Текст книги "Империя права"

Скептицизм по поводу интерпретации

Вызов

Мое изображение интерпретации до сих пор было субъективным в одном из смыслов этого проблемного слова. Я описывал то, как творческая интерпретация выглядит для интерпретаторов, что некто должен думать для того, чтобы принять одну интерпретацию, а не другую. Но описанный мной интерпретативный подход, тот подход, который, как мной было сказано, используют интерпретаторы, выглядит как нечто более объективное. Они полагают, что принимаемые ими интерпретации лучше, чем отвергаемые ими, а не просто отличаются от них. Имеет ли смысл такой подход? Когда два человека расходятся во мнениях относительно правильной интерпретации чего-либо – стихотворения или пьесы либо социальной практики вроде учтивости или справедливости, – может ли один из них разумно полагать, что он прав, а остальные ошибаются? Нам следует быть внимательными, чтобы отличить этот вопрос от другого, – вопроса о сложности интерпретации. Кажется догматичным и обычно является ошибкой считать, что сложное произведение искусства, к примеру «Гамлет», повествует только о чем-то одном и ни о чем другом, так что одна постановка этой пьесы будет единственно верной или точной, а любая другая постановка, подчеркивающая другой аспект или измерение, просто ошибочна. Я намереваюсь поставить вопрос о вызове, а не о сложности. Может ли одно интерпретативное воззрение быть объективно лучше, чем другое, когда они не просто различаются, выявляя разные и взаимодополняющие аспекты сложного произведения, но противоречат друг другу, когда содержание одного включает утверждение о том, что другое неверно?

Большинство людей думают, что может, что некоторые интерпретации действительно лучше других. Только что ставший горячим сторонником нового прочтения «Потерянного рая», трясясь от восторга по поводу своего открытия, считает, что его прочтение правильно, что оно лучше того, от которого он отказался, что остающиеся непосвященными упустили что-то подлинное и важное, что они не видят в этой поэме то, чем она действительно является. Он думает, что им движет истина, не то, что он выбрал одну из интерпретаций потому, что она ему в этот день понравилась, примерно как при выборе того, какой из галстуков надеть сегодня. Он полагает, что у него есть подлинные, хорошие основания для принятия своей новой интерпретации и что другие, цепляющиеся за старые взгляды, которые он теперь считает ошибочными, имеют подлинные, хорошие основания пересмотреть свои взгляды. Однако некоторые литературные критики верят в то, что все это – большое недоразумение; они говорят, что ошибочно думать, что одно интерпретативное мнение может быть действительно лучше, чем другое⁶². Мы увидим в главе 7, что многие правоведы говорят во многом то же самое о решениях, которые судьи принимают в сложных делах, подобных тем, что описаны в главе 1: они заявляют, что в сложных делах не может быть верного ответа, но лишь различные ответы.

Многое из сказанного мной об интерпретации на протяжении всей этой главы может показаться поддерживающим эту скептическую критику обычного представления о том, что есть правильное и неправильное. Я предложил такую общую и очень абстрактную характеризацию интерпретации: она стремится сделать интерпретируемый объект или практику наилучшей, какой она только может быть. Таким образом, та или иная интерпретация «Гамлета» пытается сделать из данного текста наилучшую пьесу, какой она может быть, и та или иная интерпретация учтивости пытается сделать из различных практик учтивости наилучший социальный институт, каким только могут быть эти практики. Эта характеристика интерпретации кажется враждебной любому притязанию на уникальность смысла, ибо она настаивает на том, что разные люди, с разными вкусами и ценностями, будут именно по этой причине «видеть» различные смыслы в том, что интерпретируют. Она выглядит поддерживающей скептицизм потому, что идея о том, что возможен «правильный» ответ на вопросы об эстетической, или нравственной, или социальной ценности, поражает многих людей как еще более странная, чем о том, что может быть правильный ответ на вопросы о смыслах текстов и практик. Так что мое абстрактное описание наиболее общей цели интерпретации вполне может для многих читателей подкрепить скептический тезис о том, что является философской ошибкой полагать, что интерпретации могут быть верными или неверными, истинными или ложными.

