Текст книги "Город на холме"

– Я вынужден вас задержать.

– На каком основании?

– Ради вашей безопасности.

– Какая чушь! – возмутился парень.

– Вы проследуете, когда отпадет оперативная необходимость в вашем задержании.

Земира уже вовсю скалил белые зубы, да и Хазанович злорадно улыбался, но у меня другое амплуа. Роли расписаны, и каждый играет свою.

– Как вы не понимаете, – вступила в разговор девушка, – им же идти через Тель-Румейду и Адмот-Ишай. Поселенцы их затравят.

– Непременно затравят, – со скорбным лицом подтвердил я. – Убьют, зажарят и съедят. И вообще, мы замешиваем мацу на крови христианских младенцев. У вас все?

Активисты не успели ответить. Где-то у нас над головами раздался дружный смех, крики «Ам Исраэль Хай!»[126]126
  Народ Израиля еще жив (ивр.).


[Закрыть] и клацанье затворов. Оказалось, что с каменной террасы пару метров высотой за нами все это время наблюдало около десятка поселенцев. Как в театр пришли, честное слово. Театр и есть.

– Яла, яла, в школу опоздаете, – бросил Земира девочкам, и их как ветром сдуло.

– Нам всегда было ясно, на чьей вы стороне, – сказала мне скандинавская девушка таким тоном, как будто уличила меня в военных преступлениях, достойных Нюрнбергского процесса.

– Очень хорошо, что вам это ясно, – невозмутимо отозвался я. – Прошу вас освободить блокпост и не мешать нам выполнять наши обязанности.

Поселенцы попрыгали со своей террасы, и активисты сочли разумным «освободить блокпост». Я оказался в кольце не слишком предсказуемых людей, привыкших сначала стрелять, потом задавать вопросы. Стоящий напротив сжал мне руку в железобетонном рукопожатии, притянул к себе и обнял. Потом остальные стали протягивать руки и называть себя. Моше. Ури. Натан. Давид. Шимона я уже имел счастье знать. Только теперь я понял, как важна им каждая крупица поддержки. Да, им достаточно веры в Бога и любви к своему городу, чтобы терпеть что угодно. Но как, должно быть, одиноко им там, наверху.

– Спасибо тебе за Хиллари, – тепло сказал мне Ури, на вид типичный светский тель-авивец в джинсах, только при бороде и в кипе. – Она у меня бедовая. Забывает иногда, что тут немножко не Калифорния.

Можно подумать, что я отбил Хиллари у разъяренной толпы. А то какой-то недоделанный хомо с видеокамерой.

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Ты же у нас кинозвезда местного значения.

У меня начало сдавать терпение. Какая еще кинозвезда?

– Эти бебиситтеры арабов засняли на видеокамеру твою беседу с моим Исраэлем и выставили в Интернет, – пояснил Шимон. – Там ничего не слышно, зато все видно.

Я окончательно завис. Зачем вывешивать беседу в Интернет, если ее не слышно?

– Зачем они это сделали?

– Чтобы исходить ядом в комментариях. ЦАХАЛ на службе у фанатиков и расистов. Солдат стоит на коленях перед сыном поселенца.

Очень хорошо. Именно этого я и хотел.

Поселенцы распрощались со мной, расселись по машинам и отчалили на работу. Оказывается, они застали мой спектакль по дороге на стоянку. Задержался один Шимон.

– Я прошу у тебя прощения за свою несдержанность. Я подумал над тем, что ты сказал. Пока армия нас отсюда не выселяет, мой сын больше не будет создавать ситуаций, при которых солдаты могут пострадать.

Сказал я, предположим, совсем не это, ну ладно.

С этого дня евреи Тель-Румейды признали меня за своего. Каждый день на блокпосту появлялось какое-нибудь маленькое чудо в пейсах с кульком или коробкой и словами «мама-просила-тебе-передать». Передавали они, может быть, и мне, но мамы были опытные и знали, что я стою на блокпосту не один. Так что порции там были соответствующие. В свободное от службы время я ремонтировал кое-что по мелочи в их палисадниках, общался с детьми, если те были не в школе, пару раз свозил на джипе женщин за покупками в Кирьят-Арбу. В дома в отсутствие мужчин не заходил, нравы тут были очень строгие. Исключение составляла Хиллари. Она не видела ничего ужасного в том, чтобы вынести мне стакан сока на крыльцо, сесть на ступеньку повыше и начать болтать. Ури целый день работал, и Хиллари было элементарно скучно. Ребенок всего один, совсем маленький, в смысле еще ходить не начал. Как только они начинают ходить, скучно уже не бывает, это я знал из собственного опыта.

