Текст книги "Завещание Холкрофта"

Роберт Ладлэм
Завещание Холкрофта

Часть первая

Пролог

Март 1945 года

Подводная лодка была пришвартована к могучим сваям дока, словно завлеченное в ловушку морское чудовище, устремив обтекаемое длинное тело к забрезжившему на горизонте Северного моря рассвету.

База располагалась на острове Шархёрн, в Гельголандской бухте, в нескольких милях от германского побережья, близ устья Эльбы. База являлась заправочной станцией, которую так и не обнаружила разведка сил союзников и о существовании которой в целях безопасности не поставили в известность даже высшие чины ставки верховного главнокомандования рейха. Подводные мародеры уходили и возвращались во тьме, всплывая на поверхность и погружаясь в пучину всего лишь в нескольких стах футах от причалов. Убийцы Нептуна прибывали сюда на краткий отдых и вновь уходили в море для нанесения своих смертных ударов.

Этим утром, однако, замершая в доке подводная лодка выполняла совсем иную задачу. Для нее война уже закончилась, и ее миссия была впрямую связана с подготовкой к новой войне.

На мостике рубки стояли двое: один в форме офицера германского военно-морского флота; другой, высокий штатский, в темном длинном пальто с поднятым воротником, спасавшим его от пронизывающего колючего ветра, который дул со стороны моря; он был без головного убора, как бы выражая свое презрение к североморской зиме. Оба смотрели на длинную вереницу пассажиров, которые медленно двигались по сходням к лодке. Когда очередной пассажир подходил к трапу, его имя сверялось по специальному списку, после чего его (или ее) пропускали (или вносили) на борт.

Несколько пассажиров шли без провожатых, что было редким исключением. Это были самые старшие по возрасту – двенадцати – или тринадцатилетние.

Остальные были еще совсем детьми. Грудных младенцев несли на руках няни с суровыми лицами и затем бережно передавали свою ношу судовым врачам. Дошкольники и младшеклассники сжимали в своих ручонках одинаковые походные саквояжики и, не отставая друг от друга, испуганно взирали на черную гору металла, которой в ближайшие несколько недель суждено было стать их домом.

– Невероятно! – произнес офицер. – Просто невероятно.

– Это только начало, – заметил штатский в пальто, и легкая улыбка тронула его непроницаемое, резко очерченное лицо. – Сведения поступают отовсюду. Из портов и с горных перевалов, с аэродромов по всему рейху. Они спасаются тысячами. И их развозят по всем уголкам земли. Их ждут. Везде.

– В высшей степени странное мероприятие, – сказал офицер, качая головой в благоговейном изумлении.

– Это лишь часть стратегического плана. Вся операция в целом – вот что самое поразительное.

– Мне выпала большая честь принимать вас здесь.

– Я как раз этого и хотел. Это ведь последняя группа. – Высокий штатский не спускал глаз с дока. – Третий рейх умирает. А они – надежда на его возрождение. Они – это Четвертый рейх. Их не тронула ржа посредственности и продажности. Это – «Sonnenkinder»[1]1
  «Дети Солнца» (нем.) Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]. Они рассеются по всему миру.

– Дети…

– Дети Проклятых, – прервал его высокий штатский. – Они – дети Проклятых, как и миллионы других. Но никто не будет похож на них. И они будут повсюду. Во всем мире.

Глава 1

Январь 197… года

– Attention! Le train de sept heures a destination de Zurich partira du quai numero douze.[2]2
  – Внимание! Семичасовой поезд, следующий в Цюрих, отправляется от платформы номер двенадцать… (фр.).


[Закрыть]

Рослый американец в синем дождевике устремил взгляд к высокому, похожему на пещеру стеклянному куполу женевского вокзала, пытаясь отыскать спрятанные репродукторы. Его костистое лицо приняло удивленное выражение: объявление было сделано по-французски, а он на этом языке почти не говорил и мало что понимал. Тем не менее он уловил слово «Цюрих», что было сигналом. Надо действовать. Откинув прядь светло-каштановых волос, которые то и дело падали ему на глаза, он двинулся к северной части вокзала.

