Текст книги "2666"

Он вел уже два часа по темным шоссе, с включенным радио – на радиостанции Финикса играл джаз. Он проезжал мимо домов и ресторанов и садиков с белыми цветами и криво запаркованных машин, но нигде не горел свет, словно бы все здешние обитатели вымерли за ночь, и в воздухе до сих пор чувствовался запах крови. Фейт различил четко очерченные луной силуэты холмов, силуэты низко висящих туч, которые не двигались или в какой-то момент пускались в бег к западу, словно бы их несло неожиданно налетевшим ветром, ветром капризным, гонящим пыль перед фарами машины или тенями, что эти фары отбрасывали, ветром, одевающим тени в фантазийные человеческие одежды, словно облака пыли были нищими или призраками, что скакали рядом с дорогой.

Дважды Фейт заблудился. В первый раз ему до смерти хотелось развернуться – к ресторану или Тусону. Во второй раз он выехал на городок под названием Патагония, где мальчик на заправке показал ему, как проще всего проехать к Санта-Тереса. Выехав из Патагонии, Фейт увидел лошадь. Попав в свет фар, та подняла голову и посмотрела на него. Он остановил машину и стал ждать. Кобыла была вороно`й, и через некоторое время двинулась с места и исчезла в темноте. Еще он проехал плато – во всяком случае, так ему показалось. Оно было огромным: совершенно гладкое сверху, а основание – не менее пяти километров в длину. Рядом с шоссе появился овраг. Фейт вышел из машины, оставив фары включенными, и долго мочился, вдыхая свежий ночной воздух. Затем дорога спустилась в долину, которая поначалу показалась ему гигантской. В дальнем конце что-то светилось. Но это чем угодно могло оказаться. Может, медленно едущая вереница грузовиков, свет над каким-то городком… Или это было просто желание выбраться из темноты – уж больно та напоминала ему о детстве и времени, когда он был подростком. А ведь некогда, как раз где-то между концом одного и началом другого, ему приснился этот пейзаж – не такой темный, и без пустыни, но все равно очень знакомый. Они ехали в автобусе – он, мать и материна сестра, – ехали недолго, держа путь из Нью-Йорка в какой-то ближний городишко. Фейт сидел у окна, но пейзаж не менялся – здания и автострады, а потом поля. И тут, а может чуть раньше, опустились сумерки, и он смотрел на деревья, на маленький, на глазах вырастающий лес. Еще ему показалось, что он увидел человека – тот шел по опушке леса. И шел быстро – видно, не хотел, чтобы темнота застала его в дороге. И Фейт задумался: интересно, а кто этот человек? Понятно, что это человек, а не тень, ведь на нем рубашка и руки при ходьбе двигаются. И таким одиноким показался этот дядька Фейту, что тот решил больше не смотреть на него и обнял маму. Но ничего не вышло: он смотрел и смотрел, пока автобус не оставил позади лес и снова мимо поплыли здания, фабрики, складские навесы, утыкавшие обочину шоссе.

Но чувство одиночества, навалившееся на него в этой темной долине, было гораздо сильнее. Фейт живо представил: вот он сам идет быстрым шагом по обочине. Его пробила дрожь. Потом ему припомнилась ваза, в которой покоился пепел матери, и чашка кофе, которую он взял и не вернул соседке – теперь тот навсегда останется холодным, а материны фильмы никто никогда не посмотрит. А не остановить ли машину и так дождаться рассвета? Однако инстинкты подсказывали: ему, негру, вот так уснуть в прокатной машине у обочины – не слишком благоразумно для Аризоны. Он переключился на другую радиостанцию. Чей-то голос рассказывал по-испански историю жизни певца Гомеса Паласьо, который вернулся в родной город в штате Дуранго, только чтобы покончить там жизнь самоубийством. Потом Фейт услышал другой голос – женщина пела ранчерас. Едучи по долине, он некоторое время слушал ее. Потом попытался снова поймать джазовую радиостанцию Финикса, но не преуспел.

С американской стороны границы обнаружился городок Адобе [20]20
   Adobe (исп.) – кирпич воздушной сушки, саман.


