Текст книги "Империя права"

Стадии интерпретации

Начать следует с усовершенствования конструктивной интерпретации для того, чтобы она стала средством, пригодным для изучения права как социальной практики. Нам потребуется аналитически различать следующие три стадии интерпретации, подмечая, насколько различные степени консенсуса в сообществе необходимы на каждой стадии для того, чтобы интерпретативный подход там процветал. Во-первых, должна быть «доинтерпретативная» стадия, на которой выявляются правила и стандарты, принимаемые как обеспечивающие предполагаемое содержание практики. (Эквивалентной стадией в ходе литературной интерпретации является та, на которой отдельные романы, пьесы и так далее идентифицируются текстуально, то есть та стадия, на которой текст «Моби Дика» идентифицируется и отличается от других романов.) Я заключаю слово «доинтерпретативная» в кавычки, так как некоторого рода интерпретация необходима даже на этой стадии. У социальных правил нет опознавательных этикеток. Но на этой стадии требуется очень большая степень консенсуса – возможно, что то или иное интерпретативное сообщество полезно определять как требующее консенсуса на этой стадии – для того, чтобы интерпретативный подход был плодотворным, и поэтому мы можем абстрагироваться от этой стадии в ходе нашего анализа, подразумевая, что вырабатываемые ей классификации рассматриваются как данность в повседневном мышлении и аргументации.

Во-вторых, должна быть интерпретативная стадия, на которой интерпретатор принимает решение о некотором общем обосновании главных элементов практики, идентифицированной на доинтерпретативной стадии. Оно будет состоять в некоторой аргументации о том, почему некоторая практика такой общей конфигурации заслуживает того, чтобы ее осуществлять, если она ее действительно заслуживает. Это обоснование не должно соответствовать каждому аспекту или характеристике данной установившейся практики, но должно соответствовать ей в достаточной степени для того, чтобы интерпретатор мог рассматривать себя как интерпретирующего эту практику, а не изобретающего новую⁵⁵. И наконец, должна быть постинтерпретативная, или реформаторская, стадия, на которой он корректирует свое понимание того, чего «на самом деле» требует практика для того, чтобы оно лучше служило тому обоснованию, что он принимает на интерпретативной стадии. К примеру, интерпретатор учтивости может прийти к тому, что станет думать, что наилучшее обоснование этой практики потребовало бы от людей снимать шляпу перед солдатами, возвращающимися с решающей войны, так же как и перед знатью. Или, возможно, даже то, что все правило, устанавливающее почтительное отношение к целой группе, или классу, или лицам в свете этого обоснования должно рассматриваться как ошибка⁵⁶.

Реальная интерпретация в моем воображаемом обществе будет намного менее сознательной и структурированной, чем предполагает эта аналитическая схема. Интерпретативные суждения людей будут в большей степени мгновенным «видением» измерений их практики, назначения или цели этой практики и постинтерпретативных следствий этой цели. И это «видение» обычно не будет чем-то более проницательным, чем просто принятие некоторой интерпретации, популярной в это время в некоторой группе, чью точку зрения интерпретатор принимает более или менее автоматически. Тем не менее будут неизбежны споры, даже среди современников, о точных измерениях той практики, что они все интерпретируют, и еще больше споров о лучшем обосновании этой практики. Ибо мы уже выявили, в предварительном описании того, что из себя представляет интерпретация, огромное количество форм разногласий.

