Текст книги "2666"

Однако желаниям Амальфитано (отделаться от молодого Герры сразу по выходе из коридора, напоминающего про жизнь после смерти) не суждено было сбыться: пришлось идти за юношей без дальнейших разговоров, ибо сын декана имел при себе приглашение на ужин в доме ректора Университета Санта-Тереса, сиятельного доктора Пабло Негрете. Поэтому он сел в машину Марко Антонио, который подвез его до дома и с неожиданной робостью остался ждать его снаружи, охраняя машину, словно бы в этом пригороде свирепствовали бандиты, – а Амальфитано тем временем освежился и переоделся, а его дочь, которую, естественно, тоже пригласили, делала то же самое или нет – не важно, девочка могла одеться на ужин по собственному вкусу, но он, Амальфитано, должен был явиться к семейному очагу Негрете хотя бы в пиджаке с галстуком. Ужин же, если отвлечься от всего этого, выдался вполне обыкновенным. Доктор Негрете просто хотел с ним поближе познакомиться и предположил – или ему подсказали, – что их первая встреча в ректорате была намного холоднее, чем первая встреча в домашней обстановке; дом же действительно представлял собой благородный особняк в два этажа, окруженный невероятно пышным садом: там высадили растения со всей Мексики и не было недостатка в тенистых и удаленных от троп уголках, где можно было бы встречаться в ограниченном составе. Доктор Негрете был человеком молчаливым, погруженным в свои собственные мысли, и ему больше нравилось слушать других, чем дирижировать диалогом. Его заинтересовала Барселона, он припомнил, как во времена своей молодости ездил на конференцию в Прагу, рассказал о бывшем преподавателе Университета Санта-Тереса, аргентинце, который сейчас вел занятия в Калифорнийском университете, а все остальное время ректор молчал. Его супруга, в чертах которой угадывалась если не зачахшая красота, то достоинство и благородство движений, которых не было у ректора, оказалась более любезной с Амальфитано и в особенности с Росой, которая напомнила ей младшую дочь по имени Клара – так звали и ее саму – и которая уже давно жила в Финиксе. В какой-то момент Амальфитано заметил, как скрестились взгляды ректора и его супруги, и было в этом что-то неприятное. В глазах женщины он увидел нечто, более всего похожее на ненависть. А ректор, напротив, вдруг изменился в лице от страха – пусть даже на короткое, словно взмах крыльев бабочки, время, но все же… Словом, Амальфитано это заметил, и в какой-то миг (еще один взмах крыльев бабочки) ему показалось, что страх ректора вот-вот дотронется до кожи и приморозит ее. Очнувшись, он оглядел других приглашенных и понял, что никто не заметил пробежавшей тучки, более походившей на наскоро вырытую яму, из которой поднимался пугающий смрад.

Но он ошибся. Молодой Марко Антонио Герра очень даже заметил случившееся. А кроме того, понял, что он, Амальфитано, тоже это заметил. Жизнь ничего не стоит, сказал он ему на ухо, когда они вышли в сад. Роса села рядом с супругой ректора и сеньорой Перес. Ректор уселся под перголой в единственное кресло-качалку. Декан Герра и два преподавателя философии расположились рядом с ним. Супруги преподавателей искали, как сесть поближе к супруге ректора. Третий преподаватель (холостяк) остался стоять рядом с Амальфитано и молодым Геррой. Через некоторое время старая, даже ветхая служанка вошла с огромным подносом, на котором выстроились стаканы и бокалы, и поставила его на мраморный стол. Амальфитано хотел ей помочь, но затем понял, что его жест могут превратно истолковать как невежливый. Когда старушка вернулась с семью или более бутылками, с трудом балансировавшими на подносе, Амальфитано не выдержал и решил ей помочь. Увидев его, старушка распахнула глаза – и поднос начал выскальзывать у нее из рук. Амальфитано услышал крик, тоненький и смешной, одной из жен, и в тот же самый миг, пока поднос падал, различил тень молодого Герры, который подхватил его и удержал в совершеннейшем равновесии. «Не печалься, Чачита», – это сказала супруга ректора. Потом Амальфитано услышал, как молодой Герра, водрузив поднос с бутылками на стол, спрашивал донью Клару, нет ли у них случайно мескаля «Лос-Суисидас». И также услышал, как декан Герра говорит: не обращайте внимания, это у моего сына пунктик. И потом Роса сказала: мескаль «Лос-Суисидас», какое красивое название. И одна из преподавательских жен заметила: название оригинальное, этого не отнимешь. И Амальфитано услышал сеньору Перес: ужас какой, я думала, они упадут. И услышал, как преподаватель философии, явно желая сменить тему беседы, заговорил о северной музыке. И услышал, как декан Герра сказал: разница между северным ансамблем и любым другим в том, что музыканты с севера обязательно играют на аккордеоне и гитаре под аккомпанемент бахо-сексто [19]19
   Народный мексиканский инструмент, похожий на гитару.


