Текст книги "Империя права"

Настоящий аргумент в пользу семантических теорий

Если юридическая аргументация в основном или даже частично касается осевых случаев, то все юристы не могут применять одни и те же фактические критерии для решения того, какие правовые высказывания истинны или ложны. Их аргументы в основном или частично должны быть о том, какие критерии следует использовать. Так что проект семантических теорий, проект «выкапывания» (digging out) общих правил на основе тщательного изучения того, что говорят и делают юристы, будет обречен на провал. Давно готовившийся ему вызов наконец созрел. Почему позитивисты так уверены, что юридическая аргументация – не то, чем она кажется? Почему они настолько уверены (хотя все выглядит иначе), что юристы следуют общим правилам употребления слова «право»? Не может быть, чтобы в этом их убедил опыт, ибо опыт учит противоположному. Они говорят, что судебная и юридическая практика – не то, чем она кажется. Но почему же? Симптомы классические, и мой диагноз знаком. Философы – сторонники семантической теории страдают от некоторого блока в сознании. Но что это за блок?

Отметим следующий аргумент. Если два юриста действительно следуют разным правилам, употребляя слово «право», используя различные фактические критерии, чтобы решить, когда правовое высказывание истинно или ложно, то каждый должен подразумевать нечто отличающееся от того, что имеет в виду другой, говоря о том, что есть право. Эрл и Грей должны подразумевать разные вещи, когда утверждают или отрицают, что право позволяет убийцам наследовать: Эрл – что его основания для права удовлетворяются или не удовлетворяются; Грей же имеет в виду основания свои, а не Грея. Так что эти два судьи реально не спорят о чем-то, что один отрицает, а другой утверждает. На самом деле их речи проходят мимо друг друга. Их спор бессмыслен самым обычным и раздражающим образом, подобно спору о банках, когда один имеет в виду сберегательные банки, а другой – стеклянные. Что еще хуже, даже когда юристы, кажется, согласны в том, что есть право, их согласие тоже оказывается фальшивым, как если бы два человека, которых я только что вообразил, думали, что согласны в том, что банки в Северной Америке имеются в изобилии.

Эти странные умозаключения должны быть ошибочны. Право – это цветущая практика, и, хотя она может иметь пороки, даже фундаментальные, она – не гротескная шутка. Имеют смысл высказывания о том, что судьи должны проводить в жизнь, а не игнорировать право; что граждане должны повиноваться ему, за исключением редких случаев; что официальные лица ограничены в своих действиях верховенством права. Кажется глупым отрицать все это просто потому, что мы иногда расходимся во мнениях о том, каково действительно право. Так что наши философы права пытаются спасти то, что могут. Они хватаются за соломинку: говорят, что судьи в сложных делах только изображают разногласия о том, что есть право, или что сложные дела – это только пограничные споры на грани того, что ясно и разделяется всеми. Они полагают, что в ином случае они должны погрузиться в некий правовой нигилизм. Та логика, которая порождает подобные опустошения (havoc), есть только что описанная мной логика, тот аргумент, что, если только юристы и судьи не разделяют фактических критериев оснований права, не может быть никакой значительной мысли или спора о том, что есть право. У нас нет выбора, кроме как противостоять этой аргументации. Это философская аргументация, так что следующая часть нашего проекта также будет философской.

Глава 2. Интерпретативные понятия

Семантическое жало

Я буду называть только что описанную мной аргументацию, причинившую столь много вреда философии права, «семантическим жалом». Люди становятся его жертвой, когда рисуют себе определенную картину того, что представляют из себя разногласия и когда они возможны. Они думают, что мы можем осмысленно спорить друг с другом тогда и только тогда, когда мы все принимаем и следуем одним и тем же критериям для определения того, когда наши утверждения правильны, даже если не можем точно сформулировать, как на это могли бы надеяться философы, каковы эти критерии. К примеру, я могу осмысленно обсуждать с вами вопрос о том, сколько книг у меня на полке, только в том случае, если мы оба согласны, по крайней мере приблизительно, в том, что такое книга. Мы можем расходиться во мнениях о пограничных случаях: я могу называть тонкой книгой то, что вы назвали бы буклетом. Но мы не можем расходиться во мнениях относительно того, что я назвал основными случаями. Если вы не считаете мой том «Моби Дика» книгой, потому что, с вашей точки зрения, романы не являются книгами, любые наши разногласия обречены быть бессмысленными. Если эта простая картина того, когда возможны подлинные разногласия, исчерпывает все возможности, она должна быть применима и к правовым понятиям, включая понятие права. Тогда имеет место следующая дилемма. Либо, несмотря на то, что поначалу кажется, все юристы на самом деле принимают примерно одинаковые критерии для определения того, когда утверждение о праве является истинным, либо не может вообще существовать подлинного согласия либо разногласий относительно права, но лишь идиотизм людей, думающих, что они расходятся во мнениях потому, что придают различные значения одним и тем же звукам. Второе положение дилеммы представляется абсурдным. Поэтому философы права принимают первое и пытаются выявить скрытые базовые правила, которые должны быть там, встроенные в юридическую практику, хотя и нераспознанные. Они создают и обсуждают семантические теории права.

