Текст книги "Время перемен"

27

Тем временем я изо всех сил трудился в своем кабинете над тем, что поручал мне судья. Каждый день огромная стопа докладов и сообщений ложилась на мой стол, и ежедневно я пытался решать, что должно дойти до Сегворда, а чем ему можно пренебречь. Поначалу, естественно, у меня не было достаточно опыта, чтобы выносить правильные суждения. Верховный судья мне помогал, хотя, правда, оказывали мне помощь и некоторые старшие чиновники, прекрасно понимающие, что они гораздо больше приобретут, служа мне, чем пытаясь мешать моему неизбежному росту по службе. Я с большим усердием отдавался своему новому поприщу и уже к середине лета действовал столь уверенно, как будто провел на этой работе лет двадцать.

Большинство материалов, предлагаемых на рассмотрение верховному судье, было сплошной чепухой. Я быстро научился определять такого рода бумаги. Часто достаточно было лишь взглянуть на первую страницу. О многом мне говорил стиль сообщений. Человек, который не умеет ясно изложить свои мысли, едва ли способен предложить что-либо, достойное для рассмотрения. Стиль – это человек! Если изложение тяжеловесное и сбивчивое, то таков же и образ мыслей автора, а в этом случае чего стоят его суждения о деятельности портовой Судебной Палаты. Банальный ум порождает банальные рассуждения. Мне и самому приходилось писать немало бумаг, обобщая и давая в сжатом виде сообщения, имевшие определенную ценность. Все, чему я научился в области литературного письма, заложено в годы службы у верховного судьи. Мой стиль, естественно, отражает мои человеческие качества, а я всегда хотел быть искренним, непредвзятым, старался сообщить даже больше, чем другим хотелось на самом деле узнать. Следы этих качеств я нахожу в собственной прозе. У нее немало недостатков, но написанное мной мне нравится, ибо, хотя и у меня самого немало недостатков, я тем не менее собой вполне доволен.

Очень скоро я осознал, что наиболее могущественный человек в Маннеране по сути является марионеткой, которым управляю я. Я решал, какими делами следует заниматься верховному судье. Я выбирал, с какими прошениями он должен ознакомиться. Я давал ему краткие объяснения, на которых основывались его решения. Сегворд совсем не случайно позволил мне заполучить такую власть. Кому-то ведь все равно необходимо исполнять скрытые от постороннего глаза обязанности, которые теперь возложены на меня. До моего приезда в Маннеран эту работу делал комитет в составе трех распорядителей, каждый из которых не прочь был когда-нибудь занять место верховного судьи. Боясь этих людей, Сегворд устроил так, что им были представлены более значительные с виду должности, но с меньшей ответственностью. И на их место он поставил меня. Его единственный сын умер еще в детстве. Все его покровительство распространялось лишь на меня. Из любви к Халум, но и не пренебрегая собственными интересами, он предпочел сделать бездомного принца из Саллы одной из главенствующих фигур в Маннеране.

Все, уже задолго до того, как об этом догадался я, прекрасно поняли степень моего влияния. Многочисленные принцы присутствовали на свадьбе не из почтения к семье Лоимель, а для того чтобы заслужить мою благосклонность. Приветливые слова Стиррона подразумевали, что я, принимая решения, не буду проявлять враждебности к Салле. Несомненно, мой царственный кузен Труис из Глина теперь со страхом думал, догадываюсь ли я, что именно благодаря ему все двери в домах моих родственников замкнулись передо мной. Он также прислал мне на свадьбу роскошный подарок. Поток даров не оскудевал и после брачной церемонии. Постоянно продолжали преподносить всякие красивые подношения те, чьи интересы были связаны с деятельностью портовой Судебной Палаты. В Салле мы расценивали такие подарки не иначе, как взятки. Но Сегворд заверил меня, что в Маннеране взятки ничуть не портят репутацию, пока не влияют на объективность принятых решений. Теперь я понял, как, имея довольно скромное жалованье судьи, Сегворд мог себе позволить вести образ жизни, более приличествующий монархам. По правде говоря, я на самом деле выбросил из головы все мысли о взятках и, исполняя свои служебные обязанности, в каждом отдельном случае старался проявить объективность.