[Закрыть] и какого-нибудь бринко. И услышал, как тот же преподаватель философии спрашивает, что такое бринко. И услышал, как декан отвечает: бринко – это, ну, к примеру, ударный инструмент, как ударная установка в рок-группах, как барабанчики, а для северной музыки настоящий бринко – это барабанчик-редова, а еще чаще – музыкальные палочки. И услышал, как ректор Негрете сказал: так и есть. А потом принял из чьей-то руки стакан с виски и начал оглядываться в поисках того, кто ему этот стакан вручил, – и обнаружил выбеленное лунным светом лицо молодого Герры.

Доказательство номер 2 заинтересовало Амальфитано больше всего. Называлось оно «Сын арауканской женщины» и начиналось следующим образом: «Когда пришли испанцы, арауканцы установили два пути сообщения из Сантьяго: телепатию и адкинтуве ⁵⁵. Лаутаро ⁵⁶, отличавшегося особым талантом к телепатии, еще ребенком увезли на север вместе с матерью, и там его задействовали испанцы. Именно таким образом Лаутаро поспособствовал поражению испанцев. Поскольку телепатов можно уничтожить и сообщение перерезать, был создан адкинтуве. Только после 1700 года испанцы догадались, что сообщения передаются с помощью движения ветвей. О телепатии они так и не узнали, приписывая все «козням дьявола», который и помогал выведывать, что происходит в Сантьяго. Из столицы тянулись три ветви адкинтуве: одна по отрогам Анд, другая – по берегу моря, а третья – по центральной долине. Первобытный человек не знал языка, он общался мысленными сообщениями, как делают это животные или растения. Когда человек прибег к звукам, жестам и движениям рук и стал общаться с их помощью, он начал терять дар телепатии, а затем и вовсе затворился в городах, отдалившись от природы. Хотя у арауканцев было два типа письменности – Пром, состоявший из узелков на веревках ⁵⁷, и Адентунемуль ⁵⁸, с треугольными письменами, они никогда не забывали о телепатии; напротив, приспособили к делу некоторых Кюга, чьи семьи жили по всей Южной Америке, на островах Тихого океана и на дальнем юге, чтобы враг никогда не мог застать их врасплох. С помощью телепатии они всегда находились в контакте с эмигрантами из Чили, которые первоначально расселились на севере Индии, где их назвали ариями, и оттуда двинулись к полям первобытной Германии, чтобы затем спуститься к Пелопоннесу, а от него они отплывали в Чили традиционным путем – через Индию и Тихий океан». И тут же, и явно вне связи с только что сказанным, Килапан писал: «Килленкуси была жрицей Мачи⁵⁹, ее дочь Кинтурай должна была следом за ней заступить на должность или заняться шпионажем; она решилась на шпионаж и на любовь к ирландцу – так она получала возможность и надежду родить сына, который, как Лаутаро и метис Алехо, вырос бы среди испанцев, и так они могли бы однажды встать во главе войск, которые изгнали бы конкистадоров за Мауле, потому что закон Адмапу запрещает арауканцам сражаться за пределами Йекмончи. Ее надежда оказалась ненапрасной: весной ⁶⁰ 1777 года, в месте под названием Пальпаль, арауканская женщина стоя претерпевала муки родов, потому что традиционно считалось, что от слабой женщины не родится сильный сын. Сын родился и стал Освободителем Чили».