К несчастью для этих теорий, такая картина того, что делает разногласия возможными, плохо соответствует тем разногласиям, которые действительно имеются у юристов. Она совместима с разногласиями юристов относительно исторических или социальных фактов, по поводу того, какие слова должны обнаруживаться в тексте некоторого законодательного акта или какие факты имели место при принятии некоторого прецедентного судебного решения. Но значительная часть разногласий в праве теоретическая, а не эмпирическая. Философы права, считающие, что должны иметь место общие правила, пытаются уклониться от объяснения теоретических разногласий. Они заявляют, что юристы и судьи только притворяются или что они расходятся во мнениях лишь потому, что рассматриваемый ими случай попадает в серую или пограничную зону этих общих правил. В любом случае (говорят они) лучше игнорировать те слова, что произносят судьи, и рассматривать их как спорящих не о праве, а о верности ему или его исправлении. Вот где кроется жало: мы становимся его целью из-за слишком грубой картины того, что представляют из себя разногласия или что они должны из себя представлять.

Воображаемый пример

Интерпретативный подход

Вероятно, эта картина того, что делает возможным разногласия, слишком груба для того, чтобы ухватить суть любого разногласия, даже о книгах. Но я буду утверждать только то, что она не исчерпывающая и, в частности, что она не применима к важной группе разногласий, включающей теоретические споры в праве. Она не применима тогда, когда члены конкретных сообществ, имеющих общие практики и традиции, делают утверждения о лучшей их интерпретации и дискутируют об этих утверждениях – то есть когда они не соглашаются друг с другом в вопросе о том, чего некоторая традиция или практика действительно требует в конкретных обстоятельствах. Эти утверждения часто спорны и разногласия подлинны, даже несмотря на то, что люди используют различные критерии при формировании или формулировании этих интерпретаций, они подлинны потому, что соперничающие интерпретации направлены на одни и те же интерпретируемые объекты или события. Я попытаюсь продемонстрировать, как эта модель помогает нам глубже понимать правовую аргументацию и более ясно видеть роль права в культуре. Но для начала будет полезным рассмотреть, как эта модель работает для намного более простого института.

Представим себе следующую историю некоего вымышленного сообщества. Его члены следуют ряду правил (rules), которые они называют «правилами учтивости», в определенных социальных обстоятельствах. Они, к примеру, говорят: «Учтивость требует, чтобы крестьяне снимали шляпу перед знатью», и они отстаивают и принимают другие утверждения такого рода. В течение некоторого времени эта практика имеет характер табу: правила просто есть, и они ни меняются, ни ставятся под сомнение. Но затем, возможно, медленно, все изменяется. У каждого члена сообщества развивается сложное, «интерпретативное» отношение к правилам учтивости, отношение, имеющее две составляющие. Первой является исходное допущение о том, что практика учтивости не просто существует, но также имеет ценность, что она служит некоторым интересам или целям или проводит в жизнь некий принцип – короче говоря, что она имеет некоторый смысл, который может быть сформулирован независимо от простого описания правил, составляющих эту практику. Второй составляющей является дальнейшее допущение о том, что требования учтивости – поведение, к которому они призывают, или суждения, которые они оправдывают, – не обязательно или исключительно те, какими они всегда считались, но вместо этого должны быть восприимчивы к этому смыслу, так что строгие правила должны пониматься, или применяться, или расширять сферу своего охвата, или модифицироваться, или смягчаться, или ограничиваться с учетом этого смысла. Как только устанавливается такое интерпретативное отношение, институт учтивости перестает быть механическим; он больше не является естественным подчинением таинственному древнему порядку. Люди теперь пытаются наделить этот институт смыслом – увидеть его в его лучшем свете – и затем перестраивать его в свете этого смысла.

