Текст книги "Пампа-блюз"

22

Когда я прибываю в Кремберг, солнце уже садится. Поезд, на котором я проехал последнюю часть пути, шел практически пустой. В моем вагоне сидели пожилая пара и женщина с маленьким мальчиком, который только учился завязывать шнурки. Всю дорогу я думал о Карле, и мне было стыдно. Я выпил все пиво, хотя оно давно уже стало теплым. Перед Фернхаймом, где надо было пересаживаться, меня от него вырвало в туалете.

Мне не сразу удается найти улицу, ведущую в промышленный район. В какой-то момент я узнаю бетонную коробку коврового склада и деревянные бараки строительной компании. Вдруг зажигаются фонари, и я вижу остановку, с которой я стартовал. Тук-тук все еще стоит на маленьком пустыре, где я его оставил. На кустах, которые худо-бедно прикрывают его, висят полиэтиленовые пакеты и обрывки газет. С одной стороны пустыря возвышается стена закрывшейся автомойки, огражденная проволочным забором. На соседних участках свалены в кучу старые автомобили и лежат груды металлолома.

Земля усеяна осколками стекла и ржавыми гвоздями, поэтому мне приходится катить тук-тук до дороги. Двух странных типов я замечаю, только когда они вырастают прямо передо мной.

– Что это у нас тут? – восклицает один, щелчком выбрасывает окурок и засовывает руки в карманы своих белых спортивных штанов. В свете фонарей видно, что он моего возраста и приблизительно с меня ростом, вот только плечи у него пошире. Он похож на человека, который в свободное время любит наведаться в фитнес-клуб. Чтобы его мускулы производили впечатление, он носит черную майку, которая сидит на нем в облипку и потому кажется нарисованной.

– Посмотри на этот хлам, – говорит второй, худощавый уродливый парень в прыщах. Он трогает крышу кабины тук-тука и хихикает, как девчонка.

– Что это? – спрашивает бодибилдер, обходя вокруг тук-тука.

– Тук-тук, – отвечаю я. Хотя меня и вырвало, я все равно еще немного пьян и не знаю, хорошо это или плохо в данной ситуации.

Худой опять хихикает, отрывает с крыши тук-тука мышиный череп и рассматривает его, будто никогда ничего подобного не видел.

– Ты откуда взялся? – спрашивает качок.

– Из Штрерица, – отвечаю я, повинуясь внутреннему голосу.

– Не знаю такого. А ты?

Тощий мотает головой.

– Впервые слышу.

Он открывает молнию на моей сумке и копается в содержимом.

– Это у черта на куличках, – говорю я и вижу, что тонкий изучает письмо моего отца, трясет книгу и проверяет коробочку из-под диска, будто там везде спрятаны деньги.

– И там все вот на таком ездят?

Качок со скучающим видом жмет на газ, берется за тормоз и крутит оба зеркала.

– Нет, только я один.

– Знаешь, что парковаться тут денег стоит?

Качок садится на сиденье мопеда и запихивает себе жвачку в рот.

Я мотаю головой.

Мимо проезжает машина, ревущий красный «Рено Р‑5», хозяйка которого, дамочка в возрасте, явно забыла, что у ее авто есть не только первая скорость.

– Теперь знаешь, – говорит худой, когда машина скрывается из вида. Он обнаруживает бинокль, играется с ним и вешает себе на шею.

– В Штрерице, наверно, и бесплатно можно постоять, а у нас нет, – поясняет качок.

– Сколько? – спрашиваю я.

Качок скалится на меня.

– А сколько есть?

В левом ботинке у меня лежит триста евро, в кармане штанов – около сорока. Сорок эти идиоты все равно у меня отберут, так что лучше самому отдать. Я вынимаю из кармана три бумажки и немного монет и показываю качку.

– На кассе мой коллега.

Худощавый выбрасывает мышиный череп, забирает у меня деньги и пересчитывает.

– Тридцать восемь евро семьдесят пять центов.

– Это все?