Кругом толпились люди. Они обгоняли американца, со всех сторон торопясь к своим поездам, чтобы отправиться в путешествия по бесчисленным направлениям. Никто, похоже, не обращал внимания на гулко звучащие под сводами стеклянной крыши объявления, которые дикторы произносили металлическими монотонными голосами. Пассажиры, заполнившие женевский вокзал, прекрасно знали, куда им направляться. Был конец недели, только что выпал снег в горах, и воздух на привокзальной площади был свежим и морозным. Все были поглощены своими планами, предстоящими поездками и встречами, и каждая потерянная здесь минута была минутой, украденной у самого себя. Поэтому все спешили.

Американец тоже спешил, ибо и ему предстояла намеченная встреча. Из прозвучавшего объявления он узнал, что цюрихский поезд отбывает от платформы двенадцать. В соответствии с планом он должен был спуститься по пандусу на платформу номер двенадцать, отсчитать семь вагонов с хвоста и зайти в вагон через заднюю дверь. В вагоне он должен найти пятое купе и дважды постучать. Если все в порядке, его впустит директор «Ла Гран банк де Женев» – и это будет кульминацией почти трехмесячных приготовлений. Приготовлений, состоявших из обмена шифрованными телеграммами и из трансатлантических телефонных переговоров, причем переговоры велись только по тем номерам, которые швейцарский банкир считал «чистыми». Все происходило в условиях строжайшей конспирации.

Он не знал, что скажет ему директор женевского банка, но, кажется, знал, почему они действовали с такими предосторожностями. Звали американца Ноэль Холкрофт, правда, Холкрофт была его не настоящая фамилия. Он родился в Берлине летом 1939 года, и в родильном доме его зарегистрировали как Клаузена. Его отец, Генрих Клаузен, был одним из главных стратегов Третьего рейха, финансовым гением, который создал коалицию различных экономических сил, обеспечивших вознесение Адольфа Гитлера к власти.

Генрих Клаузен обрел страну, но потерял жену. Альтина Клаузен была американкой, более того, это была решительная и умная женщина с собственными понятиями о морали и этике. Она рано уяснила, что национал-социалисты не обладали ни тем ни другим, что это кучка параноиков, возглавляемых маньяком и поддерживаемых финансистами, которых интересовала только прибыль.

Однажды теплым августовским днем Альтина Клаузен поставила перед мужем ультиматум, потребовав от него выйти из игры. И, пока не поздно, противопоставить себя и этим параноикам, и этому маньяку. Не веря своим ушам, высокопоставленный нацист выслушал жену и, рассмеявшись, просто отмахнулся от ее ультиматума, посчитав его за нервический бред молодой матери. Или, возможно, за предвзятое суждение женщины, получившей воспитание в слабой и нежизнеспособной общественной системе, которая очень скоро будет растоптана сапогом «нового порядка».

В тот же вечер молодая мать собрала вещи, взяла новорожденного и вылетела одним из последних рейсов в Лондон, чтобы затем отправиться дальше, в Нью-Йорк. На следующей неделе разразился «блицкриг» и пала Польша. Тысячелетний рейх начал свой победный марш, которому суждено было продлиться без малого полторы тысячи дней.

…Холкрофт вышел из здания вокзала и спустился по пандусу к железобетонной платформе… «Четыре, пять, шесть, семь…» Дверь седьмого вагона была открыта. Под ближайшим к двери окном виднелся голубой кружок, обозначавший, что этот вагон обслуживается по более высокому разряду, чем первый класс: просторные купе этого вагона были пригодны для проведения в пути совещаний либо тайных собраний конфиденциального характера. Всем пассажирам была гарантирована полная изоляция от посторонних: у дверей обоих тамбуров стояли вооруженные охранники.

Холкрофт вошел в вагон и повернул налево в коридор. Он проследовал мимо закрытых дверей и остановился у пятой. Дважды постучал.

– Герр Холкрофт, – тихо произнес голос из-за деревянной панели, и, хотя в этих словах был сформулирован вопрос, говоривший произнес их без вопросительной интонации. Он твердо знал, кто за дверью купе.

– Герр Манфреди? – отозвался Ноэль, неожиданно осознав, что на него устремлен взгляд через крошечный глазок в двери купе.

У него возникло странное ощущение – он едва не рассмеялся. Усмехнувшись про себя, подумал, не будет ли герр Манфреди похож на типичного германского шпиона из английских фильмов тридцатых годов.