Эти два компонента интерпретативного отношения независимы друг от друга; можно принимать первый из них по отношению к какому-то институту, не принимая второй. Мы делаем это в отношении игр и соревнований. Мы апеллируем к смыслу этих практик, споря о том, как их правила должны быть изменены, но не (кроме очень редких случаев⁴⁰) о том, каковы сейчас их правила; это зафиксировано историей и конвенцией. Интерпретация, таким образом, играет лишь внешнюю роль по отношению к играм и соревнованиям. Однако крайне важно для моего повествования об учтивости то, что граждане этого сообщества принимают также и второй компонент данного отношения наряду с первым; для них интерпретация решает не только то, почему существует учтивость, но также и то, чего она, должным образом понимаемая, ныне требует. Ценность и содержание переплелись.

Как меняется учтивость

Предположим, что до того, как устанавливается это интерпретативное отношение с обоими его компонентами, каждый исходит из того, что смысл учтивости кроется в предоставляемой ей возможности продемонстрировать уважение к вышестоящим на социальной лестнице. Не возникает никакого вопроса о том, действительно ли традиционные формы уважения по-настоящему являются теми, что требует эта практика. Они просто являются формами почтения, и имеющиеся возможности состоят либо в следовании им, либо в бунте против них. Однако, когда развивается полностью интерпретативное отношение, этот принимаемый смысл приобретает критическую силу, и люди начинают требовать, под названием учтивости, неизвестных ранее форм почтения, пренебрегать или отвергать формы, прежде чтимые, не вкладывая в это никакого бунтарского смысла и утверждая, что подлинному уважению лучше служит то, что делают они, а не то, что делали другие. Интерпретация оказывает обратное воздействие на практику, меняя ее форму, и эта новая форма стимулирует дальнейшую переинтерпретацию, так что практика впечатляюще меняется, хотя каждый шаг в ее развитии представляет собой интерпретацию того, что было прежде достигнуто.

К примеру, взгляды людей на должные основания для уважения могут меняться от чина к возрасту, или гендеру, или какому-то иному качеству. Тогда главными получателями уважения в одно время будут вышестоящие лица, в другое – пожилые люди, в третье – женщины и так далее. Или же могут измениться мнения о природе или качестве уважения, от той точки зрения, что уважение состоит во внешней его демонстрации, до противоположного воззрения, что уважение есть лишь дело чувств. Или же мнения могут измениться в другом аспекте относительно того, обладает ли уважение какой-либо ценностью, когда направлено на группы или природные характеристики, а не на индивидов за их личные достижения. Если уважение первого рода более не кажется важным или даже представляется ошибочным, то станет необходимой какая-то иная интерпретация данной практики. Люди придут к тому, что станут рассматривать смысл учтивости почти противоположным образом, чем первоначально, в ценности безличных форм общественных отношений, которые, в силу их безличности, не требуют, не отвергают какой-либо большей значимости. Тогда учтивость станет занимать иное и меньшее место в общественной жизни, и можно предвидеть конец этой истории: интерпретативное отношение зачахнет и данная практика снова впадет в статичное и механическое состояние, с которого она начиналась.

Первый взгляд на интерпретацию

Это взгляд с высоты птичьего полета на историю того, как традиция учтивости меняется со временем. Теперь нам нужно поближе рассмотреть динамику этой трансформации, замечая, какого рода суждения, решения и аргументы порождают реакцию каждого индивида на эту традицию, каковые реакции совместно на протяжении длительных периодов и производят те крупные изменения, что мы заметили вначале. Нам нужна некоторая концепция того, как то отношение, что я называю интерпретативным, действует изнутри, в рамках точки зрения интерпретаторов. К сожалению, даже предварительная концепция будет спорной, ибо, если сообщество вообще использует интерпретативные понятия, само понятие интерпретации будет одним из них: какая-либо теория интерпретации является некоторой интерпретацией практики более высокого порядка по использованию интерпретативных понятий. (Так что любое адекватное описание интерпретации должно быть верным и по отношению к самому себе.) В этой главе я предлагаю теоретическую концепцию, специально разработанную для объяснения интерпретации социальных практик и структур, таких как учтивость, и защищаю эту концепцию от некоторых фундаментальных и кажущихся сильными возражений. Боюсь, что рассмотрение этого уведет нас далеко от права, в споры об интерпретации, занимающие в основном литературоведов, социологов и философов. Но если право является интерпретативным понятием, любая юриспруденция, стоящая того, чтобы ее иметь, должна строиться на некотором представлении о том, что есть интерпретация, и тот анализ интерпретации, что я разрабатываю и отстаиваю в этой главе, является основой для остальной части этой книги. Этот окольный путь крайне важен.