[Закрыть]. Раньше тут действительно работала фабрика по производству самана, а сейчас лепились друг к дружке домишки, вдоль длинной главной улицы выстроились магазинчики домашней техники. Улица заканчивалась, и начинались хорошо освещенные пустыри, за которыми стоял американский пункт таможенного контроля.

Пограничник велел показать паспорт, и Фейт отдал ему документ. Вместе с паспортом вручил ему свою карточку журналистской аккредитации. Пограничник спросил, не о преступлениях ли он хочет написать.

– Нет, – ответил Фейт, – я должен написать о боксерском поединке, он в субботу состоится.

– А кто на ринге? – поинтересовался пограничник.

– Каунт Пикетт, полутяж из Нью-Йорка.

– Не слышал о таком.

– Он еще чемпионом мира станет, вот увидите.

– Удачи ему, – отозвался пограничник.

Затем Фейт проехал метров сто до мексиканской границы, где его попросили выйти из машины и показать чемодан, документы на машину, паспорт и журналистское удостоверение. Еще попросили несколько бланков заполнить. Лица мексиканских пограничников затекли от сна. Из окна таможенного домика виднелась длинная и высокая решетка, разделяющая две страны. На самой дальней секции решетки сидели четыре черные птицы – устроились на самой верхотуре и засунули головы в пышное оперение. Холодно, заметил Фейт. Очень холодно, подтвердил мексиканский таможенник, просматривая бланк, который только что заполнил журналист.

– Птицы. Им холодно.

Таможенник посмотрел туда, куда указывал палец Фейта, и сказал:

– Это падальщики, им всегда холодно в это время суток.

Фейт устроился в мотеле «Лас-Брисас», в северной части Санта-Тереса. По шоссе в сторону Аризоны регулярно проезжали грузовики. Иногда они останавливались с другой стороны шоссе, рядом с заправкой, а потом трогались и уезжали, или водители выходили из машины и что-то ели в выкрашенной в голубой цвет техстанции. По утрам грузовики не ездили – только легковушки и фургоны. Фейт так устал, что даже не посмотрел на часы, когда упал и уснул.

Проснувшись, он подошел к стойке администратора и попросил карту города. Администратором служил парень лет двадцати пяти, он заявил, что у них в «Лас-Брисас» никогда не было никаких карт – во всяком случае, все время, пока он тут работал, их не было – это точно. И спросил, куда Фейт хотел пойти. Тот ответил, что он журналист и ему нужно написать репортаж о боксерском поединке Каунта Пикетта. Каунт Пикетт против Меролино Фернандеса, уточнил администратор.

– Лино Фернандеса, – отозвался Фейт.

– Здесь мы его называем Меролино, – с улыбкой поправил его администратор. – И кто, как вы думаете, выйдет победителем?

– Пикетт, – ответил Фейт.

– Посмотрим-посмотрим, но мне вот кажется – вы ошибаетесь.

А потом парень выдрал откуда-то лист бумаги и от руки набросал карту с указаниями, как дойти до Арены-дель-Норте, боксерского павильона, где будет проходить поединок. Карта, против ожиданий, получилась отличной. Павильон «Арена-дель-Норте» походил на старый, 1900 года, театр, где посредине просто воткнули ринг. В одном из офисов Фейт аккредитовался как журналист и спросил, в какой гостинице остановился Пикетт. Ему сказали, что американец еще не добрался до города. Среди журналистов, с которыми он познакомился, была пара чуваков, которые говорили по-английски и хотели пойти взять интервью у Фернандеса. Фейт спросил, можно ли ему присоединиться, и те пожали плечами и сказали, что не возражают.

Когда они добрались до гостиницы, где Фернандес давал пресс-конференцию, тот уже разговаривал с группой мексиканских репортеров. Американцы спросили его по-английски: как, по его мнению, сможет ли он победить Пикетта? Фернандес понял вопрос и ответил, что сможет. Американцы спросили, видел ли он когда-нибудь, как боксирует Пикетт. Фернандес вопроса не понял, и один из мексиканцев ему перевел.

– Главное – это уверенность в собственных силах, – сказал Фернандес, и американские журналисты записали его ответ в блокноты. Потом спросили:

– Вы в курсе, какая статистика у Пикетта?