Примечания внизу страницы четко показывали (если кому вдруг не хватило четкости раньше), что Килапан оседлал пьяного конька. Примечание 55, к Адкинтуве, гласило: «Спустя много лет испанцы догадались о его существовании, но так и не сумели его расшифровать». Прим. 56: «Лаутаро, быстрый звук (тарос по-гречески означает быстрый)». Прим. 57: «Пром, сокращенное от греческого Прометей, титан, который похитил письменность у богов, чтобы передать ее людям». Прим. 58: «Адентунемуль, тайнопись с буквами в виде треугольников». Прим. 59: «Мачи, пророк. От греческого mantis, что означает „прорицатель“». Прим. 60: «Весна. Законы адмапу гласили, что детей надо зачинать летом, когда все фрукты созрели; поэтому они рождаются весной, когда земля пробуждается и наливается всей своей силой; когда рождаются животные и птицы».

Из этого следовало, что, во-первых, все арауканцы, или бо`льшая их часть имели способности к телепатии; во-вторых, язык арауканцев тесно связан с греческим Гомера; в-третьих, арауканцы свободно перемещались по всему земному шару, заплывая время от времени в Индию, первобытную Германию и на Пелопоннес; в-четвертых, арауканцы были великими мореплавателями; в-пятых, у арауканцев было два вида письменности: узелковое письмо и треугольное письмо, и это последнее было тайным; в-шестых, оставалось непонятным, что за средством коммуникации являлось упомянутое Килапаном адкинтуве, которое испанцы, догадавшиеся о его существовании, не смогли расшифровать. Наверное, это был способ передавать сообщения посредством движения ветвей деревьев в стратегически важных местах, например на вершинах холмов? Что-то похожее на сигналы дымом, которыми пользовались индейцы Северной Америки? В-седьмых, в отличие от адкинтуве, телепатию как средство сообщения испанцы не раскрыли, и если она в какой-то исторический момент перестала существовать, то потому, что испанцы перебили всех телепатов; в-восьмых, телепатия, с другой стороны, позволяла арауканцам в Чили находиться в постоянном контакте с эмигрантами, которые рассеялись по таким неожиданным местам, как перенаселенная Индия или зеленая Германия. В-девятых, а как из этого всего можно сделать вывод, что Бернардо О’Хиггинс был телепатом? Наверное, следовало понимать, что и сам автор, Лонко Килапан, был телепатом? Ну да, видимо, так и следовало понимать автора.

Также можно было узнать (и, приложив некоторые усилия, увидеть) другие штуки, сказал себе Амальфитано, усердно измеряя себе пульс и наблюдая за книгой Дьесте, которая висела в темноте заднего двора. Можно было увидеть, к примеру, дату публикации – 1978 год, то есть время военной диктатуры, и сделать вывод, что тогда в стране царила атмосфера торжества, одиночества и страха. Еще можно было увидеть, к примеру, сеньора индейской внешности, слегко двинутого на голову, но безобидного, увидеть, как он разговаривает с сотрудниками типографской мастерской престижного университетского издательства (улица Сан-Франсиско, 454, Сантьяго) о цене, в которую встанет публикация книжицы Историка Народа, Президента Туземной конфедерации Чили и Секретаря Академии арауканского языка, да вот только цена кусается, а сеньор Килапан пытается удешевить процесс, но желания его не совпадают с возможностями, хотя вот менеджер типографии знает, что они сейчас не так-то уж и загружены заказами и вполне могут сделать скидочку сеньору, особенно если дяденька клятвенно обещает издать еще две книги, полностью законченные и прошедшие корректуру («Арауканские легенды и греческие легенды» и «Происхождение южноамериканцев и родство между арауканцами, ариями, первобытными германцами и греками»), и вот он клянется, раз за разом, что эти книги он тоже сюда принесет, потому что, уважаемые господа, книга, что отпечатана в университетском издательстве, – это книга, что выделяется на общем фоне с первого взгляда, и это место в его нескончаемой речи почему-то убедило и печатника, и менеджера, и скромного офисного работника, который занимается этими делами и, собственно, дает эту самую маленькую скидку. Глагол «выделяться». Слово «выдающийся». «Ах-ха-ха», – выдыхает Амальфитано, задыхаясь, словно его накрыл приступ бронхиальной астмы. Ах, Чили…

