Текст книги "Последний воин духа"

Вскоре после этого Арталиэн оставляет их старое лондонское жилище и покупает участок на Лесной улице в Рибчестере, графство Ланкашир, и строит там большой дом. Переехав туда вместе с дочерью, она осознаёт перемены, произошедшие в ней со времени смерти Алекса. Словно открылись новые чакры, задействовались какие-то резервные внутренние каналы силы. Арталиэн вновь стала жить ярко и жадно, но теперь уже – по-взрослому. В хорошем смысле – не в утере острого осязания мира, но в приобретении окончательных, твёрдых убеждений и веры, которые уже не могло подточить ничто. Она, наконец, приняла смерть Алекса, хотя и знала о ней ещё пятнадцать лет назад. Знала, но не верила до конца. До самого момента смерти Алекса она относилась к предсказанию лишь с долей серьёзности, ведь в бесконечной череде одинаковых дней сложно поверить, что всё имеет своё начало и конец, – жизнь обманчиво кажется бесконечной. И если многие воспринимают сбывшиеся пророчества как неотвратимость судьбы, карму, ударяются в религию, опускаются до слов «всё в руках божьих», забывая себя и так далее, то она же осознала это как сигнал к действию. Физическая молодость Арталиэн в это время подошла к концу, теперь она впервые в жизни лицом к лицу столкнулась с конечностью всего сущего, испытав это через опыт смерти близкого человека. И именно сейчас она прочувствовала глубокий, вселенский смысл фразы Ars longa, vita brevis5050
  Жизнь коротка, искусство – вечно (перевод с латыни).


[Закрыть]. Да, картины, хранящиеся в подземельях их замка лишь потускнели за столетия, в то время как в мире людей сменилось большое количество поколений; землю сотрясали катаклизмы, революции, научные открытия, превращались в пыль города и жизни, – а полотна всё жили своей бессмертной жизнью. Всё это Арталиэн чувствовала и раньше. Но после того как Алекс промелькнул яркой неземной вспышкой на таком ровном и правильном небосклоне её былого сознания – кое-что изменилось. Арталиэн увидела, что даже в смертном мире людей можно и нужно бороться за вечное – не только размахивая кисточкой у мольберта – сражаться за острое видение мира, за истинную жизнь на краю, за гранью допущенного, словно ты и я, словно бог и я, словно небо становится ближе…

И Арталиэн прочитала это в глазах годовалой дочери, в прекрасных широко раскрытых глазах нового в этом мире существа, пришедшего пополнить немногочисленные ряды последних отчаянных воинов духа, призванных биться с людской инерцией; рождённых, чтобы спасать людей от самое себя и уничтожать рутинёрство при жизни, которая есть разложение, смерть, пустота и забвение; являющихся, чтобы победить гниение и бесцельное копошение людское, особенно в механических городах, своим существованием отрицающих самое начало мира, подменяющих радость животворную на заплесневелость телевизоров и суррогаты телефонного общения, прогорклого, что твоя засаленная, тусклая лампочка в невозможном подъезде глухой коммуналки…

Здесь берёт свой отсчёт история Анны – Лютиэн Тинувиэль – обозревшей весь мир из своей детской кроватки и произнесшей своё первое слово – «Небо».

– Небо!.. Мама, я вижу небо! Мы на небе? – пролепетала маленькая Анна, лёжа в колыбели в цветущем садике около дома. Весёлые солнечные лучики падали на детское личико, проникая под кожу вместе с первым опытом познания мира.