Я киваю.

– Да.

Качок делает худому знак посмотреть во всех четырех карманах. Три из них пусты, в четвертом лежит конверт с волосами Лены. Худой открывает его, заглядывает внутрь, комкает и выбрасывает через плечо на землю.

Качок улыбается мне почти дружелюбно, будто мы старые приятели и немного поболтали, после чего встает и отчаливает. Худой не забывает обматерить меня и спешит за качком.

Я жду, пока оба уйдут, потом закрываю сумку и ставлю ее под сиденье. Вообще-то мне следовало бы пойти в полицию, но сейчас это не лучшая идея. Возможно, меня уже ищут. Мальчишка, сбагривший собственного деда, как надоевшую собаку. Я безуспешно пытаюсь найти на земле конверт, достаю ключи из тайника на кабине, выправляю зеркала, завожу мотор и трогаюсь.

Ворота дома престарелых закрыты. На одной из колонн есть переговорное устройство, но я не решаюсь позвонить и сказать, что я Бен Шиллинг, который решил забрать своего деда, по ошибке оставленного здесь днем. Я иду вдоль стены и перелезаю ее в месте, куда не достает свет фонарей. Сейчас уже четверть одиннадцатого, и почти нигде не горит свет. Пожилые люди, как известно, рано ложатся спать.

Кто-то сидит за стойкой в вестибюле, но без бинокля мне не разглядеть, та же это женщина, что была в обед, или другая. Сад почти не освещается. К счастью, здесь, кажется, нет никаких охранников, камер наблюдения или сигнализации. Я прохожу мимо фонтана, который на ночь выключают, и той скамейки, где оставил Карла.

Я прячусь за липу недалеко от трех главных корпусов и смотрю на окна наверху. Некоторые из них приоткрыты. В двух или трех комнатах сквозь закрытые занавески светится голубым телевизор, слышны тихая музыка и голоса. Надеюсь, Карл еще не спит. Надеюсь, что у него все хорошо и он сидит в кресле и наполняет свою коробку новыми бумажками. Надеюсь, я найду его. Единственный вход в здание – через стеклянную дверь, которая наверняка открывается только ключом или магнитной картой. В соседнем флигеле то же самое. Видимо, ночью на территорию дома престарелых можно зайти только через коробку из стекла и стали. То есть – придется миновать даму за стойкой.

Я засовываю рубашку в брюки, пальцами расчесываю волосы и направляюсь к главному входу. Я собираюсь постучать по стеклу, но тут автоматическая дверь, к моему великому удивлению, открывается. Женщина, сидящая за длинной стойкой из светлого дерева и гранита, поднимает голову, надевает очки и смотрит на меня с таким выражением лица, что я сразу вспоминаю бурное негодование на лице Карла.

– Добрый вечер, – здороваюсь я, стараясь говорить радостным и приветливым тоном, и останавливаюсь в двух шагах от стойки, чтобы не напугать даму. За ее спиной на невысоком комоде во всю длину стены стоят папки с делами, принтер, кофеварка и телевизор, по которому с выключенным звуком идут новости.

– Как вы сюда вошли?

Женщине около сорока лет, у нее короткие темные волосы и явное пристрастие к серьгам гигантского размера. К ее белой блузе с рюшами приколота табличка, но я не могу разобрать имя с такого расстояния.

– Я тоже удивлен, что стеклянная дверь вот так открылась.

Я делаю шаг вперед, продолжая улыбаться.

Женщина ни на секунду не сводит с меня глаз.

– Я имела в виду ворота. Их же закрывают на ночь.

Ее сережки – два больших диска в желто-голубую полоску размером с блюдце. Нужно немало мужества, чтобы повесить себе такое на уши.

– А-а, вы об этом…

Я вплотную подхожу к стойке и вижу, что одна рука женщины лежит на ножницах, а вторая – на трубке телефона. Теперь я могу прочитать фамилию: Герке.

– Так вот, госпожа Герке, я пришел, чтобы забрать кое-кого. Моего дедушку.

