иудаизм, а также связанный с этим обряд.


[Закрыть], у Малки ушло два года, и после этого она поступила в Махон Штерну в Цфате[36]36
  Собирательный образ специальных школ для девушек из нерелигиозных семей, где их подтягивают до приемлемого уровня и готовят к замужеству. Как правило, большинство учениц живет в общежитии при школе.


[Закрыть]. Через полтора года ее из семинарии попросили.

– За что?

– За то, что думала своей головой и называла вещи своими именами. Да я на них зла не держу. Я и с девочками продолжаю общаться, и Цфат люблю. Ну не хотела я быть третьим сортом, а так-то все нормально.

Потом Малка успела выучиться на социального работника, выйти замуж, родить девочек-двойняшек и овдоветь. Муж, насколько я понял, мизрахи[37]37
  Восточный (ивр.) – израильское определение евреев – выходцев из исламских стран, иногда всех неашкеназских евреев.


[Закрыть], погиб на КПП, когда проходил военные сборы. Сейчас она жила с дочками и с отцом, который занимался научной работой на кафедре физики Еврейского университета.

– А мать у тебя кто?

– Переводчик, редактор. Она много языков знает.

– Я имею в виду, кто она, если она не еврейка.

– Кореянка.

Я вспомнил все, что успел прочесть о Корее в газетах. Картина выходила очень нерадостная.

– Так твоя мама живет под властью этого сумасшедшего, дружка Саддама Хусейна, который грозится всех бомбить?

– Нет, моя мама живет в штате Техас под властью президента Буша. В Корее было мало земли, многие уходили искать землю в Россию и оседали там. А потом Сталин заподозрил всех корейцев в шпионаже и сослал их в Узбекистан. Там и родилась моя мама.

Про Сталина я знал очень хорошо. В йешиве нам рассказывали, что он хотел сослать всех евреев в Сибирь, но праведники поколения вымолили у Всевышнего спасение, и Сталин умер, не успев осуществить свой план. Я, дурак, тут же задал вопрос, почему праведники поколения не отправили вовремя по тому же адресу и Гитлера, и тут же получил от учителя указкой по пальцам.

Меня бросало то в жар, то в холод, никогда раньше ни один человек не вызывал у меня такой реакции. В какие-то моменты я был готов поклясться, что я ей нравлюсь и что она хочет понравиться мне. Через минуту я уже был уверен, что мне затмило разум мое, как выражалась гверет Моргенталер, непомерное самомнение. К самомнению я был склонен всегда, но именно гверет Моргенталер сделала так, что оно стало таким непомерным. Куда я лезу? Что я делаю?

Малка взяла мою руку в свои. Нежные филигранные пальчики с бледно-розовым маникюром, маленькие ладони. Надо же, сколько силы может быть в таких маленьких руках.

– Я же пришла, Шрага. Я же чем-то руководствовалась, раз пришла.

Мы стали встречаться каждый Шаббат. Я только этим и жил, но и гверет Моргенталер старался не забывать. Если не мог зайти, обязательно звонил.

Накануне Хануки Малка сказала мне, что ее девочки уезжают на межпраздничные дни к родственникам в Йерухам, и пригласила меня к себе домой.

– Твой отец спустит меня с лестницы и будет прав.

– Мой отец уважает мое право общаться с кем мне хочется и как мне нравится. Если бы он вел себя по-другому, мы бы не жили в одной квартире. И потом отец так перепугался, что я увязну в религии, что больше его уже ничего не способно напугать.

Малка жила в Маале-Адумиме. Автобусы не ходили, пришлось добираться на тремпе[38]38
  На окраинах израильских городов существуют специальные точки, тремпиады, откуда можно доехать до места назначения на попутке. Обычно это место совпадает с автобусной остановкой.


[Закрыть]. Ко всему и снег выпал. Я еще никогда в жизни так не мерз и думал, что мне уже не отогреться. Много я понимал.

Она открыла мне дверь в немыслимо коротком голубом халатике с серебряной вышивкой.

