Текст книги "Титан. Жизнь Джона Рокфеллера"

Как работодатель Билл изобрел собственный причудливый способ управления людьми. Во времена, когда он еще был уважаемым человеком и держал предприятие по лесозаготовкам, он хорошо и исправно платил своим людям и, по словам его сына, был очень популярен. Но при этом он завел обычай нанимать рабочих ненадолго, вежливо информировать их: «Вы мне больше не нужны», – а через несколько дней брать их снова: он гордо называл это «правилом расчета и найма». Возможно, из-за этого он казался не таким уж приятным боссом, но сын приветствовал такую обескураживающую тактику. «Люди не ленились; никакого застоя среди них не было»³³. Что довольно странно, Джон описывал, что отец «наиболее великодушен и доброжелателен с подчиненными, но при этом исключительно практичен и проницателен, осмотрителен и находчив»³⁴. Казалось, это один из многих моментов, когда он приукрашал правду о Большом Билле. Назвали бы Билла «великодушным и доброжелательным» рабочие, которых он рассчитывал и нанимал?

Джон Д. Рокфеллер описывал отца как эталон достоинств предпринимателя, и, хотя так он пытался прикрыть сомнительные стороны жизни Билла, крупица правды в этом утверждении была. Билл аккуратно выплачивал долги и свято верил в силу контрактов, не жалея сил на их составление. Как заметил Джон: «Он очень скрупулезно выполнял условия своих контрактов, следил прежде всего, чтобы они были четкими и понятными и аккуратно составлялись, то есть были перенесены на бумагу. И то, как он выучил меня в соответствии с этими принципами, оказалось очень ценным, я убеждаюсь в этом всю мою жизнь»³⁵. За долгий деловой путь Джона Д. Рокфеллера обвиняли во многих грехах, но он гордился тем, что своевременно оплачивает по счетам и строго придерживается контрактов. Его обвиняли и в смешении беззакония и порядочности, в игнорировании этических тонкостей, как и его отца.

Следовал ли в итоге Джон Д. Рокфеллер при управлении «Стандард Ойл» беспринципным приемам отца или строгой респектабельности матери – вопрос, наиболее сурово нависший над его репутацией. Бертран Рассел однажды сказал о Рокфеллере: «То, что он говорил, думал и чувствовал, шло от его матери, а то, что он делал, шло от отца и усиливалось большой осторожностью, порожденной неприятностями в детстве»³⁶. Вопрос, конечно, не так прост, но не вызывает сомнений одно: успех Рокфеллера стал результатом сложного взаимодействия двух противоположных, глубоко укоренившихся в его натуре стремлений – отваги отца и рассудительности матери, – спрессованных вместе под большим давлением.

* * *

Учитывая скудость объективных данных о делах Билла в Моравии, приходится ворошить богатый фольклор, который он оставил после себя. В 1927 году в плотнике Чарльзе Братчере внезапно проснулся талант писателя и он опубликовал книгу «Джошуа: Человек из земель Фингер-Лейкс», с описанием похождений Уильяма Эйвери Рокфеллера, плохо замаскированным под роман. Книга на сто тридцать страниц, отпечатанная по частному заказу, стала даже коллекционным предметом, некоторые ее экземпляры продавались за сотни долларов. Главный герой – некто Уильям Рокуэлл, он же Большой Билл, и автор беспардонно смешивает факты и вымысел, поставив на первых страницах настоящую фотографию отца Рокфеллера. «Джошуа» без особой необходимости заявляет, что это «подлинная история из жизни», и передает легенды о Дьяволе Билле, которые в 1920-х годах все еще приятно волновали городских сплетниц. Значительная часть описанных историй пришла от Мелвина Розекранса, чей отец, Джошуа, сцепился с Большим Биллом в 1840-х годах. Книга необъективно преувеличивает похождения Билла и перечень его предполагаемых неблаговидных поступков, но все же в ней достаточно подробностей, документально подтвержденных другими источниками, и потому ее стоит рассмотреть.