Дверной замок дважды щелкнул, раздался звук отодвигаемого засова. Дверь отъехала вбок, и образ немца-шпиона из кинобоевика тут же померк. Эрнст Манфреди оказался низеньким плотным господином, которому на вид было много за шестьдесят. Он был абсолютно лыс, с приятным добродушным лицом, но взгляд голубых глаз, увеличенных стеклами очков в металлической оправе, обдавал холодом. Голубые холодные глаза.

– Входите, герр Холкрофт, – сказал Манфреди с улыбкой. И тут же выражение его лица переменилось: улыбка растаяла. – Прошу простить меня. Мне бы следовало сказать «мистер Холкрофт». «Герр», возможно, звучит оскорбительно для вашего уха. Я приношу вам свои извинения.

– Ничего страшного, – сказал Ноэль, переступив порог хорошо обставленного купе. Стол. Два кресла, кровати не видно. Обшитые деревянными панелями стены, на окнах плотные темно-красные бархатные шторы, заглушающие шум вокзала. На столе лампа с абажуром.

– До отправления минут двадцать пять, – сказал банкир. – Времени достаточно. И не беспокойтесь – об отправлении объявят заблаговременно. Поезд не тронется, пока вы не покинете это купе. Вам не придется ехать в Цюрих.

– Я никогда не был в Цюрихе.

– Я убежден, что очень скоро вам представится случай там побывать, – сказал банкир загадочно, знаком приглашая Холкрофта занять кресло за столом.

– Сейчас это к делу не относится, – сказал Ноэль; он сел, расстегнул дождевик, но не снял его.

– Извините, если обидел вас. – Манфреди откинулся на спинку кресла. – Я еще раз приношу вам свои извинения. Мне хотелось бы взглянуть на ваши документы. Пожалуйста, покажите паспорт. И водительские права, а также все бумаги, в которых указаны ваши особые приметы, прививки – все в таком духе.

Холкрофта обуял гнев. Помимо всех неудобств, которые он вынужден терпеть в связи с этим делом, его раздражал покровительственный тон банкира.

– Зачем? Вы же знаете, кто я. Иначе вы бы не открыли мне дверь. У вас, вероятно, моих фотографий и информации обо мне больше, чем у государственного департамента…

– Доверьтесь старику, сэр, – сказал банкир, пожимая плечами, и к нему вновь вернулись любезность и обходительность. – Сейчас вам все станет ясно.

Ноэль нехотя полез в карман пиджака и достал кожаное портмоне, где лежали его паспорт, медицинский сертификат, международные водительские права и два рекомендательных письма, из которых явствовало, что он дипломированный архитектор. Он передал портмоне Манфреди:

– Здесь все. Можете ознакомиться.

С едва ли не большей неохотой банкир открыл портмоне.

– Такое ощущение, что я подглядываю в замочную скважину…

– Так оно и есть, – прервал его Холкрофт. – Я не просил об этой встрече. И, честно говоря, эта поездка в Женеву нарушила мои планы. Я бы хотел поскорее вернуться в Нью-Йорк.

– Конечно, конечно, я понимаю, – тихо сказал швейцарец, изучая документы. – Скажите, какой был ваш первый проект вне Америки?

Ноэль подавил раздражение. Он совершил столь длительное путешествие за океан, так что теперь не было смысла отказываться отвечать.

– В Мексике, – ответил он. – Для треста гостиниц «Альварес». Работы производились к северу от Пуэрто-Вальярта.

– А второй?

– В Коста-Рике. Правительственный заказ. Здание почтового управления в 1973 году.

– Какую сумму составил доход вашей нью-йоркской фирмы в прошлом году? Без издержек.

– Это не ваше дело, черт возьми!

– Уверяю вас, мне эта цифра известна.

Холкрофт, сдаваясь, резко помотал головой.

– Сто семьдесят три тысячи долларов с мелочью.

– Учитывая стоимость аренды помещений, зарплату сотрудников, оплату оборудования и прочие расходы, цифра не очень-то впечатляющая. Вам не кажется? – спросил Манфреди, все еще внимательно рассматривая бумаги.

– Это моя собственная компания. Там минимальный штат сотрудников. У меня нет партнеров, нет жены, нет долгов. Могло быть и хуже.

– Но могло быть и лучше! – сказал банкир, взглянув на Холкрофта. – В особенности если принять во внимание ваш талант.

– Могло быть и лучше.

– Вот и я так думаю, – продолжал швейцарец. Он сложил документы обратно в портмоне, передал его Ноэлю и подался вперед. – Вы знаете, кто был ваш отец?