– Твой муж точно не будет возражать, что мы разговариваем? – спрашивал я ее.

– Шрага, ты дикий. Мы ничего не нарушаем. Мы все цивилизованные люди. У тебя, наверное, есть невеста. Она бы стала тебя в чем-то плохом подозревать только потому, что мы сидим на одном крыльце и болтаем?

– Нет, не стала бы.

– Ну вот. А ты думаешь, Ури дурнее паровоза?

На это мне было нечего возразить.

Из рассказов Хиллари я понял, что они тут в некоторой степени белые вороны. У них не было того, что в Меа-Шеариме называется ихус. Родители Ури, университетские профессора и левые активисты, еще пять лет назад отказали ему от дома. Если бы они только знали, как они похожи на моего отца и других столпов нашей общины. Похожи в своей ненависти ко всем евреям, которые от них отличаются, и к государству, построенному этими евреями.

– А твои родители?

– Мать в Штатах. А отец я даже не знаю кто.

– То есть как не знаешь?

– А мать и сама не знает. Прыгала из койки в койку.

Я встал.

– Хиллари, нельзя так неуважительно высказываться о своей матери. Я не хочу это слышать. Какая бы она ни была, она тебе жизнь дала.

– Не уходи. Я больше не буду. Мне страшно одной.

Как маленькая, честное слово. Как это, наверное, страшно – расти без отца. Лучше даже такой, как у меня, чем никакого. Под звон голосистых хевронских цикад я слушал про то, как мать подолгу оставляла Хиллари в разных семьях, а сама уезжала на поиски просветления и нирваны. Как может мать так себя вести? И что такое «просветление» и «нирвана»? Я видел, как Хиллари мучается, пытаясь подобрать на иврите слова для объяснения этих, видимо, очень сложных понятий, и сжалился.

– Расскажи мне лучше про Америку. Мне же интересно. Я не был нигде дальше Тель-Авива.

Хиллари бросила взгляд на манеж, где спал ее сын. Манеж был закрыт сверху мелкой металлической сеткой, призванной задержать снайперскую пулю.

– Сейчас приду.

Через минуту я держал на коленях увесистый альбом с фотографиями. Там были виды Сан-Диего, национальных парков, гор и Тихого океана. Хиллари рассказывала, как провела последние четыре года жизни в Америке в богатой нееврейской семье, в которой было три сына, а они мечтали о дочке. Мраморный дворец посреди идеально подстриженного газона, апельсиновые деревья и розовые кусты. Штат прислуги из пяти человек.

– А вот это я.

На фотографии на Хиллари была немыслимо короткая юбка, да еще с разрезами. Я не видел такого никогда и ни на ком, даже в Тель-Авиве. В каждой руке у нее было по какому-то странному предмету. Они были похожи на разноцветную пышную швабру на короткой ручке.

– Это что?

– Помпоны. Я была капитаном команды чирлидеров.

– Что такое чирлидеры?

– Ну… – Хиллари замялась. – Это когда девушки в коротких юбках машут помпонами, прыгают и кричат.

– Зачем?

– Для мотивации. Чтобы футбольная команда лучше играла и выиграла.

– А если девушки не будут прыгать и кричать, команда будет играть плохо?

– Ну как тебе объяснить? Каждая американская девушка мечтает быть чирлидером, а я была капитаном. Мистер и миссис Норвелл приходили на все футбольные матчи. Исполнилась их мечта – сыновья-футболисты и дочь-чирлидер. Они хорошие люди. Я даже Рождество с ними отмечала. Сейчас вспомнить совестно. Что я знала о том, кто я? Только фамилия – Коэн. И еще мать говорила, что бабушка оставила в концлагере свой разум, что жить с ней было невозможно.

– Мой дед тоже был в концлагере.

– Тебе повезло. Ты всегда знал, что ты еврей.

Да уж, повезло.

– А почему ты не сменила имя? Разве Хиллари – это имя для еврейки?

– А оно мне подходит. Оно мне помогает. Понимаешь, по-английски мое имя означает «веселая, неунывающая». А в Хевроне без чувства юмора никак. Жизнь тут тяжелая, люди суровые.

