Текст книги "Город на холме"

– Ты все сделал правильно, – говорила я Дэвиду. – Лучше отца у меня и быть не могло. Ты спас меня. Я стала американкой благодаря тебе. Президент Рейган сказал, что мы сияющий город на холме, что мы пример всем остальным и надежда человечества. Ты из тех, кто защищает эту надежду. Я никогда не сердилась за то, что ты отсутствовал.

Он впитывал эти слова, как пустыня долгожданную влагу. Последние несколько лет он боялся, что я буду винить его за то, что он не нашел мою маму и подкинул меня своей маме, от которой сам же в юности и сбежал.

– Я скоро уйду из корпуса на пенсию и приеду в Нью-Йорк. Будем жить вдвоем.

– Хорошо, но только недалеко от школы.

Школа меня волновала меньше всего. Я хотела быть близко к миссис Островиц, миссис Подольски и миссис Регельвассер. Последняя была уже совсем старенькой, хоть и бодрилась, да и две другие не молодели.

Мы провели в Израиле три замечательные недели, ездили по стране, всё смотрели, а главное – общались один на один без помех. В сентябре я, как на крыльях, начала новый учебный год, а Дэвид опять уехал на Ближний Восток, на этот раз в командировку. В Бейрут.

Через два месяца взлетели на воздух бейрутские казармы. Дэвид не выходил на связь. Я два дня уговаривала себя, что он просто не может добраться до телефона. Мы с бабушкой сидели за ужином, когда раздался звонок в дверь. Я побежала открывать, и бабушка, не теряя величественной осанки европейской гранд-дамы, вышла в прихожую вслед за мной. На пороге я увидела двух людей в парадной морпеховской форме – белого и негра. Белый обратился к бабушке:

– Вы Юстина Гринфельд, мать мастер-ганнери-сержанта Дэвида Коэна?

– Да, этой мой сын.

– Тогда мы глубоко сожалеем о необходимости сообщить вам, что ваш сын погиб во время теракта в Бейруте два дня назад. Его тело было опознано.

Не изменив осанки, бабушка развернулась и ушла из прихожей. До меня еще не совсем дошла мысль, что Дэвид погиб, но дошла мысль, что я осталась одна, что бабушке нет дела ни до меня, ни до собственного сына. Мой разум отказывался это переварить, я закричала, потом крик перешел в визг, из носа хлынула кровь. Три другие двери на нашей лестничной площадке одновременно распахнулись, несмотря на то что миссис Остро-виц медленно ходила, а миссис Регельвассер была глуховата. Они увидели двух морпехов в парадной форме, меня, извивающуюся на полу, и все поняли. Я очнулась на диване у миссис Подольски. Сильно пахло пролитой валерьянкой.

На следующее утро я открыла своим ключом дверь квартиры, где прожила восемь лет, с твердым намерением забрать свои вещи и никогда больше там не появляться. Травма от концлагеря, я все понимаю, но я тоже живой человек, я ни в чем не виновата, зачем устраивать концлагерь мне? Теперь, когда Дэвид погиб, меня и его мать ничего больше не связывает. В квартире было так же тихо, как вчера вечером. Я зашла к бабушке в спальню. Она лежала на постели одетая, неподвижная и спокойная, скрестив руки на груди. На туалетном столике стоял пузырек с аккуратно завинченной крышечкой. Я потрясла его. Он был пуст. Я дотронулась до бабушкиной руки. Она была холодной.

Так я попала в поле зрения социальных служб. Они просто не знали, что со мной делать. С одной стороны, я была не похожа на их обычный контингент – (условно) белая девочка, отличница, ни наркотиков, ни беременности, ни приводов в полицию. С другой стороны, для удочерения я была слишком старая. И тут миссис Островиц показала, что не зря тридцать с чем-то лет прожила с адвокатом и печатала юридические бумажки. Как самая молодая (семьдесят три года) и подкованная из всей троицы, она подала петицию в суд о праве опекать меня до совершеннолетия. На суде социальный работник сказала, что ее ведомство не возражает. Судья, еврей лет под пятьдесят, повернулся к миссис Островиц и, ничуть не стесняясь меня, вопросил:

– Зачем вам, пожилой женщине, эти трудности, эта обуза?