Внешний и внутренний скептицизм

В оставшейся части этой главы мы измерим масштаб и силу этого критического вызова и начнем с важнейшего различия: между скептицизмом внутри самого предприятия интерпретации, как субстантивной позицией в вопросе о наилучшей интерпретации некоторой практики или произведения искусства, и скептицизмом извне и по поводу этого предприятия. Предположим, некто утверждает, что «Гамлет» лучше всего может быть понят как пьеса, исследующая уклончивость, двусмысленность и промедление; он утверждает, что эта пьеса имеет большую художественную целостность, лучше объединяет лексические, риторические и повествовательные моменты, будучи прочитана с учетом таких идей. «Внутренний» критик может сказать ему: «Вы ошибаетесь». «Гамлет» слишком сумбурное и беспорядочное произведение для того, чтобы вообще быть хоть о чем-то; это сборная солянка, а не пьеса. «Внешний» скептик может сказать: «Я с вами согласен; я тоже думаю, что такое прочтение лучше всего проливает свет на эту пьесу». Конечно, это всего лишь разделяемое нами мнение; мы не можем разумно полагать, что посвященность «Гамлета» промедлению есть обнаруженный нами объективный факт, скрытый в природе реальности, «где-то там», в некоем трансцендентальном метафизическом мире, где существуют смыслы пьес.

Это разные формы скептицизма. Внутренний скептик обращается к содержанию оспариваемых им утверждений; он настаивает на том, что ошибочно во всех отношениях утверждать, что «Гамлет» – это о промедлении и двусмысленности, что ошибочно думать, что эта пьеса лучше, когда прочитана таким образом. Или вообще каким-либо иным конкретным образом. Не потому, что никакая точка зрения на то, что делает пьесу лучше, не может быть «действительно» верной, но потому, что верна одна точка зрения: точка зрения о том, что успешная интерпретация должна обеспечивать такого рода единство, которого, как он полагает, не может обеспечить ни одна интерпретация «Гамлета». То есть внутренний скептицизм полагается на здравость общего интерпретативного подхода для того, чтобы поставить под сомнения все возможные интерпретации некоторого конкретного объекта интерпретации. Можно быть скептиком такого рода не по поводу конкретной пьесы, но в более общем плане по поводу того или иного предприятия. Предположим, что некоторый гражданин исследует практики учтивости, которые считают ценными его соседи, и решает, что это общее исходное допущение есть общая ошибка. У него есть убеждения относительно того, какого рода социальные институты могут быть полезными или ценными для сообщества; он приходит к заключению, что практики учтивости коренным образом не служат никакой хорошей цели или, даже хуже, служат пагубной цели. Поэтому он осуждает как извращенные все различные интерпретации учтивости, которые его коллеги конструируют и по поводу которых спорят друг с другом: его внутренний скептицизм, по отношению к учтивости, является глобальным. Опять же, он опирается на идею о том, что некоторые социальные практики лучше других, а не относится к ней с презрением; он опирается на общий подход к социальной ценности для того, чтобы осудить все интерпретации учтивости, предлагаемые его собратьями. Он исходит из того, что его общие подходы здравы, а противоположные им – ошибочны.

Глобальный внутренний скептицизм такого рода, если бы он был правдоподобен в отношении права, а не только учтивости, угрожал бы нашему предприятию. Ибо мы надеемся разработать позитивное теоретическое объяснение оснований права, программу принятия судебных решений, которую можно предложить судьям и использовать для критики того, что они делают. Поэтому нам нельзя игнорировать возможность того, что некоторая глобально скептическая точка зрения по поводу ценности правовых институтов является, в итоге, наиболее веской и убедительной; мы не можем сказать, что такая возможность не имеет отношения к теории права. Мы вернемся к этой угрозе в главе 7. Сейчас нас интересует другая, внешняя форма скептицизма.