– Ты про евреев?

– Скорее, про евреек. Меня рабанит конкретно недолюбливает.

– Какая рабанит?

– Главная.

Это было мне знакомо. Жена высокопоставленного человека может при желании сильно испортить жизнь любой другой женщине, которой из общины некуда деваться. Моя мама этого делать не хотела и не могла. Хоть в этом ей повезло. Теперь я понял, почему Хиллари целый день сидит одна и так запросто и охотно общается со мной, чужим человеком, резервистом, который долго в Хевроне не задержится. Просто мне можно сказать то, чего никому из соседок не скажешь.

– Что ей не нравится?

– Не пойми меня неправильно. Я очень ее уважаю. Но я не могу быть кем-то, кем я не являюсь, ради ее удобства. Понимаешь, я всегда была очень самостоятельной, я еще и маму свою опекала, она вечно витала в каких-то облаках. Я привыкла все решать сама. Если мне нужен совет, я спрошу мужа. А она считает, что ничего в поселении не должно происходить без ее одобрения. Когда мы только начали тут жить, она запретила мне петь солдатам на блокпостах.

– Как это петь?

– Обыкновенно, под гитару. Я хорошо пою. Солдатам нравилось.

Еще бы им не нравилось.

– А Ури что сказал?

– Сказал, будут неприятности. Были неприятности.

– Хиллари, если ты хочешь знать мое мнение, то рабанит была права. Конечно, ты хорошо поешь. Конечно, солдатам нравилось. Женское пение – это вообще для меня самые любимые звуки на земле. Ваши голоса – это подарок Всевышнего нам, которые умеют только хрипеть и орать. Но Хеврон – это не место для публичных исполнений. Здесь арабы по улицам ходят, и у них тоже уши есть. Они все наши враги, а некоторые еще и развратные, поверь мне. Чем они заслужили такую радость? Почему Ури должен делиться с ними этой драгоценностью? Ты о нем подумала?

По ее удивленному лицу я понял, что поделиться с ней этой простой мыслью рабанит не догадалась. Наверное, она сказала, что пение вводит солдат в грех, и при одном взгляде на эти благочестивые лица Хиллари словила большое ха-ха.

– Ты вообще здесь жить хочешь?

– Очень хочу. Кстати, во многом благодаря рабанит.

– Не понял.

– Она все время дает мне понять, что я избалованная калифорнийская штучка, не умею любить Тору и родину и вообще у меня для Хеврона кишка тонка. А у меня характер упрямый. Раз Ури решил, что его место здесь, то мое место с ним.

– А арабы с их европейскими наседками тебя не напрягают?

Я чуть не сказал «европейскими и американскими», но вовремя удержался.

– В смысле страха или в смысле чувства вины?

– Чувства вины.

– За что, Шрага? За то, что я тут живу? В Америке тоже бывает, что соседи друг другу не нравятся. Но не мы начали тут оргию убийств. Мы защищаемся. Я что, должна чувствовать себя виноватой в том, что наша самозащита успешна?

– А страх?

– А то нет. Я каждый день его преодолеваю. Элеонора Рузвельт говорила: женщина, она как пакетик чаю – не поймешь, какого она по-настоящему цвета, пока в кипяток не опустишь.

– А кто такая Элеонора Рузвельт?

– Иди на базу. Ури за тобой зайдет, и я тебе расскажу, кто такая Элеонора Рузвельт. А сейчас мне пол мыть надо.

– У меня сегодня вечером наряд. А завтра вечером я свободен.

Выйдя за ограду, я оглянулся и увидел, что Хиллари энергичными движениями выжимает над ведром тряпку, в которой даже с такого расстояния можно было узнать флаг Палестинской автономии. Зачем они это делают? Ведь всем от этого только хуже.

На коллективный Шаббат у меня попасть не получилось из-за службы, но пару раз навестить к ужину семейство Страг все-таки удалось. По дороге от базы до дома Ури успел рассказать мне, как стыдились родители его, вернувшегося из Газы, как он впервые увидел Хиллари на какой-то экскурсии вот по этим холмам, как во время демонтажа очередного форпоста она сидела на развалинах и плакала: How can our fellow Jews do this to us?[127]127
  Как наши братья-евреи могут сделать такое с нами? (англ.)