Теперь мы можем вновь просмотреть наше аналитическое объяснение для того, чтобы составить реестр тех убеждений, или представлений, или исходных допущений, которые необходимо иметь для того, чтобы что-то интерпретировать. Для этого потребуются исходные допущения или убеждения о том, что считать частью практики для того, чтобы установить необработанные данные для интерпретации на доинтерпретативной стадии; интерпретативный подход не может сохраниться без того, чтобы члены одного и того же интерпретативного сообщества не разделяли по крайней мере примерно те же самые исходные допущения об этом. Интерпретатору также необходимы убеждения о том, насколько далеко обоснование, предлагаемое им на интерпретативной стадии, должно соответствовать устойчивым характеристикам этой практики для того, чтобы считаться ее интерпретацией, а не изобретением чего-то нового. Может ли наилучшее обоснование практик учтивости, которые почти все остальные воспринимают как в основном демонстрацию почтения к вышестоящим в обществе, на самом деле быть таким, что потребует на реформаторской стадии ликвидации различий социальных рангов? Будет ли это слишком радикальной реформой, обоснованием, слишком плохо соответствующим практике для того, чтобы вообще считаться интерпретацией? Опять же, здесь не может быть слишком больших расхождений в убеждениях разных людей о соответствии; но только история может научить нас тому, насколько большая разница становится чрезмерной. И наконец, интерпретатору понадобятся более содержательные убеждения о том, какого рода обоснования действительно покажут эту практику в лучшем свете, к примеру, суждения о том, являются социальные ранги желательными или заслуживающими сожаления. Эти субстантивные убеждения должны быть независимы от только что описанных убеждений относительно соответствия, иначе последние не смогут служить ограничениями для первых, и он, в конце концов, не сможет отличить интерпретацию от изобретения. Но для успешного развития интерпретативного подхода они не должны настолько разделяться его сообществом как его ощущение интерпретативных границ или даже его убеждения о требуемой степени соответствия.

Философы учтивости

Институциональная идентичность

В главе 1 был дан обзор классических теорий или философий права, и я утверждал, что, прочитываемые так, как это обычно делается, эти теории бесполезны, ибо парализованы семантическим жалом. Теперь мы можем спросить, какого рода философские теории были бы полезны людям, принимающим описываемый мной интерпретативный подход к некоторой общественной традиции. Предположим, что наше воображаемое сообщество учтивости гордится философом, которого просят, в дни юношеской неопытности интерпретативного подхода, разработать философскую концепцию учтивости. Ему даются следующие инструкции: «Мы не хотим твоих собственных субстантивных взглядов, которые представляют не больший интерес, чем взгляды всех других, о том, чего на самом деле требует учтивость. Мы хотим более концептуальной теории о природе учтивости, о том, что такое учтивость в силу самого смысла этого слова. Твоя теория должна быть нейтральна по отношению к нашим повседневным спорам; она должна задавать концептуальную основу или правила, регулирующие эти споры, а не принимать чью-либо сторону». Что он должен сделать или сказать в ответ? Он находится в положении, подобном тому, что у описанного мной специалиста в области общественных наук, который должен присоединиться к описываемым им практикам. Он не может предложить набор семантических правил для надлежащего употребления слова «учтивость», подобно правилам, которые он мог бы предложить для употребления слова «книга». Он не может сказать, что снятие шляпы перед леди есть по определению проявление учтивости, так, как о «Моби Дике» можно было бы сказать, что это по определению книга. Или что отправка записки со словами благодарности является пограничным случаем, который можно надлежащим образом рассматривать как либо подпадающий под понятие учтивости, либо нет, как большой буклет может надлежащим образом рассматриваться как либо книга, либо нет. Любой шаг, предпринятый им в этом направлении, немедленно стал бы нарушением той ограничительной линии, которую сообщество прочертило вокруг его задания; он тогда дал бы собственную позитивную интерпретацию, а не нейтральный анализ основ. Он подобен человеку, стоящему на Северном полюсе, которому велят идти куда угодно, но только не на юг.

Он жалуется на это задание и получает новые инструкции. «По крайней мере ты можешь ответить на следующий вопрос. Наши практики сегодня очень отличны от того, какими они были несколько поколений назад, и также отличаются от практик учтивости в соседних и дальних обществах. Однако мы знаем, что имеющаяся у нас практика – практика того же рода, что и у них. Поэтому должна быть некая характеристика, общая для всех этих различных практик, в силу которой все они являются версиями учтивости. Эта характеристика, несомненно, нейтральна в желаемом нами плане, поскольку она обща для людей со столь различными идеями о том, чего в реальности требует учтивость. Пожалуйста, скажи нам, какова она». И он действительно может ответить на этот вопрос, хотя и не так, как предполагают полученные им инструкции.