– Малка, надень что-нибудь, неприлично.

Голубой халатик сделал пируэт на стройных гладких ногах и исчез из прихожей.

– Тебе не нравится – катись, – донеслось из глубин квартиры.

Это было сказано так, что я понял, что она меньше всего хочет, чтобы я катился, и более того, на сто процентов уверена, что я этого не сделаю.

– Мне очень нравится. Но боюсь, что твоему отцу это не понравится.

– Отец уехал на конференцию в Швейцарию.

Снег снова повалил, за окном девятого этажа было видно только низкое хмурое небо и светящиеся окна в соседних домах. Я рассматривал комнату. Светлая деревянная мебель, низкая широкая тахта под лоскутным покрывалом, везде стоят и стопками лежат книги на разных языках. На комоде напротив кровати – телевизор с видеоприставкой и пара фотографий в рамках. Одна древняя, черно-белая – молодой мужчина с черной бородой в свитере крупной вязки держит на руках смешную малышку в белой косынке. Другая цветная, недавняя – Малка со своими красавицами в одинаковых джинсах и расшитых стразами кофточках. Я не сразу заметил, как она явилась из кухни с подносом. На нем стояли две огромные кружки, и над каждой возвышалась шапка белой пены.

– Это пиво?

Малка посмотрела на меня с таким видом, как будто не могла решить, смеяться ей или плакать. Я где-то читал, что у азиатов неподвижные лица, но это был явно не тот случай.

– Это взбитые сливки.

– А что под сливками?

– Горячий шоколад.

– А разве шоколад можно пить?

– А ты попробуй.

Я попробовал. Густое сладкое питье грело изнутри, оно было таким сытным, что после него уже не хотелось есть, а хотелось только лечь. Пальцы Малки скользнули мне под рубашку, где змеился вдоль бока длинный шрам от ножа. Ладно, пускай у меня грубые руки, в жестких мозолях, с обломанными ногтями, но я же как-то справляюсь с тем, чтобы заплетать косички вертлявой малышне. Значит, и Малка от моего прикосновения не рассыплется.

Когда я снова обрел представление о реальности, уже смеркалось. Зимой всегда так бывает. Малка спала, уткнувшись лицом мне в плечо. Она улыбалась во сне, на щеках были видны дорожки от слез. В микву она не ходит. Я совершил большой грех. Но почему мне тогда так радостно и спокойно? Я подтянул одеяло повыше, чтобы она не замерзла, отвел прядь с лица и поцеловал, осторожно, чтобы не разбудить. И уснул сам.

Так мы и провели вдвоем почти два дня. Что ждало бы меня, останься я в общине? Инструктаж, сводящийся к фразе «Даже ребе, да продлит Господь его дни, аминь, это делал»? Абсолютно чужой человек рядом, которого я обязан рассматривать в первую очередь как инструмент для выполнения заповеди? Я не берусь утверждать, что все это однозначно плохо. Гверет Моргенталер потратила немало времени, чтобы донести до меня простую мысль: не все обязаны думать и чувствовать так же, как я. Согласен. Возможно, кому-то действительно легче и лучше жить по этим правилам. Возможно даже, что кто-то считает эти правила универсальными и обязательными для всеобщего выполнения. Только вот меня выполнять их они не заставят, руки коротки. Меня любит Малка. Мной гордится гверет Моргенталер. Мать, Бина и компания признали меня за главу семьи. Мной были довольны командиры в армии и сейчас доволен шеф на стройке. Если я понадоблюсь Всевышнему, Он знает, где меня найти. А больше я никому ничего не должен.