Интерпретация некоторой социальной практики есть только одна форма или случай интерпретации. Люди интерпретируют во многих различных контекстах, и нам следует начать с поиска некоторого понимания того, как различаются эти контексты. Самым знакомым нам случаем интерпретации – настолько знакомым, что мы едва ли распознаем его в качестве такового, – является разговор. Мы интерпретируем звуки или знаки, производимые другим человеком для того, чтобы решить, что он сказал. Так называемая научная интерпретация представляет собой иной контекст: мы говорим, что ученый сначала собирает данные, а затем интерпретирует их. Еще одним контекстом является художественная интерпретация: критики интерпретируют стихотворения, пьесы и картины для того, чтобы отстаивать некоторые представления об их смысле, или теме, или сути. Та форма интерпретации, которую мы изучаем, – интерпретация некоторой социальной практики, – в этом отношении подобна художественной интерпретации: обе они стремятся интерпретировать нечто созданное людьми как отличную от них сущность, а не что говорят люди, как в разговорной интерпретации, и не события, не созданные людьми, как в научной интерпретации. Я буду использовать это сходство между художественной интерпретацией и интерпретацией социальной практики; я буду именовать их обеих формами «творческой» интерпретации для того, чтобы отличать их от разговорной или научной интерпретации.

Разговорная интерпретация является скорее целевой, чем причинно-следственной в некотором более механистическом плане. Она не стремится объяснить издаваемые кем-либо звуки так, как биолог объясняет кваканье лягушки. Она наделяет (высказываемое) смыслом в свете мотивов, и целей, и обеспокоенностей, которые, как она предполагает, имеются у говорящего, и сообщает свои выводы в виде утверждений о том, с какими «намерениями» он это сказал. Можно ли сказать, что все формы интерпретации стремятся к целевому объяснению такого рода образом и что эта цель отличает интерпретацию, как вид объяснения, от причинно-следственного объяснения в более общем плане? Такое описание сразу не кажется соответствующим научной интерпретации, и мы можем почувствовать себя обязанными, если нам кажется привлекательной идея о том, что всякая подлинная интерпретация является целевой, сказать, что научная интерпретация на самом деле не является интерпретацией вообще. Выражение «научная интерпретация», могли бы мы сказать, является лишь метафорой, – метафорой данных, «говорящих» ученому так, как один человек говорит другому; она изображает ученого напряженно пытающимся понять, что данные пытаются сказать ему. Мы можем устранить метафору и выражаться точно, – вполне могли бы мы подумать, – лишь убрав идею цели из нашего итогового описания процесса научного исследования.

Тогда является ли и творческая интерпретация лишь метафорическим случаем интерпретации? Мы могли бы сказать (используя ту же метафору), что, когда мы говорим об интерпретации стихотворений или социальных практик, мы воображаем себе, что они разговаривают с нами, что они хотят сказать нам нечто именно таким образом, как это мог бы делать человек. Но тогда мы не сможем устранить эту метафору, как можем в случае с наукой, объяснив, что на самом деле мы подразумеваем обычное причинно-следственное объяснение и что метафора цели и смысла всего лишь декоративна. Ибо интерпретация социальных практик и произведений искусства по своей сути занимается целями, а не всего лишь причинами. Граждане сообщества учтивости не стремятся найти, когда интерпретируют эту свою практику, различные экономические, или психологические, или физиологические детерминанты их совпадающего поведения. Также и критик не стремится к физиологическому описанию того, как было написано стихотворение. Так что мы должны найти какой-то способ заменить метафору практик и картин, говорящих своими голосами, способ, признающий фундаментальное положение цели в рамках творческой интерпретации.