Так Анна и росла – бегала по саду с веночком вокруг головы. Солнечный ребёнок на островке живого мира, юная трепещущая душа, впитывающая красоту и мудрость почти первозданной природы. Арталиэн же отнюдь не спешила «порадовать» дочь потрясающим знакомством с социумом и его законами. Она прекрасно представляла себе, как это случается в большинстве семей: ребёнок постепенно укладывает в своём сознании словно кирпичики конструктора общепринятые «ценности» – «дом», «семья», «работа», «зарплата». Так выстраивается вокруг маленького ещё человека каменный кокон. Вот уже возведены высоченные стены, вот железная дверь за семью замками, а вот и долгожданный куполообразный крепкий потолок, за который – нельзя, не дай бог ребёнок увидит солнце. Остаётся один единственный просвет – смотровое окошко, через которое ребёнок обозревает дозволенное ему, строго ограниченное пространство. И ко времени поступления в начальную школу это окошко уже наглухо замуровывается последним кирпичиком с надписью «я – часть системы» и более мелкой припиской: «я – раб, я буду жить по чужим правилам, строго следовать чужим целям и добьюсь успеха в жизни». Арталиэн вообще не спешила прививать ребёнку что-либо. Она уже знала, что даже прививание любви к искусству чревато, знала на собственном примере. Она верила в свободу и избранность Анны. А пути Избранных далеки от путей торных (если это вообще пути, и они хотя бы куда-нибудь приводят кроме могилы), проложенных задолго до появления первых человеческих существ на земле, и едва ли можно найти место пересечения этих дорог. Избранным не нужны школы, им незачем вникать в «непреложные» правила существования и сосуществования людей, ибо они явились затем, чтобы изменить эти правила.

«Воспитывая дитя, люди не понимают, что изначально не оставляют ему ни одного шанса стать личностью, – думала Арталиэн, – они навязывают ему своё видение мира, которое на самом-то деле даже не является их собственным видением. Оно было им точно так же навязано, умело вкраплено глубоко в сознание… Ах, каким мог бы стать мир, если бы детям давался хотя бы один шанс увидеть мир по-своему, а не таким, каким он сознательно и чётко прорисован в сознании миллиардов!»

И Анне этот шанс был дан! И, хотя Арталиэн считала, что Анна в любом случае стала бы тем, кем она видела её в своих пророчествах, – с шансом или без, – она всё равно радовалась возможности дать этот шанс хотя бы одному ребёнку в мире. Она понимала, что ребёнок впитывает всё окружающее, словно губка и именно из этого и формируется; поэтому для юного сознания крайне опасно знакомство с серостью, так и прущей из всех щелей этого мира, этого общества, сознательно натянувшего противогаз чтобы не чувствовать мир настоящий; чтобы, не приведи Единый, не заразиться глотком свободного чистого воздуха и да не посеять в своём сознании сумятицу! «Как это глупо, – думала Арталиэн, – все эти приводы семилетнего ребёнка в музыкальную школу с подсовыванием в руки инструментов. И все эти нелепые надежды, что ребёнок вырастет великим музыкантом и им можно будет „гордиться“ и приговаривать: „Это я, Я воспитала его таким! Я наставила его на этот путь! Посмотрите на моё дитя – это самое великое, самое дитястое раздитя в мире!“ Ах, людская ничтожность! Сплошные жалкие попытки хоть как-то оправдать никому не нужное собственное существование-прозябание. Н-да… Если ты с ранних лет заточён в каменной башне с куполом, и даже последнее смотровое окошко уже заделано, – всё пропало. А если в башне ещё включен люминесцентный эмулятор солнечного света, на стенах горят лампочки и гигантская машина, треща килограммами перфокарт выдаёт заключённому в башне программу всей его оставшейся жизни – тогда что?.. Вот и получается, что у человека обыкновенного нет ни одного шанса вырваться из этого каменного кокона, ни одного! Скорбный это вид – Человек Обыкновенный. А Избранным безразлично – в коконе они или нет. Перед их силой разрушатся любые ворота и стены, им только нужно дождаться момента собственного пробуждения, что рано или поздно происходит с каждым таким человеком. Но людям можно подарить и часть своей силы – через искусство, например, чтобы у каждого был шанс разрушить эти стены. И я должна в это верить, иначе вся моя жизнь превращается в полнейшую бессмыслицу…»

Если говорить о детстве Анны, всплывает такая картина. Умиротворённый летний вечер, тепло, безветренно. На небосклоне появляются первые звёзды. Анна уже довольно длительное время сидит в саду под деревом в позе лотоса, глаза закрыты.