Согласно этому низкопробному чтиву, «непревзойденный и уверенный в себе» Большой Билл стал «грозой земель Фингер-Лейкс», его «злое присутствие чувствовали в каждом доме на мили вокруг». Элиза, «маленькая женщина с грустным лицом», появляется в яркой эпизодической роли, пребывая в неведении о настоящих причинах таинственных отлучек мужа: «Она всегда противилась бродяжничеству «Большого Билла» и его зловредным склонностям»³⁷. Если она и подозревала о его злодеяниях, она держала это при себе, чтобы уберечь детей. Вымышленная Элиза заслужила симпатии общества, и это соответствует тому, что мы знаем о ее настоящей жизни в Моравии.

В книге Рокуэлл связался с толпой головорезов, которые крали лошадей, а затем отдавали их знаменитой банде братьев Лумис. (Тяжкое, ничем не обоснованное обвинение, нависало над Биллом во всех трех городах штата Нью-Йорк, где он жил.) Не менее серьезное обвинение касалось доктора Уильяма Купера, кузена писателя Джеймса Фенимора Купера. Доктор Купер не любил Билла и отказывался иметь с ним дело. Книга утверждает, что Рокуэлл однажды держал на прицеле доктора Купера, не желавшего лечить Элизу, а впоследствии кто-то стрелял, наугад, по занавескам гостиной доктора и чуть не ранил его. Далее Рокуэлл описан, как бессовестный развратник, который соблазняет симпатичных девушек с помощью секретного любовного эликсира и пытается соблазнить молодую женщину, работающую у него в доме. Он открыто разъезжает по Моравии со своими подружками и везет их кататься на лодке по озеру, невзирая на огорчение Элизы. «Эта бедная, перенесшая много страданий маленькая женщина знала о слабостях своего удалого супруга. Она уже давно была сломлена его превосходством и покорилась судьбе»³⁸. Зловещего Билла даже обвинили в подсовывании фальшивых банкнот.

Поначалу местные пришли в такой ужас от грубого бесчестного Рокуэлла, что не осмеливались перечить ему. И все же разгневанные горожане в конце концов разогнали банду Билла, и «Джошуа» заканчивается триумфом правосудия. Происходит кульминация в зале суда, где доказано, что Рокуэлл собирался контрабандой сплавлять бревна по озеру Оваско и заплатил десять долларов негру, чтобы тот украл цепи для плотов. Удача оставила его, и Билл бежит из зала суда, а другой член банды попадает в тюрьму Оберна за конокрадство. В последний раз Большого Билла видят в Овего, где опять подозрительным образом начали пропадать лошади. Братчер заканчивает беззастенчивой рекламой, которую оценил бы и сам Билл, обещая продолжение и добавляя: «Готовятся переговоры, чтобы снять фильм по этой захватывающей истории и вскоре гарантировано его появление на серебряном экране»³⁹.

В начале 1900-х годов Ида Тарбелл отправила на север штата Нью-Йорк ассистента, и он собрал те же слухи о краже лошадей, которыми полны страницы «Джошуа». Как говорилось, лошади начали пропадать после того, как Большой Билл перебрался сначала в Ричфорд, а позже в Моравию. «В окрестностях прошел слух, что «банда Старого Билла» воровала лошадей», – доложил помощник Тарбелл⁴⁰. В 1850 году трое дружков Билла – Калеб Палмер, Чарльз Тидд и некто Бейтс – были арестованы за кражу лошадей. Тидд сдал подельников, его показания были использованы, чтобы посадить за решетку Палмера и Бейтса. Следует подчеркнуть, что не известно ни одной записи этого процесса, которая бы связывала Билла с преступлением, и что биограф Аллан Невинс, тщательно изучив вопрос, охарактеризовал обвинения в конокрадстве как «смехотворные»⁴¹. И все же слухи нельзя так просто сбросить со счетов. Помощник Тарбелл отметил: «Все, с кем я говорил в Моравии, заявляют, что «Старый Билл» был главой банды». Джон Монро Палмер, сын одного из трех севших в тюрьму нарушителей, указал на Билла как на идейного вдохновителя «подпольной лошадиной железной дороги». «Рокфеллер был слишком умен, чтобы попасться, – ныл он. – Он погубил отца, а потом бросил его в беде»⁴².

