Текст книги "Сборник бихевиорационализма"

Роль чувственности при характеризации стимула.

147.

Наконец время уделить время рационалисту, который наверняка не может отделаться от мысли: «но ведь стимул это все-таки и факт». Несомненно, но только в этой последовательности. Моя рекомендация состоит в том, чтобы некоторое суждение сначала осмысливалось как стимул, а только потом как факт.

148.

Существенным является то, чтобы стало ясным, что некоторое фактическое содержание вкладывается мною не в объект, а в стимул. Чувственные определения характеризуют не объект, а стимул.

149.

Суждение, которое я буду рассматривать как выражающее факты прагматично, обусловлено тем, что возникает вследствие коррекции или невозможности инструкции.

150.

Эксперимент, который провели Уотсон и Рейнер иллюстрирует ключевую роль классического обусловливания в формировании таких эмоциональных реакций, как страх и тревога. Эти ученые обусловливали эмоциональную реакцию страха у 11 месячного мальчика, известного в анналах психологии под именем «Маленький Альберт». Как и многие дети, Альберт вначале не боялся живых белых крыс. К тому же его никогда не видели в состоянии страха или гнева. Методика эксперимента состояла в следующем: Альберту показывали прирученную белую крысу и одновременно за его спиной раздавался громкий удар в гонг. После того, как крыса и звуковой сигнал были представлены семь раз, реакция сильного страха – плач и запрокидывание – наступала, когда ему только показывали животное. Через пять дней Уотсон и Рейнер показали Альберту другие предметы, напоминающие крысу тем, что они были белые и пушистые. Было обнаружено, что реакция страха у Альберта распространилась на множество стимулов, включая кролика, пальто из котикового меха, маску Деда Мороза и даже волосы экспериментатора.

Маленькому Альберту показывают белую крысу и бьют в гонг. В нашем случае нацеленностью на объект оказывается эмоция, аффект. Инструкция, с которой мы имеем дело в данном случае – бояться крысы и удара в гонг. Важной особенностью реагирования является то, что чувственный образ объекта оказывается «размыт»: это и кролик и котиковое пальто и т. д. Это крайне интересно. Получается, что некоторого целостного восприятия в области стимул-реакция не образуется: достаточно фрагмента образа, чтобы вызвать реакцию. Чувственный образ не является четким, он размыт, фрагментарен, ненадежен.

160.

Я не сомневаюсь в том, что это же можно распространить и на стимулы. Они не являются четкими. Это утверждал еще Платон. Так он говорил, что «горячее» если это рассматривать как стимул одному кажется одним чувственным образом, другому другим чувственным образом. Стимул представляет собой многообразие чувственных образов. Простой пример: яблоко неспело если оно невелико и зелено. «Яблоко неспело» является стимулом, «невелико и зелено» является чувственным содержанием стимула. Однако для другого сорта яблок «зелено» не является признаком неспелости. Так два человека имея чувственный образ «зелено» имеют в виду разные вещи, а именно «зеленое» одному кажется спелым яблоком, другому неспелым яблоком. Таким образом чувственные определения нельзя рассматривать как самостоятельные, а чувственные образы как что-то значительное. Нельзя заместить стимул «неспелое яблоко» чувственным образом «зелено» поскольку чувственный образ ненадежен.

161.

Таким образом переход от стимула к его чувственному образу должен быть опосредован некоторым рассуждением, логикой, которая подводит чувственное восприятие под стимул. Чувственное восприятие, если оно намерено заместить стимул, должно быть осмыслено. Это, собственно, представляет собой до сих пор открытый вопрос. Ясным является следующее: чувственный образ стимула носит лишь только демонстративный характер. Мы можем изложить стимул как чувственный образ, но не можем утверждать, что стимул может быть замещен его чувственным образом, поскольку даже простое изложение стимула как чувственного образа всегда оказывается во-первых многообразием, а, во-вторых, может быть дискуссионным. Чувственный образ представляет собой ни что иное как дискуссионный фрагмент стимула.

