Текст книги "Книга Вина"

Книга Вина (сборник)
сост. Р. Светлов

Защиту интеллектуальной собственности и прав издательской группы «Амфора» осуществляет юридическая компания «Усков и Партнеры»

© Светлов Р., составление, предисловие, вступительные статьи, 2009

© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2009

Вместо предисловия. Трансмутации Диониса

Найдется ли сегодня кто-нибудь настолько проницательный, кто сумел бы увидеть за алкоголизмом – ибо по данному вопросу статистики ухитрились обнародовать горы разного рода сведений – просто образ прихотливо вьющейся виноградной лозы и тяжелых гроздьев винограда, насквозь пронизанных золотом солнечных лучей. Едва ли найдется… и не следует этим обольщаться: ведь наше истолкование темы вина только одно из многих возможных, к тому же оно по времени самое последнее, – следовательно, незрелое… Задолго до того, как вино стало проблемой для инстанций, управляющих жизнью общества, оно было богом.

Хосе Ортега-и-Гассет. Три картины о вине

Возможно, слово «алхимия» происходит от древнегреческого himos – «сок», «влага», «сплав». Если это так, то название «алхимия» как нельзя лучше применимо к тому чуду, которым стал для древних греков Дионис.

Основная алхимическая идея состоит в том, что все в мире на самом деле едино. Материальные элементы – только внешние проявления одной и той же энергии. Поэтому возможны удивительные превращения (трансмутации), когда киноварь становится ртутью, обычная земля – золотым песком, а смертная душа – бессмертной. Эта идея приходила людям в голову уже в давние времена. Для того чтобы натолкнуться на нее, не было нужды в химических опытах или мистических подвигах. Достаточно было присмотреться к ветви винограда, на которой каждая из ягод является алхимическим тиглем.

Оставалось только выяснить: где тот «философский камень», который заставляет виноградный сок становиться вином, а человека, отведавшего этот напиток, ощущать себя равным небожителям? В отличие от алхимиков греки, видевшие богов рядом с собой, не пошли искать элемент, ответственный за чудесные превращения. Они назвали имя Диониса – бога, который оказался причастен к созданию вина, который наделил этот напиток чудесным, хотя и страшным, свойством, который в конечном итоге и сам был вином, а еще – небесной частью человеческой души.

В наше, стыдливое во многих отношениях, время винопитие рассматривают как проблему социальную, медицинскую, психиатрическую и стараются решить ее, по меткому выражению Ортеги-и-Гассета, «гигиеническим образом». Мы раздвоены между дорогими винными салонами, где изощренные сомелье соблазняют нас особенностями «тел» и «характеров» редких сортов вина, и тупыми лицами конченых алкоголиков, пробавляющихся суррогатами, оскорбившими бы любого древнего грека, тем более Диониса. Вино нас притягивает – но это притяжение оборачивается коллективным чувством вины. Мы не научены искусству общения с ним, нам кажется, что вино – всего лишь один из аксессуаров «пищевой корзины», которым некоторые из нас излишне злоупотребляют. Мы забыли, что это особая сила, обладающая собственной волей и правами. И мы страшимся вина, для нашей культуры оно – враг, потому что упорно не хочет быть помещенным в «цивилизованный» и «человеческий» мир.

* * *

Эта книга о том, как воспринимали вино и его бога в эпоху, когда оно еще не изгонялось стыдливо в теневую сторону общественной жизни. Тогда запреты на потребление вина были исключением, а поклонение ему – правилом. Медики специально расписывали, в какое время года какое вино лучше пить. А многие философы-морализаторы подробно объясняли, отчего оно так необходимо человеку.

Греки и римляне знали толк в вине. «Знали толк» не в том смысле, что потребляли его в немалых количествах. Вокруг вина была выстроена культура, в которой сливались религиозные, социальные, эстетические и диетические моменты.