– Сходи, прогуляйся куда-нибудь, – говорит ей Арталиэн. – Развейся.

– Мне не нужно никуда ходить, мама, – медленно отвечает Анна. – Я могу сделать сколько угодно шагов внутрь себя и не сходя с этого места.

Проходит пара часов, на двор опустилась мягкая ночь, ярко горят крупные звёзды. Арталиэн снова выходит посмотреть на дочь, и решается позвать её на чай. В этот момент луна выглядывает из-за ветвей, озаряя юный лик Анны, пребывающий в совершеннейшем спокойствии. Ни один мускул не дрогнул на лице её, а глаза по-прежнему закрыты:

– Чаем мне будут воды далёких родников; лунный свет – маяком на пути домой, – отвечает она маме.

Арталиэн мягко опустилась на траву, и обняв дочь, похожую в лунном свете на золотую статую Будды, произнесла:

– Дорогая моя Анна! Кроме дороги домой у нас и на Земле есть много дел.

– Всё моё существо жаждет вернуться в дом изначальный; и нет мне здесь дел больше.

Глаза Анны всё ещё были закрыты. Арталиэн воздушно, еле касаясь, провела рукой по её длинным тёмным волосам.

– Дочь моя! – молвила она печально. – Ты не сможешь вернуться до тех пор, пока миссия твоя не будет полностью завершена.

– Но моя леди Арталиэн! – воскликнула Анна, открыв наконец глаза. – Ты говоришь так, будто уже знаешь, в чём именно состоит предназначение всей моей жизни!

Арталиэн поднялась и медленно поплыла белым облаком по ночному саду. Она застыла среди лунных дорожек с поднятой вверх ладонью:

– Нет, Анна. Мне не дано видеть, в чём именно оно состоит. Но оглянись! – и она провела рукой по тускло освещаемому саду, указывая ещё дальше, на невидимые сейчас дома, поля и леса. – Ты стремишься домой? Но всё что есть вокруг и внутри нас также является нашим домом. Ибо всё едино. В нас и вокруг нас – Создатель. И мы – часть Его духа и плоти. И то что мы живы и можем бесконечно познавать Его – величайшее из всего того, что вообще может существовать. – Арталиэн счастливо улыбнулась. – Дитя моё! Так неужели ты не хочешь поделиться этой радостью и знанием с другими, с теми, кто по разным причинам оказался обделён этим?

И поднялась тогда Анна. И склонилась почтительно перед леди Арталиэн. И произнесла:

– Слова истинной мудрости изрекаешь ты, о, великая леди Арталиэн! Словно лучик света коснулся сейчас самых дальних и тёмных закоулков моей души!..

С самого раннего возраста Анна всегда стремилась освободиться от видимой оболочки, сбросить оковы, разрушить прозрачные стены этого мира, отделяющие её от места, которое она почитала за свой настоящий дом. Она подолгу медитировала, её посещали видения прекрасных далей; иногда это было сияющее ничто. Сердце Анны было мудрым, но холодным. Оно жило лишь мечтой попасть в свой истинный дом, пройти все испытания и не запятнаться мирским. Но однажды пришло время и этому сердцу переполниться любовью. Любовью к этому миру, ибо всё едино, всё есть дом, и нет особой разницы между этим местом, и тем куда так стремилась Анна. Лет до десяти она много рисовала – в основном это были абстрактные, отстранённые зарисовки и пейзажи, видения её призрачного, далёкого «дома». И вот Арталиэн ненавязчиво знакомит Анну с музыкой. С музой, живущей не прошлыми эпохами на полотнах великих художников или видениями будущего, – но живущей прямо сейчас и излучающей экзистенциальный восторг от осознания этого. И раскрылся тогда прекрасный цветок юной Лютиэн Тинувиэль! Она смеялась и пела, видя зелёные луга и леса, небо – так много новообретённого сразу! Два мира слились для неё – этот и тот, что был призрачным домом из видений.

