Текст книги "Девичий виноград"

Рита Карамыш
Девичий виноград

© Московская городская организация Союза писателей России, 2016

© НП «Литературная республика», 2016

© Карамыш Р., 2016

Девичий виноград

 
Полон листвы трепетанья и гомона птичьего
Мир кудреватых лиан винограда девичьего —
Длинный проход-коридор под ажурной аркадою,
Сплошь затенённый попоной густой виноградною.
 
 
Бродят там пары – аркадой любуются, мешкая,
Утром спортсмены тревожат аркаду пробежками,
Резвые дети гремят самокатами весело,
Часты там и романтические фотосессии.
 
 
Ходит фотограф и – движим высокими целями —
Ищет удачные ракурсы вместе с моделями —
В шёлк легкоструйный одетыми, томно-глазастыми,
Длинными, тонкими, как журавли – голенастыми.
 
 
Медлят модели в движеньях мечтательно-скованных,
Словно Серебряным веком самим нарисованных:
Сидя – ундинами, стоя в обнимку с колоннами,
Взятые в рамку изящно ветвями зелёными.
 
 
А в вышине – винограда плоды несъедобные, —
Мелкие, хоть и созрели, гороху подобные;
Тянет к ним девушка руку – порыв имитирует,
И объектив ее грацию тотчас фиксирует.
 
 
… На солнцепёке скамьи с молодыми мамашами:
Девичьи грёзы для них уже стали вчерашними,
И налицо атрибуты их новой романтики —
Чада в колясках, пинетки, помпончики, бантики.
 
 
Заняты детками мамы, как дети игрушками,
И меж собою беспечно щебечут подружками, —
Пусть не модели, но раскрепощённо приметные,
И так просты и милы облаченья их летние.
 
 
Есть и толстушки средь мам, и – не очень высокие,
Слишком плечистые, может быть, не длинноногие…
Есть и другие – кто, с важностью тела дородного,
Ждёт материнства в одежде покроя свободного.
 
 
Солнце нежгучее – лучики животворящие
Льёт на «плоды» их, добротные и настоящие:
Солнце сейчас им нужнее, чем тень виноградная,
И продуваемая сквозняком, и прохладная.
 

Бабочка

 
Позвольте бабочке быть бесподобной —
С природной яркостью её чрезмерной,
В соседстве с блёклыми – быть «неудобной»,
Среди узорчатых – быть самой первой.
Ну, угораздило такой родиться —
Что ж красоты теперь своей стыдиться!
 
 
Позвольте бабочке быть простодушной,
Неосмотрительной, неосторожной:
Свои проблемы там, в среде воздушной, —
Её порханий смысл понять вам сложно;
Пусть даже в луже ей дано остаться
Иль энтомологу в сачок попасться.
 
 
Позвольте бабочке быть уязвимой:
Узор на ней – увы! – подобен пыли;
В привычке трогать всё неодолимой,
Об осторожности вы не забыли?
Чтоб над бескрылой бабочкой не охать,
Её вам лучше пальцами не трогать!
 
 
Знакомство ваше долго не продлится,
Ведь это нонсенс – бабочка ручная.
Позвольте ей, летунье, удалиться —
Порхая и о вас не вспоминая.
Но вам претит, что дружба длилась кратко, —
Во всём вы смысла ищете, порядка…
 
 
А вот писатель, и – большой писатель
(Хоть не создал о бабочке трактатов,
И – насекомых, вряд ли, почитатель,
С их безусловной массой недостатков), —
Не видел в ненадёжности напасти,
А говорил – о «мотыльковом счастье»[1]1
  Русский писатель А.П. Чехов отмечал, что ощущение счастья человеком всегда краткосрочно и носит «мотыльковый» характер.


[Закрыть]…
 

Сова

 
Проснулась женщина-сова.
На шум. Тоскуя, как в капкане.
Светало. От кошмарной рани
Болела тупо голова.
 
 
Прошлась, шипя, своим гнездом —
Сама отвратно скрипнув дверью…
Торчали пегим колтуном
Причёски встрёпанные перья.
 