Хотя, естественно, надо было бы посмотреть другие сценки с этими участниками или взглянуть на эту горестную картину под другим углом. И книга эта начиналась с удара в челюсть (Йекмончи, названный Чили, географически и политически идентичный древнегреческому государству), активный читатель, заявленный Кортасаром, мог бы приступить к чтению, получив от души по яйцам от автора, и тут же узреть в нем соломенного человечка, доверенное лицо на службе у какого-нибудь офицера госбезопасности, или генерала с интеллектуальными амбициями, что, говоря о Чили, не было столь редким, и, наоборот, редким было отсутствие амбиций, ибо в Чили военные вели себя как писатели, а писатели, чтобы не отставать, вели себя как военные, а политики (всех видов) вели себя как писатели и как военные, а дипломаты – как херувимы-дебилы, а врачи и адвокаты вели себя как разбойники, и так можно было продолжать до бесконечности, пока не кончится дыхание или не стошнит. Но если продолжать в том же духе, то открывалась вот какая возможность: Килапан вовсе не писал эту книгу. А если Килапан не писал эту книгу, также возможно, что Килапан и вовсе не существовал, то есть не было никакого Президента Туземной конфедерации Чили, и это одна из причин того, что, похоже, никогда не существовала эта самая Туземная конфедерация, и не было никакого Секретаря Академии арауканского языка, и это одна из причин того, что, похоже, не существовало и самой Академии арауканского языка. Все это ложь, фальшивка. Этого всего не было – никогда. Килапан, если смотреть на него через эту призму, – Амальфитано все думал об этом, покачивая (легонько) головой в такт шевелению книги Дьесте по другую сторону оконного стекла, – легко мог быть псевдонимом Пиночета, его бессонных ночей и продуктивных утренних часов, когда Пиночет вставал в шесть или в полшестого утра и после душа и зарядки запирался в библиотеке и просматривал, что там за гадости о Чили пописывают в мире, и задумывался над вопросом: ну почему, почему Чили так не любят за границей. Но не надо было питать излишние надежды. А проза Килапана, почему бы нет, вполне могла быть прозой Пиночета. Но так же она могла бы быть прозой Эйлвина или Лагоса. Проза Килапана могла принадлежать перу Фрея (хоть это и громко сказано) или любого ультраправого неофашиста. В прозу Лонко Килапана укладывались не только все литературные стили Чили, но и все политические тенденции, от консерваторов до коммунистов, от новых либералов до старых адептов Левого революционного движения (конечно, тех, кто выжил). Килапан – это роскошь кастильского, на котором говорили и писали в Чили, из его пышных оборотов речи торчал не только ссохшийся нос аббата Молины, но и резня, учиненная Патрисио Линчем, несчетные крушения «Эсмеральды», пустыня Атакама и пасущиеся коровы, стипендии Гуггенхайма, социалисты, восхваляющие экономическую политику военной диктатуры, перекрестки, на которых продавали сопаипильяс, моте с персиками, призрак Берлинской стены, размахивающий неподвижными красными флагами, домашнее насилие, добросердечные шлюхи, дешевое жилье – все то, что в Чили называли ресентиментом, и то, что Амальфитано называл сущим безумием.

На самом же деле он искал имя. Имя матери-телепатки О’Хиггинса. Согласно Килапану ее звали Кинтурай Треулен, и была она дочерью Килленкуси и Вараманке Треулен. Согласно официальной историографии – донья Исабель Рикельме. Добравшись до этого пункта, Амальфитано решил: хватит таращиться на книгу Дьесте, что покачивалась (легонько) в темноте, надо сесть и подумать о собственной матери – донье Эухении Рикельме (на самом деле, донье Филиа Мариа Эухения Рикельме Гранья). Тут его подкинуло на стуле. Волосы встали дыбом и не желали опускаться в течение целых пяти секунд. Он хотел рассмеяться, но не смог.