Тогда ослаб для неё зов туманных берегов, и потускнел маяк далеко за морем. Они затмились единым потоком красок, ощущений и запахов, всего того, что раньше не воспринималось в полной мере и казалось некой условностью. И ей захотелось не отрицать, но прежде познать этот мир. И она поступила в колледж, мечтая постичь мир, ибо уже любила его. И поначалу впитывала каждый новый урок, каждое слово учителя с жадностью, внимая им и открывая перед собой новые странички. Но очень скоро все странички в этом заштатном учебнике закончились, и Анна осознала всю тщету своей попытки учиться, полнейшую безнадёжность познания мира с помощью учебников и заученных фраз. Из года в год, из поколения в поколение передавали они друг другу свой опыт, своё всегда одноцветное, дальтоническое видение вещей. И внезапно Анна увидела это будто со стороны. Всё это замусоленное копошение, изучение наук, вымученные дипломы, «непреложные истины» и константы… долой серость! Глупцы!.. Что они знают о мире, глядя из своей узкой щёлочки дозволенного по большим праздникам… если они, праздники, у них вообще имеют место… А ведь так легко, так просто оторваться от всего этого; выйти в одиночку далеко в поле или в лес. Остановиться, выйти вон из этого безумного круга рутины, сбросить оковы паутины сознания, которой постепенно и неминуемо обрастаешь живя среди людей… – Анна стояла где-то в глухой чаще леса, сбежав с уроков. Вкусить дождя! Глотнуть ветра! Увидеть небо! И вот когда пропитаешься всем этим так, что чаша твоя наполнится до краёв, когда экстатический безумный восторг охватит тебя, когда унылые фонари у твоего невозможного подъезда превратятся вдруг в звёзды, когда внезапно прошибёт тебя, что трава действительно зелёная, извечная, а синева неба была всегда… Тогда и наступит момент истинной жизни, – и блажен тот, кто поймал хотя бы один такой момент за всю жизнь, – чаша твоя будет бурлить и плескать во все стороны, обдавая священной жидкостью новые ростки жизни… Вот тут-то и настигает бесповоротно всепоглощающее чувство, что всё вокруг – не зря. Без всякой математики и философии вдруг ясно осознаёшь божественность, вечную изначальность и непреходящую несказанную красоту всего сущего…

Так смотри же, как реется лист на ветру словно знамя освободительного движения! Слушай же, обратись в слух: как птица радостно заливается в рассветном лесу! Как ползут по земле первые лучики нового дня… как крикнет в вышине поднебесной первая вестница нового, небывалого дня. Дня жизни, дня смерти, дня великой, небывалой радости и откровения. Твоего дня.

Анна опустила голову, печально вздохнув. Порыв её прошёл, теперь она просто смотрела в землю. Да. И только лишь люди строят свои дома и науки, забывают всё и вся, перегрызают глотки друг другу, попирая всё живое на земле, забывая зачем и куда пришли, оправдывая всё ничтожными измышлениями. Люди, ищущие смысл и оправдание своим жалким жизням и измышлениям. Тогда как у всех живых существ вокруг этот смысл в них самих, им не надо его искать! О, Человек Обыкновенный, горе тебе!..

…Анна увидела внизу, на земле, незримую доселе активность, увидела и ощутила всё сразу, объяла необъятное, случилось невозможное. По всей земле ползали бессчётные количества жуков, муравьёв, насекомые заполняли эфир и смотрели на неё своими гигантскими расширенными глазами. Глазами Бога. И в этот самый миг все они – миллиарды миллиардов, секстильоны, квинтиллионы, все они словно прошли сквозь Анну, не оставив равнодушной ни одну клетку её тела; они отдали ей частичку себя, а она свою – им. И луч солнца пробился и позвал взгляд Анны вверх. «О, да. Да! Я покажу это людям. Теперь больше нет сомнений, зачем я здесь».

Во время этих откровений в лесу, блуждая три дня подряд с утра до ночи по весеннему лесу, Анна, наконец, услышала песню менестреля где-то далеко в чаще, и тогда любовью переполнилось её сердце, любовью ко всему живому и к прекрасной песне. Музыка вновь звала её и она устремилась на встречу этому зову.