 
– Откуда эти голоса,
И лязг, и грохот – безобразье!
Желтели яростно глаза.
Темнели ямами подглазья.
 
 
Нахохлясь, села на кровать,
Терзаемая ранним шумом;
В ответ готовая терзать
Источник шума злобным клювом.
 
 
Чернело кресло у стола —
Осанкой, как она, сутуло;
– Не больше часа, как легла!
Не больше часа, как уснула!
 
 
Всё стихло. Мрачно улеглась…
И – знаете – отоспалась!
К полудню бодро поднялась,
В джакузи наплескалась всласть,
Из кружки кофе напилась,
Наружным видом занялась,
С причёскою разобралась,
Пестро в одёжки убралась —
Всё резвым по квартирке бегом;
В дворовый выпорхнула гам
И полетела по делам —
Приятным, легким человеком.
 

Русалки

 
Не удержать в тугих сетях повиновения
Свои «творенья» – щекотливые мгновения…
Бежит по жизни человек-бегун, торопится,
А те – попутно возникая – тихо копятся
И оседают в человечьей глубине,
Качаясь сонными русалками на дне.
 
 
Но лишь до срока их невинное томление:
Глядишь, и – всплыли щекотливые мгновения!
С лица – такие, что и были – препротивные,
А поведеньем – и поболее активные:
Они-то времени проспали интервал,
А человек-бегун от бега подустал.
 
 
Но если для живых реакций не погиб ещё,
Они в щекотные его затянут игрища,
И будет едко хохотать мгновенья рожица
Над тем, как он, бегун, и морщится, и ёжится, —
Опомнясь, впрочем, – как Хома[2]2
  (Хома Брут) герой повести Н.В. Гоголя «Вий», вынужденный прибегать к древней магической символике для защиты от нечистой силы.


[Закрыть], очертит круг,
Чтоб обуздать лихих назойливых подруг.
 
 
Хотя барьером отделяться справедливо ли,
Коль сотворил он сам мгновенья щекотливые?
Теперь терзайся мукой – нравится, не нравится;
А сколько тех мгновений в будущем добавится?!
Бегун, оплошный на поступки и слова, —
Как ты отнимешь у «русалок» их права?
 
 
Ах, вспоминать о всяком, щекотливом, солоно —
Ведь не одним же этим жизнь была наполнена!
Вот бы пройтись по водным закоулкам неводом,
Собрать «русалок» всех да выкинуть, как не было,
Или пускай бы щекотали, в самом деле,
Всего лишь раз в году – на Троицкой неделе[3]3
  (Русальная неделя) в славянском народном календаре считалась временем пребывания на земле русалок, вышедших из воды после праздника Вознесения.


[Закрыть]!
 

Медведь

 
У медведя на выход роскошный наряд:
Из атласа рубаха – отрадно взглянуть,
И косынка, с нашитыми бляхами в ряд,
Украшает медвежью обвислую грудь.
 
 
У медведя намордником стянута пасть —
Он и с этой помехой глядит молодцом;
Знаменует над зверем хозяйскую власть
Цепь к медвежьему носу с железным кольцом.
 
 
У медведя вожак – всем цыганам цыган:
Бородат и космат – настоящий медведь,
Коренаст, мешковат, хоть и сед, но румян,
Балаболить мастак и зубами блестеть.
 
 
Выйдет с бубном цыган для потехи толпы,
Дёрг за цепь! – жест медведю знаком хорошо —
Он, артист, уж заранее встал на дыбы
И по кругу, танцуя, пошёл… – Как пошёл!
 
 
Он – учёный, усвоил немало наук:
И плясать, и стрелять, и на стойке стоять —
Уморит он набором блистательных штук,
Если только азарт сахарком подкреплять.
 
 
К послушанью медведь и успеху привык,
Но порою потянет и на озорство:
Вожаку адресованный сдержанный рык
Скажет, что на пределе терпенье его.
 
 
До потехи охоч, но капризен народ —
Кто-то прочь уж, как будто, пошёл, семеня?
Тут цыганка-молодка по кругу порхнёт,
Разномастным монистом и бубном звеня.
 