Внешний скептицизм есть метафизическая теория, а не интерпретативная или нравственная позиция. Внешний скептик не оспаривает какое-либо моральное или интерпретативное утверждение. Он не говорит, что в любом случае является ошибкой думать, что «Гамлет» – это о промедлении, или что учтивость есть дело уважения, или что рабство есть зло. Его теория скорее является теорией второго уровня о философском статусе или классификации этих утверждений. Он настаивает на том, что они не являются описаниями, которые могут быть доказаны или проверены, как это имеет место в физике; он отрицает то, что эстетические или нравственные ценности могут быть частью того, что он называет (в одной из раздражающих метафор, которые представляются крайне важными для любого изложения его взглядов) «тканью» вселенной. Его скептицизм внешний потому, что он отстранен: он утверждает, что оставляет реальное осуществление интерпретации незатронутым своими выводами. Сам внешний скептик имеет мнения по поводу «Гамлета» и рабства и может привести причины для предпочтения этих мнений тем, что он отвергает. Он только настаивает на том, что все эти мнения проецируются на «реальность», а не открываются в ней.

Существует давняя и оживленная философская дискуссия о том, является ли внешний скептицизм, особенно внешний скептицизм, направленный на мораль, значимой теорией, и если да, то верна ли она⁶³. Я здесь не буду вступать в эту дискуссию единственно для того, чтобы рассмотреть вопрос о том, будет ли внешний скептицизм, если это здравая теория, каким-либо образом осуждать представление, обычно имеющееся у интерпретаторов: о том, что одна интерпретация некоторого текста или социальной практики может быть в конечном счете лучше других, что может быть «правильный ответ» на вопрос о том, какая является наилучшей даже тогда, когда является спорным, каков этот правильный ответ⁶⁴. Это зависит от того, как эти «объективные» представления (как мы могли бы назвать их) должны пониматься. Предположим, я говорю, что рабство является злом. Я делаю паузу, а затем добавляю вторую группу высказываний: говорю, что рабство «действительно» или «объективно» есть зло, что это не просто дело мнения, но было бы верным даже тогда, когда я (и все остальные) думали бы иначе, что это дает «правильный ответ» на вопрос о том, является ли злом рабство, что противоположный ответ не просто иной, но ошибочный. Какова связь между моим изначальным мнением о том, что рабство есть зло, и этими различными «объективными» суждениями, которые я к нему добавил?

Вот одно соображение. Объективные высказывания, которые были добавлены мной, предназначены для того, чтобы предоставить некоторые особого рода свидетельства в пользу моего изначального мнения или некоторое обоснование для моих действий, исходя из него. Они предназначены для того, чтобы означать, что я могу доказать, что рабство есть зло, таким же образом, как могу доказать некоторое утверждение физики, при помощи аргументов, основанных на фактах и логике, которые каждый рациональный человек должен принять: к примеру, что атмосферные моральные вибрации подтверждают мое мнение или что оно соответствует некоторому умопостигаемому метафизическому факту. Если бы это было правильным способом понимания моих объективных высказываний, то мои высказывания утверждали бы то, что отрицает внешний скептицизм: то, что моральные суждения являются описаниями некоторой особой метафизической моральной сферы. Но это не есть правильный способ их понимания. Никто из тех, кто говорит, что рабство «действительно» есть зло, не думает, что тем самым он дал или даже предположил аргумент о том, почему это так. (Как могут вибрации или умопостигаемые сущности обеспечивать какие-либо аргументы в пользу нравственных убеждений?) Единственным видом возможных для меня свидетельств в пользу моего представления о том, что рабство есть зло, единственным видом возможного для меня обоснования действий, исходящих из этого представления, является некоторая субстантивная моральная аргументация такого рода, на который даже не претендуют эти «объективные» утверждения.