Мост в вечность

Пришла долгожданная весна. Долгая зимняя меланхолия, усугублённая и раскрашенная беспросветным ожиданием и пустотой, наконец отступила. Словно после долгого заточения без права видеть солнечный свет, сердце, наконец, пробудилось от спячки и возликовало, вбирая в себя каждую пернатую песнь, каждый кусочек зелени, только что родившийся в мир, – и понеслось радостно вдаль вместе с талыми водами, уже начинающими заполнять лес.

Джон сидел на пеньке на излюбленной полянке в парке. Место это находилось в стороне от дорог; редко, практически никогда не дотягивался сюда взгляд случайного прохожего. Тем более, в этот утренний час, когда обжигающая до слёз синева неба тут и там проглядывала сквозь голые ещё ветви дерев, а солнце косыми лучами освещало кору и мох, пробегало по талой земле, не до конца ещё отпущенной февральскими холодными ветрами. Но везде и во всём уже чувствовалось веяние чего-то неудержимо нового, лёгкого. Это незримое нечто проходило сквозь Джона, пронизывало, опутывало его своими нитями так, что он начинал ощущать свою причастность и к этой новой заре мира, неотвратимой, встающей надо всем словно гигантский монолит; победной.

Джон влез на пень и, вытянувшись во весь рост и раскинув руки, издал громкий клич – приветствие новому дню, обновлённому, пробуждающемуся миру. Он словно сбросил многолетние путы и оковы, стяжавшие его душу и разум. Как никогда прежде, воспарил он над просыпающимися деревьями, над такими одинаковыми издали серыми крышами домов, садами, дорогами. Над теплицами разумов, над бездушными парниками колледжей, надраенными до блеска раковинами и ботинками. Ликуя с мышами и кротами в полях; распевая с соловьями и воробьями – пусть кто как умеет – о новом дарованном дне. Купаясь в шепчущих, хохочущих, грохочущих, раскатисто смеющихся облаках. Смывая под небесным душем всю грязь, – в который раз, – как вдруг… Что это? Муравьи внизу? Радуются новому дню, суетятся? Ах нет, то – не муравьи. И вовсе не радуются… и не создают, не творят, а лишь ведают, что разрушают; да и то не всегда. Какая-то ноющая тревога, сосущая под ложечкой, свербящая нутро тревога проснулась в Джоне. Он обрёл себя стоящим на пне, глаза открылись.

То что узрел я – не есть свобода и радость.

Лишь беглый призрак в тишине туманных дней.

Мой путь домой в потёмках через пропасть.

Но я пройду, воскреснет свет моих очей

И пришла внезапно кристальная ясность, чистая, незамутнённая картина мира предстала перед Джоном. Его путь лежал через бездонную пропасть этого мира. И влекомый сигнальными огнями и точечными кострами там, в недоступном конце пути, он всегда будет видеть перед собой хрупкий навесной мостик, сотрясаемый всплесками чуждых сознаний, раскачиваемый порывистым ветром кармы… На этом мосту в вечность, на этой бесконечной дороге, пребудут с ним два неизменных, антагоничных проводника – великая радость, Знание истинной сути всего, – и такая же великая скорбь от возможной потери этого Знания и абсолютной невозможности приобретения этого Знания другими. Если потеряется, исчезнет, канет в тёмных коридорах разума Знание – останется лишь второй проводник – извечная печаль об утрате, потере своей сущности и сущности мира. И тогда, во мраке безвременья, под руку с этим проводником, предстоит тысяча жизней скитания по мосту в поисках верной дороги домой. Но померкнут костры и сигнальные огни, стихнут зовущие песни где-то там, на другом краю пропасти мира. Мост закольцуется или превратится в лабиринт бесконечных исканий, где и тысячи жизней может не хватить на поиск единственной дороги. И так будет продолжаться до Нового Цикла или до самого Конца всего Мира…

Если же Боль отступит и останется лишь одно Знание, Радость… Это будет вестником последнего воплощения человека в земной обители, ибо ему больше незачем приходить сюда, он уже достиг конца Моста. Ведь человек и является в этот мир творить и искать свою дорогу, свой Мост…