 
Смотрят женщины, дети, все возрастов люд —
От плясуньиной гибкости впав в забытьё —
Как дорожную пыль её косы метут
И вибрируют плечи и груди её…
 
 
Вот, цыганка с медведем обходят людей;
Сбор – копейки: их зритель – простой человек;
Половину отдай на прокорм лошадей
Да хозяевам – за немудрёный ночлег.
 
 
Разместили медведя в сарае – ложись!
Все наряды цыганка со зверя – долой,
А намордник – ни-ни; и подобную жизнь
Принимает медведь – он не знает другой.
 
 
У медведя с цыганкой почти что роман:
Он ворчанием нежным общается с ней;
В пестрых юбках её есть заветный карман,
Полный вкусных орехов и разных сластей.
 
 
Она к ночи приносит медведю поесть,
В грубой глиняной миске меняет питьё
И садится медвежью вычёсывать шерсть,
А медведь лижет мягкие руки её.
 
 
Где-то ходит, скрипя сапогами, цыган,
И хозяев слышна приглушённая речь;
А медведь и мохнат, и велик, как диван, —
Можно даже спиной ненадолго прилечь.
 
 
За дощатой стеной – деревенская ночь.
«Шёлк истёрся на блузке – опять покупать…
А медведь неопрятен – пахучий невмочь! —
Надо завтра в ближайшей реке искупать».
 

Хозяйка

 
Она, как и прежде, печёт пироги,
Обычно – под праздники
И выходные;
Лежат пироги её долго иные,
Но так же они и вкусны, и мягки.
 
 
Особым каким не отмечена даром,
А просто —
Поднявшись едва не впотьмах —
Она, как положено, ставит опару
На самых обычных московских дрожжах
 
 
И ждёт,
Когда вспучит дрожжами утробу
Молочно-мучных разомлевших глубин;
В опару муку добавляет и сдобу:
Соль, сахар, четыре яйца, маргарин.
 
 
Устроив удобно в коленях посуду,
Густую и липкую массу она
И месит и месит,
Не взмокнет покуда
(Согласно старинной науке) спина,
 
 
А масса не станет то писком,
То вздохом
Вовсю отзываться нажатьям руки, —
«Сигналя», что тесто схватилось неплохо
И будут неплохи ее пироги.
 
 
В то время как тесто в укрытии душном
Растёт и пышнеет,
Вздымая покров,
Она нашинкует, порубит, потушит
Начинку для славных своих пирогов.
 
 
А тесто не раз ещё будет обмято,
Чтоб вызрело,
Силу набрало оно…
От тёплой начинки идут ароматы.
Есть время отвлечься и глянуть в окно.
 
 
Там нынче московское зимнее утро:
Собачек с прогулки ведут по домам;
Машины снуют через двор поминутно,
И – шпилем над крышами —
Высится храм,
 
 
Глядит неприкаянно и величаво;
И сдувшийся шарик на ветке повис;
Да голубь-сизарь
(Вроде, не приручала!)
Настойчиво топчет оконный карниз…
 
 
… Вот сложена из пирогов пирамида,
И можно в умиротворенье присесть;
Невольная грусть промелькнёт —
Не обида,
Что вновь пироги её некому есть.
 
 
Семья не семья,
И родня, и подружки —
Всяк сам по себе существует давно,
И стало привычно подобьем кукушки
Жить в доме уютном и прибранном. Но…
 
 
Она, как и прежде, печёт пироги,
Обычно – под праздники
И выходные;
Лежат пироги её долго иные,
Но так же они и вкусны, и мягки.
 

Двое

 
– Развод отложили?! Размен отложили?!
Ну, будете после друг другу пенять!
Но как доброхоты их ни тормошили —
Решенье обратно не стали менять.
 
 
И тихую жизнь терпеливо прожили —
В словах осторожны, на ласки скупы;
Из треснувшей чаши спокойно допили
Напиток не самой счастливой судьбы.
 
 
И выросли дети. И стало жилище
Хранилищем былей, преданий, легенд.
И мир фотографий – их тыщи и тыщи —
Напомнит им чем-то занятный момент.
 