Фернандес подождал, пока ему переведут вопрос, и потом сказал, что такие штуки его не интересуют. Американские журналисты посмеялись сквозь зубы и спросили, какая статистика лично у него. Тридцать поединков, сказал Фернандес. Двадцать пять побед. Из них восемнадцать нокаутов. Три поражения. Две ничьи. «Неплохо», – заметил один из журналистов и продолжил расспросы.

Бо`льшая часть журналистов поселилась в гостинице «Сонора Резорт» в центре Санта-Тереса. Когда Фейт сообщил, что поселился в мотеле в пригороде, ему тут же посоветовали съехать и постараться заполучить номер в гостинице «Сонора Резорт». Фейт наведался в гостиницу и решил, что тут, похоже, проходит конференция мексиканских спортивных журналистов. Бо`льшая их часть говорила по-английски, и они, во всяком случае по первому впечатлению, оказались куда любезнее своих американских коллег. За барной стойкой некоторые заключали пари на исход боя и в целом казались счастливыми и беззаботными. Но Фейт все равно решил остаться у себя в мотеле.

Правда, за счет абонента позвонил из «Соноры Резорт» в редакцию и попросил соединить его с заведующим спортивного отдела. Женщина, которая взяла трубку, сказала, что никого нет.

– Все кабинеты пусты, – добавила она.

Голос у нее был хрипловатый и жалостливый, и говорила она не как нью-йоркская секретарша, а как крестьянка, которая только что пришла с кладбища. Эта женщина на собственном опыте знает, что такое планета мертвых. И сама не знает, что говорит. Так показалось Фейту.

– Я перезвоню позже, – сказал он и повесил трубку.

Он ехал следом за машиной с мексиканскими журналистами, которые хотели взять интервью у Меролино Фернандеса. Мексиканский боксер устроил штаб-квартиру на ранчо в пригороде Санта-Тереса, и без помощи этих репортеров найти его было практически невозможно. Они проехали через дальний район, где неасфальтированные улицы сплетались в паутину, а электричество отсутствовало. Иногда, объезжая выгоны и пустыри, заваленные мусором из окрестных лачуг, Фейт все думал – вот-вот вырвемся из города, но на пути тут же вставал другой район, еще древнее на вид, с кирпичными домами, вокруг которых выросли картонные халупы с цинковыми заплатами, возведенные из обрывков старых коробок, которые сопротивлялись солнцу и дождю и с течением времени вовсе окаменели. Там даже полевые цветы отличались, даже мухи, казалось бы, принадлежали другому мушиному виду. Потом под колесами образовалась дорога – черная, грунтовая, маскировавшаяся у горизонта под черное небо. Она шла параллельно оросительной канаве, по обочинам росли пыльные деревья. Появились первые изгороди. Дорога сузилась. Похоже, по этой тропе повозки ездят, подумалось Фейту. На самом деле следы от тележных колес без труда различались, но, возможно, они остались от проезжавших старых грузовиков, возивших скотину.

Ранчо, где устроился Меролино Фернандес, выглядело так: три низких вытянутых дома вокруг двора из пересохшей и твердой земли, утрамбованной до состояния цемента; в середине установили не слишком устойчивый ринг. Когда они подъехали, ринг был пуст, а на дворе обнаружился лишь один человек – тот спал в плетеном кресле и проснулся от рокота двигателей. У чувака лицо испещряли шрамы, а сам он был просто огромным и мясистым. Мексиканские журналисты его знали и принялись с ним болтать. Звали его Виктор Гарсия, и на правом плече его красовалась татуировка, вызвавшая любопытство Фейта: на ней был изображен со спины обнаженный человек, преклонивший колени в атриуме церкви. Вокруг него летало в темноте по меньшей мере с десяток ангелов с отчетливо женскими формами – как бабочки, привлеченные светом молитвы кающегося грешника. Все вокруг было погружено во тьму и ничего, кроме размытых форм, не просматривалось. Татуировка вышла неплохая, но почему-то казалось, ее набили в тюрьме, и мастеру хватило опыта, но не хватило элементарных инструментов и чернил; и еще сюжет странно бередил душу. Фейт спросил у журналистов, кто это, и ему ответили, что это один из спарринг-партнеров Меролино. Потом к ним вышла женщина с прохладительными напитками и холодным пивом – наверняка наблюдала за гостями из окна.

