Текст книги "Сборник бихевиорационализма"

N-местные соответствия и проблема непрямых стимулов.

1.

Эта работа – продолжение моих исследований в области бихевиорационализма, программной работой к которому является «бихевиористская теория рационализма».

2.

В той программной работе читатель приобрел уверенность в тщете немотивированных суждений «готического рационализма», познакомился с идеями соответствия, деликатного и стихийного соответствиий, инструктивного поведения, стимулов и корректоров, математической модели инструктивного поведения, характеристик стимулов, приобщился к идеологии, которая выражается латинским cogitare, идеологии совместного действия.

3.

В «бихевиористской теории рационализма» исследование велось в области двухместных соответствий. Но оказывается явным возможность n-местных соответствий.

4.

Уже в «бихевиористской теории рационализма» рассматривались n-местные соответствия, но в целях ясности и простоты на них там не делалось акцента. Так например соответствие:

актуальное в пределах инструкции «переместить коляску» можно рассматривать как n-местное:

5.

Установка, принятая в «Бихевиористской теории рационализма» такова, что идея «отец» рассматривается не как общее понятие, включающее в себе свойства, которые можно приписать всем отцам, но как соответствие, между двумя людьми:

и т. п.

Это наиболее простое соответствие, двухместное. Но уже соответствие «дед» будет трехместным:

И т. п.

6.

Итак, я приступаю к рассмотрению n-местных соответствий, которые как будет показано ниже, плодовиты рядом категорий, наиболее фундаментальной из которых является категория непрямого стимула.

7.

Что я имею в виду под прямым стимулом (или коррректором)? Это ясно из «бихевиористской теории рационализма». Если говорится «это не питьевая вода», то указывается стимул инструктивного поведения «пить воду». Говорится, таким образом, что не стоит пить воду.

8.

В бихевиористской теории рационализма я рассматривал пример, в котором мы нанимаем соседского мальчишку носить пиццу заболевшему отцу:

if (отец болен)

then

if (мальчишка свободен)

then нести еду (отец строг, отец горд).

«Отец болен», «мальчишка занят» это прямые стимулы, отождествимые с условным оператором if-then программирования, и в «бихевиористской теории рационализма» рассмотрена математическая модель связанного с ними инструктивного поведения, возможности их характеристик и пр. «Отец строг», «отец горд» это корректоры, отождествимые с параметрами функций в программировании. Но в программах, в жизни мы непрерывно сталкиваемся с непрямыми стимулами. Простой пример: возможно условие «магазин закрыт», которое является стимулом к тому, чтобы не нести отцу пиццу. Этот стимул не прямой, а соответствие – трехместное:

9.

Допустим мы восклицаем «солнце взошло» побуждая друга к тому, чтобы читать книгу. Взошло солнце является стимулом к тому, чтобы читать книгу, но стимулом не прямым. Прямым стимулом было бы «книга освещена». Прямые стимулы рассмотрены в «бихевиористской теории рационализма». Сейчас я перехожу в область описания непрямых стимулов.

10.

Ясно родство между идеями стимула и того, что философы называют причинами. В понимании причинности я буду опираться на работы Гемпеля и фон Вригта, представляющими собой относительно современный взгляд на вопрос.

Фон Вригт пишет в «Логико-философских исследованиях»:

«На обсуждение проблем объяснения в русле традиции аналитической философии оказала решающее влияние классическая статья К. Г. Гемпеля «Роль общих законов в истории», опубликованная в 1942 году в «The Journal of Philosophy». Концепции объяснения, аналогичные гемпелевской, уже выдвигались логическими позитивистами и другими представителями аналитической философии. По существу, все эти концепции являются вариантами теории объяснения, выдвинутой еще классическим позитивизмом, в частности Миллем.

Ретроспективно кажется почти иронией судьбы то, что наиболее полная и ясная формулировка позитивистской теории объяснения была разработана применительно к области, для которой эта теория подходит, очевидно, в наименьшей степени, а именно к области истории. Но может быть, именно поэтому гемпелевская статья породила такое огромное количество споров и дискуссий.

Теория Гемпеля получила известность как модель (или теория) объяснения посредством закона. Это название принадлежит одному из критиков данной теории Уильяму Дрею. Другое и, может быть, более удачное название ее – «подводящая» теория объяснения.