162.

Таким образом интерпритация стимула как факта является открытой проблемой.

163.

Важно то, что «яблоко неспело» независимо от того, употребляется оно как стимул или как факт (а я говорю о том, что формулирую стимулы в отличие от тех, кто формулирует факты) есть результат инструктивного поведения. То, что «яблоко неспело» формулируется на основании соответствия некоторых чувственно воспринимаемых признаков яблока и ощущением его неспелости, стремлением его выплюнуть. Возникает соответствие между чувственно воспринимаемыми признаками неспелости и ощущением того, что яблоко кисло. Так стимул (который в своем употреблении может остаться только лишь фактом) является на свет. Сорвав яблоко, сунув его в рот, мы добились инструктивного соответствия между яблоком, которое висит на ветке и имеет те или иные признаки, и субъективными ощущениями, которые вызываются в нас в результате того, что мы его сорвали и съели, т. е. фундаментального отношения «глагол-существительное». Этот ценный результат является результатом инструктивного поведения, которое я и предполагаю сделать ясным для сознания. Это высказывание есть установленное соответствие между признаками неспелости яблока и ощущениями его кислости, которое может быть вынесено в опыте. Я отличаю себя от многих тем, что употребляю это не как факт, а как стимул.

164.

Я говорю вам «это государство– недемократическое». Для того, кто пытается выносить суждения о мире, я поясню, что «демократическое» никак чувственно не воспринимается. Это продукт инструктивного поведения. Если вы возьметесь критиковать это государство, то молодые люди, которые пьют пиво по соседству, вытащат вас в туалет и отобьют вам почки. Я утверждаю, что речь идет о соответствии между молодыми людьми (как они мною воспринимаются) и болью в ваших почках, которое вы можете обнаружить на собственном опыте, взявшись критиковать это государство. Скажу, что этот опыт вы может передать как стимул или как факт, и что я предпочитаю преподносить его как стимул. Я однако прекрасно отдаю себе отчет в том, что «недемократическое» явно не является чувственным образом тех молодых людей и пытаться заместить стимул описанием молодых людей будет просто нелепо. Однако, да, действительно, как спорный демонстративный фрагмент это может иметь место. Мое представление о данном государстве будет чувственным образом избивших меня молодых людей.

165.

Чувственные характеристики иллюстративны, ненадежны. Это прекрасно понимали философы– и Платон и Монтень – удивительно как это не понимают те, кто пытаются определить стимул как некоторый чувственный образ.

166.

Таким образом стимулы не есть суждения, следующие из восприятия, а есть результаты выполнения инструкции, которые могут быть выявлены только в довольно ограниченном понимании опыта как выполнения инструкций. В контексте этого всего восприятие, несомненно, играет некоторую вспомогательную роль и мы можем изложить, что неспелое яблоко невелико и зелено и эти «невелико» и «зелено» мы чувственно восприняли, но это воспритие само по себе является служебным. Важно понимать, что это не характеристики объекта (яблока), а характеристики стимула (спелого или неспелого яблока). Более этого я скажу, что существует сорт яблок, которые зелены и спелы. Таким образом «яблоко неспело» есть «зелено», «невелико», но также, для другого сорта яблоко спело есть «зелено». Один и тот же образ чувственности присущ как спелому, так и неспелому яблоку.

167.