[Закрыть]

– И знаешь, что я сделал? Уже три года соблюдал, в йешиве по вечерам учился, все как полагается, на шидухи выходил. Как будто ничего этого не было. Просто подошел и сказал: Hillary, will you please marry me[128]128
  Хиллари, пожалуйста, выходи за меня замуж (англ.).


[Закрыть].

Почему меня не хватило сказать Малке то же самое, несмотря ни на что?

В конце третьей недели моего пребывания в Хевроне из снайперской винтовки обстреляли район Авраам Авину[129]129
  Еврейский квартал Хеврона.


[Закрыть]. Погиб ребенок, а его мать получила пулю в коленку. Обстрел был произведен из района Баб-эль-Хан. Командование ну очень встревожилось наличием у арабов снайперской винтовки. Раньше ничего, кроме калашей, у них не водилось. Я как раз удивлен не был. Им собирают столько денег в рамках гуманитарной помощи, а на всю H2 (население 30 000 человек) нет ни одного акушерского пункта, зато закупиться снайперскими винтовками и стрелять по евреям – это, очевидно, достойное применение международных пожертвований.

И снова рейд. Многоквартирный жилой дом, все перевернуто вверх дном, женщины и дети плачут, старики в ужасе, мужчины длинными рядами стоят лицами к стене в наручниках и повязках на глазах. Ищем снайперскую винтовку. Выскочили на крышу. Пахнет гарью, где-то что-то жгут. Вот она, наша пещера Аладдина, уж не знаю, как его там зовут. Ящики, накрытые брезентом, все новое, смазанное, одна початая коробка патронов.

– Держите! Уйдет!

Я увидел только силуэт, прыгающий с крыши, и рванулся за ним. Что-то подсказало мне, что он не торопится стать шахидом и что там есть другая крыша. Так и есть, вот он, дом пониже. Но расстояние не маленькое. Он с детства прыгал по этим крышам, а я могу и не рассчитать. Он заметил мое замешательство и крикнул:

– Ну я стрелял, я! И что ты мне сделаешь? Ну и трусы же вы!

Надо же, я не помню, чтобы когда-нибудь с безопасного расстояния целился в женщину с ребенком. Но самое ужасное, что прицелиться в него не получается и надо прыгать. Ладно, подумал я, скидывая бронежилет. Ихи рацон мильфанеха[130]130
  Да будет воля Твоя (ивр.).


[Закрыть].

Бетонная поверхность ударила по подошвам, и я понял, что спасен. Я догнал его, и мы сцепились. Автомат мешал, болтаясь за спиной, но девать его было некуда. Осколки и обломки, разбросанные по крыше, врезались в спину. Мне удалось все-таки его оседлать, начать душить, и я услышал, как трещат его ребра у меня под коленом. Или, может быть, мне это только показалось.

Наверное, мы все-таки долго катались, потому что за это время наши успели попасть на крышу традиционным способом.

– Да ты что, его убивать собрался? – прозвучало у меня над головой, и я почувствовал, как меня буквально за шкирку оттаскивают от этого человекообразного.

– А что, я должен что-то другое с ним делать? – искренне удивился я.

Существо хрипело и откашливалось, но было живо. Настолько живо, что отыскало меня глазами и нагло осклабилось. Я попытался встать, и тут острая боль стрельнула в лодыжку. Похоже, я чего-то там вывихнул, совсем как юная жительница Хан-Юниса, сиганувшая на головы ненавистным оккупантам. Как я еще бегал на этой ноге. Взглянув на запад, я наконец понял, что там горело. Какой-то магазин на улице Шухада, она же улица Царя Давида. Вернувшиеся с похорон маленького Авреми поселенцы его подожгли. Потом от Хиллари я узнал, что мать мальчика Одая просила их этого не делать. Но кто женщину слушать станет.

После рентгена, показавшего, что ничего не сломано, но много чего вывихнуто и растянуто, врач дал мне пузырь со льдом, обезболивающее и велел сидеть тихо. Поджигать магазин, принадлежащий абсолютно постороннему человеку, действительно глупо. Какой магазин может быть у подобной швали? Он только и умеет, что убивать. Но почему мне не дали его прикончить, кому нужна эта комедия с военным судом. Его несколько лет подержат в тюрьме, а потом отпустят в рамках очередной гуманитарной инициативы. Он вернется в Хеврон и будет ходить здесь по улицам как победитель и ухмыляться в лицо Одае, потерявшей ребенка. Надо сделать с ним что-нибудь такое, чтобы он жить больше уже не хотел. Все равно, пока не заживет нога, я не могу ехать ни в какой Узбекистан.