Я кладу руки на гранитную столешницу, чтобы показать госпоже Герке, что у меня нет оружия.

– Произошло недоразумение. Сегодня после обеда…

– Как вас зовут? – перебивает меня госпожа Герке. Ее голос звучит строго, но, по крайней мере, она уже убедилась, что я не вор или кто-нибудь похуже.

– Шиллинг. Бен Шиллинг. Беньямин. Моего дедушку зовут Карл. Карл Шиллинг.

Госпожа Герке убирает руки с ножниц и телефона и достает из ящика записку.

– Вы говорите, Шиллинг?

– Да.

– Вы тот самый молодой человек, который сегодня… подбросил нам своего деда?

Я киваю.

– И письмо написали тоже вы?

Госпожа Герке подносит к моему лицу копию моего письма.

– Да. Послушайте, все это…

– Да как вам не стыдно! – кричит госпожа Герке. – Моя коллега, работавшая в дневную смену, уже хотела звонить в полицию!

– Мне очень жаль. Я хотел бы…

– Что? Чего вы хотите? Чего, Шиллинг?

– Забрать его, – робко отвечаю я.

– Вашего деда? Так его уже забрали.

– Что? Но это невозможно! – кричу я. – Кто его забрал? Когда?

– Сегодня вечером. Его племянница. Некая…

Госпожа Герке читает по бумажке.

– Лена Крамер.

Я уставился на нее. У меня вдруг обмякли ноги, и захотелось сесть. А еще лучше – лечь. Потом мой взгляд упал на телевизор, и я почувствовал, как у меня отваливается челюсть.

Я вижу на экране большую, окруженную стеной, освещенную множеством прожекторов площадку, в центре которой лежат НЛО и сдувшаяся оболочка шара. Я бросаюсь к телевизору за стойкой, но мои ноги не слушаются, и я врезаюсь прямо в госпожу Герке. Она испускает крик и обхватывает руками голову, словно я собираюсь ударить ее.

– Простите! – кричу я, спотыкаюсь и растягиваюсь на полу. С пола я протягиваю руку и делаю телевизор громче.

– …Мужчина построил летательный аппарат, чтобы пробраться на территорию женской тюрьмы. Согласно заявлениям полиции, задержанный планировал освободить одну из заключенных.

– Черт, – бормочу я.

– Свидетели сообщают, что летательный аппарат потерял управление и упал во дворе тюрьмы. Идет ли речь об аварии, случайном совпадении или сумасшедшей бандитской выходке, пока неясно. Сейчас понятно только одно: этот необычный способ проникновения на территорию тюрьмы войдет в историю борьбы с преступностью в Германии.

– Вот черт.

Я поднимаюсь на ноги и, качаясь, бреду к двери. Госпожа Герке стоит в остолбенении. Стеклянная дверь с легким шорохом открывается, и я выхожу на улицу. В воздухе веет прохладой, и я жадно вдыхаю ее. Я постепенно снова начинаю чувствовать ноги. Стена вдруг оказывается безумно высокой, но мне все же удается перебраться на другую сторону.

К счастью, я припарковал тук-тук совсем рядом.

Вингроден кажется мне таким безлюдным, как никогда раньше, и дело не только в том, что на часах половина четвертого утра. Фонарь перед «Белой лошадью» окончательно испустил дух, и теперь здание выглядит мрачно и неуютно, будто сюда уже много лет никто не заходил. На заборе перед домом Анны до сих пор висит кусок оградительной ленты, развешанной полицией. Увидев пожелтевший газон, засохшие цветы и закрытые ставни, можно подумать, что несчастье случилось давно. Я замечаю желтые фонарики на крыше мастерской и вдруг слышу в голове польскую песню, от которой Петр всегда грустнел.