Таким образом я вслед за Платоном готов подвергнуть большому сомнению возможность замещения стимула чувственным образом. В примере: «обесточить помещение» стимулами является «знать, как обесточивается помещение», «помещение пусто: все сотрудники разошлись» и эти стимулы не являются чувственными образами и как раз попытка осмысления стимула как чувственного образа может завести и руководителя и исполнителя в тупик. Я говорю, что в очень и очень многих случаях «факты» таковы, что чувственный образ является лишь их фрагментом, причем наиболее дискуссионным и проблематичным. Так стимулу «все разошлись из помещения» может соответствовать чувственный образ «в помещении никого нет», но на самом деле этот чувственный образ не является надежным доказательством того, что все действительно разошлись. Кто-то мог отлучиться на время и пр. Сказать: «для того, чтобы убедиться в том, что все разошлись, убедись в том, что в помещении никого нельзя увидеть» возможно, но значит вступить на чрезвычайно зыбкую почву. В действительности нет никакой уверенности в том, что указанный чувственный образ однозначно определяет стимул.

Действие, суждение, восприятие.

168.

То, что не бывает чистого восприятия известно издревле. Еще индусы учили, что для того чтобы «воспринимать», для того, чтобы «узреть мир» нужно очиститься. Предлагалось очиститься от действий и суждений, причем сначала от действий, а затем от суждений. Такова, например, модель Шри Ауробиндо, запомнившаяся мне с юности. Я отношу себя к числу людей, которые готовы поставить под сомнение то, что это нужно.

169.

Я считаю, что фундаментальным в восприятии является восприятие процессов, которые называю инструкциями. Мы сначала «воспринимаем» то, что котенок лакает молоко и только потом то, что есть, собственно, котенок на которого мы способны тупо уставиться. Портретист сперва узнает, что есть необходимость написать портрет некой модели и только потом модель предстает его восприятию. Портретист охвачен смутной синтетической идеей соответствия модель-техника живописи, туманом соответствия, сквозь который он вообще говоря плохо различает модель. Когда мы влюбляемся, мы видим человека в которого влюблены, – возлюбленного человека, видим его идеализированным и только потом видим самого этого человека в его естественном свете. Вначале мы видим продукт своей жизнедеятельности– возлюбленного человека и только затем «первую природу» – человека просто. Мы можем увидеть эту «первую природу» только освободившись от деятельности, только остыв от любви.

170.

Я говорю здесь отнюдь не глупости. В самом деле, восприятие – некоторая функция психики, которая должна отвоевать себе время и место. В классической рациональной философии Декарта воспринимать означает образовывать суждения. Суждение является ожидаемым результатом жизнедеятельности. Предположим психологический опыт: дать человеку воспринимать некоторый предмет. Результатом этого будет некоторый словесный отчет. Рационалист будет стремиться различить в этом словесном отчете суждения. Если вы скажете в своем словесном отчете: «красное, теплое, беззвучное», то чрезвычайно разочаруете рационалиста. Рационалист не будет уделять этому времени. Я тоже не буду. Отношение к действительности, которое я считаю преимущественным, это инструктивное отношение. Нацеливая вас на предмет, я буду ожидать творчества, как рационалист ожидает суждения. Вы же скажете мне «красное, теплое, беззвучное» или же вообще ничего не скажете, а будете что называется воспринимать вещь. Более этого, вы заявите мне как Беркли, что вовсе не воспринимаете вещь, а воспринимаете только те признаки в которых она вам является. Это будет раздражать и меня и рационалиста. Философы, которые вызвались уделить внимание восприятию – англичане: Джон Локк и более всего Беркли. Они нашли время и место для собственно восприятия. Это были очень большие оригиналы, во всяком случае второй, ибо по существу игнорировали субъект-предикатную форму мышления, а мыслили одни предикаты. Я отсылаю вас к ним, если вы интересуетесь собственно теорией восприятия. Из этой теории восприятия смогла постепенно развиться физиология, она как цветок смогла пробиться сквозь асфальт рационализма, который мало интересовался восприятием и уделял время суждению. Физиологи рассматривают восприятие как единство стимула и реакции. Я оставляю это направление, изучающее восприятие, в покое и обращаюсь к рационалистам. Кто такой рационалист? Тот, кто требует суждений. Он убежден, что наши ощущения характеризуют внешние предметы, он требует указать, что именно такое это «красное, теплое, беззвучное». Скажу, что несмотря ни на что, он мне более всего симпатичен. Но рационализм требует критики, должен мужать в испытаниях. Тот самый внешний предмет, который он упрямо полагает существующим, тот самый субъект предиката – каков он? Вопрос вот в чем – единичный это предмет? Но я сомневаюсь в тождественности единичного предмета себе.