А еще чуть позже появился менеджер мексиканского боксера – весь в белом: в белой рубашке и в белом же свитере. Он спросил, предпочитают ли они взять интервью у Меролино до или после тренировки. Как скажете, Лопес, сказал один из журналистов. Вам что-нибудь из еды принесли? – спросил менеджер, пока они рассаживались вокруг пива и лимонадов. Журналисты покачали головами: нет, мол, и менеджер, не вставая с места, отправил Гарсию на кухню за каким-нибудь аперитивом. Гарсия еще не вернулся, когда они увидели Меролино – тот возвращался по теряющейся в пустыне тропке, а за ним шел черный чувак в спортивном костюме; он пытался говорить по-испански, но вылетали у него изо рта сплошные ругательства. Во дворе ранчо они ни с кем не поздоровались и прошли прямо к водоему из цемента – там принялись умываться и обливаться, усердно поднимая ведро за ведром воды. И только тогда, не вытершись и не надевая футболок, они подошли поздороваться.

Негр был из Оушенсайда, Калифорния, – во всяком случае, там он родился, а потом рос в Лос-Анджелесе. Звали его Омар Абдул. Работал он спарринг-партнером Меролино и сказал Фейту, что, пожалуй, еще немножко поживет в Мексике.

– Что будешь делать после боя? – спросил Фейт.

– Выживать, – пожал плечами Омар. – Все мы только это и делаем, нет?

– А деньги откуда возьмешь?

– Да откуда угодно. Это ж дешевая страна.

Каждые несколько минут, иногда ни к селу ни к городу, Омар улыбался. Улыбка у него была красивая, а узенькая бородка и щегольски подстриженные усики только подчеркивали это. Но, опять же, каждые несколько минут он корчил злобные гримасы, и тогда бородка и усики приобретали устрашающий вид, выказывая совершеннейшее, но грозное безразличие. Когда Фейт спросил, боксер ли он и выступал ли где-нибудь с боями, тот ответил: мол, да, «приходилось драться», но до дальнейших объяснений не снизошел. Еще Фейт спросил, есть ли, по его мнению, у Меролино Фернандеса шанс победить, и тот ответил, что этого не узнаешь, пока не прозвучит сигнал к окончанию боя.

Пока боксеры одевались, Фейт принялся бродить по земляному двору и разглядывать окрестности.

– На что смотришь? – услышал он вопрос Омара Абдула.

– На пейзаж, – ответил он. – Грустный он какой-то.

Абдул, приставив ладонь ко лбу, оглядел окрестности и потом заметил:

– Ну так мы ж за городом. В это время дня здесь всегда так. Злоебучий пейзаж, только для баб и годится.

– Темнеет, – отозвался Фейт.

– Для тренировки еще достаточно света.

– А что вы делаете по вечерам, когда тренировки заканчиваются?

– Все мы? – уточнил Омар Абдул.

– Да, вся команда, или как вы там себя называете.

– Едим, смотрим телевизор, потом сеньор Лопес отправляется спать, Меролино тоже идет спать, а мы тогда можем тоже пойти спать, или смотреть телик дальше, или пойти погулять по городу – ну ты меня понял, – сказал он с улыбкой, за которой могло скрываться все что угодно.

– Сколько тебе лет? – вдруг спросил Фейт.

– Двадцать два, – ответил Омар Абдул.

Когда Меролино поднялся на ринг, солнце уже почти скрылось на западе и менеджер зажег фонари, запитанные от отдельного (не того, что поставлял электричество в дом) генератора. В углу ринга, опустив голову, неподвижно стоял Гарсия. Он разделся, и на нем теперь болтались черные боксерские трусы до колена. Казалось, он спит. Только когда фонари зажглись, он поднял голову и на несколько секунд задержал взгляд на Лопесе, словно бы ожидая сигнала к действию. Один из журналистов, который все улыбался и улыбался, позвонил в колокол, спарринг-партнер поднял руки и двинулся к центру четырехугольника. Меролино в защитном шлеме кружил вокруг Гарсии, который только время от времени бил левой, стараясь нанести хоть один удар по корпусу. Фейт поинтересовался у одного из журналистов: мол, а что, разве спаррингу не положено выступать в защитном шлеме?