Почти перед самым садом мотор глохнет, и я, борясь с усталостью и ругаясь, достаю из кабины запасную канистру и наполняю бак, чтобы преодолеть оставшиеся несколько метров. Я уже издали вижу «Пежо» Лены. Хотя меня до сих пор еще немного мутит, я бы сейчас с удовольствием выпил бутылку пива. Я загоняю тук-тук в сарай, где ненадолго сажусь, чтобы набраться смелости и войти в темный дом.

Когда я захожу в дом, мне становится совсем худо, дрожащими руками я открываю дверь в комнату Карла. Карл спит в своей постели, Лена – рядом с ним, на полу. Какое-то время я смотрю на них. Из коридора в комнату падает свет, и я почти хочу, чтобы Лена проснулась и можно было с ней поговорить. Не терпится задать ей несколько вопросов. Например, о том, как она нашла Карла. И в каком он был состоянии, когда она забирала его домой. Возможно, он решил, что это было всего лишь небольшое путешествие, и давно забыл о нем. И вообще я хотел бы знать, почему она до сих пор здесь и зачем тогда писала письмо, если и не собиралась уезжать. А еще мне интересно, что произошло той ночью, когда она легла ко мне в кровать.

Но она не просыпается, и Карл тоже. А я устал как собака. Я закрываю дверь, иду в мою комнату, раздеваюсь и ложусь в постель. На подушке я обнаруживаю записку, на которой Лениной рукой написаны три слова: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ!»

Кто-то трогает меня за плечо и легонько трясет. Пробуждение напоминает медленное всплытие на поверхность со дна глубокого теплого озера. Мой мозг – как лавка старьевщика в заброшенной деревне с табличкой «ЗАКРЫТО» на двери. Мне как раз снилось, будто я бегаю по огромному дому в поисках Карла, но все комнаты пусты.

– Бен?

Я не хочу открывать глаза. Но и бегать по дому из сна тоже не хочу.

– Бен. Просыпайся.

Рука трясет меня сильнее. Я узнаю голос. Лена. Лена, которая написала мне письмо. Пожалуйста, приезжай ко мне. Память возвращается. Карл на скамейке. Женщина с гигантскими сережками. НЛО по телевизору.

Боже мой.

Я натягиваю одеяло на голову.

– А ну-ка. Вставай.

Одним движением с меня срывают одеяло, еще одним – распахивают занавески. Я тону в лучах света. Я глотаю воздух, приоткрываю глаза и вижу Лену, сидящую рядом со мной на стуле, как медсестра у постели больного.

– Наконец-то. Идем.

Лена берет меня за руку.

Я не хочу вставать. Я еще не вполне проснулся, чтобы общаться с Леной, извиняться перед Карлом или узнать, как Йо‑Йо оказался на территории женской тюрьмы и где сейчас Масловецки.

– Идем.

Лена встает со стула и тянет меня за собой.

Я топаю за ней, как дрессированный медведь в цирке. Легкий ветерок гуляет по дому, видимо, все окна и двери открыты. На кухне пахнет тостами и кофе. Рука у Лены теплая, и мне кажется, что по руке в меня перетекает ее энергия.

Когда я оказываюсь на веранде, я уже достаточно бодр, чтобы заметить, что перила больше не лежат на газоне. Что их починили, ну, или, по крайней мере, они снова стоят на своем месте. Не отпуская моей руки, Лена показывает на поле.

Я щурюсь от света и не верю своим глазам.

Карл с разведенными в стороны руками стоит на солнце. На нем его соломенная шляпа, широкие серые штаны, рубашка в болотно-зеленую и черную клетку и солнечные очки, которые он выиграл в «Бинго». С такого расстояния он похож на пугало. Но сегодня Карл никого не пугает. Скорее наоборот. Три маленькие птички прыгают по его рукам и клюют зерна из его повернутых кверху ладоней.

Свободной рукой я тру глаза. Даже без бинокля я вижу, что Карл сияет ярче солнца.

– Они прилетели десять минут назад, – шепчет Лена. Она кладет мне голову на плечо, и ее рука сильнее сжимает мою.