Реальная связь между моим исходным суждением о рабстве и моими позднейшими «объективными» комментариями совершенно иная. Мы употребляем язык объективности не для того, чтобы дать нашим обычным нравственным или интерпретативным утверждениям причудливое метафизическое основание, но для того, чтобы повторить их, возможно, уточняющим образом для того, чтобы подчеркнуть или смягчить их содержание. Мы употребляем этот язык, к примеру, для того, чтобы отличить подлинно моральные (или интерпретативные, или эстетические) утверждения от просто сообщений о вкусовых предпочтениях. Я не считаю (хотя некоторые люди это делают), что вкусы мороженого обладают подлинной эстетической ценностью, так что я сказал бы только то, что предпочитаю ромово-изюмное, и не добавил бы (как сделали бы некоторые из них), что ромово-изюмный «действительно» или «объективно» является самым лучшим вкусом⁶⁵. Мы также употребляем язык объективности для того, чтобы отличить утверждения, предназначающиеся быть верными только для людей с теми или иными конкретными представлениями, или взаимосвязями, или потребностями, или интересами (возможно, только для говорящего), и теми, что предназначаются быть верными для каждого. Предположим, я говорю, что должен посвятить свою жизнь борьбе за уменьшение угрозы ядерной войны. Нет смысла спрашивать, считаю ли я, что этот долг «объективно» распространяется на каждого или только на тех, кто чувствует, как я, особое побуждение к этому. Я соединил эти два употребления объективного языка в только что придуманном мной разговоре о рабстве. Я сказал, что рабство «действительно» есть зло и все остальное, чтобы сделать ясным, что мое мнение является нравственным суждением и что я думаю, что рабство есть зло везде, не только в тех сообществах, чьи традиции его осуждают. Так что, если некто заявляет, что я ошибаюсь в этом суждении, и наше разногласие является подлинным, он должен желать выразить мнение о том, что рабство не есть зло везде или, возможно, что оно вообще не является злом. Это есть некоторая версия внутреннего скептицизма: его можно отстаивать только при помощи моральных аргументов некоторого рода, к примеру, апелляцией к какой-либо форме морального релятивизма, утверждающего, что подлинная мораль состоит только в следовании традициям своего сообщества.

Таким образом, отсутствует сколько-нибудь важное различие в плане философских категорий или философского статуса между утверждением о том, что рабство есть зло, и утверждением о том, что есть правильный ответ на вопрос о рабстве, а именно то, что оно зло. Я не могу осмысленно придерживаться первого мнения как морального мнения без того, чтобы не придерживаться и второго. Поскольку внешний скептицизм не дает никаких оснований для того, чтобы отказываться от первого или модифицировать его, он не дает никаких оснований также и для отказа от второго или его модификации. Оба они являются утверждениями в рамках предприятия морали, а не о нем самом. Таким образом, в отличие от глобальной формы внутреннего скептицизма, подлинный внешний скептицизм не может угрожать никакому интерпретативному проекту. Даже если мы думаем, что понимаем и принимаем эту форму скептицизма, она не может дать никаких оснований для того, чтобы также не думать, что рабство есть зло, что в «Гамлете» рассматривается двусмысленность и что учтивость игнорирует ранги или, что оказывается одним и тем же, что каждая из этих позиций лучше (или «реально» лучше), чем ее соперники. Если бы мы были внешними скептиками, то в тихий философский момент, вдали от моральных или интерпретативных войн, мы бы приняли внешне-скептическую точку зрения на философский статус всех этих мнений. Мы бы классифицировали их как проекции, а не открытия. Но мы бы не проводили между ними различий, считая, что только последние являются ошибками. Я спешу добавить, что признание важнейшего момента, подчеркиваемого мной, – того, что «объективные» представления, имеющиеся у большинства из нас, являются моральными, а не метафизическими представлениями, что они только повторяют и смягчают другие моральные представления, – никоим образом не ослабляет эти представления и не делает их утверждающими меньшее или иное, чем они, как можно думать, утверждают. Ибо мы не можем наделить их никаким смыслом, оставаясь верными той роли, которую они реально играют в нашей жизни, который сделал бы их не моральными утверждениями. Если этим что-то и делается менее важным, так это внешний скептицизм, а не наши убеждения.

Какая форма скептицизма?