– Положено, а как же, – ответил журналист.

– А почему же он не в шлеме? – удивился Фейт.

– Так его сколько ни бей, хуже не будет. Ты меня понимаешь, да? Он не чувствует ударов. Двинутый на всю голову, понимаешь?

В третьем раунде Гарсия покинул ринг, поднялся Омар Абдул. Парень был гол от пояса и выше, но треники не снял. Двигался он гораздо быстрее своего мексиканского коллеги и без проблем вывертывался всякий раз, когда Меролино пытался зажать его в углу – впрочем, было очевидно: боксер и его спарринг не хотят драться всерьез. Время от времени, не переставая двигаться, они что-то говорили и смеялись.

– Ты что, в Коста-Рике? – спросил его Омар Абдул. – У тебя глаза на жопе, да?

Фейт спросил журналиста, что говорит спарринг-партнер.

– Да ничего особенного, – ответил тот. – Этот сучий сын только ругательства наши выучил…

Три атаки – и менеджер прервал бой и исчез внутри дома вместе с Меролино.

– Их там массажист ждет, – пояснил мексиканский журналист.

– А кто у нас массажист? – спросил Фейт.

– Мы его не видели, он никогда не выходит во двор, он слепой, понимаешь? Слепой от рождения, и целыми днями то на кухне ошивается и ест, то в туалете срет, то в своей комнате на полу валяется и книжки на своем языке для слепых читает, как его там, эй, как он называется?

– Алфавит Брайля, – подсказал другой журналист.

Фейт представил себе, как массажист лежит в совершенно темной комнате и читает – и ему тут же стало как-то не по себе. Наверное, так и выглядит счастье… Над водоемом Гарсия выливал Омару Абдулу ведро воды на спину. Калифорниец подмигнул Фейту и спросил:

– Ну как вам?

– Неплохо, – сказал Фейт любезности ради. – Но мне кажется, Пикетт будет подготовлен гораздо лучше.

– Пикетт? Да он сраный пидор.

– Ты его знаешь?

– Я его видел по телику, пару боев. Он двигаться не умеет.

– Ладно, я-то его вообще никогда не видел, даже по телику, – примирительно сказал Фейт.

Омар Абдул посмотрел на него с удивлением и переспросил:

– Ты не видел ни одного боя Пикетта?

– Нет. На самом деле спец по боксу в нашем журнале умер на прошлой неделе, а у нас с персоналом напряженка, вот и послали меня.

– Ставь на Меролино, – помолчав некоторое время, сказал Омар Абдул.

– Удачи тебе, – сказал Фейт, уходя.

Обратный путь показался короче. Некоторое время он держался вслед за задними фонарями машины одного из журналистов, а потом они припарковались рядом с баром – это случилось уже на асфальтированных улицах Санта-Тереса. Фейт припарковался рядом и спросил, каков план. «Пошли есть», – сказал один из журналистов. Есть Фейту не хотелось, но он согласился выпить с ними пива. Одного из репортеров звали Чучо Флорес, он работал на местную газету и на радиостанцию. Другой, тот самый, что ударил в колокол, когда они были на ранчо, звался Анхелем Мартинесом Месой и работал на спортивную газету в Мехико. Мартинес Меса не отличался высоким ростом, и ему было лет пятьдесят. Чучо Флорес был чуть ниже ростом, чем Фейт, и все время улыбался. Ему было тридцать пять. Между Флоресом и Мартинесом Месой, почувствовал Фейт, сложились отношения как между благодарным учеником и довольно равнодушным учителем. Однако в равнодушии Мартинеса Месы не чувствовалось ни гордыни, ни чувства превосходства – только усталость. Усталость просвечивала во всем: в его манере одеваться (достаточно небрежно) – костюм в жирных пятнах, нечищеные ботинки, и это была полная противоположность его ученику, на котором красовался брендовый костюм, брендовый галстук и золотые запонки на запястьях; и ученик этот, кстати, явно считал себя красавцем и щеголем. Пока мексиканцы поглощали запеченное мясо с жареной картошкой, Фейт думал о татуировке Гарсии. Потом сравнил два одиночества – на здешнем ранчо и дома у матери. Там ведь до сих пор стоит урна с ее прахом. А соседка умерла. Потом ему припомнился район, где жил Барри Симен. И все, что высвечивала память, пока мексиканцы ели, казалось отчаянно грустным.