– Мы ее любим. И вообще все евреи друг за друг отвечают. Мне жаль, ваша честь, что вы об этом забыли. Позвольте же мне вам напомнить.

К тому времени, как я оканчивала школу, мы с миссис Островиц остались вдвоем. Мне было восемнадцать лет, а вместо семьи у меня было три могилы на еврейском кладбище и одна на военном. Я научилась терпеть. Сейчас, глядя назад, я понимаю, что не смогла бы впоследствии работать там, где работала, если бы в детстве и юности так не закалилась. В бывшую квартиру моей бабушки, принадлежавшую муниципалитету, вселили многодетную мать-одиночку не очень белого цвета, в квартиру миссис Подольски – семью иммигрантов из Сальвадора, а в квартиру миссис Регельвассер – семью сатмарских хасидов[76]76
  Община хасидов, основанная в 1905 году раввином Йоэлем Тейтельбаумом в городе Сатмарнемети (венг. Szatmárnémeti) в Парциуме (сейчас – Сату-Маре, Румыния).


[Закрыть]. На мои попытки заговорить с ней на идише мать этого семейства реагировала странновато, а проще говоря, шарахалась от меня. От бабушки и Дэвида у меня осталось немного денег, и я пошла учиться в университет на психолога. Мне не давал покоя вопрос, почему бабушка избрала такой странный метод справляться с тем, что ее терзало.

Учиться было интересно, а вот общение со сверстниками по-прежнему не клеилось. Мне было с ними неинтересно, они казались мне шумными и инфантильными недоумками. Миссис Островиц до последнего своего дня сохранила ясный разум и напоследок (я была уже на втором курсе) сказала мне:

– У твоего отца была младшая сестра, Шэрон. В конце шестидесятых она уехала учиться в Калифорнию и пропала. Мне кажется, она бросила учиться и ушла в коммуну хиппи. Постарайся ее найти. Может быть, у тебя есть двоюродные братья и сестры. Нехорошо совсем одной, Рейзеле.

Когда миссис Островиц умерла, мне было велено в течение тридцати дней освободить муниципальную квартиру. Я сняла подвальную комнату и стала думать, что делать дальше. Я всех потеряла, мне была нужна новая семья. Так я стала одной из New York’s Finest[77]77
  Название полиции города Нью-Йорка, букв. «лучшие из ньюйоркцев».


[Закрыть].

На следующие десять лет они стали моей семьей. У меня появилось сразу много отцов и старших братьев, я с готовностью признавала их превосходство, не угрожала их привилегированному положению, и поэтому меня все опекали, наставляли, учили уму-разуму и тонкостям полицейской работы. Среди старшего поколения было много ветеранов Вьетнама, попадались и ветераны помоложе, и то, что я дочь погибшего морпеха, очень помогало в установлении контактов. Итальянцы приходили ко мне плакаться, что в главном управлении на One Police Plaza всем заправляют ирландцы, а ирландцы жаловались на то же самое в отношении итальянцев. Я со многими дружила, но ни в кого не влюблялась. Не было потребности. Девственность я потеряла, чтобы отблагодарить пожилого детектива (тоже, кстати, прошедшего Вьетнам) за все, чему он научил меня. Это был подарок ему по случаю ухода на пенсию. Еврейство никуда не делось, но, скажем так, впало в спячку. Я зажигала свечи (если была не на дежурстве и не на задании), читала кадиш по всем ушедшим близким, но среди живых евреев учиться было не у кого.

Их было много – жертв насилия и издевательств, в основном женщин и детей. Я была их голосом. Я вытирала им слезы. Я смотрела на свою работу как на высокое служение беззащитным. Мне не нужен был никакой другой смысл жизни. Тот момент, когда забитое существо становилось человеком и этот человек начинал наконец защищаться, был для меня самым прекрасным. Некоторые из них проявляли чудеса выдержки, стойкости и чувства собственного достоинства. Я каждый раз удивлялась, как в первый раз. Большинство людей грубеют на такой работе, становятся циничными и уставшими, не верят уже ни во что, но для меня мир оставался черно-белым, с абсолютным злом и абсолютным добром.