Малка растирала мне руки собственным увлажняющим кремом, браслеты на ее запястьях тоненько звенели в такт движениям. Я машинально запомнил название крема, чтобы купить его матери и Бине, а то пользуются каким-то жутким вазелином. Потом мысли совсем некстати перешли на Залмана. Ведь год назад все вроде было нормально. Я не требовал от него ни заработков, ни помощи по дому, хотя имел на это полное моральное право. Чем он мне отплатил – ненавистью и предательством? Накануне моего визита к Малке домой я сподобился подслушать, как Залман пытается обрабатывать Бину. Обычно он возвращался из йешивы позже, чем я со стройки, но в тот день получилось наоборот из-за погоды и трудностей с транспортом. Я услышал, что Бина на кухне не одна, и замер в коридоре, молясь, чтобы на меня с полок ничего не упало.

«Как ты можешь подавать ему на стол?» – «Но я же не могу оставить его голодным. Он очень тяжело работает». – «Почему отец не прогонит его?» – «Спроси у отца». – «Он животное, он хуже гоя, я не могу его здесь видеть больше». – «Ничем не могу тебе помочь». – «Ну конечно, он же тебе подарки носит. Сколько заколок и сумочек тебе нужно принести, чтобы ты предала Тору?» – «Я стараюсь жить по Торе. В том числе не злословить никого». – «Ты как со мной разговариваешь? Галаха[39]39
  Традиционное иудейское право, совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь верующих евреев.


[Закрыть] велит почитать старшего брата». – «А я и почитаю».

Повисла пауза. Это до Залмана доходило, что Бина имеет в виду меня, что она уже давно не видит старшего брата ни в ком другом. Может быть, когда-нибудь до него дойдет и то, что, чтобы быть старшим братом, недостаточно раньше родиться и цитировать Галаху.

Надо делать все, что в меру своих сил и разума старался делать я. Все, что, занятый изучением Торы, даже не пытался делать он.

Что бы он сказал, если бы увидел меня сейчас? Я сам удивлялся тому, что происходит. Неужели это все наяву? Вот протянул руку, и она тут как тут, моя Малка, которая ко всему прочему еще и явно рада моему присутствию в своей постели и делает все, чтобы я об этом не забыл? Залман точно бы позеленел от зависти. Так ему и надо. Да зазубри он хоть весь Талмуд с комментариями, он никогда не вызовет ни у одной женщины таких чувств. Если он святой, а я животное, то почему не я завидую ему, а он мне?

– Ну вот, хоть улыбнулся, а то лежит со строгим лицом и решает мировые проблемы, – зазвенел Малкин голосок. – Давай я тебе маникюр сделаю.

Нет, вот уж маникюр мне точно не нужен. Что я, хомо[40]40
  Жаргонное название гомосексуалиста на иврите.


[Закрыть], что ли? Меня на стройке засмеют.

– Давай лучше кино посмотрим, – предложил я.

Фильм был американский, хоть и с субтитрами. В который раз я вспомнил слова гверет Моргенталер, что мне надо учить английский, что нельзя быть таким дремучим. Время отдохнуть у меня было только по дороге на работу и с работы, и если я не засыпал, то предпочитал расслабляться и читать беллетристику на иврите. Нормальные люди читают эти книжки лет на десять пораньше, но мне было безумно интересно. Майкл Корлеоне, застрявший между своим миром и миром своего отца. Гуинплен с Квазимодо – я искренне не понимал, почему их все так боялись, ведь они достойно себя вели, а к любой внешности, даже самой нестандартной, привыкаешь за пять минут. «Графа Монте-Кристо» я бросил читать, после того как отправился к праотцам самый интересный персонаж, аббат Фариа. Я вполне мог представить на его месте Рамбама[41]41
  Рамбам, или Маймонид (1138, Кордова – 1204, Каир) – выдающийся еврейский философ, раввин, врач и разносторонний ученый, кодификатор законов Торы.


[Закрыть] или вилен-ского гаона[42]42
  Элияху бен Шломо Залман (1720, Селец, Брестское воеводство, Великое княжество Литовское – 1797, Вильна, Российская империя) – раввин, каббалист и общественный деятель, один из выдающихся духовных авторитетов ортодоксального еврейства.


[Закрыть]. К сожалению, в том окружении, где я рос, таких раввинов не водилось.