Как же я вас понимаю, сказал Марко Антонио Герра. То есть если я не ошибаюсь и действительно вас понимаю. Вы такой же, как я, а я – такой же, как вы. Нам здесь не нравится. Мы живем в атмосфере, которая нас душит. Делаем вид, что ничего не происходит, а оно происходит. Что происходит? Да мы задыхаемся, блядь. А вы срываете злость на ком придется. Я бью рожи или меня бьют по роже. Это не обычная драка, это апокалипсическое мочилово. Я открою вам секрет. Иногда вечерами я выхожу потусоваться и иду по барам, которые вы даже представить себе не можете. И там я прикидываюсь пидором. Но не обычным пидором, а утонченным, презрительным, ироничным – эдакой жемчужиной в навозе посреди супермегасвинарника. Естественно, я не пидор, вот ни насколечко не пидор, в этом я могу поклясться на могиле покойной матери. Но я таким прикидываюсь. Прикидываюсь сраным пидорасом, высокомерным и богатым, который на всех сверху вниз смотрит. И тогда случается то, что должно случиться. Двое или трое стервятников предлагают мне выйти. И начинается мочилово. Я к этому готов и мне плевать. Иногда я им вломлю, особенно если я при оружии. А иногда они мне вломят. Но мне все равно. Мне нужны эти гребаные приключения. Время от времени мои друзья, ну, те немногие друзья, что у меня есть, парни моего возраста, уже окончившие университет, говорят, что мне нужно поберечься, что я мина замедленного действия, что я мазохист. Один, которого я очень любил, сказал, что только такие, как я, могут себе это позволить, потому как мой отец всегда выручает меня из передряг. Но это же чистое совпадение – вот и все. Я никогда ничего не просил у папы. На самом деле у меня нет друзей, я предпочитаю их не заводить. По крайней мере, не хочу заводить мексиканских друзей. Мы, мексиканцы, люди с душком. Вы знали это? Все гнилые изнутри. Здесь никому не спастись. Никому – начиная с президента и заканчивая этим шутом, заместителем командующего Маркосом. Если бы я был замкомом Маркосом, я бы знаете что сделал? Я бы бросил всю армию на какой-нибудь город в Чиапас – естественно, на город с сильным гарнизоном. И там перебил бы моих бедных индейцев. А потом взял бы да и уехал в Майами. А вам какая музыка нравится, спросил Амальфитано. Классическая, сеньор, Вивальди, Чимароза, Бах. А какие книги читаете? Раньше читал все подряд, сеньор, и в больших количествах, а сейчас – только поэзию. Только поэзия не заражена, только поэзия не подгнила. Не знаю, понимаете ли вы меня, сеньор. Только поэзия, и то не вся (это уж как водится) – здоровое питание, а не какое-то говно.

Голос молодого Герры донесся, разбитый на множество плоских неострых осколков, откуда-то из зарослей плюща: «Георг Тракль – один из самых моих любимых».

Упоминание Тракля заставило Амальфитано задуматься, пока он на автомате вел занятие, об одной аптеке, которая находилась рядом с его барселонской квартирой и куда он ходил за лекарствами для Розы. Там был один фармацевт, по виду сущий подросток, невероятно худой и в очках, который по вечерам, когда аптека была дежурной, всегда читал книжку. Однажды вечером, пока молодой человек искал нужное лекарство на полках, Амальфитано спросил ради поддержания разговора, какие книги ему нравятся и что он в данный момент читает. Фармацевт ответил не оборачиваясь, что ему нравятся книги, похожие на «Превращение», «Писца Бартлби», «Простое сердце», «Рождественскую песнь». И потом сказал, что читает «Завтрак у Тиффани» Капоте. Оставив в стороне «Простое сердце» и «Рождественскую песнь» – они, как явствовало из названия, были сказки, а не книги, – оставалось лишь удивляться вкусу молодого, но просвещенного фармацевта: возможно, в прошлой жизни он был Траклем или в этой ему еще предстояло написать воспевающие отчаяние стихи, похожие на поэмы дальнего австрийского коллеги, который, естественно, предпочитал, и тут не поспоришь, малую форму большой. Он выбирал «Превращение» вместо «Процесса», «Писца Бартлби» вместо «Моби Дика», выбирал «Простое сердце» вместо «Бувара и Пекюше», «Рождественскую песнь» вместо «Повести о двух городах» или «Пиквикского клуба». Какой грустный парадокс, подумал Амальфитано. Нынче даже просвещенные фармацевты не осмеливаются читать большие книги – несовершенные, сбивающие с ног, открывающие дорогу в неизведанное. Выбирают безупречные упражнения великих мастеров. Или, что то же самое: они хотят видеть великих мастеров в спортивных фехтовальных поединках, но не желают ничего знать о настоящих боях, в которых большие мастера сражаются против этого, этого незнамо что, что нас всех пугает, этого незнамо что, чего мы до смерти боимся, – а вокруг кровь, смертельные раны и зловоние.