В ряде последующих публикаций Гемпель расширил, разъяснил и несколько модифицировал свои первоначальные воззрения. Он также провел различие между двумя подмоделями общей модели объяснения посредством охватывающего закона. Мы будем называть их дедуктивно-номологической и индуктивно-вероятностной моделями. Первую можно схематически описать следующим образом.

Пусть E будет событием, имеющим место и нуждающимся в объяснении. Почему произошло E? Чтобы ответить на этот вопрос, мы указываем на некоторые другие события или положения дел Е1,…, Em и на одно или несколько общих суждений или законов L1,…, Ln, таких, что из этих законов и того факта, что имеют место (существуют) другие события (положения дел), логически следует Е.

В приведенном схематическом описании дедуктивно-номологической модели Гемпеля Е называется экспланандумом или экспликандумом. Я буду называть его также объектом объяснения. Е1,…, Еm я буду называть экспланансом или экспликатом. Можно назвать их также базисом объяснения. L1,…, Ln представляют собой «охватывающие законы», под которые при объяснении подводятся эксплананс и экспланандум.»

Аксиома о возможности графа.

Аксиома о возможности графа гласит, что то, что Гимпель называет экспланансом может быть связано в граф.

Логика как проблема.

 
«Видишь, как полезно знание!
Нет никакого Зевса, мой сынок. Царит
Какой-то Вихрь. А Зевса он давно прогнал»
Аристофан (Облака, 260—280, 1470—1471)
 

11.

То, что будет изложено ниже, будет представлять собой логику, логическое расширение «бихевиористской теории рационализма», но прежде чем приступить к изложению своей логики действия я считаю необходимым предостеречь против логики вообще.

12.

Необходимо сказать, что логика является искушением, поддаваясь которому, становятся равнодушными к содержанию, ставят форму выше содержания.

13.

Кроме этого логика, что, впрочем, замечал еще Кант, способна порождать ошибки. Я не буду приводить его примеров, а сошлюсь на собственный. В «бихевиористской теории рационализма» я ввел в обиход такой термин как «соответствие», противопоставив его обычным для «готических рационалистов» «родам». Допустим, это соответствие «экипаж». Является обыденным сказать «сесть в экипаж», однако это не верно, т. к. можно сесть в коляску. «Экипаж» это не реальный объект, это соответствие в данном случае двух реальных объектов, коляски и лошади. Обыденно сказать «я пишу портрет», что неверно, т. к. писать можно модель. Это то же самое, что сказать «я фотографирую фотографию». Введенная мною логическая форма – соответствие – в определенном смысле является провокационной, о чем, впрочем, я предупреждаю и хотел бы избежать ее возможных негативных влияний.

14.

Примеры ошибок «сесть в экипаж» или «писать портрет» кажутся мелочами, однако по мере усложнения логики увеличивается и энтропия здравого смысла.

15.

Приступая к логике я хотел бы указать на опасность форм вообще, процитировав одного из глубочайших современных мыслителей, выступившего с своего рода манифестом даже не против логиков, а против речи – великолепного максималиста Берроуза.

16.

«В начале было и слово было бог и оно осталось одним из таинств с тех самых пор. Слово было Бог и слово было плоть как нам сказали. В начале чего именно было это начальное слово? В начале ПИСЬМЕННОЙ истории. Широко допускается, что слово сказанное появилось раньше слова написанного. Я же предполагаю, что устное слово в том виде, в каком мы его знаем сейчас, возникло после слова письменного. В начале было слово и слово было Бог и слово было плоть… человеческая плоть… В начале ПИСЬМА».

«Сомнительно, чтобы устное слово когда-нибудь развилось бы настолько, чтобы эволюционировать за пределы животной стадии без слова написанного. Письменное слово выводится путем заключения в ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ речи. Нашей мудрой старой крысе не придет в голову собирать молоденьких крысят и передавать свои знания посредством ауральной традиции, ПОСКОЛЬКУ ВСЯ КОНЦЕПЦИЯ СВЯЗЫВАНИЯ ВРЕМЕНИ НЕ МОГЛА БЫ ПОЯВИТЬСЯ БЕЗ ПИСЬМЕННОГО СЛОВА ВООБЩЕ. Письменное слово, разумеется, – символ чего-то, и в случае с иероглифическим языковым письмом, вроде египетского, может являться символом самого себя, т. е. картинкой того, что оно представляет. Это не так у алфавитных языков, вроде английского.