Другая история, ходившая на севере штата Нью-Йорк на рубеже веков, утверждала, что Билл развращал деревенскую молодежь, уча их азартным играм. Один из старых жителей Хайрам Алли вспоминал, что деревенские мальчишки платили Биллу пять долларов, чтобы тот показал им карточные трюки и потом они могли обдирать других мальчиков. Джон Д. никогда не комментировал подозрения против его отца, но, за всю жизнь не прикоснувшись к картам, презрительно фыркал в ответ на клевету: «Если бы мой отец был игроком, уж я бы что-то понимал в картах, не так ли?»⁴³

Дьявол Билл, несомненно, был яркой личностью, заставлял бурно цвести воображение, и некоторые истории о нем скорее приукрашены. Все же одно из обвинений оставило после себя более убедительный бумажный след. После Нэнси Браун в Ричфорде Элиза всегда нанимала молодую женщину, чтобы помочь с работой по дому, и в Моравии к ней приходила высокая симпатичная помощница Энн Вандербик. 26 июля 1849 года согласно бумагам, поданным в суд Оберна, Уильяму Эйвери Рокфеллеру было предъявлено обвинение, что он напал на Энн Вандербик 1 мая 1848 года и «тогда и там насильно, против ее воли злонамеренно изнасиловал и вступил в половое сношение с ней»⁴⁴. Обвинение в изнасиловании подкрепляет подозрения, что Билл был не просто очаровательным прохвостом и любителем пофлиртовать.

Итоги дела не позволяют прийти к окончательным выводам, все скрывает плотный туман домыслов. Билл не появлялся в здании суда, не представал перед судьями и не был арестован. Все, изучавшие это дело останавливались перед одними и теми же вопросами. Почему прошло больше года со времени предполагаемого насилия, прежде чем было подано заявление? (Одна из исследователей-феминисток с готовностью упомянула труднопреодолимые препятствия, в те дни стоящие на пути женщин, выдвигающих обвинения в изнасиловании⁴⁵.) Почему иск не подписал прокурор? Почему никто не бросился в погоню за Биллом, когда тот покинул округ Каюга? И почему Энн Вандербик так и оставила этот вопрос? По нескольким устным историям можно предположить запутанную местную интригу. Билл совратил молодую женщину по имени Шарлотта Хьюитт, чьи братья, Эрл и Лью, ненавидели его за это. Один из братьев Хьюиттов был среди присяжных, привлекших Большого Билла к суду, и в итоге некоторые сочли обвинение сфабрикованным, вендеттой со стороны братьев. Помощник Иды Тарбелл выдвинул другую теорию: «Я думаю, обвинение отозвали, возможно, понимая, что он уедет из округа. В те дни это было довольно стандартной процедурой»⁴⁶.

Если и существовало некое временное перемирие между Биллом и Джоном Дэвисоном, давно пожалевшем о том дне, когда Билл Рокфеллер околдовал его благоразумную дочь, скандал положил ему конец. Пока семья жила в Моравии, Дэвисон подлатал отношения с Билом и одолжил ему почти тысячу долларов двумя займами – в августе 1845 года и в октябре 1846 года. Теперь, после обвинения в изнасиловании, их и без того непрочные отношения рухнули окончательно – что придает больше достоверности иску. Когда Билл сообщил Дэвисону об обвинении и попросил внести залог, Дэвисон резко ответил, что «уже слишком стар, чтобы идти кого-то выкупать». Обескураженный Билл с горечью ответил, что уедет из округа и никто его больше не увидит. Дэвисон забеспокоился о своих двух непогашенных ссудах, пошел прямо в суд, заявил, что зять планирует надуть своих кредиторов и возбудил иск на одну тысячу двести пятьдесят долларов и семьдесят пять центов⁴⁷. Элиза и ее потомство, вероятно, пережили совершенно унизительный момент, когда шериф и два соседа пришли оценивать их движимое имущество и переписали все на имя Джона Дэвисона. Дэвисон, кроме того, изменил завещание, поместив наследство Элизы в руки попечителей, по всей вероятности, чтобы убедиться, что хваткий зять не приберет его к рукам.