Вот так сложилась моя жизнь в Маннеране. Я овладел секретами ведения дел в Судебной Палате порта, развил в себе способности к коммерческой деятельности, ощутил стратегию и тактику морской торговли и умело служил верховному судье. Я жил среди принцев, судей и богачей. Я приобрел небольшой, но роскошный дом поблизости от дворца Сегворда и вскоре нанял строителей, желая расширить его. Я посещал религиозные церемонии только в Каменном Соборе, что возможно лишь для сильных мира сего, и исповедоваться ходил к самому Джидде. Я был принят в избранное атлетическое общество и проявил свое искусство в метании оперенного копья на стадионе Маннерана. Когда следующей ранней весной я посетил Саллу, Стиррон устроил мне такой прием, словно я был септархом Маннерана. Брат ни словом не обмолвился о моем бегстве из Саллы. Он был дружелюбен, хотя и несколько сдержан. Своего первого сына, который родился в ту осень, я назвал его именем.

Вскоре у меня родились еще два сына, Ноим и Кинналл, и две дочери, Халум и Лоимель. Мальчики были здоровыми и крепкими телом. Девочки, похоже, не уступят в свои зрелые годы в красоте своим тезкам. Мне доставляло большое удовольствие быть главой семьи. Я страстно мечтал о том времени, когда смогу взять сыновей на охоту в Выжженные Низины или в поход по быстрым горным рекам. Пока же я ездил на охоту без них, и гарпуны многих птицерогов украшали стены моего дома.

Лоимель, как я уже говорил, оставалась для меня чужой. Не следует надеяться, что удастся проникнуть в душу жены столь же глубоко, как в душу названой сестры, но тем не менее, несмотря на соблюдаемую нами сдержанность, все же хочется хоть как-то приобщиться к внутреннему миру того, с кем живешь. Однако мне было доступно только тело Лоимель! Тепло и готовность, с которыми она встретила меня во время нашего знакомства, быстро исчезли, и она стала так же холодна, как северянки из Глина. Однажды в любовном пылу с губ моих соскользнуло «я», как когда-то при встречах с продажными девками. Моя Лоимель тут же дала мне пощечину и оттолкнула от себя. С каждым годом мы все более удалялись друг от друга. У нее была своя жизнь, у меня – своя, и через некоторое время мы уже и не пытались преодолеть разделяющую нас пропасть. Она очень любила музыку, обожала купаться и загорать на солнце. Лоимель отличалась фанатичной набожностью. Мне же нравилось охотиться, заниматься спортом, играть со своими мальчиками и, конечно же, работать. Мы изменяли друг другу. Это был очень холодный брак, однако мы практически не ссорились, так как не были достаточно близки для этого.

Ноим и Халум были со мной почти все это время, что служило для меня огромным утешением.

В Судебной Палате мой авторитет и круг обязанностей росли из года в год. Я не получил повышения, и ни на грош не увеличилось жалованье, однако все в Маннеране знали, что именно я управляю решениями Сегворда. Я прямо наслаждался неиссякаемым потоком «подарков». Постепенно Сегворд стал передавать свои полномочия мне. Он целые недели проводил в своем имении на острове в заливе Шумар, а я подписывал и составлял документы от его имени. Когда мне исполнилось двадцать четыре года, а ему уже было за пятьдесят, он полностью уступил мне свои полномочия. Поскольку я не был уроженцем Маннерана, мне было невозможно занять место верховного судьи в случае смерти Сегворда. Однако он устроил так, что его преемником был назначен дружески настроенный ко мне, но довольно никчемный Нольдо Калимоль, который понимал, что фактическая власть будет в моих руках.

Вы правы, если считаете, что моя жизнь в Маннеране была легкой и беззаботной. Я наслаждался властью и богатством. За одной безоблачной неделей проходила другая, и хотя ни одному человеку не дано изведать полного счастья, у меня не было особых причин для неудовлетворенности. Неудачу со своим браком я воспринял очень спокойно, в таком обществе, как наше, глубокая любовь между мужем и женой встречается довольно редко. Что же касается другой моей печали – безнадежной любви к Халум, то я глубоко упрятал ее внутрь себя, и когда она мучительно поднималась на поверхность моей души, я утешался визитами к исповеднику Джидду.