171.

Догматическое понятийное мышление основывалось на тождестве Я=Я, А=А, «Стол это стол», который Кант пытался ввести в априорный закон, однако в области единичных объектов, конкретного стола это тождество неочевидно и подобной априорности я не чувствую. Иными словами мне неначто опереться при предицировании. На очевидности этого тождества настаивали априористы, впрочем, последние договаривались даже до того, что выше приведено об очевидности для них математики. В действительности эти рассуждения о «тождестве» являются неуклюжими формами поддержки понятийного мышления, его мотивации и т. п.

Сейчас же уместно спрашивать себя: «Каким образом я могу быть уверен, что бокал с вином, стоящий передо мной на столе есть один и тот же бокал?»

Внимательно размышляя об этом, я понимаю, что никогда не смогу с полной уверенностью сказать, что так, собственно, оно и есть. На первый взгляд это кажется абсурдом. За то время, пока я говорил это [писал это] передо мной стоит один и тот же бокал, я явственно вижу его и не могу сомневаться в том, что это он, тот самый.

Вследствие чего я убежден в этом? Вот он, этот бокал, наполненный вином наполовину, находящийся в определенном геометрическом отношении к столу, меня посещает мысль, что «два предмета не могут занимать одно и то же место в пространстве». Допустим, если бы я отворачивался или выходил из дому мне могли бы заменить его, но, во-первых, я никуда не выходил, никто не входил в комнату и у меня нет другого такого бокала. Говоря это я уже начинаю сомневаться, а так ли я уверен во всем, что было, не было ли у меня обморока? На первый взгляд это может казаться надуманным. Я могу говорить с 99.99% вероятности, что у меня не было обморока, что никто не приносил в дом другой такой же бокал и т. п. Но часто ли я могу говорить о том, что вещь тождественна себе с такой же высокой степенью вероятности? Сейчас мне кажется, что если бы я выходил из дому, то вероятность тождественности бокала себе равнялась бы нулю.

Если я переставлю бокал на край стола, то он изменит свое положение, более того, он будет казаться мне меньшего размера, не следует ли говорить о нем как о другом бокале. Мне был известен один бокал, стоящий на одном месте, теперь мне известен другой стоящий на другом месте и что претит мне говорить о том, что это разные бокалы. Философы утверждают здесь, что априори мне свойственны созерцание в пространстве и времени. Что пространство и время являются априорной формой созерцания и что для этой формы характерно сознание тождественности предмета самому себе при изменении угла зрения на него и т. д. Мне, однако, эта форма чувствуется субъективными ощущениями, отвлекающими меня от непосредственности мыслящего восприятия объекта. Очевидно, что переставив бокал или взглянув на него под другим углом и имея дело с созерцанием его данном случае я имею дело не с созерцанием в пространстве и времени, что на мой взгляд не более, чем чрезвычайно укоренившийся миф, сегодня поколебленный теорией относительности, но с созерцанием в контексте своей практики. Практическая деятельность, а не пространство и время представляют собой априорный закон и форму, ощущений, получаемых мною при помощи органов чувств, т. е. форму моего созерцания. Возможно, что пространство и время являются формой и моей практической деятельности, и моего созерцания, однако будет показываться ниже продуктивность связи синтеза ощущений в практике, по отношении к которой пространственно-временная форма представляется не более, чем источником помех.

172.