Во второй половине 1849 года Билл покинул семью и шатался по глубинке, разведывал новые поселения и новые города. Весной 1850-го, в год, когда Натаниэль Готорн опубликовал «Алую букву», Билл перевез семью в Овего, недалеко от границы Пенсильвании. Возможно, как человек, скрывающийся от закона, он предпочитал быть ближе к границе штата на случай, если вдруг нарисуются неприятности. Хотя в то время Джону было всего десять лет и он вряд ли был осведомлен о произошедшем – сложно представить, чтобы Элиза делилась такими скандальными вещами с мальчиком, – он позже высмеивал обвинения в изнасиловании и потешался над мыслью, что его отец бежал от закона. «Если [мой отец] уехал «под давлением»… я знал бы что-то об этом. Не было ничего подобного. Мы переехали в Овего, и если и правда бежали от правосудия, то недостаточно далеко»⁴⁸. Склонность Джона в более зрелом возрасте преуменьшать семейный позор скорее всего имеет несколько причин – от сыновьей почтительности до соображений связей с общественностью. Он знал, что люди, нацелившиеся доказать его собственную аморальность, хотят подкрепить свои доводы, сначала запятнав имя его отца. Следует отметить и его привычку отрицать, и впечатляющую способность отфильтровывать неудобные мысли, особенно об отце, в точности как позже он отклонял критику своего спорного поведения в бизнесе. Джон Д. Рокфеллер черпал силы в упрощении реальности и в убеждении, что излишние размышления о неприятных событиях, которые нельзя изменить, только ослабляют решимость человека перед врагами.

В какой-то момент его детства, возможно после бегства из Моравии, к почтению Джона к отцу все же начали примешиваться смутные более враждебные чувства. (Один писатель, склонный к психоанализу, даже предположил, что ледяной самоконтроль Рокфеллера сформировался как реакция на подавленные фантазии об убийстве его отца⁴⁹.) В более поздние годы друзья и знакомые Джона Д. отмечали, что поднимать тему Большого Билла было рискованно, она являлась табу, одной из тех, что Джон бескомпромиссно обходил молчанием. Как отметил один из первых биографов: «С самого начала его карьеры он возвел секретность вокруг своего отца и скрытность вокруг его визитов в разряд религиозного ритуала»⁵⁰.

Мы не можем сказать, когда Рокфеллер впервые начал стыдиться отца, но это чувство оказало столь серьезное влияние на формирование его личности, что следует вкратце остановиться на этом вопросе. В городках, где прошло детство Джона, Билл слыл человеком обаятельным, но пользовался дурной славой и порождал бесконечные домыслы о своих отлучках и источниках дохода. С таким отцом мальчику приходилось отсеивать злобные сплетни и формировать стойкое безразличие к мнению общества. Это воспитало в нем привычку к секретности, дошедшую до автоматизма, страх перед толпой, неприятие пустой болтовни и длинных языков – и она сохранилась на всю жизнь. Он выработал скрытность и испытывал недоверие к незнакомцам. Возможно, из инстинкта самосохранения Билл научил детей быть осмотрительнее с незнакомцами и даже с ним самим. Когда Джон был еще маленьким, у них с Биллом была игра: мальчик прыгал с высокого стула в руки отца. Однажды тот опустил руки и позволил своему изумленному сыну рухнуть на пол. «Запомни, – поучал его Билл, – никогда никому не доверяй полностью, даже мне». Через некоторое время, идя с мальчиками по Кливленду, он наставлял их не бежать вместе со всеми ни на пожар, ни на парады. «Забудьте про толпу, – сказал он им. – Держитесь от нее подальше. Занимайтесь своим делом»⁵¹. Элиза, вероятно, тоже настраивала детей против сплетников и запрещала обсуждать семейные дела с другими людьми. Мальчик, оказавшийся в состоянии выстоять против злых пересудов соседей, конечно же, был прекрасно подготовлен к тому, чтобы пройти целым и невредимым и даже непримиримым сквозь бурные неутихающие споры, позже вошедшие в его жизнь.