Они завезли Мартинеса Месу в «Сонору Резорт», и Чучо Флорес настоял на том, чтобы выпить по последней. В баре гостиницы сидело несколько журналистов, среди которых Фейт заметил пару американцев, с которыми был не прочь пообщаться, но у Чучо Флореса были другие планы. Они пошли в бар в каком-то переулке в центре Санта-Тереса – с крашенными флуоресцентной краской стенами и зигзагообразной стойкой. Заказали апельсиновый сок с виски. Бармен знал Чучо Флореса. Фейту показалось, что этот чувак был не просто барменом, а хозяином заведения. Жестикулировал он скупо и авторитарно, даже когда протирал фартуком стаканы. Тем не менее он был молод, ему навряд ли исполнилось двадцать пять, и Чучо Флорес, со своей стороны, почти не обращал на него внимания и все болтал с Фейтом о Нью-Йорке и о тамошней журналистике.

– Хотел бы я туда переехать, – признался он, – и работать на какой-нибудь латиноамериканской радиостанции.

– Их много, – покивал Фейт.

– Я знаю, знаю, – сказал Чучо Флорес с видом человека, который долгое время посвятил изучению проблемы.

Потом назвал пару радиостанций, вещающих на испанском, но Фейт о них и слыхом не слыхивал.

– А твой журнал как называется? – спросил его Чучо Флорес.

Фейт назвал свое издание, Чучо Флорес на мгновение задумался, а потом покачал головой:

– Не знаю такого. Он крупный?

– Нет, не крупный. Это гарлемский журнал, понимаешь?

– Нет, – признался Чучо Флорес, – не понимаю.

– Это журнал, где собственники – афроамериканцы, главред – афроамериканец и почти все сотрудники – афроамериканцы, – пояснил Фейт.

– Разве так можно? – удивился Чучо Флорес. – Разве это хорошо для объективности?

Тут Фейт понял, что Чучо несколько подшофе. И задумался над тем, что сейчас сказал. На самом деле, утверждение, что почти все журналисты – негры, было рискованным. В редакции он видел только негров, хотя, конечно, не мог похвастаться тем, что знаком со всеми корреспондентами. Может, в Калифорнии у нас и есть какой-нибудь тамошний мексиканец, подумал он. Ну или в Техасе. Но также вполне возможно, что в Техасе вообще никого нет, иначе бы зачем посылать его в Мексику из Детройта, а не поручить репортаж кому-нибудь в Техасе или в Калифорнии.

К Чучо подошли поздороваться несколько девушек. Одеты они были как для выхода: высокие каблуки, клубная одежда. Одна была крашеная блондинка, вторая, очень смугленькая, казалась робкой и молчаливой. Блондинка поздоровалась с барменом, тот помахал в ответ с таким видом, будто знал ее как облупленную и больше не доверял. Чучо Флорес представил Фейта как знаменитого нью-йоркского спортивного журналиста. Тут Фейт решил: настало время признаться мексиканцу, что он не спортивный журналист в полном смысле этого слова, он журналист, который пишет на политические и социальные темы. Это заявление показалось Чучо Флоресу очень интересным. Через некоторое время в бар зарулил чувак, которого Чучо Флорес представил главным знатоком кино к югу от границы с Аризоной. Чувака звали Чарли Крус, он тут же с широкой улыбкой заявил, что не стоит верить ни одному слову Чучо Флореса. Ему принадлежит видеосалон, и по роду службы приходится смотреть много фильмов, но на этом и всё, сказал он, я никакой не специалист в этой теме.

– А сколько у тебя видеосалонов? – спросил его Чучо Флорес. – Нет, ты скажи, скажи это моему другу Фейту.