В начале 2000-го началось крупномасштабное, на два десятка штатов, расследование трафика женщин из стран Азии и Восточной Европы в США. Если кто не знает, то торговля людьми представляет третью по размерам дохода криминальную индустрию после контрабанды оружия и наркотиков. Эти преступления очень тяжело расследовать, потому что жертвы истощены, травмированы и запуганы. Они боятся любого представителя власти, потому что в их странах полиция не служит людям, а вымогает у них взятки. Языковые и культурные барьеры, иммиграционные ограничения, тупость и коррупция в странах, откуда вывозили девушек, – все это могло свести и сводило на нет месяцы и годы расследований. В Нью-Йорке, после того как провалилось несколько дел из-за отсутствия свидетелей (кто депортирован, кто передумал давать показания, кто просто исчез), прокуратура и полиция пошли на беспрецедентный шаг. В страны, где начинался трафик, решили послать женщин-полицейских под прикрытием, с тем чтобы они проследили всю цепочку. В их числе и меня, наскоро обучив тайскому языку, отправили в Бангкок. Моя легенда выглядела так: девушка из Вьетнама прибыла в Таиланд на заработки. Отсюда и плохой тайский язык. Если кто-нибудь заинтересуется, почему у меня такой плохой вьетнамский, мне надлежало разыгрывать дурочку, которую в детстве уронили головой на пол.

Мы прекрасно знали, на что идем. В конце концов наших людей, внедряющихся в наркокартели, тоже подвергают разным проверкам на вшивость. Я профессионал, это моя работа, этого никто, кроме меня, не сделает, повторяла я себе. У меня нет никого, и моя гибель никого не опечалит. Во мне словно проснулась пятилетняя Хонг Хан, которой нужно выжить любой ценой. На ржавом баркасе у берегов полуострова Индокитай нас отчаянно качало, в битком набитом трюме всех рвало, а команда этого плавсредства отстреливалась от малазийских пиратов. Нас высадили в небольшом порту на восточном побережье Китая, посадили в грузовик, без лишних слов заперли, предупредив, чтобы у нас была тишина – ни писка, и повезли в Шанхай. В грузовике был десяток упаковок с бутылками питьевой воды и ящик с консервами. Пи́сать предлагалось в опорожненные бутылки, и консервного ножа нам, конечно, никто на дал. Мы наточили заколку одной из девушек и не остались голодными. Не помню, сколько мы так ехали, – мы сидели в темноте, и ни у кого не было часов. Потом, уже в Америке, я нашла на карте порт, где нас сгрузили. Шестьсот километров к югу от Шанхая. А наши конвоиры еще останавливались, чтобы есть и спать.

В Шанхае нас под покровом ночи посадили в рефрижератор с рыбой, шедший в Ванкувер. Было страшно холодно, мы все провоняли рыбой. Идти в Ванкувер с таким грузом капитан не решился, и нас ссадили на каком-то маленьком острове у западного побережья Канады. Здесь за нас взялась местная китайская мафия, у всех отобрали документы, а тех, кто протестовал, ткнули пару раз электрошокером, чтобы другим было неповадно. И снова в закрытом грузовике нас долго везли вдоль американской границы, потом наконец высадили в резервации племени блэкфут, пока что на канадской стороне. В резервацию ни белая полиция, ни пограничники хода не имели, а индейская полиция была напрочь куплена мафией. Но вот остались позади величественные пейзажи штата Монтана, и началась, как ни странно, самая трудная часть моего путешествия. Мне нужно было постоянно следить за собой, чтобы не обнаружить перед товарками и конвоиром знания английского и американских реалий и притворяться невежественной провинциалкой в перманентном шоке. Я настолько усыпила их бдительность, что мне удалось добраться до телефона и позвонить куда надо. В общем, мы доехали до Нью-Йорка, и меня определили в бордель в Чайна-тауне. Из маленького окошка комнаты, где на матрасах спал десяток женщин, был виден сверкающий небоскреб One Police Plaza.