Мы привыкли все раскладывать по полочкам – даже то, что с точки зрения греков и римлян едва ли следовало разделять и различать. Вот и в нашем случае древний грек не стал бы расчленять религиозный, эстетический и социальный смыслы винопития. Бражничество было делом общественным, для него предусматривались симпосии – пиры, на которых собирались свободные и равные друг другу граждане. Пиршества позволяли их участникам почувствовать единство – то самое, что на поле боя станет причиной неколебимости греческой фаланги. Одновременно пиры представляли собой пространство досуга, который греки, да и римляне (по крайней мере, до эпохи Империи) проводили в дружеском кругу.

Пир – место, где его участники могли получить высшее эстетическое наслаждение. Его побуждали разные объекты: как живые существа, так и рукотворные предметы. Первыми служили флейтисты или флейтистки, танцовщицы или танцовщики, причем последними могли становиться сами участники пира, например юноши-эфебы, изображаемые на афинских вазах VI–V вв. до н. э. Вторыми – амфоры, кратеры, килики, канфары, котилы, в которых вино приносилось, смешивалось, из которых оно пилось, которые позволяли играть в коттаб – одну из самых «куртуазных» забав древности, – соревнуясь на меткость. Чаще всего чаши «говорили». На них изображались красивые мальчики и гетеры, пьющие и произносящие речи симпосианты. Их дополняли Дионис, его спутники-сатиры, гроздья винограда, бродильные чаны, кратеры, полные божественным напитком. Содержимое сосуда выливалось на глиняную поверхность, и алхимический подвиг Диониса, символически изображенный на ней, готовил человека, держащего в руках чашу, к его повторению. Чаши прямо призывали пирующего: «Выпей меня!», «Налей неразбавленного!», «Одним залпом!»

Пир был признанным местом для эротических развлечений, ухаживаний, а порой – и для настоящих оргий, характер которых у современной пуританской культуры вызывает множество вопросов. На пиру собирались мужчины; если там появлялись женщины, то это были либо музыкантши и танцовщицы, либо гетеры. Последние, впрочем, нередко объединяли в себе все перечисленные выше функции. Так называемые «эротические» сцены, довольно распространенные на греческих вазах (и не только на них, но монументальная античная живопись сохранилась очень плохо), демонстрируют нам самые разнообразные излишества, которым предавались греки на этих «мальчишниках». Но совместные удовольствия становились для эллинов еще и стимулом к единству – и на поле боя, и на народном собрании. Подобные, спаянные общим досугом, группы людей играли огромную роль в жизни античных полисов, составляя основу для того явления, которое сейчас назвали бы политическими партиями.

Наконец, пир выступал элементом торжественного общения с богами. Часто ему предшествовал ритуал, сопровождаемый жертвоприношением. Одетые в чистые одежды, увенчанные веками, отведавшие вместе с богами мяса жертвенного животного, древние эллины переходили к «крови Диониса» – вину. Существовал определенный порядок возглашения тостов. Так, третья чаша обязательно посвящалась Зевсу Сотеру (Спасителю). Этому обычаю следует даже Сократ, как следует из платоновских диалогов, говоря: «третью чашу – Спасителю», когда в третий раз подступается к какому-либо предмету своей беседы.

Опьянение, охватывающее участников пира, принималось как дар Диониса, которым нужно пользоваться с умом, чтобы суметь унести свое тело, наполненное вином, на собственных ногах. На этот счет существовало немало предостережений. Афинский комедиограф Евбул, живший в IV в. до н. э. утверждал, что после трех чаш здравомыслящему гостю следует удалиться домой, четвертая чаша – для тех, кто соревнуется в умении пить залпом, пятая чаша вызывает крики за столом, после шестой гости теряют власть над собой, после седьмой начинается драка, восьмая может довести до тюрьмы, от девятой приходят болезни, а десятая сводит с ума. Римский философ и писатель Апулей (II в. н. э.) говорил: «Первая чаша способствует жажде, вторая – веселью, третья – наслажденью, четвертая – безумию»[1]1
  Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды / Перев. М. А. Кузмина, С. П. Маркиша. М., 1956. С. 24.


[Закрыть].