Его объяснение того смысла, в котором учтивость остается одним и тем же институтом в течение всего своего жизненного пути изменений и адаптации и в различных сообществах с очень разными правилами, не будет апеллировать к какой-либо «определяющей характеристике», общей для всех частных случаев или примеров этого института⁵⁷. Ибо, согласно предположению, нет такой характеристики: учтивость может на одной стадии рассматриваться как проявление уважения, а на другой – как нечто совершенно другое. Его объяснение будет историческим: преемственность данного института – используя известный образ Витгенштейна – подобна веревке, сплетенной из многих нитей, ни одна из которых не тянется на всю длину и не охватывает всю ширину. Это просто исторический факт, что сегодняшний институт является потомком, посредством интерпретативных адаптаций того рода, что были нами отмечены, существовавших ранее, и что зарубежные институты также являются потомками аналогичных ранних их примеров. Изменения, происходящие от одного периода к другому, или различия от одного общества к другому могут быть достаточно велики, так что эту преемственность следовало бы отрицать. Какие изменения достаточно велики для того, чтобы перерезать нить преемственности? Это само по себе является интерпретативным вопросом, и ответ будет зависеть от того, почему возникает вопрос о преемственности⁵⁸. Нет никакой характеристики, которая должна иметься на любой стадии или в любом частном проявлении данной практики, в силу значения слова «учтивость», и поиск такой характеристики был бы еще одним примером затянувшейся инфекции, занесенной семантическим жалом.

Концепт и концепция

Может ли этот философ быть не столь негативистским и более полезным? Может ли он создать нечто в духе желаемого его клиентами: трактовку учтивости, более концептуальную и менее субстантивную, чем те теории, что у них уже есть и используются? Возможно. Не является чем-то неправдоподобным то, что дискуссии об учтивости в этом воображаемом сообществе будут иметь следующую древовидную структуру. Люди в общем и целом согласны по поводу наиболее общих и абстрактных утверждений об учтивости, которые формируют ствол дерева, но расходятся во мнениях о более конкретных усовершенствованиях или интерпретациях этих абстрактных утверждений, о ветвях дерева. К примеру, на некоторой стадии в развитии этой практики каждый согласен, что учтивость, охарактеризованная наиболее абстрактно, есть дело уважения. Но имеются существенные разногласия в вопросе о правильной интерпретации идеи уважения. Одна сторона считает, что уважение, правильно понимаемое, должно демонстрироваться по отношению к людям определенного ранга или группы более или менее автоматически, тогда как другая считает, что уважение каждый человек должен заслужить. Первая из этих сторон внутри себя далее подразделяется на подгруппы в вопросе о том, какие ранги или группы заслуживают уважения; вторая подразделяется в вопросе о том, какие действия заслуживают уважения. И так далее и далее по пути дальнейших подразделений мнений.

В этих обстоятельствах ствол дерева – ныне бесспорная связь между учтивостью и уважением – был бы как в общественных дискуссиях, так и в частных размышлениях чем-то вроде платформы для построения дальнейших мыслей и аргументации. Тогда для людей было бы естественно рассматривать эту связь как особую и сродни концептуальной – к примеру, говорить, что уважение есть часть «самого смысла» учтивости. Они имеют в виду не то, что каждый, кто это отрицает, противоречит самому себе или не знает, как употреблять слово «учтивость», но только что то, что он говорит, маркирует его как находящегося вне сообщества полезного или, по крайней мере, обычного дискурса об этом институте. Наш философ послужит своему сообществу, если сможет продемонстрировать эту структуру и выделить данную «концептуальную» связь между учтивостью и уважением. Он может зафиксировать ее в утверждении о том, что для данного сообщества уважение задает концепт учтивости и что конкурирующие утверждения о том, чего в действительности требует это уважение, являются концепциями этого концепта. Это противопоставление концепта и концепции здесь является противопоставлением между уровнями абстракции, на которых может изучаться интерпретация этой практики. На первом уровне согласие концентрируется вокруг отдельных идей, которые бесспорным образом используются во всех интерпретациях; на втором спорные моменты, скрывающиеся в этой абстракции, выявляются и принимаются к рассмотрению. Выявление этой структуры может помочь заострить аргументацию и в любом случае улучшит понимание сообществом своей интеллектуальной среды.