Мои коллеги тоже времени не теряли. Все бордели были под наблюдением, везде регулярно ходили наши люди под прикрытием. На третий день нас, десяток новоприбывших, вызвали в офис хозяина. Там сидел мой хороший знакомый, однокурсник по полицейской академии, детектив МакБрайд. В умопомрачительном костюме от «Армани», при дорогущих часах (на что только уходят деньги управления), он выглядел как брокер с Уолл-стрит (тут, кстати, в двух шагах), которому захотелось попробовать чего-то эдакого.

– Выбирайте! – широким жестом показал на нас хозяин борделя, улыбчивый китаец, на совести которого был не один десяток человеческих жизней.

МакБрайд с видом рабовладельца на рынке прошелся вдоль нашей шеренги, пощупал одну, другую, схватил меня за подбородок, чуть не свернув мне при этом шею, и сквозь зубы бросил:

– Вот эту.

– Мистер, зачем вам эта старая рухлядь? – возмутился китаец с видом человека, уличенного в попытке сбыть негодный товар. – У нас и посвежее есть.

– Я выбрал. Чтобы через пять минут была внизу.

– На сколько?

– Привезу вечером.

С видом идущей на заклание овцы я села к Мак-Брайду в машину. Мы проехали пол-Манхэттена, а я не проронила ни слова. МакБрайд, тоже молча, привез меня в гостиницу, в заранее снятый номер. Там находились мой куратор – капитан Бьянкавилла – и психолог из штаба. Ни слова не говоря, Бьянкавилла протянул мне мой настоящий американский паспорт. И тут я почувствовала, что не могу выйти из образа. Личина прилипла ко мне и не хотела сходить. Я смотрела на Мак-Брайда, как кролик на удава, ожидая, что он с минуты на минуту бросится меня избивать (девушки в борделе говорили, что на целый день увозят именно для этого). Психолог быстро сориентировалась, она поняла, что за последние несколько месяцев я отвыкла видеть в мужчинах нормальных людей. Я позволила этой пожилой еврейской женщине, чем-то напоминавшей миссис Островиц, подвести меня к столу. Там лежали медали Дэвида в прозрачном пакете, сложенный треугольником американский флаг в деревянной рамке, врученный мне на похоронах «от имени президента и благодарной страны», серебряные субботние подсвечники, серебряная же коробочка для пряностей и белая салфетка для халы, которую я сама же в девять лет вышивала. Все, что я, уезжая на задание, сложила в сейф как самое ценное, что у меня было. Я буквально физически почувствовала, как личина падает с меня. Откуда-то из глубин памяти всплыло: Меня зовут Хонг Хан Коэн. Я родилась 1 марта 1970-го. Моего отца зовут Дэвид Коэн, ганнери-сержант, United States Marine Corps. Его личный номер такой-то. Мою мать зовут Тхам Нгуен. Но вслух я сказала:

– Меня зовут Розмари Коэн. Мое звание детектив, номер удостоверения такой-то. Я оперативник спецгруппы по выявлению трафика женщин из стран Юго-Восточной Азии с целью проституции и порабощения.

Состоялось несколько громких процессов. По моим показаниям были арестованы и посажены не только наши местные фигуранты, но и звенья цепочки в нескольких штатах, в Канаде и даже в Таиланде. Интерпол кланялся и благодарил. И тут у меня начались неприятности. Мне регулярно давали понять, что у тех, кто сел по моим показаниям, на свободе остались друзья и коллеги. То подожгут дверь квартиры. То подложат обезглавленную крысу в коробке. То прошепчут из-за плеча в метро: You’re dead[78]78
  Ты покойница (англ.).


[Закрыть]. Они давно бы уже могли убить меня, но им нравилось сводить меня с ума. Они хотели, чтобы перед смертью я еще и помучилась как следует. Ясным сентябрьским утром я пришла на One Police Plaza подавать рапорт об увольнении. Не успела.