В возможность сойти с ума из-за неумеренного потребления вина греки верили всерьез. Безумие, которое наслала на Диониса ревнивая мачеха, Гера, могло передаваться и тем, кто причащается «крови» виноградного бога. Древнегреческий историк Тимей из Тавромения (IV–III вв. до н. э.) рассказывал, что в сицилийском городе Акрагант однажды компания юношей допилась до такой степени, что вообразила себя оказавшейся на корабле во время бури. Они начали выкидывать из дома утварь, чтобы разгрузить готовый пойти ко дну корабль, и не слушали уговоров прибежавших на шум соседей. На следующее утро «корабельщиков» повели в суд. Их качало и мутило, они утверждали, что страдают от морской болезни и всерьез оправдывали разгром, который устроили в здании, необходимостью избавиться от лишнего груза. Один из них назвал судей «тритонами» и доверительно сообщил, что прятался от волн на самом дне трюма. Поняв, что выпивохи находятся в невменяемом состоянии, судьи отпустили их, напоследок запретив пить вино в подобных количествах. В ответ на это юноши торжественно поклялись: «Если мы спасемся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на родине, рядом с изображениями морских божеств, поставим статуи вам – нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся!»

Как Дионис превратил когда-то захвативших его тирренских (этрусских) пиратов в дельфинов, так вино переключило акрагантских гуляк на созерцание совершенно иной реальности, чем та, в которой пребываем мы[2]2
  Неразбавленному вину приписывали безумие и смерть своего царя Клеомена I спартанцы.


[Закрыть].

Впрочем, благоразумные предостережения по поводу безумия действовали редко. Другой афинский комедиограф, Посидипп, живший в III в. до н. э., составил перечень тостов, на которых и десяти чаш не хватило бы:

 
Пару первых чаш за Нанно нальем и за Лиду;
Пары достойны еще мудрый Антимах, Мимнерм;
Пятая станет моей, за того шестую мы выпьем,
Кто, мой Гелиодор, страсти себя посвятил!
В честь Гесиода – седьмая, восьмую решили – Гомеру,
Чаша девятая – Муз. Память десятой почтем.
Будем пить за Киприду без меры. Остаток – Эротам.
Пьян или трезв – все равно чту с благодарностью их[3]3
  Античные поэтические тексты цитируются в переводах Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Л. Я. Мея, И. Ф. Анненского, В. И. Иванова, Ф. Ф. Зелинского, В. В. Вересаева, С. В. Шервинского, А. В. Артюшкова, М. С. Авксентьева, Л. В. Блуменау, Ф. А. Петровского, М. Л. Гаспарова, С. А. Ошерова, Д. А. Поспелова, Ю. В. Свиясова, Ю. А. Голубца, А. В. Маркова, Ю. Ф. Шульца по изданиям: Античная лирика. М., 1964 (Библиотека всемирной литературы); Хрестоматия по античной литературе: В 2 т. М., 1965; Хрестоматия по античной литературе. Т. 1. СПб., 2005; Вергилий. Буколики, Георгики, Энеида. М., 1971 (Библиотека всемирной литературы); Бог веселый винограда. М., 2006; Нонн Панополитанский. Деяния Диониса. СПб., 1998; Афиней. Пир мудрецов. М., 2004; Плавт. Сочинения: В 3 т. Т. 2. М., 1997; Еврипид. Трагедии: В 2 т. М., 1999.


[Закрыть].
 

Тремя чашами ограничивались редко. И если учесть, что чаша даже разбавленного вина вмещала в себя в разы значительно больше хмельного сока, чем современные бокалы, станет понятно: даже на третьей современный человек начинал бы ощущать опьянение. Именно поэтому выпивке предшествовал плотный обед, который не позволял вину сразу же валить сотрапезников с ног. Однако после четвертой и пятой хмель подхватывал человека и далеко не каждый имел в себе силы воскликнуть, подобно герою эпиграммы греческого поэта Стратона (II в. н. э.):

 
Хватит, довольно вина! Мы выпили больше, чем в меру.
Мысли мутятся мои и заплетается речь.
В каждом светильнике по два огня, и на каждом на ложе,
Где было трое гостей, шестеро видятся мне.
Мне уж теперь одного виночерпия кажется мало:
Как посмотрю я – при нем и водочерпий стоит.
 