Я замечаю, что суждения сохраняются только очень короткое время. Так «насторожившийся заяц», «скакнувший заяц» существуют только очень короткое время и на мой взгляд должны удерживаться в сознании только на очень короткое время. Мне кажется странным человек, который помнит о том, что «заяц скакнул» после того, как это произошло. Мы должны были бы поделать что-то с этим суждением тогда, когда оно было актуально. Когда же оно перестает быть действительным, оно теряет для меня всякий смысл. Есть те, кто дорожит суждением настолько, что образует в своей памяти или в записных книжках понятие зайца о котором хранит все суждения, которые ему пришлось вынести за жизнь. Мне кажется, что не умеют пользоваться суждениями, не знают толком, что с ними поделать, от этого хранят их в памяти как хлам.

173.

Теперь я пытаюсь представить себе, что обладаю каким-то очень ценным предметом. Допустим, у меня была бы картина кисти Ватто. Этот единичный предмет был бы для меня большой ценностью, но сколько хлопот вызвал бы один этот единичный предмет! Ведь картину могут подделать и подменить. Каким разочарованием это оказалось бы. Сколько усилий пришлось бы затратить, чтобы приобрести гарантии от того, что это случится! Но я спрашиваю себя – стоит ли вообще дорожить суждениями и так хлопотать о них? Мы не можем быть уверены, что единичный предмет один и тот же и я в этом вижу знак свыше к тому, чтобы уметь относиться к единичному предмету тогда, когда он существует, а потом о нем благополучно забыть. Суждения интересуют меня только очень короткое время, а потом я в них сомневаюсь и выбрасываю из головы как хлам. Те, кто каталогизируют суждения в понятии, мне вообще малопонятны. Этого осла можно было бы утешить: что-ж, вы потеряли картину кисти Ватто, но зато разнообразили ваше понятие о картинах.

174.

Я сомневаюсь, что единичный предмет тождественен себе. Но я не сомневаюсь в том, что суждение, которое выносится, есть некоторая ценность на некоторое время. Если вы говорите мне «карие глаза», то я искренне обрадован тем, что мне доводится это слышать. Я искренне рад, что кто-то, несмотря ни на что, составляет суждения. Однако же об этом суждении следует беспокоиться. Что такое «глаза»? Несомненно, это конкретные глаза, глаза конкретного человека. Если вы скажете мне «добрые карие глаза» – вы тотчас меня разочаруете. Я был расположен к вашему суждению и не прислушивался к Беркли, но эта расположенность тотчас сменилась досадой. Я не уверен, что «добрые» и «карие» характеризуют одни и те же конкретные глаза. Вы перешли от суждения к суждениям и зашли слишком далеко. Я заключаю, на основании этого, что вы не умеете ими пользоваться. Вы не умеете ими пользоваться оттого, что не знаете инструкций. Если бы вы знали их, вы спрашивали бы себя «зачем» вам ваше суждение «карие глаза». Иными словами, вы бы нацелились на единичный предмет, на чьи-то карие глаза. Для вас стало бы настоятельным поставить им что-то в соответствие, например, увядший цветок. Вы обрадовали бы меня сказав «карие глаза – увядший цветок». В этом случае рационалист оказался бы инструкционалистом. В этом случае вы верно применяете суждение в пределах более фундаментального и сложного отношения к внешнему, в пределах творческого акта или инструкции.

175.

Еще раз подчеркну, что восприятия как такового в нашем с рационалистом случае не было. Идеальной на настоящий момент формой эксперимента исследующего восприятие является то, что психологи называют «вербальным отчетом». Но ни я, ни рационалист не выражаем интереса к «вербальному отчету». Все многообразие перцептивного свелось к суждению «карие глаза». Вряд ли, разглядывая этот скупой отпечаток, можно сказать, что мы с рационалистом воспринимали мир. Нет. Если угодно, мы мыслили его, если угодно, мы инструктивно относились к нему. Глупо считать скупую рассудочную формулу «карие глаза» впечатлением и сравнивать его с впечатлениями импрессионистов. Я утверждаю, что не воспринимаю мир, а действую инструктивно, внешний мир стимулирует меня и делает это скупыми дискретными порциями. «Воспринимать» – то, чему мне следует научиться. Мне с рационалистом впору, полуобнявшись, заглянуть в кабачок и там погрустить, ибо мы лишены восприятия в том смысле в каком им наделены импрессионисты. Моя задача – убедить при этом рационалиста в том, чего он пока не знает – убедить его в том, что он должен научиться действовать инструктивно. Ведя эту дискуссию, мы опять-таки не воспринимаем мир.