Не помню, кто кому что сказал, но до меня дошло, что горят башни-близнецы и там нужна каждая пара рук. У меня заняло десять минут, чтобы добежать до Либерти-стрит. Там было нечем дышать. Удушливый запах авиационного керосина, горящего металла, химикатов и сожженной человеческой плоти проникал в меня при каждом вдохе, валил с ног. Я оказалась в облаке густой пыли, разъедающей глаза, я не видела дальше собственной протянутой руки, но продолжала бежать в самую гущу этого ужаса на запах, на крики. Где-то слева и внизу раздался осипший голос, просящий о помощи, непонятно, мужской или женский. Я присела на корточки около засыпанного белой пылью существа, закинула его (или ее) руку на свое плечо и выпрямилась. Где-то шагом, где-то волоком я дотащила это гражданское лицо до безопасного места и вернулась за следующим. И так несколько раз. В какой-то момент я поймала собственное отражение в чудом не лопнувшей витрине и удивилась: неужели я за последние сорок минут успела поседеть? Нет, это была пыль. Ядовитая пыль, которая сейчас, четыре года спустя, меня убивала.

Я бежала в очередной раз к северной башне. Внезапно резко потемнело, словно над всей улицей нависла гигантская тень. Стало очень жарко. Я споткнулась обо что-то, упала лицом в груду обломков, пыталась подняться, но не могла. Пот вперемешку с копотью и пылью заливал глаза, я уже ничего не видела, только поняла, что кто-то профессиональным движением взвалил меня себе на плечо и понес.

Я очнулась в больнице. У моей постели сидел капитан Бьянкавилла.

– Вам что, больше негде быть и нечего делать? – прохрипела я.

– Представь себе. Пожарное и полицейское начальство перегрызлось, и нас отстранили.

– Как там?

– Кошмар. Северная башня тоже упала. Но я не об этом пришел с тобой говорить. Это шанс, Розмари. Шанс тебе исчезнуть. Мы можем вставить твое имя в список погибших, а ты начнешь новую жизнь с документами на новое имя. Никто не станет доискиваться, где тело, сама понимаешь.

Я откашлялась и сказала:

– Дайте мне время подумать.

– Я завтра приду.

Я лежала на больничной койке в больничной пижаме и плакала. Башни-близнецы, о которых с гордостью рассказывал мне Дэвид, прекрасный символ прекрасной Америки, который я каждый день много лет подряд видела из своего окна, то сверкающие на солнце острыми гранями, то невесомые за дождевой пеленой, теперь превратились в кучу обгорелых руин. У меня было такое чувство, что моя американская жизнь обрушилась вместе с ними. Бьянкавилла стремится избавиться от меня, он не хочет, чтобы меня убили, пока я хожу у него под началом. Но жить под чужим именем и всю оставшуюся жизнь притворяться я не хотела, ибо знала, что не смогу. Я с трудом выдержала даже те несколько месяцев, что провела под прикрытием. Значит, пора начинать жизнь сначала. Я даже знаю где. Та самая страна, где я имею право на гражданство по факту рождения от Дэвида Коэна. Да и мафия меня там не достанет.

Я встала. Дышалось легко, как будто я не наглоталась дыма и асбестовой пыли. Без особого труда добилась, чтобы меня выписали. Жертвы поступали десятками, в больнице царил хаос, никто не уговаривал меня остаться. Мне выдали мои вещи, бумажник и документы. Я переночевала в своей квартире, уложила в чемодан на колесиках любимые книги, альбом с фотографиями, медали, флаг, подсвечники и прочую сентиментальную ерунду. Самолеты не летали, поезда тоже ходили абы как, но мне удалось купить билет до Торонто. За окном проплывали холмы Новой Англии в золотистой и алой листве, невесомые мосты над бурными горными речками, аккуратные полустанки, увешанные американскими флагами. Вдали от моего личного и общенародного кошмара в Манхэттене я спокойно и умиротворенно прощалась со своей страной. В Торонто я переночевала в кресле в аэропорту, а утром села на самолет в Тель-Авив.

После ульпана я пришла устраиваться на работу в израильскую полицию. Те немногие, кто знал о моих планах, смотрели на меня как на безумную. Израильская полиция – это кормушка для своих: там все друг друга знают по совместной службе в армии и в Магаве[79]79
  Пограничная полиция, военизированное подразделение полиции Израиля.