* * *

Возможность потерять рассудок – а совместный характер пиршества, желание не отстать от сотрапезников как раз подталкивали к этому – привела эллинов к мудрой мысли о необходимости избрания человека, который руководил бы празднеством. На поле боя эллинов возглавлял стратег, на агоре – архонт, во время богослужения – иерофант, хор в театре вел хорег; следовательно, и пир требовал властителя. Таковым был симпосиарх, буквально «пироначальник», функции которого куда превосходили те, которыми в наше время мы наделяем тамаду. Как полководец смотрит за расстановкой своих полков, так симпосиарх предлагает гостям возлечь на ложах в правильном порядке. Как иерофант руководит жертвоприношениями и возглашает молитвы, так «пироначальник» начинает общую молитву, в которой участвуют все гости, и призывает к возлияниям, посвященным богам. Как архонт или хорег он руководит речами, которые по очереди произносят пирующие, подает темы для бесед, прерывает слишком буйных. Особой его задачей было уследить за состоянием тела и души симпосиантов, чтобы призвать тех, на кого вино произвело чрезмерный эффект, покинуть пиршественную залу либо опорожнить желудок при помощи гусиного перышка (последнее древние полагали замечательным способом прояснить голову).

Образ симпосиарха – один из важнейших в античной литературе, посвященной винопитию. О нем рассуждают и философы, и поэты. Вот один из образов идеального «пироначальника», который сообщает нам Плутарх Херонейский: «А таковым он будет, если и опьянению нелегко поддается и не лишен вкуса к выпивке. Кир в послании к лакедемонянам писал, что превосходит своего брата царственностью как в прочих отношениях, так и в том, что легко переносит много несмешанного вина: ведь если пьяница безобразен и несносен, то и чрезмерно трезвый скучен и более пригоден начальствовать в школе, чем в симпосии. Перикл всякий раз, когда его избирали стратегом, облекаясь в хламиду, обращался к себе самому с напоминанием: „Смотри, Перикл, ты начальствуешь над свободными, начальствуешь над эллинами, начальствуешь над афинянами“. Так и наш симпосиарх пусть говорит себе: „Ты начальствуешь над друзьями“, – и, требуя благочиния, не отнимает веселия. Он должен не быть чуждым ни серьезности, ни шутливости, так чтобы обе эти стороны его характера находились в правильном соотношении, а именно с некоторым преобладанием суровости, как в благородном вине: ведь за чашей они придут к равновесию, ибо вино смягчает нрав и делает его более податливым. Ксенофонт говорил о Клеархе, что присущая ему угрюмость и грубоватость в сражениях оборачивалась светлой бодростью и отвагой; так и тот, кто по природе не злобен, но важен и серьезен, в застольном настроении оказывается любезным и дружелюбным. Поэтому симпосиарх должен знать по опыту – и лучше всего, о каждом из участников симпосия, – как на них действует вино, кто сколько может выдержать несмешанного, кто в какую сторону подвержен уклонению от душевной уравновешенности. Ведь как различные сорта вина требуют различного смешения с водой, и, зная это, царские виночерпии подливают воды больше или меньше, так и люди по-разному воспринимают вино, и симпосиарх должен знать и учитывать это, чтобы, подобно руководителю хора, поощряя одного из участников симпосия, сдерживая другого, привести к гармоническому соответствию их различные природные свойства: не в равном для всех числе котил и киафов[4]4
  Котила, «кружка», – мера жидкостей и сыпучих тел, около 0,3 л. Киаф, «черпак», – около 0,4 л.


[Закрыть], а в присущей человеку восприимчивости к действию вина заключена мера того, что причитается каждому. Если же такое близкое знание каждого из пирующих и затруднительно, то во всяком случае симпосиарху необходимо считаться с общими различиями природных свойств и возрастов: так, старики скорее подвергаются опьянению, чем молодые, впечатлительные – скорее, чем спокойные, грустные и озабоченные – скорее, чем беззаботные и веселые, ведущие умеренный образ жизни – скорее, чем привычные к разгулью. Есть и другие подобные различия, зная которые симпосиарх будет более способен поддерживать доброе согласие и благочиние в застолье. И понятно также, что симпосиарх должен дружелюбно относиться ко всем угощаемым и ни к одному не иметь какой-либо затаенной неприязни: ведь только при этом условии его распоряжения не будут уязвлять, его беспристрастие не вызовет сомнений, шутки будут восприняты без обиды»[5]5
  Плутарх. Застольные беседы. Л., 1990. – См. о Плутархе ниже.