* * *

При всей неустойчивости их жизни Рокфеллерам в их беспокойных скитаниях по югу штата Нью-Йорк нравилось ощущение роста их социального статуса, когда они переезжали из Ричфорда в Моравию и в Овего – каждый город был крупнее, более процветающим и вселял больше надежд, чем предыдущий. Овего, главный город округа Тайога, расположенный южнее Ричфорда и западнее Бингемтона, стоял на широком красивом изгибе реки Саскуэханна. Он был определенно многолюднее всех мест, которые молодой Джон Д. видел ранее, это была утонченная деревенька с изящными домами вдоль Фронт-стрит, позволявшей мельком увидеть красивую жизнь. Овего пользовался официальным статусом сельского поселения, здесь стояло величественное здание суда, хорошо укомплектованная библиотека, довольно известная школа и другие зарождающиеся признаки культуры. Городок с населением семь тысяч двести человек славился и необычно большим числом живущих здесь писателей и художников.

Возможно, из-за того, что жили они здесь недолго, Рокфеллер никогда не испытывал такую же нежную привязанность к Овего, как к Моравии, но сохранил приятные воспоминания о нем. «Какое красивое место Овего! – воскликнул он однажды. – Как повезло нам расти там, среди красивой природы, с хорошими соседями, культурными людьми, добрыми друзьями»⁵². Ему забавно было вспомнить, как Овего развенчал его детские провинциальные представления. «Там на вокзале я однажды увидел француза! Только подумайте – настоящего живого француза. И у него были усы – никогда их раньше не видел»⁵³. 1 июня 1849 года, перед самым переездом Рокфеллеров, Овего впервые увидел дым паровоза железной дороги «Эри» – и тысячи зрителей заполонили склоны холмов, чтобы приветствовать поезд, вползающий на станцию под выстрелы церемониальной канонады и звон церковных колоколов. «О поездах мы знали, даже когда я был совсем ребенком, только их было мало, и они были короткие и черные от сажи», – сказал Рокфеллер о транспортных средствах, занявших такое серьезное место в его собственных подвигах⁵⁴. Железная дорога нарушила изолированность и самостоятельность экономических систем в таких небольших поселениях, каким был Овего, сделала их частью региональных и национальных рынков и одновременно обострила аппетиты местных жителей в вопросе материальных благ, приглашая искать удачи в отдаленных городах.

Рокфеллеры жили в трех милях (около 5 км) к востоку от города, среди мягких пасторальных лугов и рощиц у реки. Из двух домов, которые они занимали во время пребывания в Овего, второй был поменьше, поэтому можно сделать вывод, что Билл и Элиза столкнулись с финансовыми проблемами, и им пришлось урезать расходы. Из второго дома – больше напоминавшего коттедж, а не ферму, – открывался прекрасный вид на мутноватые воды извилистой Саскуэханны с лесистым силуэтом Большого острова (позже остров Гайавата) и занавесом из голубых холмов в отдалении. В таком уютном местечке Джон делил постель с Уильямом. «Это был маленький домик, – предавался воспоминаниям Джон спустя годы, – но наш милый домик»⁵⁵.

Возможно, Билл выбрал Овего потому, что для человека, занимающегося лесозаготовками, здесь имелись заметные преимущества. Во время разливов по реке Саскуэханна легко было сплавлять плоты, и в результате в городе появилось несколько лесопилок. Могло иметь значение и то, что 27 сентября 1849 года, прямо перед переездом Рокфеллеров, ужасный пожар уничтожил сто четыре дома в центре Овего, пламя пощадило только три лавки; катастрофа предвещала повышенный спрос на лес, так как город перестраивался. И наконец, город имел репутацию мекки самозваных докторов. По воспоминаниям одного из жителей Овего: «После Гражданской войны их тут жило с десяток»⁵⁶.

За три года в Овего эскапады Билла, казалось, стали еще более непредсказуемыми, чем раньше. Появлялся он в городе редко и ненадолго, но хорошо запомнился изумленным местным жителям. «Он был лучше всех одет на мили вокруг, – вспоминал близкий сосед. – Никогда не появлялся без своего изящного цилиндра»⁵⁷. Элиза уже близилась к сорока годам, многие тяжелые испытания отразились на ней, лицо теряло цветение молодости, становилось суровым и тонким. Горожане говорили о ней как о приветливой, воспитанной, благопристойной леди, днем навещавшей соседей, всегда одетой в черное шелковое платье, похожее на траурные одежды вдовы. Ее хвалили за строгую дисциплину, аккуратный вид и силу духа. При всех ее тяготах она уже не казалось такой отчаявшейся, как в Ричфорде и Моравии, как будто привыкла к своей ноше и смирилась с отсутствиями Билла.