[Закрыть], туда никогда не пустят женщину, новую репатриантку, да еще с таким лицом, как у меня. Но если я всю жизнь служила в полиции, если это единственное, что я умею делать, и, черт возьми, умею делать хорошо, то почему, собственно, я должна заниматься чем-то еще? Мазл обн наруным[80]80
  Дуракам счастье (идиш).


[Закрыть], как говорила миссис Подольски. В то время израильское правительство только-только озаботилось трафиком женщин из других стран и полиция создала свой первый оперативный отдел по этой проблеме. Опыта такой работы ни у кого не было. Опять же, как говорила миссис Подольски, когда вор нужен – его из петли вытаскивают.

Сага моя, конечно, интересная, но если верить врачам, то конец не за горами. Я думаю об этом без страха, только надеюсь, что будет не очень больно – мне дадут морфий. А так я довольна своей жизнью, хоть она и не напоминает картинку с выставки. А пока я еще соображаю, пока у меня есть силы делать свою любимую работу, я буду ее делать.

Ребята из отдела IT порылись в компьютере Малки Бен-Галь и на блюдечке преподнесли мне все ее контакты. Как ни странно, молодой человек там не значился, но это могло означать, что у него просто руки не дошли завести электронный адрес, да и зачем ему, раз в доме его родителей нельзя держать компьютер? Главное, что там был адрес той самой подруги, у которой Малка собиралась провести последние два дня в Узбекистане. При помощи русскоязычной стажерки я написала ей вежливое письмо и стала ждать. Ответа не было. Хаим тоже затих.

Прошло некоторое время, а мы ничуть не продвинулись, если не считать справки из телефонной компании. В ней значилось, что последний сигнал с Малкиного мобильника был зафиксирован в радиусе двадцати километров от таких-то координат. Я сверилась с картой. Безлюдная горная местность, ближайший населенный пункт далеко. Что там искать? Казалось, о чем мне волноваться, я сама через полгода умру от рака, но именно поэтому я и хотела оставить мир в лучшем виде, чем он был до меня. Я надеялась дать отцу Малки хоть какой-то ответ, чтобы он мог окончательно похоронить дочь и как-то жить дальше. Ему надо детей поднимать. А так – ни тела, ни информации. Пропал человек, как будто его не было.

Я в очередной раз тупо открыла свой рабочий ящик с электронной почтой и увидела там то, на что уже перестала надеяться. Письмо с адреса Тамары Огай. Письмо, конечно, было по-русски, но вот с этим языком в нашем управлении проблем нет. Пока письмо переводили, я ходила по коридору, как тигр по клетке, не в силах усидеть на месте. Наконец мне выдали перевод, и чем дальше я читала, тем больше понимала, что инстинкты Хаима его не обманули.

Уважаемая Розмари Коэн,

Пишет вам Ирина, дочь Тамары. Мне четырнадцать лет. Я знала, что кто-то будет искать Регину (стоп, кто это «Регина»? ах да, это же Малку так называл ее отец в беседах со мной). Он должен быть наказан за то зло, которое он совершил (кто это «он»?). Я читала, что вы даже Эйхмана достали из Аргентины (надо же, какая осведомленность у такого юного существа), и надеюсь, что он предстанет перед вашим судом за то, что сделал с Региной и с моей мамой. Мне много нужно вам сказать, а времени мало, меня в любой момент могут накрыть, и тогда я последую за Региной. В общем, когда Регина не приехала к нам в гости, как собиралась, мама плакала и волновалась. Он сказал ей, что водитель не справился с управлением, машина упала в горах с обрыва и они оба погибли. Мама очень горевала, но ей предстояло скоро рожать, и она сосредоточилась на этом. Она родила сына, последовали песни и пляски, и всё вроде бы устаканилось, ан нет. Каким-то образом мама узнала, что водитель жив, что муж обманул ее и воспользовался ею, чтобы убить ее подругу. Моя мама сошла с ума. Она смотрела в одну точку, не произносила ни слова и не хотела кормить младенца. Пока я спала, ее увезли. Прислуга говорит, что за границу, в психушку. Он хочет взять новую жену, как у них тут принято, а мне тут нечего делать, я гражданка России и не хочу жить в Узбекистане. Мне не нужны его деньги, на которых кровь невинных людей, в том числе вашей соотечественницы. Никто в российском посольстве не хочет мне помочь. Я просто хочу, чтобы вы знали: Малка Бен-Галь убита по распоряжению Карима Ибрагимова, гендиректора концерна «Узбекистон Газ» и криминального авторитета. Я прошу вас помочь мне выбраться отсюда, и я повторю все, что я здесь написала, в любом суде. Пожалуйста, поверьте мне.