[Закрыть].

Если подобный человек найдется, то застолье будет успешным. Можно радостно предвкушать начало пиршества – еще в VI в. до н. э. это ожидание красочно изобразил Ксенофан из Колофона:

 
Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают;
Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь,
Ладана сладостный дым; другой открывает амфору,
Запах веселый вина разливая далече; сосуды
Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный
Мед и сыр молодой: всё готово; весь убран цветами
Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други,
Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи,
Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою
Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим:
Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика
В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава
Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!
 

Впрочем, истинный «пироначальник» – сам Дионис (Вакх). Именно он руководит пиром – это часто изображалось на чашах для вина, где Дионис восседал во главе участников симпосия, освящая своим присутствием происходящее. И он сам – правило потребления вина. Античные греки смешивали вино с водой (о причинах этого – ниже). Эвен Паросский, поэт IV в. до н. э., пишет об одной из пропорций смешения следующим образом:

 
Лучшая мера для Вакха – без лишку, ни много, ни мало;
Иначе к буйству он нас или к унынью ведет.
Любит он с нимфами смесь, если три их и сам он четвертый;
Больше всего и к любви он расположен тогда.
Будучи ж крепким, он духом своим отвращает эротов
И нагоняет на нас сходный со смертию сон.
 

* * *

Пикантный образ Вакха, любовно «смешивающегося» с тремя нимфами, на самом деле подсказывает пропорцию соединения вина с другой жидкостью в кратере: на одну меру вина три воды (обитателями вод и были нимфы).

Вино греки воспринимали как утешительный дар «Труды прекращающего» Владыки Диониса. Рассуждения греков и римлян о смысле этого дара вращаются вокруг нескольких взаимосвязанных тем. Вино дано в утешение уставшему от трудов и забот человеку. Оно заставляет забыть о бедах, болезнях, неразделенной любви, неминуемой смерти, хотя бы на короткое время позволяет сердцу биться радостно. Молодых оно воодушевляет, старым помогает вспомнить молодость. Платон утверждал: «Питье вина делает более сильными удовольствия, страдания, гнев, любовь». Вот как А. С. Пушкин перевел двустишие Иона Хиосского:

 
Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный,
Гордость внушающий нам, шумный заступник любви!
 

Для трагического миросозерцания эллинов вино являлось идеальным выражением алхимического «фармакона». Оно – огненный яд, кровь бога, гомеопатическое причастие которой и самого человека заставляет ощущать себя беззаботным и счастливым – богом, хотя похмелье каждый раз напоминает о смертности и конечности человеческой природы, о том, что душа и тело – две совершенно разные вещи. Впрочем, похмелье – управляемый процесс, если помнить о его неизбежном наступлении еще вечером…

Один из замечательных призывов отбросить заботы оставил нам древнейший античный лирик Алкей (VII–VI вв. до н. э.):

 
Дождит отец Зевс с неба ненастного,
И ветер дует стужею севера,
И стынут струйки дождевые,
И замерзают ручьи под вьюгой.
Как быть зимой нам? Слушай: огонь зажги,
Да не жалея в кубки глубокие
Лей хмель отрадный, да теплее
По уши в мягкую шерсть укройся…
 

И еще:

 
К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?
Предотвратим ли думой грядущее?
Вино – из всех лекарств лекарство
Против уныния. Напьемся же пьяны!
 

А вот что пишет о целебной силе вина поэт Мелеагр из Гадары (I в. до н. э.):

 
Чистое пей, ты, страдалец в любви, и к отрокам пламя
Бромий, забвенье даря, пусть успокоит в тебе;
Чистое пей! Осуши до краев наполненный кубок,
Горечь страдания прочь ты из души изгони!
 