Слово нога изобразительно отнюдь не напоминает ногу. Оно относится к СКАЗАННОМУ слову нога, поэтому мы можем забыть, что написанное слово ЕСТЬ ОБРАЗ и что письменные слова суть образы, данные в последовательности, т. е. ДВИЖУЩИЕСЯ КАРТИНКИ. Поэтому любая иероглифическая последовательность дает нам моментальное рабочее определение произнесенных слов. Произнесенные слова – вербальные блоки, относящиеся к этой изобразительной последовательности. А чем же тогда является письменное слово? Моя основная теория заключается в том, что письменное слово было, в буквальном смысле, вирусом, сделавшим возможным устное слово. Слово не признавалось вирусом, поскольку достигло состояния стабильного симбиоза с носителем… (Эти симбиотические отношения в настоящее время разрушаются в силу причин, которые я предложу читателю ниже.)

И, могу я добавить, ту среду, которая необходима для любой клеточной структуры, на которой они могут паразитировать, чтобы выжить. Является ли в таком случае вирус просто бомбой замедленного действия, оставленной на этой планете и активируемой дистанционно? Фактически – программой уничтожения? Выживет ли какое-либо человеческое существо на своем пути от полной жизнеспособности к осуществлению конечной цели симбиоза? И подает ли белая раса, которая, как представляется, находится под большим контролем вирусов, нежели черная, желтая и смуглая расы, какие-нибудь признаки того, что рабочий приемлемый симбиоз достигнут?

«Если смотреть глазами вируса, идеальной ситуацией представляется та, в которой вирус воспроизводится в клетках, никак не тревожа их нормального метаболизма.

Это предлагается как идеальная биологическая ситуация, в сторону которой все вирусы медленно развиваются…».

Вы стали бы предлагать насилие вирусу с добрыми намерениями на его медленном пути к симбиозу?

«Стоит отметить, что если бы вирус стремился достичь состояния целиком и полностью благоприятного равновесия с клеткой-носителем, маловероятно, чтобы его присутствие было легко обнаружено ИЛИ ЧТО ЕГО ПО НЕОБХОДИМОСТИ ОПРЕДЕЛИЛИ БЫ КАК ВИРУС. Я предполагаю, что слово – как раз такой вирус и есть. Доктор Курт Унрух фон Штайнплатц выдвинул интересную теорию касательно происхождения и истории развития этого словесного вируса. Он постулирует, что слово было вирусом того, что он называет БИОЛОГИЧЕСКОЙ МУТАЦИЕЙ, вызывающей биологические изменения в носителе, передаваемые впоследствии генетически. Одна из причин того, что обезьяны не могут говорить, – внутренняя структура их горла просто не приспособлена к артикулированию слов. Он постулирует, что изменения внутренней структуры горла были вызваны вирусным заболеванием… И это не единичный случай… это заболевание вполне запросто могло обладать высоким коэффициентом смертности, но некоторые женские особи обезьян могли выжить и произвести потомство вундеркиндов».

«Я часто говорил о слове и изображении как о вирусах или как о вещах, действующих как вирусы, и это вовсе не аллегорическое сравнение. Станет ясно, что фальсификации слоговых западных языков в фокусе факта – действительные вирусные механизмы. Это БЫТИЕ самоопределенности – цель вируса – ВЫЖИТЬ. Выжить любой ценой за счет носителя, в который осуществлено вторжение. Быть животным, быть телом. Быть животным телом, в которое может вторгнуться вирус. Быть животными, быть телами. Быть еще большим количеством животных тел, чтобы вирус мог передвигаться от одного тела к другому. Оставаться присутствовать как животное тело, оставаться отсутствовать как антитело или сопротивление вторжению в тело».

Берроуз «ЭЛЕКТРОННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ».

17.

Повторяю, что логика способна быть негативной, разрушительной, всякая логика имеет темную сторону. Допустим мы имеем дело с инструкцией «переместить коляску». Идиот спрашивает: «что такое коляска?» при условии, что коляска стоит перед его носом. Этот вопрос идиот будет обосновывать своими логическими познаниями: он искренне убежден, что всякой вещи должно быть дано вербальное определение. Это свое «должно быть» он обосновывает как раз логикой. Здесь впрочем ясно, что речь идет об идиоте. Но, например, я хочу «создать голема». Здесь несколько сложнее, т. к. предметом является не воспринимаемое, а воображаемое. Здесь уже велико и кажется вполне обосновано искушение влезть человеку под руку с своим вопросом «а что такое голем?» Я однако и это считаю не вполне красивым. Хочется сказать: «да заткнитесь вы, дайте человеку „создать голема“ а там посмотрим». Я уже не говорю о вопросах «зачем вам перемещать коляску?», «зачем вам создавать голема?» Что это такое? Скажут: «вполне уместные вопросы, продиктованные логикой, всеобщими принципами мышления». Я скажу это чушь, это удавка, наброшенная на шею творцов: не все действия мотивированы, а лишь часть их и ниже я покажу как возникает мотивированное действие, которое буду называть условной инструкцией.