Мне требуется какое-то время, чтобы удостовериться в том, что происходящее не сон. Они действительно вернулись, почти через двадцать лет. Больше всего мне хочется подбежать к Карлу, обнять его и попросить прощения за то, что я сделал, сказать, что теперь проклятье снято и все будет хорошо. Но тогда птицы улетят, а я этого не хочу.

В гостиной звонит телефон.

– Наверное, Масловецки, – говорю я тихо.

– Иди, – говорит Лена, выпуская мою руку.

По пути в гостиную я хватаю с кухонного стола упаковку апельсинового сока и отпиваю глоток, прежде чем снять трубку.

– Шиллинг.

– Бен, это Хорст!

– Какие новости?

– Плохие. Йо‑Йо опять в тюрьме, а Масловецки попал в больницу.

Через пятнадцать минут мы уже мчимся в Лениной машине в «Белую лошадь». Карл сидит на заднем сиденье и все еще сияет, как счастливейший из смертных. В погоне за Йо‑Йо и тарелкой Масловецки попал в аварию, и вчера днем его прооперировали. Хорст говорит, что сломаны обе ноги и множество ушибов. На повороте машина съехала с дороги, упала в канаву, и ее только на следующее утро обнаружил какой-то мотоциклист. Операция прошла без осложнений, так что сейчас Масловецки уже в норме. Хотя в какой – непонятно.

Курт и Отто должны были привезти Масловецки в больницу все необходимое, но от волнения забыли половину. Пока Лена и Карл ждут в машине, я достаю из тайника ключ от бокового входа и прохожу в квартиру Масловецки, чтобы взять электробритву, очки для чтения, тапочки, банный халат и свежее белье. Когда я спускаюсь вниз, перед входом в «Лошадь» стоит грузовик с надписью «LÜPERTZ AUTOMATEN» и Лена разговаривает с пузатым водителем, лысым парнем в бейсболке.

– Он привез музыкальный автомат! – кричит мне Лена издалека.

– Очень вовремя, – бормочу я и кладу пакет с вещами на заднее сиденье рядом с Карлом, который безмятежно листает журнал.

– Нужно, чтобы кто-нибудь расписался, – говорит водитель. – Покупка уже оплачена.

– Оплачена?

Водитель кивает.

– Если денежка на счете, «Люперц» долго не прождете!

Он, наверное, уже в стотысячный раз смеется над этими словами и подает мне папку с зажимом и ручку.

Я подписываю накладную, оставляю себе копию и кладу ее в карман, чтобы передать Масловецки. Может, его повеселит, что привезли музыкальный автомат. У меня нет ключа от передней двери, поэтому водителю остается только вкатить его на тележке внутрь через боковую дверь.

– Надо распаковать, подключить и проверить, – говорит он, когда автомат занимает место рядом со старым.

– Это обязательно? – спрашиваю я. – Мы очень торопимся.

– Мне нужно ваше подтверждение, что доставленный товар не имеет повреждений и работает нормально, – сообщает водитель. – Займет не более десяти минут.

– Ну, если иначе никак, – говорю я, начиная распаковывать новый автомат, пока водитель открывает старый и достает из него пластинки.

– А этот почему сломался? – спрашивает он, складывая пластинки с частотой вращения сорок пять оборотов в минуту стопочкой, как блины.

– Без понятия, – отвечаю я. – Я автомеханик.

В прошлом году, когда наша модель «Рок-Ола 1496 Эмпресс» шестьдесят второго года выпуска начала частенько выходить из строя, Масловецки попросил меня глянуть на моторчик и электрику, но уже через пять минут я оставил попытки отремонтировать автомат. Без руководства по эксплуатации и запчастей нет смысла.

– Этот, хотя и отпахал несколько лет, был на капремонте и сейчас как новенький, – поясняет водитель. – Роскошный экземпляр, согласитесь?

– Он просто красавец, – говорит Лена, они с Карлом только что вошли и рассматривают новый автомат – «Вурлицер 3900 Американа», у которого вся механика скрыта за экраном для отображения названия композиции, так что теперь больше нельзя увидеть, как захват кладет пластинку на вращающийся диск и на нее опускается ручка с иглой.