Асклепиад Самосский, живший в III в. до н. э., призывает сам себя:

 
Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?
Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла,
И не к тебе одному посылались жестоким Эротом
Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?
Чистого выпьем вина Дионисова! Утро коротко.
Станем ли лампы мы ждать, вестницы скорого сна?
Выпьем же, весело выпьем! Несчастный, спустя уж немного
Будем покоиться мы долгую, долгую ночь.
 

С Асклепиадом согласны подражатели Анакреонту:

 
Когда вина я выпью,
Тревоги утихают.
Что мне до всяких тягот,
Хлопот или смятений?
Я смертен – знаю точно,
И не в моей то воле.
Зачем блуждать бесцельно?
Так выпьем же винишка
От доброго Лиэя!
Едва мы только выпьем,
Тревоги утихают.
 

Постоянный спутник Диониса – Эрот, и это еще одно доказательство алхимической природы вина в восприятии древних греков. Вино подстегивает сексуальное желание, пробуждает в душах воспоминание о любви, заставляет увидеть объект своего чувства еще более совершенным – и воспеть его на симпосии. Как говорил римский комедиограф Тереций: «Без Цереры и Либера нет Венеры». Множество античных чаш украшено надписями «такой-то красив» или «такая-то красива». Греческий Эрос по природе своей был бисексуален и прекрасно разбирался в удовольствиях, которые каждый из полов может принести. Он избрал пир в качестве одного из излюбленнейших мест своего обитания. На чашах для вина постоянно изображаются обнаженные сатиры, спутники Диониса, пародирующие и в этой пародии обнажающие человеческую страсть к удовольствиям, рожденным вином. Они собирают виноград, выжимают его сок, тащат мехи с вином, пируя, поднимают чаши – и при этом обязательно изображаются во всей своей исключительной мужской силе. Эрегированный фаллос сатира непомерно велик, он разительно контрастирует с античными изображениями полового органа у обнаженного мужского тела. (Как известно, эстетическое чувство эллинов требовало, чтобы мужские фигуры были носителями небольшого по размерам пениса.) Торчащий, словно сук, фаллос не мешает сатиру поучаствовать в других делах: виноделии, поклонении Дионису, возлияниях. Он – еще одна сторона стихии, которая не только пьянит, но и возбуждает. Сатир, гонящийся за нимфой, тот же самый, что тащит мех с вином. Если же «под рукой» нимфы не оказывается, в качестве объекта страсти может быть использована опустевшая амфора, превращающаяся в импровизированное влагалище.

Сатиры просто бравируют своей сексуальностью, а людям только и остается, что подражать им. Обнажение – лейтмотив изображения пира в греческой вазописи. На одних чашах раздеваются юноши-эфебы, готовящиеся исполнить или военный танец (пирриху), или же движения с чашами для вина. На других это гетеры, которые собираются возлечь рядом с пирующими. На третьих – сами симпосианты, которые, кажется, спешат достичь состояния вечно хмельных и вечно жаждущих сатиров. И когда греческие художники живописуют «пикантные» сцены симпосия, их участники демонстрируют резко возросшие в размерах фаллосы: как будто вино накачивает их до размеров сатировых «корней». Одно из самых знаменитых изображений играющих с чашами симпосиастов показывает нам обнаженного юношу, который делает нечто вроде гимнастического мостика и держит на своем животе большую наполненную вином чашу. При этом его фаллос в полной боевой готовности – возникает впечатление, будто именно им он и поддерживает сосуд.

Античные поэты неоднократно связывали Диониса и Эрота. Уже упоминавшийся Мелеагр из Гадары писал:

 
Вынесу, Вакх, я тобою клянусь, твою дерзость: веди же,
Будем кутить; ведь сам бог смертною правит душой.
Ты, рожденный в огне, любишь пламя, что есть у Эрота,
Сетью опутав, ведешь жалко молящего ты.
Ты и предателем явно рожден, и коварным: твои ведь
Таинства прятать велишь, но открываешь мои.
 