176.

То, что я утверждаю здесь, выражается достаточно просто: восприятию предшествует не только априорная деятельность рассудка, строящего суждения, но и инструктивное поведение, причем инструкция по отношению к суждению первична, опережает суждение как суждение опережает восприятие.

177.

Я не согласен с Джеймсом, с его «Радикальным эмпиризмом» утверждающим первичность опыта. Я согласен с концепцией Канта, что суждения опережают опыт. Это не только точка зрения Канта, а точка зрения интуиционистов, например, Декарта, предполагавшего наличие суждений ясных нам независимо от опыта, вообще точка зрения всех, кто экспериментировал или продолжает экспериментировать с аксиоматическим методом. Я согласен также с собой в том, что инструкции опережают суждения и том, что в пределах инструкции суждения играют вспомогательную роль как стимулы и корректоры. В самом деле, сначала мы имеем инструкции, а потом суждения, и также сначала суждения и потом опыт.

178.

Я предлагаю трехуровневую иерархическую модель сознания при которой первый уровень – деятельность, второй уровень – суждение, третий уровень– восприятие

Философы балансируют между вторым и третьим уровнем– суждением и восприятием. Таков Кант. Он от суждений переходит к восприятию.

Я же предлагаю подняться на уровень вверх: балансировать между деятельностью и суждением.

179.

Я предлагаю взглянуть на сознание как на пирамиду. Нижняя ее часть – восприятие. Средняя ее часть– суждение. Верхушка же – инструкции. Кант построил только половину пирамиды. Я же описываю, характеризую ее верхушку, но, впрочем, моя верхушка как бы висит в воздухе вовсе не имея основания. Такова ситуация с суждениями использующими предикаты-строки, т. е. сочиненные предикаты, которые я описывал, говоря о стимулах. Я утверждаю возможность интеллектуальной деятельности, логических исчислений совершенно отвлеченных от восприятия и подчеркиваю их важность и перспективность исследований в этой области.

180.

Я приведу следующий образ: есть потерпевший крушение корабль. Люди оказались в море. Некоторые держатся на плаву, некоторые получили места в лодках, некоторые, не умея плавать, идут ко дну. Человека, выносящего суждение я сравниваю с тем, кто не получил места в лодке, но и не идет ко дну, а держится на плаву. Те же, кто имеют одно лишь восприятие идут камнем на дно и тянут этого человека за собой. Те же кто способен мыслить инструктивно, экспериментировать пытаются втащить этого человека в лодку. Я надеюсь втащить рационалистов к себе в лодку и радостно пожать им руки.

181.

Повторю, что эта концепция вступает в конфликт с концепцией азиатов, напоминающих мне утопленников, соблазняющих философов подобно сиренам:

 
Высшая добродетель подобна воде.
Вода дарит благо всей тьме существ, но не ради заслуг.
Жить в покое, вдали отдел – вот то, чего избегают люди,
но только так и можно приблизиться к истинному Пути (1).
В покое Земля обретает величие,
сердца делаются бездонными,
а человеколюбие – истинным,
суждения обретают силу и точность.
В покое научаешься руководствоваться в жизни главным,
и дела заканчиваются успешно,
а изменения происходят всегда вовремя.
Лишь тот, кто не стремится оказаться впереди всех (2),
может освободиться от ошибок.
 