Вот так, без особых событий, я дожил бы до конца своих дней, если бы в мою жизнь не вошел землянин Швейц.

28

Земляне резко посещали Борсен. До Швейца я встречал всего лишь двоих

– обоих еще в те дни, когда мой отец был септархом. Первый был высоким рыжебородым мужчиной, посетившим Саллу, когда мне было пять лет. Он был заядлым путешественником и перебирался с планеты на планету ради собственного удовольствия. Перед тем как прибыть в Саллу, он пересек в одиночку Выжженные Низины, причем, пешком! Помню, как сосредоточенно изучал я его лицо и фигуру, пытаясь найти знаки инопланетного происхождения – лишний глаз, может быть, рога, щупальца, копыта…

Разумеется, не обнаружив ничего подобного, я, не таясь, высказал свои сомнения в том, что он родом с Земли. Стиррон, имея предо мной преимущество в два года школьных знания, сказал язвительно в ответ на это, что все планеты в мире, включая нашу собственную, заселены людьми с Земли, а потому любой землянин выглядит точно так же, как и мы. Тем не менее, когда при дворе через несколько лет объявился еще один землянин, я снова все еще старался обнаружить у него щупальца и клыки. Этот рослый добродушный человек со слегка смуглой кожей был ученым и собирал наши дикие растения, а также изготовлял чучела животных для какого-то университета в дальнем конце Галактики. Отец взял его с собой в Выжженные Низины, чтобы добыть птицерога. Я умолял взять и меня, но был выпорот за свое нытье.

Я мечтал о Земле. Я рассматривал в книгах изображение голубой планеты со многими материками и огромной, покрытой оспинами Луны, и думал: «Вот откуда мы все произошли. Это – начало всех начал!» Я читал о государствах и народах Старой Земли, о войнах и природных катаклизмах, о культурных памятниках и национальных трагедиях, о выходе к звездам и покорении их. Было время, когда я воображал себя землянином, родившемся на древней планете чудес и перенесенным на Борсен в детстве в обмен на настоящего сына септарха. Мне хотелось иметь хоть какой-нибудь предмет с Земли, – черепок, кусок камня, старинную реликвию – в качестве осязаемой связи с планетой, с которой разбрелось человечество. И мне очень хотелось, чтобы еще какой-нибудь землянин очутился на Борсене. Я бы задал ему тысячу вопросов и выпросил для себя хоть что-то, имеющее отношение к Земле. Но никто больше не появлялся. Я вырос, и моя одержимость прошла.

Затем на моем пути встретился Швейц.

Он был коммерсантом, как, впрочем, и многие другие земляне. В то время, когда я познакомился с ним, он был на Борсене представителем инопланетной фирмы-экспортера. Швейц продавал промышленные изделия, а покупал меха и специи. Прибыв в Маннеран, он оказался вовлеченным в конфликт с местным импортером мехов с северо-западного побережья, который пытался всучить Швейцу партию низкокачественного товара по более высокой, чем было заранее оговорено, цене. Швейц возбудил дело, которое было передано в Судебную Палату. Случилось это примерно три года назад, почти сразу после ухода в отставку Сегворда Хелалама.

Обстоятельства конфликта были ясны как день, и в решении суда не приходилось сомневаться. Один из судей низшего ранга удовлетворил иск Швейца и приказал импортеру удовлетворить законные требования обманутого землянина. Обычно я не занимаюсь подобного рода делами. Но когда материалы разбирательства были переданы верховному судье Калимолю для формальной проверки, предшествующей утверждению приговора, я увидел, что истцом является землянин.

Меня охватило искушение. Давнишний интерес к землянам снова проснулся во мне. Мне страстно захотелось переговорить со Швейцом. Что я надеялся у него узнать? Ответы на те вопросы, которые мучили меня, когда я был мальчиком? Найти ключ к разгадке того, что неумолимо влечет людей к звездам? Или я просто ищу очередное развлечение в моей абсолютно безмятежной жизни?

Я попросил, чтобы Швейц пришел ко мне в контору.

Он вошел в мой кабинет почти бегом. Быстрая, энергичная фигура в одежде крикливых цветов и модного покроя. Улыбаясь весело, он в знак приветствия хлопнул меня по ладони, потом уперся кулаками в мой стол, постоял так несколько секунд, отошел на несколько шагов и стал расхаживать по комнате.