18.

Первое, на что наталкиваешься, знакомясь с греческими философами это как бы выпяченная наружу болезнь, что напоминает то, как французские аристократы выпячивали наружу сифилис, считая это заболевание аристократичным.

Приступая к изучению греческих философов обнаруживаешь странные определения чисел. У Пифагора о числах говорится очень многое: они и «начало и элемент» всего сущего, они и особые протяженные вещи; в классификациях единица – это точка, двоица – две точки, определяющие прямую, троица – плоскость; так что числа бывают «треугольными», «квадратными», «прямоугольными». Четные числа обозначали все неистинное, а нечетные все правдивое.

У Эврита вещи определяются числом счетных камушков, которые он располагал на плоскости, изображая фигуры человека, животного или растения, так что тело рассматривалось как состоящее из определенного числа материальных точек. От этого недалеко уже до демокритовского атомизма – любой предмет может быть представлен как некоторое количество атомов – их «число». Все, что существует – это атомы и пустота. В бесконечной пустоте-пространстве движутся, сочетаясь между собой, бесконечные по числу и по формам тельца; последние отличаются друг от друга формой, порядком и поворотом. «Смеющийся Гераклит» с помощью количества только объяснял все мироздание в чем видны большая мудрость для всякого кто пользовался маркетинговыми исследованиями и статистикой и нажился на простых доступе и селекции информации.

19.

Я впрочем склонен думать, что греки были большими ирониками и действовали примерно следующим образом: есть глупец, спрашивающий «что такое 1?», «что такое 2?» и есть отвечающий ироник, что представляет собой диалог не без лукавства, когда спрашивающему чего-то присваивается, становится «число два – это прямая линия» и пр., т. е. спрашивающий– как-то вшивеет.

20.

Вот вам пример уже откровенного бреда (если, разумеется, не счесть его шуткой) у арабского поэта:

У Алишера Навои:

 
«Кто на стезе любви един, в ком суть одна жива,
Земле и небу он – не враг, хотя число их – «два»!
 
 
Забудь привычку различать растенье, тварь и вещь:
Три эти сути не в ладах с единством естества!
 
 
На небо хочешь – отрешись от четырех стихий:
Они – как крест, губящий дух живого существа!
 
 
Пять чувств – не помощь мудрецу: где сердцем не поймешь,
Там два да три – как будто пять, да суть не такова!
 
 
Шесть направлений, шесть сторон – вся суть небытия,
А без того их имена – ненужные слова!
 
 
Проникнуть через семь небес – противно естеству:
Они – страшней кругов в аду – семи зияний рва!
 
 
Чуждайся рая, Навои, – восьми его кругов, —
В них – не опора для любви, а гибель торжества!»
 

21.

С другой стороны следует понимать, что эллины заимствовали свои познания, прибегая к ним с школярской добросовестностью мы как будто хотим напиться воды, но получаем уже вино или пиво повсеместно видим ссылки на Запад, если не впрямую на Египет, то на фантастическую Атлантиду. Пеласгические Афины элементарных интеллектуальных навыков нам почти неизвестны. Умные читатели греков никогда не переоценивали их вклад в цивилизацию, отношение к их культуре колебалось от скептического, когда мало понимали их, до близкого к восторженному: относительно первого или второго можно будет определиться в этой работе. В «Филебе» Платона:

«Сократ. Первоначально некий бог или божественный человек обратил внимание на беспредельность звука. В Египте, как гласит предание, некий Тевт, первым подметил, что гласные буквы [звуки] в беспредельности представляют собой не единство, а множество; что другие буквы – безгласные, но все же причастны некоему звуку и что их также определенное число; наконец, к третьему виду Тевт причислил те буквы, которые теперь, у нас, называются немыми. После этого он стал разделять все до единой безгласные и немые и поступил таким же образом с гласными и полугласными, пока не установил их числа и не дал каждой в отдельности и всем вместе названия «буква» [«первоначало»]. Видя, что никто из нас не может научиться ни одной букве, взятой в отдельности, помимо всех остальных, Тевт понял, что между буквами существует единая связь, приводящая все к некоему единству. Эту связь Тевт назвал грамматикой – единой наукой о многих буквах».