 
Если всем сердцем устремиться к одному,
можно ли освободиться от утрат?
Непрестанно размягчая чувства и делая податливым дух,
можно ли стать подобным новорожденному?
Отвергая все, что нельзя воспринять обычным путем,
можно ли освободиться от ущербности?
Любить людей и управлять государством,
можно ли здесь обойтись без познаний?
Небесные врата то открываются то закрываются (1),
может ли это происходить без участия женского начала? (2)
Узреть все возможные тайны мира,
можно ли этого достичь, освободившись от дел?
Порождает и вскармливает все существа…
Порождает, но не обладает,
действует но не надеется на других,
превосходит все, но не стремится главенствовать.
Вот что значит удивительная сила Дэ (3).
 

Цзи Синцзы тренировал бойцового петуха для чжоуского царя Сюаньвана. Через десять дней [царь] спросил:

– Готов ли петух к бою?

– Еще нет. Пока самонадеян, попусту кичится.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Пока нет. Еще бросается на [каждую] тень, откликается на [каждый] звук.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Пока нет. Взгляд еще полон ненависти, сила бьет через край.

Через десять дней [царь] снова задал [тот же] вопрос.

– Почти [готов]. Не встревожится, пусть даже услышит [другого] петуха.

Взгляни на него – будто вырезан из дерева. Полнота его свойств совершенна.

На его вызов не посмеет откликнуться ни один петух – повернется и сбежит.

Дядя Дракона сказал Вэнь Чжи:

– Тебе доступно тонкое искусство. Я болен. Можешь ли меня вылечить?

– Повинуюсь приказу, – ответил Вэнь Чжи. – Но сначала расскажи о признаках

твоей болезни.

– Хвалу в своей общине не считаю славой, хулу в царстве не считаю позором;

приобретая, не радуюсь, теряя, не печалюсь. Смотрю на жизнь, как и на

смерть; смотрю на богатство, как и на бедность; смотрю на человека, как и

на свинью; смотрю на себя, как и на другого; живу в своем доме, будто на

постоялом дворе; наблюдаю за своей общиной, будто за царствами Жун и Мань.

[Меня] не прельстить чином и наградой, не испугать наказанием и выкупом, не

изменить ни процветанием, ни упадком, ни выгодой, ни убытком, не поколебать

ни печалью, ни радостью. Из-за этой тьмы болезней не могу служить государю,

общаться с родными, с друзьями, распоряжаться женой и сыновьями, повелевать

слугами и рабами. Что это за болезнь? Какое средство может от нее излечить?

Вэнь Чжи велел больному встать спиной к свету и стал его рассматривать.

– Ах! – воскликнул он. – Я вижу твое сердце. [Его] место, целый цунь,

пусто, почти [как у] мудреца! В твоем сердце открыты шесть отверстий,

седьмое же закупорено. Возможно, поэтому [ты] и считаешь мудрость болезнью?

Но этого моим ничтожным искусством не излечить!

182.

Итак: «узреть все возможные тайны мира, можно ли этого достичь, освободившись от дел?» Восточные, азиатские учения наносят сокрушительный удар по деятельному отношению к действительности. Философствующая Европа в лице Локка пытается обнаружить продуктивность подобного отношения к действительности, считая, что знание всецело происходит из восприятия. Бездеятельное отношение к объекту перерастает в специфическое знание о нем. Таким образом «недеяние», являющееся для азиатов «мудростью» становится творческим. Этот факт «творческого недеяния» можно считать сублимационным. В самом деле родоначальник английского эмпиризма Локк – Петрарка от философии.

183.

Я, однако, полагаю, что более прав Кант с его представлением о том, что врожденные идеи есть. Однако Кант – пуглив. Замечая в себе суждение ранее восприятия он тотчас утверждает, что это суждение должно рассматриваться только в контексте восприятия, быть действительным. Кант словно бы стремится избавиться от этой своей априорной способности и торопится раствориться в действительности как какой-нибудь индус. В этом смысле Гегель был намного отважнее, принадлежа всецело логике, способности к логическому мышлению как самодостаточной способности. Кант пугался того, что называл «разумом», Гегель бравировал им.