Здесь очень популярно одно решение. Оно устраняет метафору разговаривающих с нами стихотворений и картин, настаивая на том, что творческая интерпретация есть лишь особый случай разговорной интерпретации. Мы слушаем не сами произведения искусства, как это представляет метафора, но их реальных, человеческих авторов. Творческая интерпретация стремится расшифровать цели или интенции авторов при написании того или иного конкретного романа или поддержания конкретной социальной традиции точно так же, как мы в разговоре стремимся уяснить намерения друга, из-за которых он говорит именно так, как он это делает⁴¹. Я буду отстаивать иное решение: что творческая интерпретация является не разговорной, но конструктивной. Я буду утверждать, что интерпретация произведений искусства и социальных практик действительно по своей сути касается цели, а не причины. Но эти цели (в фундаментальном плане) не цели какого-либо автора, но интерпретатора. Грубо говоря, конструктивная интерпретация есть дело придания цели некоторому объекту или практике для того, чтобы сделать ее наилучшим возможным примером той формы или жанра, к которому она считается принадлежащей. Отсюда не следует, даже из этого грубого описания, что интерпретатор может делать из практики или произведения искусства все, что угодно по своему желанию, что, к примеру, гражданин сообщества учтивости, который увлечен идеалом равенства, может добросовестно утверждать, что учтивость на самом деле требует раздела богатств. Ибо история или форма практики или объекта ограничивает имеющиеся в распоряжении их интерпретации, хотя характер этого ограничения требует тщательного объяснения, как мы увидим далее. Творческая интерпретация с конструктивистской точки зрения является делом взаимодействия между целью и объектом.

Согласно этой точке зрения, участник, интерпретирующий социальную практику, предлагает ценность для этой практики, описывая некоторую систему интересов, или целей, или принципов, которой практика, как можно ее понимать, служит или которую выражает или воплощает. Очень часто, возможно, даже обычно, первоначальные поведенческие данные об этой практике – что люди делают в каких обстоятельствах – будут недостаточно детерминировать приписывание ценности, а именно: эти данные будут совместимы с различными и конкурирующими приписываниями. Один человек может видеть в практиках учтивости механизм для обеспечения того, чтобы уважение оказывалось тем, кто его заслуживает в силу социального ранга или иного статуса. Другой может столь же ясно видеть в них механизм для того, чтобы делать социальный обмен более общепринятым и тем самым менее указывающим на различные суждения об уважении. Если необработанные данные не позволяют сделать выбор между этими двумя конкурирующими интерпретациями, выбор каждого интерпретатора должен отражать его воззрение на то, какая интерпретация предлагает наибольшую ценность для практики – какая из них представляет ее в лучшем свете, учитывая все обстоятельства.

Я предлагаю это конструктивистское понимание лишь в качестве анализа творческой интерпретации. Но следует, между прочим, заметить, как это конструктивистское понимание может быть разработано для того, чтобы соответствовать двум другим упомянутым мной контекстам интерпретации и тем самым продемонстрировать глубокую связь между всеми формами интерпретации. Понимание разговора другого человека требует использования приемов и допущений, таких как так называемый «принцип доверия», следствием которых в обычных обстоятельствах является то, что говоримое им становится наилучшим возможным осуществлением коммуникации⁴². И интерпретация данных в науке интенсивно использует стандарты конструирования теории, такие как простота, элегантность и проверяемость, которые отражают спорные и меняющиеся допущения относительно парадигм объяснения, то есть относительно того, какие характеристики делают одну форму объяснения превосходящей другую⁴³. Конструктивное понимание творческой интерпретации тем самым, возможно, могло бы обеспечить более общее понимание интерпретации во всех ее формах. Тогда бы мы сказали, что всякая интерпретация стремится сделать объект лучшим, насколько это для него возможно, как отдельный случай некоторого предполагаемого предприятия и что интерпретация принимает различные формы в различных контекстах лишь потому, что различные предприятия применяют различные стандарты ценности или успеха. Художественная интерпретация отличается от научной интерпретации, сказали бы мы, только потому, что мы судим об успехе в произведениях искусства по стандартам, отличающимся от тех, что мы применяем для оценки объяснений физических явлений.