Я с трудом доковылял до дома Страгов и решительно постучал в дверь.

– Ты дверь решил сломать? – напустилась на меня Хиллари. – Ребенок спит.

– Извини. Мне нужно у тебя кое-что одолжить.

– Что?

– Туфлю.

– Что, прости?

– Туфлю. Для воспитательной беседы.

Пауза.

– Я поняла. Сейчас принесу.

Путь обратно занял на десять минут дольше, нога отчаянно болела. У ворот базы толпилось несколько местных поселенцев и еще какие-то незнакомые личности из Кирьят-Арбы.

– Шрага, так ты не арестован?

– Пока нет.

Слухи тут расходятся, как в Меа-Шеариме.

На базе я разыскал Эзру и изложил ему свой план. Он посмотрел на меня так, будто не видел никогда раньше.

– Ты думаешь, это аморально?

– Я думаю, это гениально. Просто не могу поверить, что это ты. Ты, чинивший в арабском доме унитаз. Ты, никому из них не сказавший грубого слова.

– Семья Идрис виновата только в том, что их дом расположен так, как расположен. А этот сам признался.

Он гордится. Он смеется над нами, он уверен, что его не казнят. Я не люблю оставлять работу недоделанной. У меня бзик такой.

– Если ты действительно хочешь, чтобы он покончил с собой, то твой план нуждается в изменении. Ну кто его здесь увидит? Десяток солдат и десяток задержанных. Это надо заснять на видео и выставить в Интернет, чтобы видели все. Тогда он точно будет опозорен.

Мне такое даже в голову не пришло. Я рос без видео и Интернета.

– У нас нет камеры.

– У нас есть камера, – ответил Эзра, доставая из кармана мобильник.

– Эзра, ты будешь иметь неприятности.

– Кто бы говорил.

Дальнейшее я помню только в виде рваных кусков диалога. Помню собственную сосредоточенность патологоанатома, разрезающего труп на столе. Я помню, что в комнате было много солдат, что с других задержанных сняли повязки. Помню свое удивление, что убийца Авреми явно крупнее и выше среднего, уж точно не меньше меня. Странно, что на крыше я этого не почувствовал. Я снял с него повязку. Приподнял дулом М-16 его подбородок и тихо спросил:

– Ты меня узнаешь?

Он сфокусировал взгляд.

– Еще бы. Я думал, крыша под тобой проломится. И как там бедный ребенок? Уже похоронили? Воображаю, как поселенцы с ума сходят.

Странно, я вот не усмотрел в убийстве ребенка повода для веселья.

– Мы не закончили.

– Ты будешь бить связанного человека?

– Хас ве шалом[131]131
  Боже упаси.


[Закрыть]. Я не собираюсь жертвовать своим кайфом от честно сделанной работы. Сейчас я сниму с тебя наручники, и мы закончим. Если ты мужчина – сопротивляйся, мои друзья не будут тебе мешать. Если нет, то не обессудь, все претензии к Аллаху, который создал тебя тем, чем создал. Вопросы есть?

Ну почему он так похож на человека? Нормальное лицо, неплохой иврит, удостоверение студента медицинского факультета университета Аль-Наджа, что в Наблусе. Он еще ни одной жизни не спас, а две уже успел разрушить. Не похожий на голь перекатную, с которой мы обычно имели дело, родом из зажиточной семьи, он решил доказать своим более бывалым друзьям, что тоже участвует в сопротивлении. А заодно и новый гаджет распробовать. Тошно, неприятно, но я обязан. Ради тебя, Одая.

Я оказался прав. Он не был ветераном стычек с евреями – очевидно, до меня его никто не бил вообще. Он просто не привык. У меня даже дыхание не участилось, а он, согнувшись в три погибели, закрывал голову.

– А вот сейчас начинается самое интересное, – услышал я свой собственный голос, еще более хриплый и монотонный, чем обычно. – Я с тобой закончил, но у меня для тебя есть привет от еврейской общины Хеврона. Алекс, дай сюда пакет.