Билл, которого Элиза когда-то считала преисполненным важности властным мужем, теперь был безвозвратно изобличен, как подлец, и упал в ее глазах. Крушение иллюзий о ее красавце муже, возможно, упростило дела дома. «Семью растила именно она, – сказал один из знакомых, – отец, даже когда был дома, не вмешивался в ее порядки. А порядки были строгие»⁵⁸. Другой сосед назвал ее «необычайно ясно мыслящей и толковой христианской матерью. Наверное, сегодня ее наказания показались бы строгими и даже суровыми, но, хотя она заставляла детей слушаться и не позволяла сидеть без дела, дети любили ее, так же, как она любила их»⁵⁹. Шутки с такой матерью были плохи. Однажды Элиза была больна и лежала в постели, и тут выяснилось, что Джон не выполнил ее поручение и приговор не заставил себя ждать: мать отправила его к Саскуэханне выбрать ивовый прут. С молчаливой хитростью, которая станет его характерной чертой, он надрезал прут ножом в нескольких местах, чтобы он согнулся и сломался после первых ударов. Элизу провести не удалось. «Пойди и принеси другой прут, – распорядилась она, – и смотри, чтобы на этот раз он не был изрезан»⁶⁰.

Элиза, должно быть, находила религиозную атмосферу Овего благоприятной. Джон сохранил неизгладимый образ Овего – он стоит за домом и слышит, как Элиза молится вслух в спальне наверху. Местные баптисты были деятельными людьми, евангелистами, каждую зиму они проводили множество раскаявшихся грешников на лед Саскуэханны, вырезали полыньи и крестили людей. По воскресеньям соседи подвозили Элизу и детей в баптистскую церковь в деревне. Детей воодушевило одно из занятий в воскресной школе, посвященное прощению, и они завели обычай, говорящий о том, насколько религия пропитала их жизни. Каждую ночь, ложась спать, дети поворачивались друг к другу и спрашивали: «Ты прощаешь меня за все, что я сделал тебе сегодня?»⁶¹ Когда они засыпали, атмосфера уже очищалась от всех взаимных упреков и отравляющего гнева.

В Овего Элиза все больше стала полагаться на Джона, как будто учила его быть всем, чем так и не стал Билл. Как и мать, без Билла Джон казался сильнее, выходил из его тени и становился самостоятельной личностью. Многочисленные обязанности приучили его к большой нагрузке. Когда он не был в школе, он колол дрова, доил корову, носил воду из колодца, ухаживал за садом и ходил по магазинам, одновременно присматривая за младшими детьми в отсутствие матери. «Я был приучен делать столько дел в возрасте десяти или одиннадцати, сколько было мне по силам», – отметил он позже⁶².

Как временно занявший место Билла, он строго контролировал семейный бюджет и научился трезво оценивать мир. Однажды он потратил три дня, помогая местному фермеру копать картошку и получая тридцать семь с половиной цента в день. А вскоре после этого он одолжил одному фермеру пятьдесят долларов под семь процентов, и в конце года, и пальцем не пошевелив, получил три с половиной доллара. Практичный мальчик увидел наглядный контраст. Такая удачная математика как громом его поразила, стала для него откровением. «Я понемногу начал понимать, что хорошо бы деньги работали на меня, а не я на них»⁶³. Среди местных фермеров гораздо большей популярностью пользовался Уильям, добродушный мальчик, с удовольствием помогавший в работе и не задававший слишком много вопросов, тогда как более рациональный Джон анализировал работу, разбивал ее на составляющие и думал, как выполнить ее наиболее практично.