– Три, – ответил Чарли Крус.

– Видал? Натуральный золотой кабан, – строго сказал Чучо.

Крашеную блондинку звали Роса Мендес, и, если верить Чучо Флоресу, она была его девушкой. Кстати, еще она была девушкой Чарли Круса, а сейчас встречалась с хозяином танцевального салона.

– Росита – она такая, – подтвердил Чарли Крус, – в смысле, природа у нее такая.

– И какая у тебя природа? – поинтересовался Фейт.

На не слишком хорошем английском девушка ответила – веселая я. Жизнь, сказала она, слишком коротка, а потом замолчала, поглядывая то на Фейта, то на Чучо, словно бы размышляла над собственным утверждением.

– Росита у нас немножко склонна к философии, – сказал Чарли Крус.

Фейт согласно покивал. К нему подошли еще две девушки. Они были еще моложе и знали только Чучо Флореса и бармена. Фейт подсчитал в уме: ни одна из них не старше восемнадцати лет. Чарли Крус спросил, нравится ли ему Спайк Ли. Да, сказал Фейт, хотя на самом деле ему Спайк Ли совсем не нравился.

– Он на мексиканца похож, – сказал Чарли Крус.

– Может быть, – согласился Фейт, – интересная, во всяком случае, точка зрения.

– А Вуди Аллен?

– Нравится.

– Этот тоже на мексиканца смахивает, но на мексиканца из столицы или из Куэрнаваки, – заметил Чарли Крус.

– Мексиканца из Канкуна, – добавил Чучо Флорес.

Фейт посмеялся, хотя на самом деле ничего не понял. Возможно, эти двое над ним подтрунивали.

– Ну а Роберт Родригес? – спросил Чарли Крус.

– Нравится, – кивнул Фейт.

– Этот говнюк точно из наших, – сказал Чучо Флорес.

– У меня есть фильм Роберта Родригеса, – встрял Чарли Крус, – который практически никто не видел.

– «Музыкант»? – спросил Фейт.

– Нет, этот как раз все видели. А я имею в виду другой, ранний фильм, когда Родригес был еще никто и звать никак. Мексиканский ублюдок, помирающий с голоду. Он тогда за любую халтурку хватался.

– Пойдем сядем, и ты нам все расскажешь, – сказал Чучо Флорес.

– Хорошая идея, – отозвался Чарли Крус, – а то я уже стоять устал.

История оказалась простой и одновременно невероятной. За два года до съемок «Музыканта» Роберт Родригес поехал в Мексику. Несколько дней бродяжничал вдоль границы между Чиауа и Техасом, а потом отправился на юг, в Мехико, где только и делал, что принимал наркотики и пьянствовал. Так низко он пал, сказал Чарли Крус, что забуривался в лавчонку, где торговали пульке, около полудня и вылезал оттуда, только когда они закрывались и вышвыривали его оттуда пинками. В результате он докатился до того, что жил в доме терпимости, то есть в лупанаре, то есть в шалмане, то есть в веселом доме, то есть в борделе, где свел знакомство с одной шлюхой и ее сутенером, которого звали Болтом, – это как если бы сутенера при шлюхе прозвали Пенисом или Шворцем. Этот самый Болт проникся к Роберту Родригесу и обходился с ним по-доброму. Иногда волоком доставлял его в комнату, где тот спал, а иногда им с его шлюхой приходилось раздевать его и пихать под душ – Родригес с легкостью терял сознание. Одним утром – в смысле, одним из редких утренних часов – будущий режиссер был только слегка набравшись, и сутенер сообщил ему, что друзья хотят снять фильм, и спросил, не возьмется ли за это Родригес. Тот, как вы можете догадаться, ответил «оки-доки», и Болт занялся практической стороной дела.

Съемки длились три дня – так мне кажется, – а Родригес, всякий раз, когда садился за камеру, был пьян и удолбан в хлам. Естественно, в титрах его имени не было. Режиссером заявлен некий Джонни Мамерсон, и это действительно смешно: если ты представляешь себе творческую манеру Родригеса, манеру наводить камеру, планы и ракурсы, темп – что ж, его невозможно не узнать. Единственно, чего там не было, так это его своеобразного монтажа: в этом кино совершенно очевидно, что монтажом занимался кто-то другой. Но режиссер – он – я в этом не сомневаюсь.