 
И двери в мятежные годы закрылись,
И старости тихой безмолвствует даль,
И каждый (в одно – не слились, не сроднились)
Своим искушениям верен едва ль.
 
 
Забыт и разлад, что замять поспешили;
Хотя – если волю сомнениям дать —
Возможно, себя благодати лишили…
Но знает ли кто, в чём она – благодать?
 

Девушка с собачкой

 
Девушка с собачкой – кто она, откуда?
Где жила, училась, раньше где была?
Броская, худая – грозно, как простуда,
С самой первой встречи в кровь твою вошла.
 
 
У неё заботы, у неё секреты,
У неё, как будто, утомленный вид;
Девушка с собачкой курит сигареты
И, созвучно мыслям, алый рот кривит.
 
 
У неё в колечке камешек агата,
В заострённых скулах отчужденья лёд;
А её собачка смотрит виновато
И дежурной ласки от хозяйки ждёт.
 
 
Ты следишь, как чудо-девушка томится,
И соображенья радужно-глупы:
Чем помочь ей можешь, чем с ней поделиться, —
Корифей-отличник, баловень судьбы?
 
 
У тебя квартира – ну, хоромы прямо:
Потолков не видно и блестит паркет;
И тебя так сильно любит твоя мама —
Ясных глазок сына ей дороже нет.
 
 
Эти глазки, словно лишь вчера открылись,
Кудри закрутились в ласковой возне;
Ты румян и плотен, точно амариллис
На просторном чистом мамином окне.
 
 
Ты, наследник книжно-мебельного царства,
Антиквариата, злата-серебра, —
И в глаза не видел женского коварства,
И ни в грош не ценишь своего добра.
 
 
Ты начитан, только – кто ж того не знает —
Умникам простое часто невдомёк:
Девушка с собачкой книжек не читает,
Но тебя посадит вмиг на поводок.
 
 
… Девушка в потёртой фирменной ветровке
С маленькой собачкой – не уходит, ждёт;
Он дрожит, волнуясь – весь на изготовке —
И через секунду, точно, подойдёт!
 

День рожденья в октябре

 
«Давидофф».
«Ронсон».
Маета.
Он рявкнул вслед супруге Тане.
Ползёт, вскипая, тошнота
По истомившейся гортани.
 
 
В копне затейливых колечек, —
Мобильник заслонив рукой,
Жена кому-то громко шепчет
Обычное:
– С утра – бухой!
 
 
Бухой…
И, кажется, в запой
Уйдет роскошная харизма.
Хотя в работе механизма
Врачи давно находят сбой.
 
 
Гусь.
Водка с запахом имбирным.
Звонки… – Он – нужен! Он – любим!
В высоком зеркале ампирном
Он отражается, как мим.
 
 
Любим?
… Октябрь на солнце скуп.
Но ей светло в безлюдном парке.
Ах, листья! – тополь, ясень, дуб —
Глубокой осени подарки.
 
 
Он ей никто.
Верней, он – тот,
Кто стал никем ей в этом мире.
Гусь жареный в его квартире
Её явления не ждет.
 
 
Она сознательно – одна.
И если только по ошибке,
Задетая на пыльной скрипке,
Неясный звук издаст струна.
 
 
Лифт исцарапанный.
Жилище.
Как долго в логове замка
Стальным ключом дорогу ищет
Её озябшая рука!
 
 
Хранится в памяти секрет:
Недлинный телефонный номер. —
Зачем? —
В его поблекшем доме
Теперь какой-то офис. – Бред!
 
 
…Ночь.
Офис.
В окнах свет неярок.
Оргтехнику окутал мрак.
В проулке – взвизги иномарок
И лай породистых собак.
 
 
За дверью – камуфляж, наколка —
Бесчувственный охранник спит.
В тиши бессмысленно и долго
Конторский телефон звонит.
 

Шарж

 
Было в нем нечто (не путать с «ничто») —
Шарфы умел он носить и пальто;
 
 
Если закуривал с кем-то порой —
Неотразим был, как киногерой;
 
 
На пятачке физкультурного зала
Прытко носился с мячом, как борзая;
 
 
И, с оптимизмом своим неизменным,
В массе парней он глядел суперменом.
 