– Я знаю, кто мой отец. Его зовут Ричард Холкрофт, родом из Нью-Йорка, муж моей матери. Он жив и здоров…

– И на пенсии, – завершил Манфреди. – Он, как и я, банкир, но едва ли похож на наших швейцарских банкиров.

– Он был уважаемым человеком. Его уважают.

– За семейное состояние или за профессиональные достоинства?

– За то и другое, я бы сказал. Я люблю его. Если у вас есть какие-то возражения, держите их при себе.

– Вы преданны. Я уважаю это качество. Холкрофт появился на горизонте, когда ваша мать – женщина потрясающая, между прочим, – переживала тяжелейшие времена. Но давайте не будем лукавить. Забудем о Холкрофте. Я имею в виду вашего настоящего отца.

– Разумеется.

– Тридцать лет назад Генрих Клаузен сделал некоторые распоряжения. Он часто курсировал между Берлином, Женевой и Цюрихом – конечно, не ставя об этом в известность германские власти. Им был подготовлен один документ, против которого мы… – Манфреди сделал паузу и улыбнулся, – …как заинтересованные нейтралы, не могли ничего возразить. К документу прилагалось письмо, написанное Клаузеном в апреле 1945 года. Оно адресовано вам, его сыну.

Банкир потянулся к лежащему на столе коричневому конверту.

– Подождите! – сказал Ноэль. – Это были распоряжения финансового характера?

– Да.

– Тогда это меня не интересует. Передайте деньги благотворительным организациям. Он перед ними в долгу.

– Вряд ли бы вы так легко отказались от этих денег, если бы вам стала известна сумма.

– И какова же она?

– Семьсот восемьдесят миллионов долларов.

Глава 2

Холкрофт недоверчиво воззрился на банкира, почувствовав, как кровь отхлынула от лица. За вагонным окном звуки вокзала слились в какофонию приглушенных аккордов, едва доносившихся сквозь толстые стенки вагона.

– Но не думайте, что вы можете завладеть сразу всей суммой, – сказал Манфреди, откладывая письмо на край стола. – Там есть некоторые условия, которые, впрочем, для вас не представляют никакой опасности. По крайней мере, насколько нам известно.

– Условия? – Холкрофт понял, что говорит шепотом. Он попытался взять себя в руки. – Какие условия?

– Они изложены очень четко. Эта огромная сумма денег должна быть потрачена на благо людей в разных уголках мира. Ну и, разумеется, какая-то часть денег предназначается лично для вас.

– А что вы имели в виду, сказав, что в условиях нет ничего опасного… насколько вам известно?

Увеличенные стеклами очков глаза банкира моргнули, он отвел на мгновение взгляд, и по его лицу пробежала тень тревоги. Манфреди полез в лежащий на столе кожаный «дипломат» и достал из него длинный тонкий конверт со странными пятнами на обратной стороне. Это были четыре круга, похожие на темные монеты, приклеенные к уголкам конверта.

Манфреди положил конверт под лампу. Круги оказались не монетами, а восковыми печатями. Все печати остались нетронутыми.

– Согласно инструкциям, данным нам тридцать лет назад, этот конверт – в отличие от письма вашего отца – нельзя было вскрывать. Он содержит нечто, не имеющее отношения к договору, который мы составили, и, насколько нам известно, Клаузен не знал о существовании этого конверта. Его письмо убедит вас в этом. Конверт попал к нам в руки спустя несколько часов после того, как курьер доставил нам письмо вашего отца – последнее, что мы получили от него из Берлина.

– И что же здесь?

– Неизвестно. Мы знаем, что здесь находится послание, написанное людьми, которые были в курсе дел вашего отца и которые свято верили в правоту его дела. Они считали его подлинным великомучеником Германии. Нам было поручено передать вам это письмо нераспечатанным. Вам следует прочитать его прежде, чем вы увидите письмо вашего отца.

Манфреди повернул конверт лицевой стороной. Там было что-то написано от руки по-немецки.

– Вы должны расписаться там внизу, чтобы засвидетельствовать, что вы получили его в надлежащем состоянии.

Ноэль взял конверт и прочитал слова, смысл которых остался ему неясен:

«Dieser Brief ist mit ungebrochener Siegel emplangen Worden. Neuaufbau oder Tod».[3]3
  «Письмо получено с несломанными печатями. Возрождение или смерть» (нем.).