Александрийский поэт Каллимах (III в. до н. э.) вторит ему:

 
Если по собственной воле пришел я, Архин, к твоей двери,
Коль захочешь, брани, но коль позвал, то впусти!
Путь указал мне Эрот и чистого Вакха бокалы.
Первый меня потащил, ум мой похитил второй.
Имя ничье не назвал я, придя, но коснулся губами
Двери твоей. Виноват, ежели в этом вина.
 

В античном сборнике анакреонтической поэзии (названной так в честь древнего поэта Анакреонта, жившего в VI–V вв. до н. э. и восхвалявшего жизнь в радости и любви) подобная тема вообще доминирует:

 
Дай воды, вина дай, мальчик,
Нам подай венков душистых,
Поскорей беги – охота
Побороться мне с Эротом.
 

В переводе Г. Р. Державина «анакреонтика» звучит не менее интересно:

 
Зачем витиев правил
Вы учите меня?
Премудрость я оставил,
Не надобна она.
Вы лучше поучите,
Как сок мне Вакхов пить,
С прекрасной помогите
Венерой пошутить.
Уж нет мне больше силы
С ней одному владеть;
Подай мне, мальчик милый,
Вина хоть поглядеть;
Авось еще немного
Мой разум усыплю;
Приходит время строго:
Покину, – что люблю.
 

* * *

Смысловое пространство симпосия требовало от его участников игры. Даже самый рассерьезный участник превращался под воздействием Диониса в Homo ludens, Человека играющего. Предметом игры было вино, ценой победы – любовь и признание. Ради одной из таких забав в пиршественный зал вносили большой, наполненный до отказа бурдюк (мех) с вином. На него требовалось забраться и удержаться. Для пущего интереса его смазывали оливковым маслом. Эта своеобразная коррида пародировала древние критские игры с живыми быками и намекала на то, что «наполненному вином» требуется немалое искусство, дабы сохранить равновесие. «Скачки на бурдюках» также позволяли похвастаться своей ловкостью и силой.

Среди постоянных развлечений эллинов и римлян на пиру назовем и жонглирование чашами с вином. Современные требования «выпить стопку с пятки» или «с локтя» – ничто в сравнении с теми упражнениями, которые устраивали в древности. На вазах мы видим изображения киликов, котил, кратеров и даже амфор, которыми без видимых усилий жонглируют танцующие симпосианты. Они держат их внешней стороной кистей рук, коленями, локтями, пятками, плечами, зубами, животом. Плутарх в «Застольных беседах» рассказывает: «Так, на одном симпосии, чтобы уколоть академика [в данном случае – философа, принадлежавшего к Академии Платона] Агаместора, у которого одна нога была сухая и увечная, предложили, назначив пеню за невыполнение, всем выпить кубок стоя на правой ноге; когда же очередь сделать назначение дошла до Агаместора, он предложил всем выпить так, как он покажет; затем, взяв небольшой глиняный сосуд, он всунул в него свою увечную ногу и в этом положении осушил кубок, остальные, признав себя неспособными повторить это, должны были платить пеню». Увечье помогло находчивому академику – даже в подобных печальных обстоятельствах тело оставалось прекрасным орудием для забавы с вином.

Другая игра, коттаб, имела прямой любовный смысл. Суть ее заключалась в том, чтобы посвятить остатки вина на дне своей чаши предмету воздыханий. Для этого она особым образом закручивалась, после чего струйка вина направлялась в некий объект. Им становилась обычно чаша другого участника (или гетеры-участницы) пира. Часто игра усложнялась – на поверхность вина в стоящем перед пирующими кратере помещались ореховые скорлупки. Они свободно плавали там, пока кто-либо из симпосиантов не топил их «любовным посланием» из своей чаши. При этом называлось имя возлюбленного, в честь которого и совершался бросок «частички души». Наиболее ценился полет струйки вина по высокой, изящной траектории.

Для пущего развлечения придумывали специальные устройства, которые позволяли еще более разнообразить эту игру. Например – установленные на высоком «подсвечнике» фигурки крылатых фаллосов, при попадании в которых раздавался звон колокольчика. Можно с полной уверенностью утверждать, что подобная забава была еще и проявлением любовной магии: победитель мог рассчитывать, что его подношение умилостивит Эроса и смягчит сердце объекта страсти.