Джон вдруг гулко, как никогда свободно рассмеялся и слез с пня. Всё это время он так и стоял на нём, раскинув руки, подняв голову и закрыв глаза. Теперь же он уходил из леса с частичкой новообретённой мудрости. И то ли от этого, то ли потому что почувствовал себя в роли Арталиэн, изрекающей перед Советом истины с этого пня времени, Джон ступал весело и широко, вбирая в себя весенний лес и продолжая улыбаться. В то утро он познал освобождение. «Мост в вечность начинается с пня времени, и я отыскал этот пень», – подумал Джон и снова улыбнулся во весь рот. Птицы вокруг словно вторили этой радости и развивали тему, случайно подсказанную им Джоном.

Было всё ещё довольно рано; солнце не добралось до зенита. Джон разбирал за письменным столом свои последние сочинения: «Вот это ничего, так… это… а это никуда не годится!» Внутри всё пело, он всё ещё находился во власти сделанных только что в лесу открытий. В голове его родилась какая-то неземная мелодия, удивительным образом перекликающаяся с только что слышанными в лесу вешними птичьими песнями. Джон отложил бумаги и мечтательно прикрыл глаза, вслушиваясь в тишину вокруг. А мелодия внутри не угасала, она росла и ширилась, – Джон вёл главную партию, птицы аккомпанировали, в голове начал складываться образ вплетающейся партии струнных, – как вдруг воздушной трелью влетела в мелодию резвая птаха, подняла голоса вверх, вскружила вальс аллегро, осыпая эскапады нот. «Я сплю?» – тихо спросил Джон и открыл глаза. Звонил телефон.

– Да! – он снял трубку.

– Арталиэн Анориме приветствует тебя! – услышал Джон в ответ и обрадовался. После нового года их компания виделась достаточно редко, – всего дважды на непродолжительные чаепития.

– Тётя Дженни, – воскликнул Джон. – Как я рад слышать Вас!

– Я тоже, Джон. Если хочешь, приходи к нам сегодня. В этот погожий весенний день участники Союза высказывают желание собраться.

– У меня давно есть такое желание, леди Арталиэн. Я непременно буду!

– Замечательно! Если у тебя нет более никаких неотложных дел, то мы уже ждём тебя начиная с этой минуты.

Джон вышел на улицу. Ощущение вечного, непреходящего, постоянно юного утра было разлито в воздухе. И зенитное солнце, и обжигающее своей нерукотворной синевой небо, и этот весенний воздух, – всё это не просто кружило голову и уносило мысли прочь к просыпающимся лугам и набухающим почкам, к любовной песне соловья и ещё выше, туда где нет забот и печалей, где лишь свет, любовь и первозданная чистота. Нет, не звенящую песнь жаворонка слышал во всём этом Джон, но колокольный звон, набат, безмолвный крик о помощи, о том, что всё прекрасное нуждается в защите, но жаждет любви, ибо без любви теряется изначальная сущность всего. В эти нереальные моменты короткой вспышки озарения, пронзившей Джона молнией вселенского знания, он ясно узрел вдруг всю скорбь, неумолимую, бездонную печаль пропасти, лежащей между ним, и таким близким, но недостижимым миром прекрасного вокруг него.

«Я никогда не растворюсь во всём этом, не смогу соединиться и стать единым целым, – так чтобы моя любовь к миру стала полной. Моя любовь отныне – это две составляющие – великая радость знания и понимания, и равнозначно великая скорбь от невозможности слиться с этим знанием. Нас разделяет Мост. И мне нужно стремиться к другому его концу… А пока меня ждут мои друзья!». И он, словно скинув хомут новых открытий, улыбнулся почти беспечно и бодро зашагал к дому Арталиэн.