[Закрыть]

– Что здесь написано?

– Что вы рассмотрели конверт и обнаружили, что печати не сломаны.

– Я могу быть в этом уверен?

– Молодой человек, вы говорите с директором «Ла Гран банк де Женев»! – Швейцарец не повысил голос, но в его интонации прозвучал упрек. – Вам должно быть достаточно моего слова. И в конце концов, какое это имеет значение?

«Никакого», – подумал Холкрофт, и само собой разумеющийся вопрос заставил его встревожиться:

– А что вы сделаете, когда я подпишу конверт?

Манфреди некоторое время молчал, словно решая, отвечать или нет. Он снял очки, вытащил из нагрудного кармана шелковый платочек и протер стекла. Наконец он произнес:

– Это особо важная информация…

– Но и моя подпись – тоже особо важная, – прервал его Ноэль. – Особо важная!

– Позвольте мне закончить! – возразил банкир, водружая очки на нос. – Я хотел сказать, что эта особо важная информация, возможно, уже более не является актуальной. Столько лет прошло! Конверт следует послать в абонентский ящик в Сесимбру. Это город в Португалии к югу от Лиссабона, на мысе Эспишель.

– Почему эта информация может быть неактуальна?

Манфреди соединил обе ладони.

– Дело в том, что абонентский ящик, куда следует послать письмо, уже не существует. Письмо пролежит какое-то время в отделе невостребованной почты и вернется к нам.

– Вы уверены?

– Да, уверен.

Ноэль полез в карман за ручкой и перевернул конверт, чтобы еще раз взглянуть на восковые печати. «Их не ломали, но, – подумал Холкрофт, – какое это имеет значение, в самом деле?» Он положил конверт перед собой и расписался.

Манфреди поднял руку.

– Вы понимаете – что бы ни содержалось в этом конверте, это не имеет никакого отношения к нашему участию в договоре, разработанном «Ла Гран банк де Женев». С нами никто не консультировался, и мы не были ознакомлены с содержанием этого конверта.

– Вы как будто чем-то встревожены. По-моему, вы только что сказали, что это уже не имеет значения. Это же все так давно было.

– Меня всегда тревожат фанатики, мистер Холкрофт. И ничто и никогда не заставит меня изменить мою точку зрения. Это, знаете ли, типичная банкирская предосторожность.

Ноэль стал ломать печати. Воск от времени затвердел, и ему пришлось приложить немалые усилия. Он распечатал конверт, вытащил оттуда сложенный листок бумаги и развернул его.

Долго пролежавшая в конверте бумага обветшала, из белой превратившись в коричневато-желтую. Текст на английском языке был написан крупными буквами готическим шрифтом. Чернила сильно выцвели, но разобрать буквы еще было можно. Холкрофт сразу взглянул на нижнюю часть листка, ища подпись. Подписи не было. Он начал читать.

Написанное тридцать лет назад послание производило жуткое впечатление: это был какой-то горячечный бред. Можно было подумать, что оно родилось в воспаленном воображении людей с расстроенной психикой, которые собрались в темной комнате и по теням на стене и по собственным догадкам о характере не родившихся еще людей пытались предугадать будущее.

С СЕГО МОМЕНТА СЫН ГЕНРИХА КЛАУЗЕНА ПОДВЕРГАЕТСЯ ИСПЫТАНИЮ. ЕЩЕ ЕСТЬ ТЕ, КТО МОЖЕТ УЗНАТЬ О ЖЕНЕВСКИХ ДЕЛАХ И КТО ПОПЫТАЕТСЯ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ ЕМУ. ИХ ЕДИНСТВЕННОЙ ЦЕЛЬЮ В ЖИЗНИ БУДЕТ СТРЕМЛЕНИЕ УБИТЬ ЕГО, ТЕМ САМЫМ ПОГУБИВ МЕЧТУ, ВЗЛЕЛЕЯННУЮ ТИТАНИЧЕСКИМ ВООБРАЖЕНИЕМ ЕГО ОТЦА.

НО ЭТО НЕ ДОЛЖНО ПРОИЗОЙТИ, ИБО НАС – ВСЕХ НАС – ПРЕДАЛИ. И МИР ДОЛЖЕН УЗНАТЬ, КТО МЫ БЫЛИ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, СОВСЕМ НЕ ТЕМИ, КЕМ НАС ВЫСТАВЛЯЮТ ПРЕДАВШИЕ НАС, ИБО ВСЕ ЭТО ЛЖИВЫЕ ИЗМЫШЛЕНИЯ ПРЕДАТЕЛЕЙ. ЭТО НЕ МЫ, И НЕ ГЕНРИХ КЛАУЗЕН В ОСОБЕННОСТИ.