– Через пять минут можем стартовать, – говорю я Лене, срывая с автомата последние куски защитной пленки.

– Без проблем.

Лена подводит Карла к столу и открывает его коробку.

Водитель снимает со стопки верхнюю пластинку, кладет ее в один из фиксаторов и включает автомат в сеть, после чего его внутренности оживают и начинают жужжать и светиться. Я сразу вспоминаю НЛО и то, как меня впечатлил его вид. Но потом у меня перед глазам всплывают образы Йо‑Йо в камере и Масловецки на больничной койке, и восторг быстро улетучивается.

Водитель бросает монетку в отверстие и нажимает две кнопки. Через несколько секунд из автомата звучит «When a Man Loves a Woman» Перси Следжа.

– Отличная музыка! – смеется водитель и берет остальные сто девятнадцать пластинок, чтобы загрузить их в автомат.

Я помогаю ему и, когда мы заканчиваем работу, приношу из холодильника бутылку колы и вручаю ее ему вместе с десятью евро, которые он принимает только после бурного протеста. Мы вместе выходим на улицу, и я смотрю, как он садится в машину и уезжает. Только он скрывается из вида, подъезжает красная «Ауди», сворачивает на парковку и останавливается рядом со мной. Какой-то тип лет сорока в рубашке и пиджаке опускает стекло, снимает покрытые отражающим слоем солнечные очки и вынимает сигарету изо рта.

– Это Вингроден? – спрашивает он.

Я киваю.

– Вы знаете Йозефа Керна?

– А кому он понадобился?

– Мне.

– А вы кто?

Тип кривит губы, якобы изображая улыбку.

– Вольтер. Газета «Крембергер боте».

Он протягивает мне визитку.

– Его здесь нет, – говорю я.

– Знаю. Но может, вы знаете, где он живет.

– Что вы хотите делать в пустом доме?

– Осмотреться.

Прежде чем я успеваю ответить, к нам подъезжает белый микроавтобус и останавливается рядом с «Ауди». На раздвижной двери автобуса, из которого выходят худая блондинка и длинноволосый мужчина в джинсах и футболке, виднеется красно-черная надпись «TV NORDSICHT».

– Привет! – кричит мне блондинка, изображая сияющую улыбку. – Я Лиза Тешке, репортер. Вы местный?

Между тем ее коллега уже достал из багажного отделения камеру и пристраивает ее на плече.

– Нет, – отвечаю я и иду в направлении бокового входа.

Водитель «Ауди» выходит из машины и рассматривает «Пежо» Лены.

– У вас найдется для нас минутка? – кричит мне вдогонку женщина.

Я захожу в пивную, запираю за собой дверь и задергиваю занавески. В тусклом свете музыкальный автомат отсвечивает голубым и желтым. Песня доиграла. Кто-то стучит в дверь.

– Мы всего лишь хотим задать несколько вопросов! – кричит женщина.

– Кто это? – спрашивает Лена.

– Твоя коллега.

– Коллега?

– Журналистка.

– Я же говорила тебе, что я не журналистка.

– Но ты мне пока не сказала, кто ты. И что ты здесь делаешь.

Я приоткрываю занавеску и выглядываю наружу. Тип на «Ауди» как раз фотографирует «Белую лошадь». Снова раздается стук в дверь, потом под нее просовывают визитку. Я поднимаю карточку и выбрасываю ее вместе с первой в помойное ведро за стойкой. Я бы сейчас с удовольствием открыл пива, но вместе этого наливаю стакан яблочного сока для Карла.

– Бен, пожалуйста, подойди сюда.

Лена подсела за стол к Карлу и серьезно смотрит на меня. Не знаю почему, но я побаиваюсь услышать то, что она собирается мне сказать. И все же сажусь напротив нее на стул и ставлю перед Карлом сок.