Той ночью, пока выспренные речи молодого Герры еще гуляли эхом в его мозгу, Амальфитано приснилось, что он увидел во дворике розового мрамора последнего философа-коммуниста ХХ века. Тот говорил по-русски. Точнее, он пел русскую песню, а тем временем его немалая туша подбиралась, поворачивая то туда, то сюда, к углублению, выложенному изразцами с ярко-красными прожилками, которое выделялось на фоне дворика, как кратер или дырка общественного туалета. Последний философ-коммунист был в темном костюме с небесно-голубым галстуком, и в волосах его проступала седина. И хотя казалось, он в любой момент упадет, он чудом оставался на ногах. Песни менялись, время от времени там слышались английские или французские слова из других куплетов, иногда эстрадных, иногда танго, и все они воспевали опьянение или любовь. Тем не менее эти вставки были коротенькие и спорадичные, и русская песня снова возвращалась, правда, Амальфитано не понимал ее слов (хотя обычно во сне, как и в Евангелиях, человеку даруется способность понимать все языки), зато интуитивно чувствовал, что они очень грустные, и повествует песня о несчастном волопасе, который всю ночь плывет по Волге и вместе с луной печалится о судьбе людей, что вынуждены рождаться и умирать. Когда последний философ-коммунист добрался наконец до кратера или дырки, Амальфитано с изумлением обнаружил, что это ни много ни мало сам Борис Ельцин. Так вот кто у нас последний философ коммунизма? Что же у меня с головой, если мне снится подобная хренотень? Сон тем не менее нисколько не повлиял на настроение Амальфитано – это же был не кошмар. Более того, он давал некое удовольствие, легкое как перышко. Борис Ельцин смотрел на Амальфитано с любопытством, словно бы это Амальфитано влез в его сон, а не он влез в сон Амальфитано. И говорил ему: товарищ, слушай меня внимательно. Я сейчас объясню тебе, какая требуется человеческому столу третья нога. Я тебе объясню. А потом отстань от меня. Жизнь – это спрос и предложение, или предложение и спрос, все этим и ограничивается, но так жить нельзя. Нужна третья нога, чтобы стол не рухнул на свалку истории, которая в свою очередь сама обрушивается в отвалы пустоты. Так что записывай, товарищ. Вот уравнение: предложение+спрос+магия. А что такое магия? Магия – это эпик, а также секс и дионисийский морок, и игра. А потом Ельцин садился на этот кратер или отверстие и показывал Амальфитано, что у него не хватает пальцев на руке, и рассказывал о своем детстве, об Урале, Сибири и о белом тигре, который бродил по нескончаемым снежным пустошам. А потом вынимал фляжку с водкой из кармана пиджака и говорил:

– Думаю, сейчас самое время пропустить по глоточку.

А выпив и посмотрев на беднягу преподавателя злыми глазками охотника, Ельцин с новой силой запевал свою песню. А потом проваливался в кратер с красными прожилками или дырку общественного туалета с красными прожилками, и Амальфитано оставался в одиночестве и не мог заставить себя посмотреть в отверстие, так что оставалось лишь одно – проснуться.