– Да сохранят вас боги, ваша милость! – воскликнул он.

Я подумал о его странном поведении, о его сходстве с туго заведенной пружиной, отметил пристальный взгляд, свидетельствующий о беспокойстве по поводу вызова к могущественному чиновнику, пожелавшему обсудить дело, которое, как ему намекали, он уже выиграл. Однако позже я узнал, что его манера поведения отражала неугомонность натуры, а не вызывалась сиюминутной напряженностью.

Он был среднего роста, поджарым – ни жиринки под рыжевато-коричневой кожей. Волосы цвета темного меда спадали прямыми прядями на плечи. Яркие озорные глаза и быстрая лукавая улыбка как бы излучали мальчишеский задор. Динамичный энтузиазм его уже тогда очаровал меня. Однако молод он не был. На лице уже обозначились первые возрастные морщины, а волосы, хотя и густые, уже начали редеть на макушке.

– Садитесь, – сказал я – его прыжки досаждали мне – и задумался, с чего начать разговор. О чем спросить его, прежде чем он заикнется о Завете и замкнет губы? Расскажет ли он о себе и о своей планете? Есть ли у меня право влезать в душу чужеземца таким способом, на который я в жизни бы не отважился, имея дело с человеком с Борсена? Посмотрим! Любопытство подстегивало меня. Я поднял пачку документов, касающихся его дела. Поскольку он печально покосился на нее, я поторопился сказать:

– Сначала о делах. Решение суда удовлетворяется. Сегодня верховный судья Калимоль поставит свою печать, и в течение месяца вам будет выплачено то, что причитается.

– Приятные слова, ваша милость.

– Этим завершается официальная часть вашего визита.

– Такая быстротечная встреча? – удивился он. – Кажется, вряд ли была необходимость в вызове только для того, чтобы обменяться несколькими словами, ваша милость.

– Нужно признать, – улыбнулся я, – что вас сюда вызвали обсудить другие вопросы, совсем не касающиеся вашего иска.

– Что? Что, ваша милость? – он, казалось, был сбит с толку и поэтому встревожился.

– Хотелось бы поговорить с вами о Земле, чтобы удовлетворить праздное любопытство бюрократа, – начал я. – Разве нельзя? Не соблаговолите ли поговорить со мной об этом, раз деловые вопросы уже улажены? Вы знаете, Швейц, у нас всегда существовала тяга к Земле и землянам.

Чтобы установить с ним некоторый контакт – он все еще выглядел хмурым и недоверчивым, – я рассказал ему о тех двух землянах, которых встречал ранее, и о детской убежденности, что они должны разительно отличаться от нас своим видом. Он расслабился, не без удовольствия выслушал меня и еще до того, как я кончил, сердечно рассмеялся.

– Клыки! – воскликнул он. – Щупальца!

Он провел пальцами по своей руке.

– Неужели вы на самом деле, ваша милость, думали что земляне такие причудливые существа? Клянусь всеми богами, ваша милость, я хотел бы иметь на своем теле что-нибудь необычное, чтобы позабавить вас!

Я морщился каждый раз, когда Швейц говорил о себе в Первом Лице. Его небрежные непристойности портили то настроение, которого я пытался достичь. Хотя я делал вид, что ничего не случилось, Швейц сразу же осознал свою ошибку и, вскочив, обеспокоенно произнес:

– Тысячу извинений, ваша милость! Иногда ваша грамматика забывается… понимаете, когда нет длительной привычки к ней…

– Не стоит беспокоиться, – поспешно остановил я его.

– Вы должны понимать, ваша милость, что старые навыки отмирают с трудом и, пользуясь вашим языком, иногда впадаешь в грех выражаться более естественным образом, даже несмотря на…

– Конечно же, Швейц. Этот грех легко простить, – и, желая подбодрить его, я подмигнул. – Кроме того, я человек взрослый. Вы что думаете, меня так легко шокировать? – Я преднамеренно прибег к вульгарному словечку «я», чтобы он почувствовал себя свободнее. Уловка сработала. Он сел, успокоился, но в то утро уже не пробовал говорить со мной естественным для него образом. По сути, Швейц был очень осторожен в выражениях еще долгое время, правда, до тех пор, пока такие вещи не стали несущественными в наших взаимоотношениях.