Вот такое сумбурное послание. Я перечитала его несколько раз – и чем дальше читала, тем больше вопросов у меня возникало. Можно ли верить этому юному созданию? Девочки в этом возрасте любят разводить драму вокруг собственной персоны. В моей практике не раз и не два случалось, что девочка могла оговорить кого-то из родителей – просто чтобы отомстить, чтобы ее наконец выслушали и стали воспринимать всерьез. Похоже, в головке этой Айрин куча романтических штампов: что Израиль не оставляет своих ни в какой беде, что для нас не существует государственных границ и международного права и что каждого, кто обидит обладателя израильского паспорта, покарает страшная и невидимая рука МОССАДа. Шикарно было бы иметь такие полномочия, но увы. Допустим, что Айрин верит в то, что написала. Напрашивается вопрос: зачем? Чем гендиректору газового концерна, пусть даже с криминальными связями, могла помешать скромная социальная работница, приехавшая по сугубо личным делам? Зачем делать инсценировку с упавшей в горах машиной? И чем мы можем Айрин помочь? Отвезти ее в Россию?

Положение осложнялось тем, что я была далеко и не знала русского языка, а для Хаима писать Айрин было рискованно. Пожилой мужчина пишет электронные письма четырнадцатилетней девочке и ищет встреч. Скандал будет на все посольство. Мы с Хаимом долго анализировали письмо, жевали каждое слово, прикидывали и так и этак и наконец выработали план. Я написала Айрин (через переводчика), что буду ждать ее на каждой воскресной службе в десять утра в церкви Свято-Троицкого Никольского женского монастыря (одна из пяти ташкентских православных церквей), и приложила к этому подробное описание, во что она должна быть одета.

– Ну и подкузьмила ты мне, – ворчал Хаим. – Каждое воскресенье в церковь таскаться. Откуда такая странная идея?

– Пойми, мы имеем дело с девочкой-подростком. Если она будет настаивать, что ей надо уйти из дома, и откажется объяснить почему, отчим запрет ее и никуда не пустит. А церковь – это святое, это даже мусульмане уважают. У нее травма, она потеряла мать и нуждается в утешении. Все очень правдоподобно выглядит.

– Ну и наивная же ты. Ибрагимов по уши в криминале, для него вера и церковь – это пустой звук.

– Ты веришь, что это по его распоряжению убили Малку?

– Я этого не исключаю.

– Зачем?

– Друзья попросили. Такая возможность подвернулась через Тамару.

– А друзьям зачем?

– А вот тут я уже совсем залез в дебри, но ты выслушай, сделай приятное старику. – Вот ведь кокетничает, ему еще шестидесяти нет. – Боюсь, что эти люди сидели у Малки на хвосте с того дня, как она прилетела в Ташкент и застукала женщину из их команды по перевозке. Они пасли Малку с этого момента и зафиксировали ее визит в посольство. Они не хотели, чтобы она вернулась в Израиль и там болтала языком про их дела.

– Но даже с точки зрения мафии глупо убивать человека из-за такой ерунды.

– А это смотря где. – Тут Хаим посерьезнел. – В Америке и Израиле – да, я с тобой согласен. У нас все дороже и убить человека стоит денег. Прежде чем убивать, надо хотя бы удостовериться, что человек: а) владеет опасной информацией и б) собирается ее разгласить. А здесь мафия непрофессиональна, а человеческая жизнь дешева. Они считают, что чем больше крови и трупов, тем сильнее организация и больше доходы, а это далеко не так. Они прокололись дважды: один раз, когда решили убить обладательницу иностранного, тем более израильского, паспорта, и второй раз, когда решили впутать в это дело жену Ибрагимова.