МЫ ЕДИНСТВЕННЫЕ ВЫЖИВШИЕ ИЗ «ВОЛЬФШАНЦЕ». МЫ НАДЕЕМСЯ, ЧТО НАШИ ИМЕНА ОЧИЩЕНЫ ОТ СКВЕРНЫ И НАША ЧЕСТЬ, КОТОРОЙ МЫ БЫЛИ ПРЕДАТЕЛЬСКИ ЛИШЕНЫ, БУДЕТ ВОССТАНОВЛЕНА.

ПОЭТОМУ ЛЮДИ «ВОЛЬФШАНЦЕ» БУДУТ ЗАЩИЩАТЬ СЫНА ДО ТЕХ ПОР, ПОКА СЫН БУДЕТ СЛУЖИТЬ МЕЧТЕ ОТЦА И ПОКА ОН НЕ ВЕРНЕТ НАМ НАШУ СЛАВУ. НО ЕСЛИ СЫН ОТВЕРГНЕТ ЭТУ МЕЧТУ, ПРЕДАСТ ОТЦА И НЕ ВЕРНЕТ НАМ НАШУ ЧЕСТЬ, ОН ЛИШИТСЯ ЖИЗНИ. ЕГО ВЗОРУ ПРЕДСТАНУТ СТРАДАНИЯ ЕГО ЛЮБИМЫХ, ЕГО СЕМЬИ, ЕГО ДЕТЕЙ, НИКОМУ НЕ БУДЕТ ПОЩАДЫ.

НИКОМУ НЕ ДАНО ПРАВА ВМЕШИВАТЬСЯ. ВЕРНИТЕ НАМ НАШУ ЧЕСТЬ. МЫ В СВОЕМ ПРАВЕ, И МЫ ТРЕБУЕМ.

Ноэль встал, резко отодвинув стул.

– Что это за ерунда?

– Понятия не имею, – тихо ответил Манфреди. Говорил он спокойно, но в его холодных голубых глазах застыла тревога. – Я же сказал, что мы не в курсе…

– Ну так будьте в курсе! – крикнул Холкрофт. – Читайте! Что это за шуты? Они что, писали это в сумасшедшем доме?

Банкир начал читать. Не отрывая глаз от письма, он мягко сказал:

– Да, они были на грани помешательства. Люди, которые утратили надежду.

– Что такое «Вольфшанце»? Что это означает?

– Так называлась ставка Гитлера в Восточной Пруссии, где была совершена попытка покушения на его жизнь. Это был заговор генералов: фон Штауфенберга, Клюге, Хепнера – все они участвовали в заговоре. И все были расстреляны. Роммель успел застрелиться.

Холкрофт не сводил глаз с письма, которое читал Манфреди.

– Вы хотите сказать, что это написали тридцать лет назад те самые люди?

Банкир кивнул и чуть прищурил глаза.

– Да, но только это довольно странный язык – для этих людей подобный стиль в высшей степени не характерен. Это же не что иное, как угроза – что само по себе нелепо. А это были здравомыслящие люди. С другой стороны, время тогда было такое нелепое. Достойнейшие люди, настоящие герои. Они волей-неволей были вынуждены преступить рамки здравомыслия. Они же прошли сквозь ад – нам теперь это даже вообразить невозможно.

– Достойнейшие люди? – недоверчиво переспросил Ноэль.

– Вы только подумайте, что тогда могло значить – быть участником заговора «Вольфшанце»? После была устроена настоящая кровавая баня, по всей Германии расстреливали тысячами, причем многие из расстрелянных понятия не имели о том, что такое «Вольфшанце». Это было очередное «окончательное решение»[4]4
  Имеется в виду тотальное уничтожение нацистами евреев, которое рассматривалось как «окончательное решение» еврейского вопроса в Германии.


[Закрыть], предлог, с помощью которого были уничтожены в Германии все несогласные. То, что замысливалось как попытка избавить мир от маньяка, обернулось массовым истреблением ни в чем не повинных людей. Те из участников заговора «Вольфшанце», которые выжили, видели все это своими глазами.