Я раз пять прокручивал в фильме одну и ту же сцену, когда главный герой, несправедливо посаженный в тюрьму, ставил на проигрыватель пластинку с оперой, подключал громкоговоритель и полторы тысячи заключенных переживали самый светлый момент своей жизни. Прекрасные голоса летели над прачечной, тюремной больницей, слесарной мастерской, огромным прогулочным двором, «и хоть на один миг каждый узник Шоушенка почувствовал себя свободным». Я запомнил эту фразу по-английски, как никто другой, я понимал, почему так боялся этой красоты начальник тюрьмы, зловещее существо с рыбьими глазами и цитатами из Библии на все случаи жизни. Недаром он напоминал мне рава Розенцвейга, только что без бороды. Восемнадцать лет готовил главный герой свой побег. За восемнадцать лет он возразил начальнику тюрьмы только один раз. Но когда он сбежал, то сбежал при деньгах и чистых документах, а его мучителю осталось только пустить себе пулю в лоб из страха перед разоблачением. Не знаю, сумею ли я повторить что-то подобное. Больше ума и сдержанности мне бы совсем не помешало. Но как бы мне хотелось установить на какой-нибудь крыше репродуктор и транслировать ту самую оперу, чтобы хоть кто-то из наших почувствовал себя свободным. Не может же быть, чтобы из пяти тысяч человек я один чувствовал себя там как в тюрьме.

Некоторое время спустя гверет Моргенталер уехала на две недели в Италию, не забыв проинструктировать меня, чтобы я кормил кота и поливал цветы. Что бы я делал без этих ценных указаний? Наверное, поливал бы из лейки несчастное животное. Потом к отцу Малки приехали старые друзья из Канады, и он десять дней катался с ними по стране. Дома все шло своим чередом. Наконец объявили помолвку Залмана. Надо сказать, что мой брат попал, что называется, на золотое дно. Его будущий тесть был феноменально богат, владел частью издательства, которое выпускало религиозные книги. Дочка у него была одна-единственная. Увидеть невесту мне не удалось. Судя по рассказам мамы и Бины, это было красивое, но недалекое создание, которое за семнадцать лет не приняло ни единого самостоятельного решения. Ведь не всем так повезло, как ей. Если ты единственная дочь у богатого отца, можно было бы настоять на том, чтобы получить образование, участвовать в отцовском деле. Но ей, судя по всему, просто не нравилось напрягаться. Мне даже жалко ее не было, хотя Залман отнюдь не подарок. Обычно в нашей общине ждут год между помолвкой и свадьбой, но я уже понял, что элите любой общины закон не писан, и свадьба должна была состояться в начале лета. Что-то такое я читал, когда был в армии. Все животные равны, но есть животные равнее других.

Итак, все отправились на ворт[43]43
  Церемония помолвки. На идише «ворт» значит «слово».


[Закрыть]. Все, кроме меня, Риши и нашего самого младшего. Я просто хотел, чтобы мама отдохнула, а то она это чудо вообще с рук не спускала. К Рише пришла ее наставница из общества слепых. Она подождала в подъезде, пока я оделся, одел ребенка, посадил его в слинг и вышел из квартиры. Я-то запреты уединения в гробу видал, но мне не хотелось подводить эту добрую женщину, к которой Риша так привязалась.

Беньомин обожал кататься в слинге, но еще ни разу не ходил так на улицу. Мама стеснялась надевать слинг на людях, потому что такой штуки ни у кого больше не было, а это нескромно. Я просто сатанел от этого. Какая разница, кто что подумает, лишь бы ей было хоть чуть-чуть полегче. И если сыновья других женщин не замечают, как тяжело их мамам, то почему от этого должна страдать моя?

От ритмичного движения и свежего воздуха Беньомин моментально уснул. Я решил далеко не уходить, Басси обещала позвонить мне, когда ее занятие с Ри-шей будет подходить к концу. Я нашел ближайшую скамейку и сел, уткнувшись в книгу. Приключения немецкого журналиста, внедрившегося в организацию бывших эсэсовцев с целью найти военного преступника, захватили меня целиком. Беньомин спокойно спал у меня под курткой, застегнутой поверх слинга, только носик торчал наружу. На страницу книги упала тень, я поднял глаза и увидел рава Розенцвейга.