– Ты хочешь знать, почему я здесь? – спрашивает Лена.

Я киваю, рассматривая значки и буквы, вырезанные за все эти годы посетителями на столешнице.

– Ну… Не понимаю, с чего вы взяли, что я журналистка. Это не так. Я ищу моего отца.

Я смотрю на Лену.

– Твоего отца? Здесь?

Лена пожимает плечами и делает такое лицо, будто и сама понимает, что в ее слова трудно поверить.

– Погоди-ка… Так вот зачем ты вломилась в квартиру Масловецки? Значит, он твой…?

Я открываю рот, но не могу произнести ни звука.

– Я не знаю, – говорит Лена. – Пока не знаю. Я нашла несколько его волосинок в ванной и отдам их на экспертизу.

Я разражаюсь смехом.

– Волосинки? Для анализа ДНК?

Лена кивает с серьезным видом.

– Почему же ты не спросила его напрямую?

– Бесполезно. Большинство потенциальных кандидатов о своем счастье даже и не догадываются. И вообще, я сначала хочу поближе узнать человека, а уж потом решу, стоит быть его дочерью или нет.

– А что, есть много кандидатур?

– Трое. Моя мама… никогда не скучала в одиночестве.

Лена делает глубокий вдох и царапает руку, пока на ней не появляются покраснения.

– Она довольно много пила и часто заводила романы на одну ночь. И явно время от времени пренебрегала последствиями.

– Твоя мама встречалась с Масловецки?

– Не то чтобы встречалась. А если и встречалась, то недолго. Но этого хватило.

Я встаю и делаю несколько шагов. Масловецки – отец Лены. К такому надо привыкнуть.

– А почему ты просто не спросила у мамы?

– Она умерла в феврале, – отвечает Лена так тихо, что я снова сажусь к ней за стол. – Лейкемия. Очень редкая форма. Врач даже статью про ее ненормальную кровь написал. Для научного журнала.

Какое-то время я молчу.

– А раньше? – спрашиваю я потом. – Я имею в виду, до всего…?

– Когда я была маленькой, я несколько раз спрашивала ее об отце, но она отвечала, что не знает. И я перестала задавать вопросы.

– А когда ты повзрослела?

– В восемнадцать я ушла из дома. Мама никогда не жила на одном месте дольше года. Постоянно меняла работу, квартиры. И я не выдержала. Уехала в Берлин и посылала ей открытки ко дню рождения, Дню матери и на Рождество и иногда звонила. Она не сказала мне, что больна. Я узнала, когда она уже три недели находилась в больнице. Она так ослабла, что не могла говорить. Я сидела у ее кровати до самой ее смерти. Ровно двадцать три дня.

Я не знаю, что сказать или сделать. Лена смотрит на меня. Ее губы стали узкими, словно она старается выдавить из себя улыбку. Мы одновременно протягиваем руки и хватаемся друг за друга. В этот момент происходит нечто невероятное и очень важное. Карл перестает рвать бумагу и кладет свои ладони поверх наших. Одну ладонь – на мою руку, другую – на Ленину. И мы еще долго так сидим и крепко держимся друг за друга. Снаружи ездят автомобили, время от времени какие-нибудь журналисты стучатся в дверь.

Мы не обращаем на них внимания.

Даже когда звонит телефон, мы не двигаемся с места. Хотя Карл вздрагивает, он не убирает руки.

– Наверное, это Хорст, – говорит Лена после пятого звонка. – Или Вилли.

Я медлю, но потом встаю, иду к стойке и снимаю трубку телефона, висящего на стене.

– Да?

– «Норд-Ост курьер», Граф говорит, – сообщает мужской голос. – С кем я разговариваю?

Я жму на вилку, пока в трубке не раздается длинный гудок, оставляю трубку висеть на шнуре и возвращаюсь за стол. Карл отпивает сока и снова принимается за журналы. Лена смотрит на меня, улыбается, и я улыбаюсь ей в ответ. Музыкальный автомат тихонько светится.