Затем я попросил его рассказать о Земле – нашей общей отчизне.

– Планета небольшая, – начал он. – Очень далеко отсюда. Задушенная своими собственными древними отходами. Ее небеса, воды и суша отравлены ядами двух тысяч лет легкомыслия и перенаселения. Страшное место!

– Неужели в самом деле страшное? – изумился я.

– Нечто привлекательное еще осталось. Но совсем немного, так что похвастаться нечем. Немного деревьев тут и там. Невысокая трава. Озера. Водопад. Долина. Большей частью планета представляет собой выгребную яму. Землянам очень часто хочется воскресить своих далеких предков, а затем задушить их. За то, что они не брали в расчет грядущие поколения. Они заполонили собой весь мир и исчерпали все его ресурсы.

– Значит, земляне создают империи в небесах, чтобы убежать от грязи в своем собственном доме?

– В общем-то, да. Хотя бы частично, – кивнул Швейц. – Там было столько миллиардов людей. И все, у кого хватило сил, покинули Землю. Но все-таки это нечто большее, чем просто бегство. Здесь и жажда постижения нового, и неудержимая тяга к путешествиям, и неутоленное желание начать все заново. Создать новые и более лучшие миры для людей! Целое ожерелье таких планет наброшено на лоно небес!

– Ну а те, кто не мог уйти? – спросил я. – На Земле до сих пор еще остались миллиарды людей? – Я подумал о материке Велада с его скудным населением в сорок-пятьдесят миллионов.

– О, нет-нет. Она теперь почти пуста. Планета – призрак. Разрушенные города, растрескавшиеся дороги. Там живет очень мало людей. И с каждым годом все меньше рождается.

– Но вы родились там?

– В Европе, – кивнул Швейц. – Не приходилось, правда, видеть Землю добрых лет тридцать. С четырнадцати лет.

– Но вы совсем не выглядите таким старым? – вырвалось у меня.

– Имелось в виду земное летоисчисление, – объяснил землянин. – По вашему же исчислению это соответствует тридцати годам.

– Такой же возраст, – я показал на себя. – Тоже пришлось покинуть свою родину до возмужания, – я говорил гораздо более свободно, чем надлежало бы, но не мог сдержать себя. Я вытащил сюда этого Швейца и теперь ощущал потребность предложить ему что-то в обмен.

– Пришлось покинуть Саллу еще мальчиком, чтобы поискать удачу в Глине. Но судьба приласкала меня только в Маннеране. Похоже, Швейц, мы с вами – оба странники.

– Значит, между нами есть что-то общее.

– Почему вы покинули Землю?

– По тем же самым причинам, что и все остальные. Чтобы отправиться туда, где воздух еще чист и где у человека есть еще хоть какая-то возможность стать кем-то. Всю свою жизнь там, на Земле, проводят только те, кто не может не оставаться на ней.

– И вот перед этой планетой благоговеет вся Галактика! – воскликнул я. – Планета, породившая столько легенд! Планета мальчишеской мечты! Центр Вселенной – просто жалкий прыщ! Нарыв!

– Вы точно описали ее.

– И все же перед ней благоговеют!

– О, почитайте ее, молитесь на нее, кланяйтесь ей! – воскликнул Швейц. Глаза у него блестели. – Мать человечества! Первооснова всех миров! Почему же не почитать ее, ваша милость? Благоговейте перед смелыми начинаниями, предпринятыми там. Воспевайте высокие стремления, которые выросли из грязи. И чтите также наши ужасные ошибки. Древняя Земля совершала ошибку за ошибкой и нечаянно задушила сама себя, чтобы вы были избавлены от тех же мучений и болезней. – Швейц хрипло рассмеялся. – Земля погибла во искупление ваших, люди неба, грехов. Разве в этом нет чего-то мистического? Вокруг такой идеи можно организовать новую религиозную веру. Земля – искупительница, а жители ее – жрецы этой религии. – Он неожиданно наклонился вперед и спросил: – Вы – человек верующий, ваша милость?

Я был застигнут врасплох рвущейся наружу интимностью этого вопроса, но все-таки сдержался.