Пришлось встать и поприветствовать. Все-таки пожилой человек.

– Ты почему не на ворте, Шрага?

Да что я там забыл! Смотреть на эти ритуальные демонстрации достатка и благочестия? Как я узнал, Ришу оставили дома, «чтобы не расстраивать невесту». Да что же это за невеста такая, которой не знакомо элементарное сострадание. Пусть Залман женится на ней и убирается из моего дома. Вот когда это случится, у меня и будет повод праздновать. Не раньше.

– Я хотел дать матери возможность отдохнуть и остался с младенцем.

– Это очень похвально, что ты так заботишься о матери и младших братьях и сестрах.

Ах ты, хитрая лиса. Конечно, я о них забочусь. Но у них есть, на минуточку, муж и отец, который жив и здоров. Он их совершенно забросил, а община его ни словом не осудила. Его чтут ученики, он член местного самоуправления. А я торчу здесь, как бельмо на глазу у всего района, вместо того чтобы снять однокомнатную квартиру в Маале-Адумиме.

– Я тебе добра желаю. Я еще деда твоего знал.

Ну конечно, кто же его не знал. Мой дед Стамблер был достаточно известной личностью. Основал коллель, написал несколько книг. Я помню его внушительным, властным мужчиной. Он считал, что дети должны молчать, пока их не спросят, и не терпел возражений. Он умер в пятьдесят с чем-то лет от сердечного приступа прямо в синагоге. Судя по тому, что я пошел в него и в отца, меня ждет то же самое, только не в синагоге, а на стройке.

– Ты думаешь, я о Залмане говорю, да будет память праведника благословенна?

– А о ком же?

– А второго своего деда ты не помнишь?

Как не помнить. Если кто-то в нашей семье и был праведником, то это был зейде[44]44
  Дедушка (идиш).


[Закрыть] Рувен, мамин отец. Остался один из большой семьи, пережил концлагерь. Приехал в страну на старой посудине, которую англичане дважды разворачивали обратно на Кипр. Один вырастил четырех дочерей, а сватов мягко и тактично спроваживал из дома. Не хотел брать девочкам мачеху. Всю жизнь проработал санитаром в доме престарелых. Деньги там платили крошечные, зато без звука отпускали на субботу и праздники. Водил меня и старших братьев в хедер, рассказывал истории из мидрашей[45]45
  Мидра́ш (букв. «изучение, толкование») – раздел Устной Торы, которая входит в иудейскую традицию наряду с Торой Письменной и включает в себя толкование и разработку коренных положений еврейского учения, содержащегося в Письменной Торе.


[Закрыть]. Судя по рассказам матери и теток, он ни разу ни на кого не повысил голоса, не сказал резкого слова. Впрочем, нет, один раз он все-таки высказался очень резко – в ответ на предложение оформить компенсацию из Германии. Он умирал от рака и утешал маму, гладил ее, как девочку, по тогда еще короткостриженой, а не бритой голове. Эту тихую немногословную праведность, эту крепкую, как кремень, пусть и недекларируемую, верность провозглашенным в Торе идеалам унаследовали от него и Моше-Довид, и Бина, и Риша. После смерти деда отец заставил маму обрить голову и высказался в том смысле, что раз уж ей, дочери простого человека, повезло выйти замуж в семью с таким потрясающим ихусом[46]46
  Ихус (ивр.) – история рода.


[Закрыть], то она должна соответствовать. Я, шестилетний, не знал тогда, что такое ихус, но прекрасно понимал, что мой дед жил праведной жизнью и не заслужил такого отношения. Мне было очень больно думать, что бы сказал зейде Рувен, если бы увидел меня сейчас. Знал рав Розенцвейг, куда наступить, где будет всего больнее.