Наконец, вся команда в сборе, зал Анны на втором этаже распахнут и манит своим завсегдашним уютом. Когда видишь всех друзей через пару месяцев затворничества, понимаешь, чувствуешь в людях какую-то неуловимую перемену. Но что именно изменилось – сразу сказать не можешь. Быть может, это под силу заметить художнику или опытному физиономисту, который сразу подметит пару мелких морщин. Джон обозревал все эти лица, которые были обращены сейчас к леди Арталиэн. Наконец, и он перевёл взгляд на неё. И обнаружил, что пропустил начало собрания. Арталиэн говорила:

– Перед вами пробный макет нашего журнала.

Перед собравшимися предстала обложка, на которой эльфийская дева в длинном белоснежном одеянии брела среди полей и цветов.

«Почти библейская картина», – подумалось Джону.

– Эта леди – вне всякого сомнения – леди Арталиэн! – пошутил вслух Уолтер.

– Далее следует вступительная статья, которую Анна всё-таки закончила, а я добавила пару слов. – Арталиэн перевернула страницу. – Несколько наших с Анной картин и рисунков, стихи Чарльза, пара сочинений Уолтера и свободное место для тебя, Джон. Ты ещё не предлагал свой материал для журнала. Джон?

– У меня есть несколько стихотворений, но, право, я не знаю, как можно помещать их рядом с такими грандами…

– Джон, искусство – это высшая свобода, – слегка нравоучительно произнесла Арталиэн. – Если в этом журнале печатать только, как ты изволил выразиться, «грандов», то грош цена такому изданию. Это же строгая упорядоченность, продуманность, тотальный контроль, ещё один винтик Системы.

– Я принесу пару стихотворений, – сказал Джон, и внезапно лицо его осветилось. – Но сейчас я хотел бы кое-что поведать Совету.

И Джон вкратце, не слишком отвлекаясь на мелочи, рассказал всем о своём видении Моста в Вечность, о Проводниках, об открытых им только что двух составляющих собственного «я». Заканчивая говорить, Джон заметил, как дёрнулись уголки губ обычно беспристрастной Арталиэн («неужели смеётся?» – мелькнуло у Джона). Огонёк вспыхнул в её глазах и она молвила с чувством:

– Джон, в тебе просыпается редкий дар не только видеть мир не так, как осязает его большинство, но и уметь внятно и убедительно описать это своё видение. У тебя есть что сказать людям. Тебе ли стесняться своих произведений! – Тут лицо её смягчилось и лукавая улыбка озарила его. – Не скрою, я кое-что предвидела, но не знала, что это начнётся так скоро.

Остальные присутствующие тоже поспешили выразить свои мнения.

– Предлагаю включить сказание Джона в журнал! – пробасил Чарльз.

– Это отличный ход для придания журналу целостности. – Анна также была полна энергии. – Открывает журнал моя статья, настраивая читателя на нужный лад (по крайней мере, мне хотелось бы надеяться, что это так). Далее следуют непосредственно сами произведения… хм… чего уж там – искусства! И в завершение всему – это откровение!

– Рад за тебя, Джон! – просто откликнулся Уолтер. – Но не слишком ли много слов? Пришла пора заканчивать работу над первым номером.

Арталиэн подняла руку, призывая к тишине, и сказала:

– Джон, лучше всего будет, если ты опишешь это своими словами, как сможешь. Именно в таком виде мне хотелось бы поместить твоё сказание в журнал. Без всякой литературно-корректорской правки с моей стороны. Так мы сохраним ощущение живости, спонтанности рассказываемого от первого лица. А если мы будем изъясняться только языком высокохудожественным, сплошь наполненным высоким слогом или специальными терминами, непонятными большинству – какой толк от нашего журнала? Элита для элиты? Любоваться своим окружением и смаковать подгнивающую прелесть самодовольных умников вокруг… Хвалить только произведения друг друга… Нет, наш журнал должен стать тем самым шансом для любого человека – учёного или простого крестьянина, буде вы найдёте такового на обширных полях английских графств. Иначе всё это превращается в пустопорожнее перемалывание, и грош цена и нам, и детищу нашему. Повторяю, я не призываю к упрощению формы, но лишь пытаюсь вспомнить о тех, у кого никогда не было того самого шанса…

– Я готов написать окончательный вариант прямо сейчас, – твёрдо сказал Джон, вдохновившийся речью предводительницы Совета. – Могу ли я попросить перо и бумагу?