 
Хоть невысоким он был молодцом,
С не голливудским – обычным лицом.
 
 
Боле того: с этим вечным задором,
Не был он в целом ни умным, ни добрым.
 
 
– Не маловато ль тогда для успеха?
– Так недостатки тому не помеха!
 
 
Был на виду он всегда и везде,
В каждой беседе как рыба в воде
 
 
Или – рыбак – тот, что бредит уловом, —
Так подцеплял он находчивым словом;
 
 
Как бы случайно им брошенный взгляд
Так и пронизывал с верха до пят.
 
 
И номера те – увы! – удавались:
Люди в него непременно влюблялись;
 
 
Хоть ненадолго – на миг, на минутку,
Или – надолго. Всерьёз. Не на шутку.
 
 
Как после прыгали на берегу
Рыбки его, изгибаясь в дугу, —
 
 
Скука одна и рассеянность вместо
Жаркого взгляда, широкого жеста!
 
 
Сам же – рыбацкою жаждой томим —
Был он для невода неуловим…
 
 
– Кажется, ваш заострён карандаш
На субъективный достаточно шарж.
 
 
– Хватит с него и чужого елею!
– И вам не жаль его? – Не пожалею!
 
 
– Чем увенчается злая картина?
– … Нос у него был, как у Буратино!
 

Таракановка

 
В лоне заводской окраины,
Как ручей, неглубока,
Протекает Таракановка —
Неприглядная и странная,
Из вчерашних дней река.
 
 
Гулит, не ворча, не жалуясь
На ужасный внешний вид:
В русле – арматура ржавая,
Горбыля труха шершавая,
Да куски бетонных плит.
 
 
Водомерки в ней не водятся,
И рыбёшки не снуют,
Не гуляют хороводами —
Светится один, разводами,
На поверхности мазут.
 
 
Дурно пахнущими водами
Брезгуют и плавунцы…
Но в реке отлично водятся,
А сказать точнее – возятся
Малолетки-сорванцы.
 
 
С мамами, конечно, сложности…
– Больше некуда пойти?!
Ведь не речка, а убожество!
Но… подобные возможности
Вряд ли можно где найти.
 
 
Там есть глина с крошкой каменной;
Если ядер налепить,
То, сражаясь, теми ядрами
Можно целыми эскадрами
Вражьи корабли топить.
 
 
Дно обшарить неизвестное
Можно там, где глубина,
И – усильями совместными —
Крупное и интересное
Что-то выволочь со дна.
 
 
Можно на плоту отправиться
Хоть за тридевять земель…
Но, поскольку плот шатается,
С ним бывает трудно справиться
И не налететь на мель.
 
 
Берега, водой подмытые,
Стоит только разгрести,
И в завалах камня битого
Можно что-нибудь забытое
Или даже клад найти…
 
 
– Есть, помимо Таракановки, —
Зал читальный, там, музей
Или выставка какая-то… —
Снова речка окаянная,
Чтобы пусто было ей!
 
 
… Сколько же добра полезного
Из домов утопло в ней;
Сколько было там порезано
И ладоней, и ступней;
 
 
Сколько ни за грош положено
Кед, сандалий и сапог;
И больных в постель уложено
По причине мокрых ног…
 
 
Помнишь нашу Таракановку?
Место то найдешь едва ль:
Там проезд теперь Стахановский;
Под землею Таракановка.
Жаль!
 

Стража

 
C этим всё понятно,
Этого не трогай —
Он стоит на страже
Своего добра;
А добра, как денег,
Не бывает много,
И его должно быть
Больше, чем вчера.
 
 
Тот стоит на страже
Своего покоя:
Мир удобней ссоры —
Тут не прогадать;
Кто ж не понимает —
Можно за такое
С чем-то примириться,
Что-то оправдать.
 
 
Но и та не страже:
Ей не всё едино,
И уже проложен
Путь туда-сюда;
Кредо – половинчатость,
Кредо – середина
И улов сулящая
Мутная вода.
 