– А как ты вышла на Масловецки? – спрашиваю я. – И на остальных кандидатов.

– Отняла от дня рождения девять месяцев. Ну, и письма с фотографиями, конечно. Когда родители Масловецки уехали отсюда, они поселились в Люнебурге. Где тогда жила мама. Она работала там секретаршей в страховой компании. Масловецки приехал навестить родителей. И моя мама врезалась на велосипеде в его машину. По своей вине. Она не пострадала, зато Масловецки пригласил ее на ужин.

– Откуда ты все это знаешь?

– Последним маминым пристанищем стал Киль. После ее смерти я разбирала вещи в ее квартире и нашла письма и фотографии. И ее дневники.

– Почему твоя мама не общалась с твоим отцом? По поводу алиментов и тому подобного.

– Может, она и сама не знала, кто именно мой отец. Или больше не хотела иметь с ним дела.

– Есть фотографии, где они с Масловецки вместе?

Лена смеется.

– Да. Играют в гольф. Он стоит позади нее и ставит ей удар. Но я думаю, на самом деле он просто ее обнимает.

Я смотрю на Лену. Она все еще смеется. Но потом становится серьезной.

– Что? – спрашивает она и морщит лоб.

– Ничего.

– Ты смотришь, его ли у меня глаза? И нос?

– Нет… Да. Может быть.

Мысль о том, что Лена может оказаться дочерью Масловецки, кажется мне абсурдной. Я опускаю глаза и упираюсь взглядом в столешницу. Кто-то вырезал на дереве слово ВЕЧНОСТЬ.

– У тебя остались еще вопросы?

– Когда ты точно будешь знать, он или нет?

– Я отправила волосы в лабораторию. Через две-три недели придет ответ.

– А два остальных кандидата?

– Первый точно не он. К счастью. Он банкир и жуткий урод. Масловецки по очереди второй.

– Пятьдесят на пятьдесят, – бормочу я.

Лена кивает.

Я провожу кончиком пальца по извилистой канавке, которая напоминает русло реки и ведет от края столешницы к ее середине, впадая в большое озеро-пятно, оставшееся после пожара. А потом собираю все свое мужество и смотрю Лене в глаза, совсем не такие, как у Масловецки.

– Почему ты написала мне это письмо?

– Я уже решила, что ты никогда больше о нем не спросишь. Письмо было проверкой, Бен.

– Проверкой? Чего?

– Проверкой на зрелость, – отвечает Лена. – Знаю, что поступила подло. Но тебе всего шестнадцать…

– Через пять месяцев будет семнадцать, – перебиваю я.

Лена улыбается.

– Ладно, тебе почти семнадцать. Я просто хотела посмотреть, как ты отреагируешь. Сможешь ли ты все бросить: учебу, твою жизнь здесь. Сможешь ли избавиться от Карла и оставить его в беде. Или нет… Или ты взрослый.

– Ну и как – я провалился?

– Почему? Нет. Ты молодец. Ты вернулся. Или нет?

– Но я сдал Карла.

– Всего на день. Но потом передумал. Хотя в Мерано тебя ждала я.

– Ничего ты не ждала.

– Но ты же не знал.

Некоторое время мы молчим. Карл нашел в журнале страницу, на которой изображен большой кусок неба.

– Как ты узнала, где Карл? – спрашиваю я Лену.

Лена встает.

– Ну, здесь поблизости не так-то много домов престарелых.

Она идет к музыкальному автомату, бросает в него монетку и нажимает две кнопки. Механизм жужжит, и звучат первые такты песни «Songbird» группы «Fleetwood Mac». Масловецки утверждает, что играл с их менеджером в гольф, когда еще был профессионалом, но никто не знает, правда это или нет.

Лена делает мне знак подойти. Я встаю и иду к ней.

– Я должна тебе кое-что сказать.

Лена берет мою руку.

– Мне не девятнадцать. А двадцать. И четыре месяца.

Потом она целует меня.

И мы танцуем.