– Выжившие, – возразил Холкрофт, – которые очень долго служили маньяку верой и правдой.

– Вы должны понять. И поймете. Это были отчаявшиеся люди. Их завлекли в ловушку, и для них это стало страшной трагедией. Мир, который с их помощью был создан, оказался совсем не тем, о чем они мечтали. Были разоблачены все преступления, о которых они и не помышляли, но снять с себя ответственность они все же не могли. Они ужаснулись тому, что предстало их взору, но им было уже поздно отказываться от той роли, которую они сыграли в истории Третьего рейха.

– Благонамеренные нацисты! – сказал Ноэль. – Я уже слышал об этой странной породе.

– Надо вернуться назад в историю, вспомнить об экономической катастрофе, о Версальском договоре, о пакте в Локарно, о большевистской угрозе, надо принять во внимание десятки прочих факторов, чтобы понять…

– Я понимаю то, что я только что прочел, – ответил Холкрофт. – Эти ваши бедненькие, не понятые миром штурмовики, не задумываясь, смеют угрожать человеку, которого они даже не знают. «Он будет лишен жизни… никому не будет пощады… ни семье, ни друзьям, ни детям». Да это же пахнет убийством. Так что не говорите мне о благонамеренных убийцах!

– Это вопль старых, больных, отчаявшихся людей. Теперь они утратили всякий смысл. Они просто излили собственную боль, страдания, потребность в искуплении… Их уже нет. Пусть они почиют в мире. А теперь прочитайте письмо отца…

– Он не мой отец, – прервал его Ноэль.

– Прочитайте письмо Генриха Клаузена. Тогда вам многое станет ясно. Прочитайте. Нам еще нужно кое-что обсудить, а времени остается мало.

* * *

Мужчина в коричневом твидовом пальто и темной тирольской шляпе стоял у колонны напротив седьмого вагона. На первый взгляд в его внешности не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, бровей. Густые, черные с проседью, они походили на черно-серебряные арки, украшавшие верхнюю часть неприметного лица.

На первый взгляд. Но, присмотревшись к нему, можно было отметить крупные, жесткие, хотя и не грубые черты, выдававшие в нем решительного и волевого человека. Невзирая на сильные порывы ветра, продувавшего насквозь всю платформу, он смотрел не моргая. Он не отрывал взгляда от седьмого вагона.

«Американец выйдет из двери вагона, – думал стоящий у колонны, – и это будет человек, сильно отличающийся от того, кто немногим ранее вошел в ту же дверь. За несколько минут вся жизнь этого американца круто переменится: вряд ли кому из ныне живущих на земле приходилось переживать нечто подобное. И тем не менее все только начиналось, и путешествие, в которое ему суждено было теперь отправиться, никто в современном мире не мог себе даже вообразить. Так что очень важно увидеть его первую реакцию. Более чем важно. Жизненно необходимо».

– Attention! Le trainde sept heures…

Из репродукторов донеслось последнее объявление. В это время на соседний путь к той же платформе прибывал поезд из Лозанны. Через несколько минут платформу запрудят туристы, приехавшие в Женеву на субботу и воскресенье. «Так жители Средней Англии, приезжающие поглазеть на Лондон, создают толчею на вокзале Чаринг-Кросс», – подумал стоящий у колонны человек.

Поезд из Лозанны остановился. Пассажиры хлынули из вагонов.

Внезапно в тамбуре седьмого вагона появилась высокая фигура американца. Дорогу ему преградил носильщик, застрявший в дверях с багажом. В иных обстоятельствах эта задержка могла бы послужить причиной небольшого скандала. Но нынешние обстоятельства для Холкрофта были далеко не обычными. Он не выказал досады: его лицо оставалось невозмутимым, и он спокойно наблюдал за носильщиком. Он словно оцепенел и отвлекся от всего происходящего вокруг, находясь во власти непреодолимого изумления. Об этом свидетельствовало то, как он держал коричневый конверт, прижимая его рукой к груди: ладонь обхватила свернувшийся в трубку конверт, пальцы цепко вцепились в бумагу, словно сжимаясь в кулак.

Документ, написанный много лет назад, и был причиной его оцепенения… Это было чудо, которого они ждали, ради которого они и жили – мужчина у колонны и все те, кто передал ему свою эстафету. Более тридцати лет томительного ожидания. И вот наконец свершилось! Путешествие началось.