 
Этот – беспощаден;
Он – за постулаты:
Есть законы, нормы,
Их не изменить;
Хоть под пыткой выявить
Тех, что виноваты,
И казнить на площади,
Всех как есть казнить.
 
 
Ну, а что такое?
Что у них случилось?
Да что бы ни случилось —
Стража, не зевай!
Жизнь грозит уроном —
Стража всполошилась:
Заверенья, бегство,
Канонада, лай.
 

Пленэр

 
Знала способы стать красивою:
Перманент, бигуди, начёс;
Но она родилась ленивою
И тяжёлых не стригла кос.
 
 
Та и эта – с холёным спутником,
В отношеньях то свет, то тень.
А она родилась с этюдником
И крутить ей романы лень.
 
 
Да, могла бы заняться личиком,
Совершенствованьем манер…
Но воскресною электричкою
Она вновь махнёт на пленэр.
 
 
Не пугает маршрут неведомый:
Рядом с нею её «конвой» —
Как она – одержимый, преданный,
Синеглазый, покорный, свой.
 
 
Отгороженные картонками,
От всего и всех далеки,
Они пишут кистями тонкими
Незабудки и васильки;
 
 
И наносят кистями плоскими
Голубые полоски льна;
И молоденькими берёзками
Даль прозрачно оживлена;
 
 
И пока возникает с точностью
На палитрах любой замес,
Бьёт баклуши – весь день ни облачка —
Безупречная синь небес…
 
 
А потом в полутёмной рощице,
Мимолётный создав уют,
Никуда они не торопятся
И из термоса кофе пьют.
 
 
… В тесноте пятачка вагонного
Из транзистора тихий джаз
Намекает на – потаённое,
То, что в каждом есть, без прикрас.
 
 
Куртки этих двоих распахнуты,
Неподвижны углы колен;
Источают устало запахи
Масло свежее и пинен.
 
 
Впрочем, вялой она лишь выглядит:
Новых дел и фантазий день
В ней кипит, как толпа на выходе…
Но трепаться об этом лень.
 

Волчья ягода

 
Совершенством и спелостью радуя,
По лесам и в окрестностях вод,
Не таясь, ядовитая ягода
Меж другими на равных растёт.
 
 
Ярко-алая иль темнокожая,
Любит сырость, а может быть, зной,
То с безвредной черемухой схожая,
То с калиной, а то с бузиной.
 
 
То в иссохшем черничнике выглянет,
Как цыганка, сулящая сглаз,
И невинно и выпукло выкатит
Сине-чёрный нацеленный глаз.
 
 
Вовсе не обязательно плодики
Волчьей ягоды будут горьки,
И испробуешь сам её, вроде, ты,
Без содействия Бабы Яги.
 
 
Тут и примешь возмездие скорое
За невежество и баловство —
Как, вобрав чужеродную формулу,
Содрогнётся твое естество.
 
 
И хотел бы немедленной рвотою
Обновить себя, выскресть до дна,
Но – атакою смят чужеродною —
Ты ослаб, на глазах пелена.
 
 
Наследила, отметилась ягодка,
Разослала по органам яд:
Ты не видишь теперь даже явного
И слова говоришь невпопад.
 
 
И шаги твои станут неверными,
И, согнувшись, обхватишь живот…
Как тебя пожалеет, наверное,
Кто без опытов этих живет;
 
 
И, страдания видя бессчётные,
Как, должно быть, потешится бес…
И не вдруг твои силы природные
Над отравой возьмут перевес.
 
 
Любишь брать на ладонь и разглядывать
Всякий яркий подарок лесной —
Научись узнавать волчью ягоду;
Повстречал – обойди стороной.
 

Караси

 
На именины он созвал друзей,
И хоть причина не была секретом,
Из скромности не говорил об этом,
А просто приглашал «на карасей».
 
 
А те – уже на противне лежали,
Не велики и не малы – с ладонь,
Поджаристы, где их припёк огонь,
И, источая дух, огнём дышали.
 