Подобное описание грамматики я не нахожу ясным. То, что очевидно в нем, это склонность греков к использованию категорий, характеристическое наследие, которое они нам оставили и плодом которых является «Наука логики» Гегеля.

Почему же не:

 
«А» черный, белый «Е», «И» красный, «У» зеленый,
«О» голубой – цвета причудливой загадки:
«А» – черный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспаленный.
 
 
Заливы млечной мглы, «Е» – белые палатки,
Льды, Белые цари, сад, небом окропленный;
«И» – пламень пурпура, вкус яростно соленый —
Вкус крови на губах как после жаркой схватки.
 
 
«У» – трепетная гладь, божественное море
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят;
 
 
«О» – резкий горний горн, сигнал миров нетленных,
Молчанье ангелов, безмолвие вселенных;
«О» – лучезарнейшей Омеги вечный взгляд!
Артюр Рембо «ГЛАСНЫЕ», перевод В. Микушевича
 

22.

Давно, в юности я придерживался следующего взгляда на вещи: я считал, что Аристотель был ироником. Я думал примерно следующее:

Аристотель в своих остроумных ироничных трудах замечает, что логика собственно наука, связанная с господством, которое он понимает не как действие, а как некотрое осмысление, причем не осмысление действия, а осмысление иного. В целом это сократически-платоническая традиция. В игре, которую ведет Аристотель с теми, кто осмысливает бездеятельность он подобен собаке или же Богу, выискивая причины, по которым «мудрые» бездействуют, а действуют стало быть дураки.

В «поиске причин» по его мнению следует искать «первые»; ими могут быть «основание», «цель», «материя», «любовь», «благо», «гнев», «элементы», «беспредельное», «число», «ум», «противоположности» и т. п. Все это – даже не осмысление действия, как я заявлял выше, а то, что философы называют рефлексией, т. е. осмыслением мышления, все это куда более удалено от проблемы действия. Если понимать это как пароли мнимого, лжи, следует прислушиваться к Аристотелю, стремившемуся устанавливать «первые причины», знать пароли типологических заблуждений, в связи с которыми переходят к заблуждениям частным. Так в связи с темой «материи» возникают частные проблемы «большого и малого» у Платона, «беспредельного» у элеатов, «огня-земли-воды-воздуха» у Эмпедокла, бесконечного числа гомеометрий у Анаксагора, в связи же с «движением» заговаривают о «Дружбе», «Вражде», «Любви», «Уме». Аристотель «Метафизика», глава 7 параграф 25-30, там же 30-35.

Аристотель учит, и в этом отношении он великий учитель, не придерживаться ни одного из этих фанатизмов, относиться к ним отвлеченно, и утверждает это не только теорией, но всей своей практикой. Аристотель – подлинный учитель, веселый скептик в этом отношении он мудрее всех мудрецов, ибо за мудростью выискивает большую мудрость, позволяющую быть в мудрости, не присутствуя в ней. Аристотель своеобразно приспосабливается к самому факту, что человек не действующее существо, а «мыслящее» существо причем более этого – мыслящее о самом мышлении, рефлексирующее, что можно сказать о Платоне. В этом отношении верные спутники Аристотеля те, кто вообще презирает философов и если Аристотель внутри философии возвышается над ней, будучи как бы «мудрецом» среди «мудрецов», то друзья ее атакуют ее извне.

23.

Древние же, как известно, толковали вовсе не об этом, а творили мифологию. Говорили о Богах, связанное с желанием и неразвитой способности к действию направлялось, а, согласно Фрейду, сублимировалось в религию, рудименты борьбы которой в среде «мудрецов» повсеместны у Сократа, Платона и т. п. Бездеятельный Гомер имел хотя бы вкус, творя свои воображаемые картины для фанатичных ленивцев. Задолго до Гомера существовали мифы и история и такой образ, который сейчас называется «культурный герой», например, Гильгамеш у семитов.