184.

Долгое время господствующей была иудео-христианская концепция мира как творения Бога. Поскольку же мы также в некотором роде творцы, постольку мы могли познавать Бога и мир. При этом познании не нужна была чувственность, а довольно рефлексии собственных творческих навыков – не знаю, впрочем, такова ли была концепция познания в средневековье. Конец этой концепции положил Кант выдвинув концепцию мира как «вещи в себе», которая дана в явлении. Мир непознаваем интуитивно и способен только восприниматься, он «вещь в себе», а не творение, поэтому творческие навыки человека не могут прояснить его картины мира. В иудео-христианской традиции дело обстоит далеко не так. Иудео-христианский подход к вещи «как сделано?» К явлению кантового мира этот вопрос неправомерен.

185.

Канта обычно удивительно недопонимают полагая, что он ввел представление о неразрывной связи объекта и субъекта, утверждая, якобы вслед за ним, что «нет объекта без субъекта и нет субъекта без объекта». Но это же есть и в программировании, когда отношение объекта и субъекта инструктивно. Кант в действительности разорвал эту однозначную S-O функциональную зависимость преувеличив значение мира как явления, данного в восприятии, а не творения или хотя бы того робкого первоначального шага на пути к творчеству как эксперимент. Человек как творец (и маленький человек как экспериментатор) чувствует себя в подлинной системе Канта неуютно, он экзистенционально заброшен и его существование предшествует сущности, ибо его сущность – сущность творца более не проецируется на мир, который представляется не как творение, а как вещь в себе. Навыки инструктивного поведения оказываются никчемными и человек оказывается отброшен к пассивному созерцанию. Кант, впрочем, облегчает этот переход своей схемой чистого разума, которую также можно назвать схемой восприятия.

186.

Напоминаю, что Кант напоминает того самого пловца, который охотно протягивает руку тонущим, радостно позволяя им себя утопить.

187.

В «Науке логики» Гегель цитирует работу Якоби «О предпринятой критицизмом попытке довести разум до рассудка». Якоби пишет: «Я должен на столь долгое время стараться начисто забыть, что я когда-либо что-либо видел, слышал, к чему-либо прикасался, причем я определенно не должен делать исключения и для самого себя. Я должен начисто, начисто, начисто забыть всякое движение, и это последнее забвение я должен осуществить самым старательным образом именно потому, что оно всего труднее. И все вообще я должен всецело и полностью удалить, как я его уже мысленно устранил, и ничего не должен сохранить, кроме одного лишь насильственно оставленного созерцания одного лишь бесконечно неизменного пространства. Я поэтому не вправе снова в него мысленно включать самого себя как нечто отличное от него и, однако, связанное с ним; я не вправе просто давать себя окружить и проникнуться им, а должен полностью перейти в него, стать с ним единым, превратиться в него; я не должен ничего оставить от себя, кроме самого этого моего созерцания, чтобы рассматривать это созерцание как истинно самостоятельное, независимое, единое и единственное представление». Гегель продолжает: «В этой пустоте, говорит далее Якоби, с ним происходит нечто противоположное тому, что должно было бы произойти с ним согласно уверению Канта; он ощущает себя не каким-то множественным и многообразным, а, наоборот, единым без всякой множественности, без всякого многообразия; более того: «Я сама невозможность, уничтожение всякого многообразного и множественного… Исходя из своей чистой, совершенно простой и неизменной сущности, я не в состоянии хоть что-либо восстановить или вызвать в себе как призрак… Таким образом в этой чистоте все внеположное и рядоположное, всякое покоящееся на нем многообразие и множественность обнаруживаются как чистая невозможность».