Следующий разговор превзошел все мои ожидания и не на шутку меня испугал. На экране моего компьютера появилась хитрющая довольная физиономия Хаима. Рядом сидела короткостриженая девочка, в джинсах, с абсолютно славянским лицом, только глаза длиннее обычного. Надо же, как гены складываются. Мое вьетнамское происхождение было видно всем за километр, да и Малке, похоже, досталось на орехи за такое нетипичное для Израиля лицо. Ее отец, профессор Литманович, даже на фоне теперешнего ужаса вспоминал об ее подготовке к гиюру не иначе как с содроганием. А тут я бы никогда не сказала, что мать азиатка.

– Розмари, познакомься, это Ирина. Можешь говорить с ней по-английски.

– Что значит «познакомься», Хаим? Ты соображаешь, что ты делаешь? Ее, наверное, уже вся узбекская полиция ищет. Это именно то, чего мы хотели избежать. Тебя обвинят в похищении малолетней – хорошо, если не в совращении.

– Розмари, не кипятись. Не подходи к Ташкенту с мерками Нью-Йорка. Здесь все решают связи и взятки. Я поднаторел и в том и в другом. Ибрагимов не хватится Ирины еще три дня. Он думает, что она на экскурсии с молодежной группой при церкви.

– Где она спит?

– У моих друзей, приличная еврейская семья.

– Не бойтесь за меня. – У Айрин был очень приятный голос и очень тяжелый русский акцент. – Вот видите, ваш коллега поверил мне. Завтра мы попробуем отыскать машину в горах.

– Айрин, у тебя хороший английский, – только и могла сказать я и снова напустилась на Хаима, перейдя на иврит: – Зачем ты берешь ее с собой искать машину? Ты что, не можешь записать номер и справиться сам? Зачем ты подвергаешь ребенка опасности?

– Она знает эти места, она часто ездила этой дорогой. Я там никогда не был.

– Ты себе никогда не простишь, если с ней что-то случится. Я умываю руки, Хаим. Следующее известие, которое я хочу от тебя услышать, это то, что Айрин в безопасности. А до этого не звони мне больше.

Я отключила связь. Пусть подумает, ему полезно. А то вообразил себя ковбоем на Диком Западе. Ох, мужчины до старости остаются мальчишками. И при этом хотят подчинения. Ну не смешно?

Через два дня Хаим прорезался со следующим сообщением.

– Розмари, я нашел машину.

– Где Айрин?

– Я посадил ее на самолет в Москву. У нее там родственники, семья отца. Приеду, говорит, вас, дядя Хаим, в Израиле навестить. Заработаю денег, вытащу маму из психушки и приеду.

Как все легко в четырнадцать лет. Где ты, маленькая Розмари Коэн, утешавшая на тель-авивской скамейке мастер-ганнери-сержанта Дэвида Коэна?

– …иначе давно бы на запчасти растащили.

– А? Что ты сказал?

– Я сказал, что машину мы нашли в очень глухом месте в горах, иначе бы ее давно растащили на запчасти.

– И в каком она виде?

– А вот тут много непонятного. При падении с обрыва она почти не пострадала, так, поцарапалась там и сям. Если бы машина сорвалась в пропасть на большой скорости, была бы не машина, а плюха.

– А… останки?

– Нету.

– Как это нету?

– Так. Во всяком случае, мы не нашли. Ни тела, ни одежды, ни вещей.

– Следы?

– Засохшая кровь на обшивке сиденья и на приборной панели. Я это тебе пришлю в контейнере на анализ. Скоро будешь встречать.

– Ты извлек машину из ущелья?

– Да, сейчас. Я не дурак, чтобы так засветиться. Просто выломал сиденья и приборную панель.

Я съездила в Бен-Гурион, встретила контейнер и отвезла в лабораторию. Через некоторое время с поклонами и реверансами осведомилась, как продвигается. С судмедэкспертами надо дружить, их нельзя торопить, это каждый умный полицейский усваивает на первом году работы.