В древности неспособных к непосредственности познания отсылали к Богам, Боги же древности были действие – примеры активности, способности иметь волю, добиваться чего-либо. Древние – не слушали «мудрецов», древние «мудрецов» – учили действовать. Гомер – был лишь примером адекватно сознающего себя «мудреца» – гусляр, распластанный в пространстве услаждающий власы своих гуслей и повествующий нам о подвигах тех кто способен к действию. Когда среди философов рассуждают о богоборчестве как о достоинстве то это смешно ибо видишь лишь больных, борящихся с лекарством. Сократ, позволяя себе иронию относительно религии и Гомера смешон как больной, выплевывающий пилюлю и принимающий при этом горделивую позу.

Гомер, образовавший Грецию согласно Платону, и, я убежден, согласно мнению многих, образовавшему и Европу, странноватый пожилой партнер воинов, специалист по пальцам и декламации представляет выдающуюся расу воинов – царей, героев и Богов на которых зачастую он не в силах даже взглянуть. Гомер – превосходное произведение греческой культуры. По словам Сократа в Федре (252—253) «каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву, и словно это и есть Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священнодействий». Гомер как символ аттической любви, Эрот античности уподоблен самому Аполлону, греческий символ ухоженности за возлюбленным, гейша Эллады восторженно воспроизводит нравы современной ему военной аристократии.

 
«Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных героев низринул
В мрачный Аид и самих распростер он в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля), —
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрид и герой Ахиллес благородный».
 

Сократ жалуется в своих рассуждениях, что когда он пристает к людям с своей «заботливой смертью», как он называл философию, они отсылают его к мифологии структура мифа которой – повод и действие, действие и его объект. Его «морализаторствующий» пыл действительно мог сталкиваться с жестокостью или как минимум насмешками со стороны золотой молодежи, молодых жрецов и брутально настроенной военщины из всех, их охранявших, приученных придерживаться традиций здравого смысла. Тогда на помощь ему приходит Платон.

24.

Аристотель – первый широко известный пример умного человека, который не жрец. Аристотель – глубокий ироник и выдающийся гуманист. Его гуманизм связан с намерением быть добрым партнером «мудрецов», его ирония, связана с принципом исчерпанности знания как «мудрости». Эти «мудрецы», толкующие о своем, по-видимому действительно те, кто превзошли опыт, исчерпали его и тронулись дальше. Утверждая о свойствах неких предметов этот ироник Аристотель догадывается или же уверяет себя в том, что эти мудрецы исчерпали эти предметы в их очевидности, имеют полноту опыта относительно них и, наконец, доводит дело до издевки, утверждая, что эти мудрецы имеют опыт относительно всех подобных предметов, что очевидно невозможно и абсурд. Аристотель подобно красивому щенку открывает сезон незлобивых насмешек над фанатиками, в которой впоследствии весьма многие принимают участие. Яркий пример Кант, открывающий свою книгу утверждением, что его труд – поучение для учителей, а не учеников. Кант учит обуздывать и поучать «мудрых», представленных нам Аристотелем, а не «глупцов» вроде тех же Аристотеля или Геракла, в поучениях не нуждающихся.

25.

Аристотель – адвокат логики, как Платон был адвокатом Сократа. Что такое его апология философии? Вот своеобразный манифест:

«Если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается в лечении, ибо лечить приходится единичное. Но все же мы полагаем, что знание и понимание относятся больше к искусству, чем к опыту, и считаем владеющих каким-то искусством более мудрыми, чем имеющих опыт, ибо мудрость у каждого больше зависит от знания и это потому, что первые знают причину, а вторые нет. В самом деле, имеющие опыт знают «что» но не знают «почему»; владеющие же искусством знают «почему», т. е. знают причину. Поэтому мы и наставников в каждом деле почитаем больше, полагая, что они больше знают, чем ремесленники, и мудрее их, так как они знают причины того, что создается. [А ремесленники подобны некоторым неодушевленным предметам: хотя они и делают то или другое, но делают это, сами того не зная (как, например, огонь, который жжет); неодушевленные предметы в каждом таком случае действуют в силу своей природы, а ремесленники – по привычке]. Таким образом наставники более мудры не благодаря умению действовать, а потому, что они обладают отвлеченным знанием и знают причины.»

Для меня несомненно, что порой вопрос «как исполнить» стоит тысячи рассуждений о том, зачем нам это надо. В этой работе я отвечу на вопрос «почему», но главным образом для того, чтобы освободить место для вопроса «как?»