Всю свою жизнь Джон Д. Рокфеллер-старший язвительно высмеивал обвинения, что еще ребенком он жаждал денег и стремился сказочно разбогатеть. Его, конечно, смущали инсинуации, что им двигала жадность, а не смиренное желание служить Богу и человечеству. Он предпочитал видеть в своем состоянии приятную случайность, непредвиденный побочный эффект упорного труда. Однако известны истории, подтверждающие, что Рокфеллер и правда мечтал о деньгах еще подростком в Овего. Один раз, гуляя у Саскуэханны с другом, он выпалил: «Однажды, когда-нибудь, когда я стану взрослым, я хочу стоить сто тысяч долларов. Когда-то так и будет»⁶⁴. Известно так много похожих примеров, что напрашивается вывод, что Рокфеллер предпочел стереть подобные воспоминания из памяти. Учитывая ту пылкую страсть, какую питал к деньгам его отец, было бы странно, если бы и сына не околдовало золото.

В детских мечтах Рокфеллера не было ничего необычного, времена подпитывали алчные фантазии в миллионах впечатлительных школьников. Для предприимчивых молодых людей Америка перед Гражданской войной была местом смелых начинаний и неограниченных возможностей. После войны с Мексикой, в начале 1848 года страна присоединила огромные территории – Техас, Нью-Мексико и северную Калифорнию. В тот же год на лесопилке Джона Саттера в Калифорнии было обнаружено золото, и в сумасшедшей спешке на запад устремились девяносто тысяч золотоискателей. Как раз когда Рокфеллеры переезжали из Моравии в Овего, толпы оживленных мужчин ехали через континент, огибали Южную Америку на кораблях или с трудом тащились через Панамский перешеек, пытаясь любой ценой попасть в Калифорнию. Десять лет спустя найдут нефть, и такое же светопреставление случится в западной Пенсильвании. Хотя для большинства искателей золотая лихорадка оказалась западней и разочарованием, редкие истории успеха разжигали воображение людей. Марк Твен назвал калифорнийскую золотую лихорадку переломным моментом, благословившим культ денег и принизившим идеалы, на основе которых создавалась страна.

В Овего Джон получил первоклассное образование, тогда редкость для сельской Америки, где детей не было принято отдавать в школу. Поначалу дети Рокфеллеров ходили в школу недалеко от дома; из-за стесненных обстоятельств семьи учебники им купил доброжелательный сосед. В августе 1852 года Джон и Уильям поступили в Академию Овего, основанную в 1827 году, без сомнений, лучшую школу в той части штата Нью-Йорк. Трехэтажное кирпичное здание, увенчанное высоким шпилем и окруженное деревьями, должно быть, внушало благоговение сельским мальчикам Рокфеллерам. Возглавлял академию знающий свое дело шотландец, доктор Уильям Смит. Он заставлял учеников оттачивать речь, и они писали каждые две недели сочинения и выступали на заданные темы; языковые навыки, наработанные в Овего, проявились в сжатых деловых письмах Рокфеллера. Школа выпустила многих выдающихся людей, в их числе Томас К. Платт, позже ставший «Легким боссом» во главе нью-йоркской машины республиканцев, и проповедник Вашингтон Гладден, который выпустил некоторые наиболее резкие обличительные статьи против «Стандард Ойл».

Многие из трехсот пятидесяти учеников происходили из влиятельных семей, и Джон позже одобрительно высказывался об общении с городскими ребятами, говоря, что это «непременно шло на пользу сельским мальчикам»⁶⁵. Школа брала заоблачную плату за обучение – три доллара за семестр, поэтому можно предположить, что через два года в Овего медицинские гастроли Билла наконец-то начали приносить деньги. Джон никогда не высказывал недовольства тем, что являлся, по стандартам академии, бедным мальчиком. Когда в школу пришел фотограф делать снимки класса, Джона и Уильяма исключили, потому что их костюмы были слишком поношены. Другие бы на их месте, возможно, обиделись, но Джон сохранил и всегда ценил дагерротипы товарищей по школе: «Я не расстался бы с этой коллекцией ни за какие деньги»⁶⁶. В доме Элизы Рокфеллер не было принято пережевывать обиду, следовало сосредоточивать взгляд на практических задачах впереди. Джон никогда не стремился к популярности в школе. Как будто после чрезмерного внимания, которое привлекал его отец, он хотел тихо и неприметно слиться с толпой.