Я переложил туфлю из правой руки в левую и ударил наотмашь два раза. Следующие удары уже были гораздо легче, практически не удары, а касания, но ему хватило. От его гонора ничего не осталось, он рыдал, лежа в позе эмбриона на полу. Я застегнул наручники и разогнулся под бурные аплодисменты. Красный огонек у Эзры в руке погас, и я обратился к людям:

– Итак, что мы имеем. Ни одна кость не сломана, ни один внутренний орган не поврежден. Но он уже не жилец и тем более не боец. Он на всю оставшуюся жизнь унижен и противен самому себе. То, что я с ним сделал, это в их культуре хуже, чем изнасилование[132]132
  Самый презрительный жест в арабской культуре – это бросить в кого-то туфлю, как в Багдаде закидали тапками Буша-младшего. Араб, которого бьют по лицу женской туфлей, да еще левой рукой (левой рукой вытираются в туалете, когда нет туалетной бумаги, левая сторона считается нечистой), безнадежно опозорен.


[Закрыть]. Но вам я вот что хочу сказать, дорогие мои. Я три года отбарабанил в Газе. Такое у меня в первый раз, и надеюсь, что в последний. Вы слышали, в чем этот экземпляр признался. Моего убогого разума не хватает понять, почему мне не дали докончить свое дело, и я докончил его сейчас, как сумел. Но если вы будете творить такое на блокпостах каждый день, вы превратитесь черт знает во что. Ваши жены, девушки, родители не узнают вас после трех лет таких упражнений, а узнав – испугаются. Не доводите себя до этого. Все. Всем спасибо, все свободны.

Утром перед началом наряда к нам явился лейтенант и обратился ко мне со следующим приветствием:

– Ну что, Стамблер, допрыгался?

– Допрыгался, мефакед[133]133
  Обращение к вышестоящему в армии, ср. английское sir.


[Закрыть].

– Нога болит?

– Болит.

– Теперь не будешь с блокпостов вылезать. Про рейды можешь забыть. Только тебе ходить нельзя.

Я решил, что ослышался.

– Я не понял, мефакед.

– Когда на блокпосту посторонние, ты должен только сидеть или стоять. Они не должны видеть, что ты хромаешь.

Понятно. Резервиста надо использовать на все сто процентов, хоть тушкой, хоть чучелом, но он должен закончить свой срок. Ребят жалко. Им придется вдвоем делать работу троих.

– Вы не волнуйтесь, мефакед, – встрял Хазанович. – Он будет с иностранцами разговаривать. У него по-английски получается.

– Ты говоришь по-английски? – страшно изумился лейтенант.

– Я не носитель языка.

– Неважно. По нынешнему времени на каждом блокпосту нужен человек, который умеет разговаривать с этой публикой. Вот и служи.

– Ну кто тебя за язык тянул, Алекс? – сказал я Хазановичу, когда начальство исчезло. – Какая от меня на блокпосту польза? Я хотел его уговорить, чтобы вам прислали здорового.

– Ну что ты заводишься по пустякам. Мы к тебе привыкли, а новый человек – это всегда кот в мешке. С тобой и иностранцами уж точно не скучно. Поставим тебе стул, будешь сидеть, как большое начальство.

– А обыскивать кто будет?

– Да обыщем мы всех, не волнуйся. Если тебе уж так захочется с кем-то побеседовать, мы сделаем так, чтобы они к тебе подошли. Пусть только попробуют не подойти.

Конечно, приятнее служить со своими, чем каждый раз притираться к новым людям. Тот единственный наряд, который я нес с ребятами не из своей десятки, закончился ссорой. Мои временные сослуживцы уплетали еще теплую питу, которую кто-то из арабов принес на блокпост, как будто так и надо. Чего я им только не наговорил. Что весь мир на нас здесь смотрит и только и ждет, чтобы обвинить в грабеже гражданского населения. Что арабы приносят на блокпосты питу и арбузы не по доброте душевной и все это очень смахивает на взятку. Что пусть не брезгливость, но хотя бы страх отравиться должен был бы их удержать. Никакой реакции: они как жевали, так и продолжили жевать. А прожевавши, высказались в том смысле, что я, высокородная ашкеназская элита, могу к арабской пите и не притрагиваться, если мне противно. Им же больше достанется. Вот он, сефардский комплекс неполноценности во всей своей красе. Не принято вслух об этом говорить, но наша страна была основана и построена европейскими евреями на европейских же идеях.