26.

Утверждая необходимость знать причины Аристотель тем не менее не может найти причин этой самой необходимости. Относительно своей науки он не намерен давать объяснений, которых требует относительно других наук. Он заявляет: «Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И также как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно также и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя».

27.

Все эти «первые причины», «формы», «материи» это пароли, ключевые слова, означающие, что далее будут говорить глупости. Устами Аристотеля говорит безусловно галлюцинирующий деспот-рабовладелец, оправдывающийся, кстати, ничем иным как логическим принципом, тем что он с пафосом назовет требованиями самого разума, относительно деятельности которого он не трудится указывать причин, а утверждает, что это требование разума и точка. Логика при определенных обстоятельствах это инфекция, чума. Греция Гераклидов была здорова, Греция Аристотеля была инфицирована вирусом логики и, кстати, вскоре перестала быть лидирующим государством мира, добившись, впрочем, большого успеха у идиотов.

28.

Действительно, существуют инструкции к которым правомерен вопрос «почему?» Я их рассмотрю ниже и буду называть условными инструкциями. Однако этот вопрос правомерен в отношении далеко не всех инструкций, поэтому всеобщее логическое применение категории причины является рискованным, потому что во многих случаях поиск причин действия является излишним. Так излишне спрашивать «зачем вам надо переместить коляску?» Это просто идея, пришедшая в голову. Эта инструкция не имеет причины, причины имеют только условные инструкции, о которых я скажу ниже. При этом ниже будет ясно, что условные инструкции существуют только постольку, поскольку существуют безусловные, немотивированные и существуют ради них.

29.

Я предостерег вас против логики, однако существует более легкий и «дешевый» взгляд на вопрос. Это позиция такого современного мыслителя-гиперформалиста как Делез.

30.

Делез пишет в своих провокационных работах: «Такое переоткрытие стоической мудрости– удел не только маленькой девочки. Известно, что Льюис Кэррол вообще не любил мальчиков. В них слишком много глубины, да к тому же фальшивой глубины– ложной мудрости и животности. В Алисе ребенок мужского пола превращается в поросенка. Как правило, только девочки понимают стоицизм. Они улавливают смысл события и отпускают бестелесного двойника. Но случается, что и маленький мальчик оказывается заикой и левшой, а значит, улавливает смысл как двойной смысл поверхности. Неприязнь Кэррола к мальчикам можно приписать не глубинной амбивалентности, а, скорее, поверхностной инверсии – подлинно кэрроловскому понятию. В Сильвии и Бруно именно мальчик играет роль изобретателя. Он учит свои уроки самыми разными способами: на изнанке, на лицевой стороне, над и под, но только не в «глубине». Этот важный роман доводит до предела эволюцию, начавшуюся в Алисе и продолженную в Зазеркалье. Замечателен вывод первой части– победа Востока, откуда приходит все здравое, «субстанция того, на что уповают, и существование того, что невидимо».

Делез утверждает: «Глубина – больше не достоинство. Глубоки только животные, и оттого они не столь благородны. Благороднее всего плоские животные».

Таков смысл «Логики смысла» перекликающийся с «Представлением Захер-Мазоха» того же автора. Пример мифа, которому невозможно не подчиниться: «И потом, произнесенные слова идут вкривь и вкось, словно что-то давит на них из глубины, словно их атакуют вербальные галлюцинации, какие наблюдаются при тех расстройствах, когда нарушение языковых функций сопровождается безудержной оральной деятельностью (все тянется в рот, все пробуется на зуб, все съедается без разбора). «Это неправильные слова», – выносит Алиса приговор тому, кто говорит про еду. Но поедать слова– дело совсем другое: здесь мы поднимаем действия тел на поверхность языка. Мы поднимаем тела (на поверхность), когда лишаем их прежней глубины, даже если тем самым бросаем рискованный вызов самому языку. Нарушения и сбои теперь происходят на поверхности, они горизонтальны и распространяются справа налево. Заикание сменило оплошность [речи], фантазмы поверхности сменили галлюцинацию глубин, быстро ускользающий сон сменил болезненный кошмар погребения и муку поглощения. Бестелесная, потерявшая аппетит идеальная девочка и идеальный мальчик– заика и левша– должны избавиться от своих реальных, прожорливых, жадных и спотыкающихся прообразов».