– Разумеется, – кивнул я.

– Вы ходите в церковь? Беседуете с исповедниками и все такое, не так ли?

Он поймал меня. Я не мог отмалчиваться.

– Да. Но почему вас это удивляет?

– Удивляет? Отнюдь. Похоже, что на Борсене все искренне набожны. И это поражает меня. Вы понимаете, ваша милость, в вашем собеседнике «веры» нет ни на йоту! Когда-то пытался верить, неоднократно пытался, старался изо всех сил убедить себя в том, что в мире есть высшие существа, определяющие судьбу каждого человека. Иногда мне это почти что удавалось, ваша милость, вера вот-вот должна была проникнуть мне в душу, но скептицизм всякий раз закрывал все пути к набожности. И, в конце концов, пришлось сказать: «Нет, этого не может быть, это невозможно. Это противоречит логике и здравому смыслу. Логике и здравому смыслу!».

– Но как же вы могли прожить свою жизнь, если не соприкасались ни с чем святым?

– Большую часть времени вполне удавалось. Большую часть!

– Ну а остальное время?

– В остальное время приходилось чувствовать бремя знания того, что являешься абсолютно одиноким во всей Вселенной. Нагой под звездами, их свет обжигает кожу, жжет холодным огнем, и никто не поможет прикрыться от этого адского огня, не предложит убежища, и некому молиться о помощи, вы понимаете? Небо холодное как лед, и некому его согреть. Нет никого! Кроме убеждения, что существует некто, кто мог бы дать утешение. Хочется опереться на какую-нибудь систему веры, хочется покориться, пасть на колени, понимаете? Верить, иметь веру во что-нибудь! Но ее нет, нет такой способности – верить! И тогда приходит смертельный страх. Плач без слез. Бессонные ночи…

Лицо Швейца горело, глаза стали дикими от возбуждения. У меня не было уверенности, что он в своем уме. Землянин перегнулся через стол, схватил меня за руку – этот жест ошеломил меня, но я не отдернул ее – и хрипло произнес:

– Вы верите в богов, ваша милость?

– Конечно!

– В самом буквальном смысле? Вы думаете, что существует бог путешественников, бог рыбаков, бог крестьян и бог, покровительствующий септархам?..

– Существует сила, – перебил я его, – которая поддерживает порядок и незыблемость Вселенной. Сила, которая заявляет о себе различными способами, и ради того, чтобы перекинуть мост над пропастью, разделяющей нас и эту силу, мы рассматриваем каждое из ее проявлений как «божественное», да, и возносимся духом своим то к одному из ее проявлений, то к другому в зависимости от наших нужд. Те из нас, кто не получил должного образования, воспринимают богов буквально, видят в них существа с лицами и индивидуальностями. Другим же свойственно метафизическое воззрение на божественную силу; для таких людей это уже не просто какое-то племя могучих духов, живущих над нами. Но нет никого на материке Велада, кто бы оспаривал существование самой этой силы.

– Приходится только завидовать им, – покачал головой Швейц, – тем, кто воспитан в культурной среде, обладающей такой связанной системой понятий и структур, тем, кто приобрел веру в абсолютные истины, тем, кто ощущает себя частицей божественного распорядка. Как, должно быть, чудесно обладать таким духовным богатством! Одна эта система веры может оправдать многие пороки вашего общества!

– Пороки? – внезапно я почувствовал, что оказался в роли обороняющегося. – Какие это пороки?

Швейц прищурил глаза и провел языком по губам. Возможно, он лихорадочно взвешивал, то ли я разгневан его словами, то ли они заставили меня страдать.

– «Пороки», вероятно, слишком сильное слово, – ответил он. – Лучше было бы назвать их несуразицами, нет, еще лучше – ограниченностью вашего общества. Речь идет о необходимости тщательно скрывать свой духовный мир от своих сограждан. Вам нельзя в разговоре упоминать о себе, вам претит откровенность в беседах, вам кажется безнравственным открыть свою душу…

– Разве перед вами сегодня не раскрыта душа, вот в этой самой комнате?