Выйдя на блокпост, мы его не узнали. Во-первых, там стояла караванообразная будка, аляповато покрашенная под каменную кладку окружающих домов. Нам объяснили, что это новый металлоискатель. На собственно блокпост привезли еще десяток бетонных блоков, натянули колючую проволоку и повесили кучу камуфляжной сетки. Получилось очень внушительно. Теперь я понял, какие у лейтенанта были на меня планы. Мне было приказано занять свое место в караване за пуленепробиваемым стеклом, а Хазанович, Земира и наше подкрепление в лице рядового Михаэли приступили к несению своих обычных обязанностей.

Первый день прошел гладко, металлоискатель работал, арабские дети из тех, что помладше, думали, что это игра такая. Взрослые, похоже, тоже предпочитали металлоискатель личному досмотру, и в этом я был с ними абсолютно солидарен. На следующий день начались неприятности. На блокпосте собралось несколько десятков школьников обоего пола, но в основном девочек, и десяток учителей и международных наблюдателей. Хазанович сообщил по уоки-токи, что они хотят видеть старшего. Я вышел из будки и, стараясь не хромать, направился в сторону посетителей. Приходилось следить еще и за лицом, чтобы оно не было уж совсем кислым, а каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего. Ко мне повернулась сурового вида пожилая арабка в очках.

– Я директор школы Кордоба.

– В чем проблема?

– Ученицы нашей школы не будут проходить металлоискатель.

– Почему?

– Он вреден беременным.

Я окинул взглядом группу девочек младше пятнадцати лет и стоявшую передо мной женщину, которой забеременеть уже явно не грозило.

– Кто беременный?

– Мы все беременные, – ответила директриса, широким жестом окидывая девочек.

Вроде образованная женщина, а несет такую ерунду.

– Потрудитесь объяснить.

Эта вежливая формулировка вылетела у меня сквозь зубы, как плевок. Да, они не виноваты в том, что у меня пропала любимая женщина и болит нога, но какого черта они затеяли этот балаган?

– Потому что мы палестинки! – торжественно объявила директриса[134]134
  Реальный диалог между директором школы для девочек Кордоба и израильским солдатом. Записан международной наблюдательницей из Новой Зеландии в Хевроне 09.09.2005.


[Закрыть].

– Откуда мы знаем, чем вы облучаете этих детей? – вступила в разговор одна из международных наблюдательниц. – С вас станется стерилизовать их под предлогом безопасности.

Крупная, красивая, правильные черты лица. Английский с акцентом, но не могу разобрать, каким именно. Ладно, этот кровавый навет я тебе припомню. Повернувшись к директрисе, я начал спокойно объяснять:

– Это стандартная установка, они стоят во всех аэропортах, во всех общественных местах. Около этих установок по восемь часов стоят в нарядах наши женщины – полицейские, таможенницы. Все молодые, все детородного возраста. Это абсолютно безопасно. Если вас не устраивает этот металлоискатель, то могу предложить вам следующие альтернативы. Мы обследуем каждую ручным металлоискателем, как раньше. Или ждем солдат-женщин с центральной базы для личного обыска ваших учениц. В любом случае занятия вы вовремя не начнете.

В этом месте я обратился к старшему из учителей-мужчин:

– Кстати, я могу узнать, что вам мешает проследовать через металлоискатель?

– Солидарность, – ответил по-английски один из наблюдателей, седобородый мужчина в очках и красной бейсболке.

Я повернулся к нему всем корпусом:

– Мистер, я спрашивал не вас. Если эти люди хотят проявить солидарность со своими женщинами, дайте им самим высказаться на эту тему. Они не дети, они прекрасно сумеют отстоять свои интересы без вашей мелочной опеки и идиотских провокаций.

А вот теперь пусть кто-нибудь попробует возразить.

– Капрал, а вам не кажется, что у вас тут силы неравные? – спросила защитница репродуктивных прав.

– Шрага, я тебе стул принес, – донеслось у меня из-за спины.

Господи, наконец можно снять вес с ноги.

– А я не утверждал, что они равные. И раз уж мы все здесь надолго застряли, то я хочу взглянуть на ваш паспорт.

– Это месть! Месть за то, что мы рассказываем миру о ваших преступлениях!