Тогда как многие обеспеченные ученики жили в школе, мальчики Рокфеллеры каждое утро проходили три мили (ок. 5 км) и, как многие ребята, в теплую погоду шли босиком по пыльным улицам. Долгий путь проходил мимо красивых солидных домов с хорошо постриженными лужайками, смотрящих на реку Саскуэханна. Джон часто выходил пораньше и неспешно размышлял, пока шел своим медленным шагом, глаза его всегда были устремлены на землю перед ним. Но он был не прочь и срезать путь и иногда сидел у дороги и просил проезжающих возниц подбросить.

Джон был медлительным и непримечательным учеником, без каких-либо выраженных способностей, и только один аспект школьной жизни, казалось, по-настоящему вызывал его интерес. По субботам директор показывал ученикам технические новинки, в корне менявшие тогда американский бизнес, и Джон не отрывал глаз от телеграфного аппарата (изобретенного Сэмюэлем Ф. Б. Морзе в 1837 году), гальванических батарей и других изобретений. Такие вещи захватывали его гораздо больше острых социальных вопросов, которые Гарриет Бичер-Стоу подняла в «Хижине дяди Тома», опубликованной в 1852 году в ответ на Закон о беглых рабах 1850 года.

Ситуация дома была достаточно хаотичной, и детям Рокфеллеров было трудно учить уроки. С пятью подрастающими энергичными детьми маленький коттедж был шумным и тесным. Каждый вечер Элиза отводила мальчиков к соседке Сьюзан Ла Монти, и та присматривала за ними и следила, чтобы они делали домашние задания. Девушка запомнила Уильяма и Фрэнка как типичных проказников, пихающих и дразнящих друг друга, а Джон был странным образом собран, мальчик-мужчина, образец взрослого поведения. «Я не помню, чтобы Джон в чем-то выделялся. Он всегда усердно работал; говорил мало и учился с большой прилежностью… В нем не было ничего, что заинтересовало бы кого-то или заставило задуматься о его будущем»⁶⁷.

На фотографии 1852 года дети Рокфеллеров сидят в чернильном сумраке фотостудии – Джону тринадцать лет, Уильяму – одиннадцать и Мэри Энн девять лет. Они пустым взглядом смотрят в камеру и выглядят достаточно угрюмо. Джон одет в клетчатый костюм, волосы аккуратно зачесаны назад, у него продолговатое бесстрастное лицо, и выражение его непроницаемо. Лицо Уильяма мягче и круглее, а одежда – в том числе жилетка в горошек и цепочка часов – говорят о более легком характере, унаследованном от отца. Мэри Энн одета в простое платье фермерской девочки, волосы разделены пробором и заплетены в косички. Групповой портрет говорит о принадлежности к респектабельному среднему классу, но его безрадостное настроение – отчасти связанное с медленным процессом фотографирования в те дни – показывает, что детство было не таким идиллическим, как любил вспоминать Джон.

Тяжелый повседневный труд часто облегчали игры, а у Джона появились первые возможности флиртовать с девушками, и он демонстрировал вспышки остроумия. Однажды, на воскресном пикнике – ему было лет двенадцать – он проходил мимо группы девушек, сидящих перед кучами еды и заметил: «Помните, девушки, если есть медленно, съедите больше!»⁶⁸ Рокфеллер все больше примечал противоположный пол и все же, помня историю отца, жестко сдерживал свои порывы. Сьюзан Ла Монти видела чувственность в мальчике, не заметную случайным наблюдателям; ее поражало его «большое восхищение красотой. Была девочка, она ходила в школу недалеко от нашего дома, милая крошка по имени Фрир, с красными щечками, сияющими глазами и приветливым личиком. Позже господин Рокфеллер справлялся о ней, а когда она осталась вдовой и нуждалась, он помогал ей небольшой пенсией»⁶⁹. Сьюзан Ла Монти видела, что за поразительной для мальчика самодисциплиной были скрыты глубокие эмоции, и вспоминала, как он прошел через обряд скорби, когда умерла одна из ее сестер. «В день, когда она умерла, Джон пришел к нам и растянулся на земле и не уходил. Ему было так жаль ее, что он не уходил и лежал весь день»⁷⁰. В этих рассказах раскрывается чувствительность, которая всегда присутствовала в Рокфеллере, но которая позже будет тщательна скрываема за безупречным внешним видом динамичного предпринимателя.