– О, – развел руками Швейц. – Но вы же разговариваете сейчас с чужеземцем, с человеком, не являющимся частицей вашего общества, с человеком, у которого, как вы тайно подозреваете, могут быть рога и клыки! Вы бы допустили подобную вольность с кем-либо из жителей Маннерана?

– Никто еще в Маннеране не задавал подобных вопросов!

– Может быть, и так. Видимо, вам недостает свойственной уроженцам этой планеты натренированности в самоподавлении. Эти вопросы относительно философских аспектов вашей религии нарушили уединенность вашей души, ваша милость? Они для вас оскорбительны?

– Нет возражений против того, чтобы поговорить о таких вещах, – постарался успокоить я землянина, но, думаю, это прозвучало не очень убедительно.

– Но ведь такой разговор запрещен для вас, не так ли? Мы редко прибегали к неприличным выражениям, разве что были случайные обмолвки, но мы рассматривали непотребные понятия, в каком-то смысле даже запретные. Вы позволили себе несколько раздвинуть стены, окружающие вас, не так ли? За это можно только поблагодарить вас. Потому что в течение столь долгого пребывания здесь не удалось ни разу поговорить свободно с кем-либо! Вы понимаете, ни разу! Пока сегодня не возникло ощущения, что вы соблаговолили немного раскрыть себя. Это необычное переживание, ваша милость.

На лице у него вновь появилась усмешка. Он стал порывисто ходить по кабинету.

– Поймите, не было желания критиковать ваш образ жизни. Хотелось, на самом деле, даже похвалить одни его стороны и попытаться понять другие.

– Какие же похвалить, а какие – понять?

– Понять ваш обычай возводить стены вокруг себя. Похвалить легкость, с которой вы принимаете божественное присутствие. Можно только этому завидовать. Как уже говорилось, ваш собеседник воспитан без веры как таковой, и поэтому не способен воспринять веру. Голова у таких людей всегда полна скептических вопросов. Не дано по складу своего ума постигать то, чего нельзя увидеть или почувствовать, и поэтому приходится быть всегда одиноким, странствовать по глубинам Галактики в поисках подступов к вере, пробуя то одно, то другое, но никогда не обнаруживая их…

Швейц на некоторое время умолк, лицо его горело и было покрыто потом.

– Так что, вы понимаете, ваша милость, что у вас здесь есть нечто драгоценное, эта способность ощущать себя частицей более могучей силы. Хотелось бы этому научиться у вас. Разумеется, весь вопрос состоит в воспитании. Борсен до сих пор признает богов. Земля давно отринула бесплодную догматику. Цивилизация еще молода на этой планете. Для того чтобы религия изжила себя, нужны тысячелетия.

– Кроме того, – вмешался я, – эту планету заселили люди, обладавшие сильными религиозными убеждениями. Они поставили своей целью сохранить их и предприняли огромные усилия, для того, чтобы донести их до своих потомков.

– И это тоже. Ваш Завет! Когда он был создан… полторы тысячи, две тысячи лет назад? Он мог бы давно обратиться в прах, но выстоял! Он сильнее, чем когда-либо. Ваша благочестивость, ваше смирение, ваша самодисциплина…

– Тем, кто не способен был воспринять идеалы первых поселенцев, – подчеркнул я, – не разрешалось оставаться среди них. И это оказало сильное воздействие на культуру, воспитание и нравственность будущих поколений. Только таким путем бунтарство и атеизм могут быть изжиты из целой расы. Согласные остаются, несогласные уходят.

– Вы говорите об изгнанниках, которые переселились на материк Шумар, ваша милость?

– Значит вам известна наша история?

– Естественно. История любой планеты, на которой приходится бывать, представляет огромный интерес. А вы там когда-нибудь были, ваша милость?

– Немногие из нас посещают этот материк, – неохотно вымолвил я.

– Но хотя бы изредка мечтали его посетить?

– Никогда.

– Есть такие, которые туда отправляются, – сказал Швейц и как-то странно улыбнулся мне. Я намеревался расспросить его об этом, но в это мгновение вошел секретарь с кипой бумаг, и Швейц начал прощаться.

– Не хочется отбирать драгоценное время у столь уважаемого человека,

– начал вежливо кланяться он. – Возможно, в какой-нибудь другой раз можно будет продолжить этот разговор?

– Хотелось бы надеяться на это, – сказал я ему.