Холкрофт смешался с толпой людей и двинулся по пандусу, ведущему к выходу в город. Хотя его то и дело толкали спешащие мимо люди, он, казалось, не обращал никакого внимания на толчею. Его невидящие глаза были устремлены вперед. В никуда.

Внезапно человек у колонны встревожился. Годы тренировки научили его быть готовым к неожиданным событиям – к мельчайшим перебоям в обычном течении событий. И он увидел этот перебой. Двое с лицами, не похожими ни на одно из лиц окружавших их людей, – безрадостные, хмурые, без тени радостного возбуждения, – в их лицах прочитывалась лишь враждебная сосредоточенность.

Они пробирались сквозь толпу, один чуть впереди другого. Их взоры были устремлены на американца, они спешили за ним! Тот, что шел впереди, держал руку в кармане пальто. Тот, что шел сзади, прятал левую руку на груди, за полой расстегнутого плаща. В их невидимых ладонях было зажато оружие! Человек у колонны не сомневался в этом.

Он резким движением отделился от бетонного столба и, расталкивая людей, бросился вперед. Нельзя терять ни секунды! Те двое уже нагоняли Холкрофта. Им нужен конверт! Это было единственно возможное объяснение их поведения. А если так, то, значит, слухи о свершившемся чуде уже вышли за пределы Женевы. Документ, спрятанный в коричневом конверте, был бесценным, а жизнь этого американца настолько ничтожна, что ни у кого не возникнет даже минутного колебания, чтобы лишить его этой жизни. Двое, догонявшие Холкрофта, убьют его из-за конверта – бездумно, безрассудно, как сшибают щелчком букашку с золотого слитка. Но это-то и было безрассудным! Они же не могут знать, что без сына Генриха Клаузена чуда не произойдет!

Двое уже были в нескольких ярдах от Холкрофта. Мужчина с черными бровями метнулся сквозь море туристов, как обезумевший зверь. Он натыкался на людей, на чемоданы, сметая все на своем пути. Оказавшись в футе от убийцы, который спрятал руку под плащом, он сам сунул руку в карман пальто, сжал там рукоятку пистолета и пронзительно крикнул нападавшему:

– Du suchst Clausens Sohn! Das Genfe Dokument![5]5
  – Ты ищешь сына Клаузена! И женевский документ! (нем.)


[Закрыть]

Убийца уже был на середине пандуса, и от американца его отделяло лишь несколько человек. Он услышал слова, обращенные к нему незнакомцем, и обернулся: в его глазах застыл ужас.

Сзади напирала толпа, подталкивая обоих друг к другу. Через мгновение убийца и тайный телохранитель оказались лицом к лицу, словно на крохотном ринге. Мужчина с черными бровями нажал на спусковой крючок спрятанного в кармане пистолета, потом нажал еще раз. Выстрелы не прозвучали, был слышен лишь треск рвущейся ткани пальто. Две пули прошили тело нападавшего: одна попала в нижнюю часть живота, другая в шею. От первого выстрела человек конвульсивно дернулся вперед, от второго его голова откинулась назад и на горле возникла зияющая рана.

Кровь из раны хлынула с такой силой, что забрызгала лица людей, их одежду и чемоданы. Кровь побежала по плащу бурным потоком и собралась в темные озерца на асфальте. Воздух сотрясли крики ужаса.

Телохранитель почувствовал, как чья-то рука впилась ему в плечо. Он обернулся. Это был второй убийца, но в руке у него пистолета не оказалось. Вместо пистолета он держал длинный охотничий нож, направляя лезвие прямо в лицо телохранителю.

«Да это просто дилетант», – подумал человек с черными бровями. И в это мгновение сработали инстинкты, приобретенные после долгих лет выучки. Он быстро отступил в сторону – так тореадор увертывается от бычьих рогов – и вцепился мертвой хваткой в запястье нападавшего. Потом вытащил из кармана пальто правую руку и обхватил пальцы, сжимавшие рукоятку ножа. Рванул запястье врага вниз, одновременно стиснув рукоятку ножа и ломая пальцы нападавшего, направил лезвие ножа ему в живот. Он воткнул нож в мягкие ткани и потом косо вогнал острый клинок меж ребер, перерезав артерии сердца. Лицо врага исказила гримаса страдания, и из его глотки вырвался страшный вопль, мгновенно прерванный смертью.