 
Он разложил, колдуя у стола,
Пасьянс разнокалиберной посуды
И пахнущие краскою этюды
Расставил от угла и до угла.
 
 
Друзья сходились не спеша на зов,
Сбивая снег, подошвами стучали,
И рыбный дух с порога отмечали,
Еще допрежь приветствующих слов;
 
 
Собрата по искусству поздравляли
И отпускали шутки, а потом
Некрупные презенты – в основном,
Из атрибутов ремесла – вручали.
 
 
Сам именинник молодцом глядел,
Ко всем подколам дружеским готовый,
И яркий свитер заграничный новый
На нем совсем по-щёгольски сидел.
 
 
Этюды обсуждали врозь и купно,
Рассевшись полукругом у стола,
И тяготела к мере похвала,
А критика звучала дружелюбно.
 
 
Потом настало время карасей
И отвлекло от горнего предмета…
Но разве не значительна беседа
И ритуал еды в кругу друзей?
 
 
Всё прежде говоренное друг другу
Выстраивалось в новенький коллаж;
И тёк банкет, а может – вернисаж,
И чайник с кипятком ходил по кругу.
 
 
Хозяин же, охочий на слова,
Переводил все стрелки на этюды,
Приоткрывая тайны мастерства
И разъясняя мелкие причуды.
 
 
И следовали реплики гостей,
И шел анализ – заново – этюда…
Меж тем как карасей редела груда
И становилась кучкою костей.
 
 
Потом он провожал своих друзей,
Они – тепло его благодарили
И всей гурьбой на воздух выходили,
Со вздохом поминая карасей;
 
 
Прощались под покровом темноты
И в одиночку стопы направляли
Туда, где собственные их холсты
По мастерским, лицом к стене, стояли;
 
 
И даже самый простенький этюд,
Для автора был полем размышленья,
И пробой нестандартного решенья…
Возможно – с долей авторских причуд.
 

Сорочки

 
Шкаф хозяйский в элегантном стиле! —
Там на плечиках, поодиночке,
Аккуратно, по ранжиру, были
Чистые развешаны сорочки.
 
 
Всех цветов – от темной и до белой,
Гладкие, в полосочку и в клетку,
И – что важно – каждая имела
В нужном месте фирменную метку.
 
 
У одних – под запонки манжеты,
Те – с фигурными воротничками…
Все – статьей отдельною бюджета
Были, как догадывались сами.
 
 
С выдержкою неревнивых пассий
Все они мгновенно замирали,
Если, не спеша, мужские пальцы
Плечики в шкафу перебирали.
 
 
Но, в обход высокого момента,
«Сёстры» не смотрелись столь различно,
Потому что на торговых стендах
Все их выбирал хозяин лично.
 
 
По тончайшей тканевой структуре
И нежны, и на объятья падки —
Все они ложились по фигуре,
Облегая плечи и лопатки.
 
 
Все они – шутливо-осторожно
Брали в плен широкие запястья,
Наслаждаясь, сколько было можно,
Временною над мужчиной властью.
 
 
Тут, конечно, каждая старалась
Для него быть с прочими несхожей
И порой настолько забывалась,
Что мечтала стать второю кожей.
 
 
Но кончался день в раскатах шума
Или – в тишине, что было реже,
И сорочка с запахом парфюма
Отправлялась в бак с бельём несвежим.
 
 
Впрочем, там и – в стирку, без отсрочки,
Перед новым выходом на сцену… —
Он берёг красивые сорочки
И, конечно, понимал им цену.
 
 
Все они стремительно старели:
Уж не соответствовали моде,
Где-то там сходились еле-еле,
Где-то начинали резать, вроде.
 
 
В залежах бессрочного резерва
Узнавали запах дачной пыли;
Но – для нужд восставшие из пепла —
Всё ж к лицу ему, как прежде, были…
 
 
Сам он не был ни красив, ни молод
(Сын подрос и повзрослели дочки),
Но всю жизнь – у каждого свой голод —
Он любил красивые сорочки.
 
 
А менять – менял. Без проволочки.
Как бы за пижонство ни корили…
Ну, любил он клятые сорочки!
И они его боготворили.