* * *

Вино испытывало не только ловкость человека, но и его натуру. Поэт Феогнид (VI в. до н. э.) говорил: «Только герой безупречный, выпив немало вина, глупость не скажет потом». Философ Гераклит верил, что «невежество и так трудно прятать, а за вином еще труднее». Эсхил вторил ему: «Душа видна в хмелю – как облик в зеркале». Ксенофонт Афинский предостерегал в своем «Домострое»: «Человека, невоздержного в употреблении вина, не сделаешь заботливым: пьянство заставляет его забывать обо всех нужных делах». И Платон утверждал, что вино обнаруживает нравы. В диалоге «Законы» он задавал, в сущности, риторический, вопрос: «Можем ли мы назвать какое-нибудь другое удовольствие, кроме испытания вином и развлечениями, более приспособленное к тому, чтобы сперва только взять пробу, дешевую и безвредную, всех этих состояний, а уж затем в них упражняться?» Наблюдение за пирующими, их речами, поведением позволяет опытному человеку постигнуть природу каждого из этих людей. Платон требует такого испытания, дабы знать, можно ли доверять педагогам детей, правителям – народ, полководцам – солдат.

Древние владыки неоднократно использовали пир как средство вызнать тайные помыслы своих подданных. Вино, словно философия или искусство оракулов, тайное делало явным, скрытое – общеизвестным. Оно преобразовывало имена, показывая их внутреннее звучание. Гай Светоний Транквилл в своем жизнеописании Цезаря Тиберия упоминает шуточный пример такого преобразования: «Еще юнцом его [императора Тиберия] называли в лагерях за беспримерную страсть к вину не Тиберием, а „Биберием“, не Клавдием, а „Калдием“, не Нероном, а „Мероном“». Прозвища Тиберия обыгрывают звучание его имен: он происходил из рода Клавдиев, а отца его звали Нерон. «Биберий» означает «Выпивоха», «Калдий» – «Любитель подогретого вина», «Мерон» – «Тот, кто пьет неразбавленное вино».

Иногда кровь Диониса действительно становилась вестником богов. Когда отец Октавиана Августа, будущего императора, гадая о судьбе своего сына, плеснул вино на алтарь, горевшее там пламя взметнулось выше кровли. По сообщению Светония («Жизнь Цезаря Августа»), подобное предзнаменование получал только Александр Македонский.

Порой кровь Диониса и кровь человеческая объединялись в одной жертвенной смеси. Геродот рассказывает просто-таки шекспировскую историю, в которой вино и кровь играют важнейшую роль.

В 525 г. до н. э. персидский царь Камбис приступил к завоеванию Египта. В египетской армии традиционно служило большое число эллинских наемников. Их предводитель, по имени Фанес, прозорливо полагая, что дело египтян проиграно, бежал к персам. Однако его сыновья остались в египетском лагере и стали жертвой бывших солдат Фанеса, которые отказались предать египетского фараона. На общей сходке были выбраны новые предводители, предложившие страшную месть их бывшему командиру. Детей Фанеса схватили и перед самым началом решающего сражения зарезали, а кровь смешали с вином. Эту безумную смесь отведали все греческие наемники, после чего устремились в атаку на персов.

Впрочем, кровавое жертвоприношение и круговая порука не помогли египтянам. Сражение было проиграно, и Египет оказался под властью персидских царей.

Интересно, что древние медики сравнивали вино, изливаемое на огонь, с процессом оплодотворения. Гиппократ в сочинении «О семени и природе ребенка»[6]6
  Гиппократ. Избранные книги / Перев. В. B. Руднева. М., 1994.


[Закрыть] использует упомянутый выше образ: «В женском теле вспыхивают удовольствие и теплота, лишь только семя сойдет в матку, а затем перестают; так же точно, если кто будет лить вино на пламя, то последнее сначала вспыхивает и увеличивается после прибавления вина, а затем перестает; вот таким же образом у женщины теплота от мужского семени возрастает, а потом уничтожается». Вино рождало Диониса в человеке, сбрасывало с него бремя телесных тягот – хотя бы на время, достаточное для того, чтобы ощутить свою исключительность и избранность.