Как тогда должны мы понимать скептика, который делает столь много шума из объявления о том, что не может быть правильных ответов в морали или интерпретации? Он прибегает к метафорической риторике внешнего скептицизма; он говорит, что атакует точку зрения о том, что интерпретативные смыслы находятся «вовне» во вселенной или что правильные юридические решения локализуются в некоей «трансцендентальной реальности». Он использует аргументы, знакомые внешним скептикам: заявляет, что, поскольку люди в разных культурах имеют разные представления о красоте и справедливости, эти добродетели не могут быть свойствами мира, независимыми от нашего отношения. Но он явно думает, что его критическая атака имеет силу внутреннего скептицизма: он настаивает на том, что люди, интерпретирующие поэмы или решающие сложные дела в праве, не должны говорить или действовать так, как будто бы одна точка зрения может быть правильной, а другие неправильными. Он не может иметь и то и другое.

Он атакует наши обычные представления, потому что приписывает нам абсурдные утверждения, которых мы не делаем. Мы не говорим (мы также не можем понять того, кто действительно это говорит), что интерпретация подобна физике или что моральные ценности «где-то вовне» либо могут быть доказаны. Мы только говорим, делая различные акценты на этом, что «Гамлет» посвящен промедлению и что рабство есть зло. Практики интерпретации и морали дают этим утверждениям весь смысл, в котором они нуждаются или могут иметь. Если он думает, что они являются ошибками – плохими действиями в рамках этих практик, правильно понимаемых, – ему нужно противопоставить нашим основаниям и аргументам, нашему пониманию себя как участников собственные противоположные основания и аргументы. Поэтому мы можем помочь этому критику, рассмотрев, насколько можно переформулировать его аргументы в аргументы внутреннего скептицизма. Можно ли понимать его как обвиняющего нас в моральных, а не метафизических ошибках? «Поскольку люди не соглашаются друг с другом в вопросе о несправедливости социальных рангов, – мог бы сказать он, – и поскольку люди, вероятно, будут считать ранги несправедливыми только тогда, когда они родились в культурах определенного рода, несправедливо утверждать, что каждый должен презирать ранги и отказываться от них. Самое большее, что мы можем сказать, это то, что люди, считающие их несправедливыми, должны презирать и отвергать их или что это должны делать люди, живущие в сообществах, придерживающихся такого мнения». Или: «Тот факт, что другие, в иных культурах, отвергают наши моральные представления, показывает то, что мы имеем эти представления только из-за того нравственного воспитания, что нам случилось получить, и осознание этого бросает тень сомнения на эти взгляды»⁶⁶.

Все это – внутренне скептические аргументы, потому что они исходят из некоторой общей и абстрактной нравственной позиции – к примеру, о том, что требования морали имеют подлинную моральную силу только тогда, когда они основываются на нравах конкретного сообщества, или что моральные представления ложны, если только они, вероятно, не будут приняты в любой культуре, – как основания для того, чтобы отвергать имеющиеся более конкретные утверждения о морали. Субстантивные моральные аргументы, подобные этим, конечно, реально выдвигались, и их латентная привлекательность может объяснить то, почему скептицизм, замаскированный под внешний скептицизм, настолько популярен в интерпретации и праве. Они могут не производить на вас впечатление хороших аргументов, когда маскировка снята, но это, я полагаю, потому, что вы находите глобальный внутренний скептицизм по поводу морали неправдоподобным.

Описываемая мной метаморфоза имеет свою цену, поскольку аргументы скептика, переделанные в аргументы внутреннего скептицизма, более не могут быть безоговорочными или априорными. Ему нужны аргументы, убедительные как моральные (или эстетические, или интерпретативные) аргументы; или же если не аргументы, то по меньшей мере убеждения соответствующего рода. Его скептицизм более не может быть отстраненным или нейтральным по отношению к обычным моральным (или эстетическим, или интерпретативным) мнениям. Он не может приберечь свой скептицизм для некоторого тихого философского момента и настаивать на своих собственных мнениях, к примеру, о моральности рабства или связи между учтивостью и уважением, когда он не на посту и только действует обычным образом. Он отказался от своего разграничения между обычными и объективными мнениями; если он действительно верит, внутренне скептическим образом, что никакое моральное суждение на самом деле не лучше, чем любое другое, то не может после этого добавить, что, по его мнению, рабство несправедливо.