Фейта не интересовал ни Роберт Родригес, ни история создания его хоть первого, хоть последнего фильма – ему было совершенно по барабану; а кроме того, захотелось поужинать или съесть сэндвич и залечь в свой номер в мотеле и уснуть, а вместо этого ему пришлось выслушивать обрывки спора: бывают ли шлюхи мудрые или только добрые, а еще постоянно поминалась какая-то Хустина, которая, по причинам непонятным, но легко угадываемым, знала в Мехико каких-то вампиров, что ночами охотились, переодевшись полицейскими. На этом он перестал следить за разговором. Целуясь с темноволосой девушкой, которая пришла с Роситой Мендес, он выслушивал что-то про пирамиды, ацтекских вампиров, написанной кровью книге – собственно, идее, предшествовавшей созданию «От заката до рассвета», раз за разом возвращающегося кошмара Родригеса. Темноволосая девушка не умела целоваться. Перед уходом он дал Чучо Флоресу телефон мотеля «Лас-Брисас» и, изрядно пошатываясь, направился туда, где припарковал машину.

Открыв дверь, он услышал, как кто-то его спросил: «Вы хорошо себя чувствуете?» Он наполнил легкие воздухом и развернулся. Чучо Флорес стоял в трех метрах от него с развязанным галстуком; рука его покоилась на талии Росы Мендес, которая смотрела на Фейта как на какое-то экзотическое… что-то, и этот взгляд ему совсем не понравился.

– У меня все в порядке, никаких проблем.

– Отвезти тебя в мотель? – спросил Чучо Флорес.

Улыбка Росы Мендес стала еще выразительней. В голове пронеслась мысль: а не гей ли этот мексиканец?

– Не надо, – ответил Фейт, – сам справлюсь.

Чучо Флорес отпустил женщину и сделал шаг по направлению к нему. Фейт открыл дверь машины и завел ее. Смотреть в их сторону он избегал. «Пока, друг», – услышал он приглушенный голос мексиканца. Роса Мендес положила руки ему на бедра, и в этой позе не было ничего естественного, и она не смотрела ни на него, ни на удаляющуюся машину, вперившись взглядом в своего спутника, который казался неподвижным, словно бы ночной воздух заморозил его.

В мотеле за стойкой сидел парнишка, и Фейт поинтересовался, не найдется ли у того чего-нибудь поесть. Парнишка сказал, что кухни они не держат, но можно купить печенье или шоколадку в автомате на улице. По шоссе то и дело проезжали грузовики – какие-то на север, какие-то на юг; на другой стороне виднелись огни техстанции. Туда-то Фейт и направился. На дороге его чуть не сбила машина. Тут он задумался: а не пьян ли он? Но тут же сказал себе: прежде чем перейти дорогу, он – пьяный, не пьяный, какая разница? – внимательно посмотрел по сторонам и никакого света фар не увидел. Так откуда же появилась эта машина? Надо быть поосторожней на обратном пути. Техстанцию заливал свет, и там практически никого не было. За стойкой сидела, читая журнал, пятнадцатилетка. Фейту показалось, что у нее какая-то слишком маленькая голова. Рядом с кассой расположилась другая женщина, лет двадцати, и вот она посмотрела на него, когда Фейт пошел к аппарату с хот-догами.

– Сначала нужно заплатить, – сказала женщина на испанском.

– Ничего не понимаю, – отозвался Фейт. – Я американец.

Женщина повторила то же самое по-английски.

– Два хот-дога и банку пива, – сказал Фейт.

Женщина вытащила из кармана своей рабочей формы ручку и написала сумму, которую должен был заплатить Фейт.

– Доллары или песо? – поинтересовался он.

– Песо, – ответила женщина.

Фейт положил рядом с кассой купюру и пошел к холодильнику за банкой пива. Потом на пальцах показал девчонке с маленькой головой, сколько хот-догов хочет. Девушка подала ему заказ, и Фейт спросил, как работает аппарат с соусами.