Вся эта сцена вызвала одобрение участников, проявившееся в зависимости от темперамента каждого. На этом первая часть собрания закончилась.

Слова у Джона ложились на бумагу чётко, не отставая от уверенной поступи вдохновения. Наконец, когда последнее предложение осело на своё место, Джон бегло осмотрел своё творение и отложил перо. Нет, он не перечитывал полностью, он просто окинул взором красивые ровные строчки. На сей раз сомнений не было – он знал, что не напишет лучше и никакой правки не нужно. Этот текст уже возымел свою собственную силу, не зависящую ни от чего. Джон протянул лист леди Арталиэн. Та приняла его, вложила в черновик журнала и сказала:

– Ну вот и закончены труды наши суетные над первым номером.

– И труды эти были не напрасны, – возгласил Уолтер. – Я добавлю туда пару своих стихов, и журнал приобретёт законченность формы!

Все обратили взоры на Уолтера.

– Вся гармония вселенной, понимаешь, в одном маленьком журнальчике, – продолжил он несколько неуверенно и вдруг покраснел.

Раздался взрыв всеобщего хохота.

– Сын! – наставительно заметил дядя Чарльз, – наша новая надежда ещё не вышла из печати, а ты уже делаешь из неё посмешище.

– Ну да, ну да! – заорал Уолтер вне себя. – На задней обложке приписать: «Чувак, ты врубаешься? Если нет, то ты никогда не думал о том, чтобы снова открыть журнал на первой странице. Повторение – мать учения!»

– Ты лучше врубись в это… чувак! – и когда Уолтер поднял голову, то увидел леди Арталиэн с таким огромным пирогом, что у него захватило дух. Пирог поместили на стол. Он как раз умещался туда, оставалось лишь место для чайных чашечек.

– Мы с Анной испекли этот скромный пирог по случаю окончания работы над нашим журналом. Угощайтесь!

В центре пирога возвышалась та самая фигура с обложки в белоснежных одеяниях, а по краю вкруг была выложена кремом надпись: «Litera scripta manet»5151
  Написанное пером не вырубишь топором (перевод с латыни).


[Закрыть].

– Что здесь написано? Это рекомендации к употреблению, условия хранения, срок годности, состав, вредные добавки, кем и когда произведено?.. – спросил Уолтер и невинно заулыбался.

– Здесь написано, – Арталиэн подняла бровь и многозначительно посмотрела на Джона. – «То что писано пером, не вырубить топором».

Джон понял, что сказанное удивительным образом относится к только что написанному им пером (да, пером, а не шариковой ручкой!), с благодарностью кивнул леди Арталиэн и принялся за уже вызвавший брожение умов пирог.

Уолтер тоже отчаянно набивал рот и бормотал:

– Ммм… в жизни не пробовал ничего подобного!

– Славный, славный пудинг! – довольно и сытно ухмылялся дядя Чарльз.

– На здоровье! Мы старались для вас! – леди Арталиэн обходила стол, подливая всем чаю. Она остановилась сзади Уолтера, и, опустив ладони ему на плечи, добавила: – Недавно я получила письмо от моего дедушки, графа Хорнсбари.

Уолтер развернул голову и через плечо посмотрел вверх на говорившую.

– О, это хорошие новости! Как здоровье старого, почтенного графа?

– Он предоставляет всем нам шанс узнать это самим, воочию!

– Нам? – почти одновременно вскричали трое мужчин, хотя первым порвал финишную ленточку молчаливого чавканья голос дяди Чарльза. Он и продолжил.

– Арталиэн, да ты представляешь, что он про меня скажет? Нет, я…

– Чарльз, мой родич граф нынче немного не тот, кем был во времена былые. Я и пример моей жизни заставили его пересмотреть взгляды на некоторые вещи.

– Арталиэн, но я явно не отношусь к этим «вещам». Я без родословной, простой английский парень, манерам из высшего общества меня никто не обучал… Что он скажет, когда узнает, что мы вместе?