Выводы и повестка дня

Я завершаю этот длинный раздел извинением и некоторыми советами. Мы поднялись на крутой склон и затем снова спустились вниз. Мы знаем об интерпретации, или морали, или учтивости, или справедливости, или праве не более того, что знали, когда начали рассматривать вызов скептика. Ибо моя аргументация была исключительно оборонительной. Скептики провозглашают, что в интерпретативном подходе, как он был описан мной, имеется глубокая ошибка; они говорят, что ошибочно полагать, что одна интерпретация некоторой социальной практики, или чего-либо еще, может быть правильной или неправильной – или действительно лучше, чем другая. Если истолковывать эту претензию в соответствии с моделью внешнего скептицизма, то, по указанным мной причинам, эта претензия путаная. Если истолковывать ее более естественным образом как элемент глобального внутреннего скептицизма, то всю аргументацию ей еще предстоит высказать. Мы стоим на прежнем месте, лишь более ясно осознав возможную угрозу последней, потенциально очень опасной формы аргументации.

Я взошел на этот холм и снова спустился с него лишь потому, что скептический вызов, обнаруживаемый как вызов внутреннего скептицизма, оказывает мощное воздействие на юристов. Они говорят о любом тезисе относительно наилучшего понимания юридической практики в некоторой области права: «Это ваше мнение», что верно, но до определенной степени. Или же они спрашивают: «Откуда вы знаете?» или «Откуда берется это утверждение?», требуя не примера, который они могли бы признать или оспаривать, но громоподобной, сокрушительной метафизической демонстрации, которой не мог бы противостоять никто, способный ее понять. И, когда они видят, что никакой аргументации такой силы пока не предвидится, они ворчат, что юриспруденция всего лишь субъективна. И наконец, они возвращаются к плетению аргументов, сопротивлению им, принятию и отрицанию их в обычной манере, сверяясь с убеждениями (и пересматривая их), нужными для решения вопроса о том, какое из соперничающих пониманий юридической практики обеспечивает наилучшее обоснование этой практики. Выскажусь прямо: эти предварительные пляски скептицизма глупы и непродуктивны; они ничего не дают для дела, также как ничего и не отнимают у него. Единственный скептицизм, который чего-то стоит, это скептицизм внутреннего рода, и его следует обосновывать аргументами, которые столь же могут быть оспариваемы, как и те аргументы, которым он противостоит, а не провозглашать как заранее данную истину, основанную на некоей поразительной эмпирической метафизике.

Наше исследование интерпретации и права должно быть продолжено в том же духе. Мной будут предложены аргументы о том, что делает одну интерпретацию некоторой социальной практики лучшей, чем другая, и о том, какое понимание права обеспечивает наиболее удовлетворительную интерпретацию этой сложной и крайне важной практики. Эти аргументы не будут окончательными доказательствами, потому что они не могут ими быть. Они побуждают к разногласиям, и хотя не будет ошибочным сказать: «Но это всего лишь ваше мнение», это также не будет и продуктивным. Вы должны затем спросить себя, является ли это, после некоторых размышлений, также и вашим мнением. Если да, то вы будете думать, что мои аргументы и заключения здравы и что другие, противоречащие им, необоснованны и ошибочны. Если это не ваше мнение, тогда именно вы обязаны объяснить, почему бы вам не противопоставить моим аргументам или просто убеждениям в чистом виде ваши собственные. Ибо то, чем мы занимаемся, является открытием по меньшей мере в одном смысле: обнаружением того, какая точка зрения на обсуждаемые нами суверенные вопросы лучше всего соотносится с убеждениями, которые мы, вместе или порознь, имеем и сохраняем относительно наилучшего понимания наших общих практик.