Формально международные наблюдатели находились в ведении гражданской полиции. Солдаты могли лишь проверять их на блокпостах на общих с арабами основаниях. Наказывать их за провокации, оскорбления, нарушения визового режима мы права не имели. Исходя из этого, на паспорта мы имели право только смотреть, но в руки не брать. Если наблюдатели не хотели задерживаться и им было нечего скрывать, они показывали нам паспорта без протестов. Надо сказать, что с полицией у нас, во всяком случае на этот счет, был полный «вась-вась». Так было и на этот раз. Приехал микроавтобус с полицейскими, в том числе женщинами. Начальник наряда предложил директрисе Кордобы своих сотрудниц для личного обыска учениц. Не удостоив его ответом, она что-то сказала девочкам, и они как миленькие встали в очередь в металлоискатель. Все ясно, очередная демонстрация сопротивления оккупантам. Учеба может подождать.

Хазанович подошел к начальнику полицейского наряда и что-то сказал, пару раз кивнув на меня. Очевидно, начальник хотел знать, почему я сижу, как недопеченная хала в духовке, а весь блокпост должен вокруг меня бегать. Не сомневаюсь, Хазанович не пожалел красок для описания прыжка с семиэтажного дома на крышу шестиэтажного. Начальник наряда без лишних слов конфисковал паспорт у активистки, на которую Хазанович ему указал, и, не заглядывая, принес мне. Это был традиционный для Хеврона маленький ритуал между армией и полицией. Пусть в разной форме, но мы тут все израильтяне, и эти визитеры нам всем одинаково не нравятся.

Моя ладонь дрогнула от отвращения, как будто на нее положили живую сколопендру. Паспорт был немецкий. Это… это я даже не знаю, как назвать.

Уничтожить нас в Европе им мало. Надо приехать сюда помогать нашим врагам добивать нас. А когда мы хоть сколько-то успешно сопротивляемся, то можно наконец сбросить личину, перестать притворяться, не делать больше скорбное лицо, а с удовольствием кричать на всех углах: вот, посмотрите, во что евреи превратились, как только получили власть и оружие в руки. Но хотел бы я посмотреть в лицо чиновника, выдавшего визу этому существу. Пустить ее к нам, сюда, где ходят по улицам уцелевшие, где психушки забиты несчастными людьми, чьи души истерзаны этим кошмаром.

Я раскрыл паспорт. Мартина Кернмайер, 1982 года рождения. Ровесники, значит. Ладно, Мартина Кернмайер. Надеюсь, что ты будешь долго добираться до Германии и там долго добиваться нового паспорта. Я уже нашаривал зажигалку в кармане над ботинком, но тут мое внимание привлек штамп израильской въездной визы. Виза была просрочена на полтора месяца. Красота, лучше быть не может. Я поднял голову и насмешливо на нее посмотрел. Нашлась какая-то точка в пространстве, где пересеклись два взгляда. Одинаковые серые глаза, и холод, и ненависть с обеих сторон. Насколько человеческим, даже теплым казалось отсюда общение с Исмаэлем Идрисом и его семейством.

Начальник полицейского наряда понял, что я закончил с паспортом, и с нескрываемым удовольствием выслушал мой отчет. Ей тут же надели наручники и погрузили в полицейский микроавтобус. Коллеги-наблюдатели сверлили меня глазами, а я улыбался им сквозь боль и отвращение. Не надо смотреть на меня с ненавистью, дорогие мои. Надо уважать и соблюдать законы страны, куда вы приехали. Даже если это страна евреев. Я понимаю, что это тяжело, но придется.

Закончив исполнение наряда, я обнаружил у себя на телефоне сообщение из полиции. Кто-то все-таки начал искать Малку. И месяца не прошло. Не успел я привыкнуть к мысли, что такую серьезную работу доверили женщине, как последовал еще один шок. Детектив Розмари Коэн имела такую же нетипичную для Израиля внешность, как и Малка, но на этом их сходство заканчивалось. Малка вся искрилась и переливалась, всегда была со вкусом и безупречно одета, и при взгляде на ее лицо я каждый раз мысленно повторял: «Сотворивший прекрасные создания… для наслаждения сынов человеческих». Розмари не была уродлива, но выглядела так, как будто несколько лет просидела в плену в подвале. Лицо было не просто желтым, а желто-коричневым, как глина. Даже бесформенные джинсы и растянутый свитер не скрывали, какая она худая – не изящная, как Малка, а именно худая до такой степени, что страшно было на нее смотреть. Короткостриженые волосы. Мальчишка-подросток, а не женщина.