Различие между концептом и концепцией, понимаемое в этом духе и проводимое для этих целей, очень отличается от более знакомого различения между смыслом слова и его объемом (extension). Наш философ преуспел, как мы предполагаем, в придании некоторой структуры практике своего сообщества, такой, что конкретные субстантивные теории могут идентифицироваться и пониматься как более конкретные интерпретации более абстрактной идеи. В одном отношении его анализ, если он успешен, должен также быть бесспорным, поскольку его утверждение – о том, что уважение задает концепт учтивости, – терпит фиаско, если люди в общем и целом не согласны, что учтивость есть дело уважения. Но хотя оно и бесспорно в этом отношении, его утверждение является интерпретативным, а не семантическим; это не утверждение о языковых базовых правилах, которым каждый должен следовать, чтобы его слова имели смысл. Также его утверждение не является вневременным; оно имеет силу благодаря некоторой форме согласия и несогласия, которая может, как и в рассказанной мной ранее истории, исчезнуть завтра. И его утверждение может быть оспорено в любое время; оспаривающий его может казаться эксцентричным, но будет совершенно понятен. Его вызов ознаменует углубление разногласия, а не его поверхностность, как в случае с утверждающим, что «Моби Дик» – это не книга.

Парадигмы

Есть и еще одна задача – менее трудная, но не менее важная, – которую этот философ может выполнить для своего сообщества. На каждой исторической стадии развития данного института некоторые конкретные требования учтивости будут восприниматься почти каждым как парадигмы, то есть как требования учтивости, если хоть что-то ею является. К примеру, правило о том, что мужчины должны вставать, когда в комнату входит женщина, в определенное время может восприниматься как парадигма учтивости. Роль, которую эти парадигмы играют в рассуждениях и аргументации, будет даже более важной, чем любое абстрактное согласие по поводу некоторого концепта. Ибо парадигмы будут рассматриваться как конкретные примеры, которым должна соответствовать любая правдоподобная интерпретация, и аргументация против той или иной интерпретации будет принимать вид, когда это возможно, демонстрации того, что она неспособна включить или объяснить некоторый парадигмальный случай.

Связь между институтом и парадигмами дня будет настолько тесной благодаря этой особой роли, что будет задавать особый концептуальный колорит. Тот, кто отвергает некоторую парадигму, будет казаться в высшей степени заблуждающимся. Но, опять же, имеется важное различие между этими парадигмами интерпретативной истины и случаями, в которых, как говорят философы, понятие верно «по определению», как понятие «холостяк» верно по отношению к неженатым мужчинам. Парадигмы укрепляют интерпретации, но никакая парадигма не находится в безопасности от вызова, который ей может бросить новая интерпретация, лучше объясняющая другие парадигмы и оставляющая данную парадигму в изоляции как некоторую ошибку. В нашем воображаемом сообществе гендер мог бы сохраняться в качестве такого парадигмального случая в течение долгого времени именно потому, что казался столь строго фиксированным до тех пор, пока не стал не признаваемым анахронизмом. Тогда однажды женщины стали бы возражать против вставания мужчин перед ними; они могли бы назвать это глубочайшим из возможных проявлений неуважения. Вчерашняя парадигма стала бы сегодняшним шовинизмом.

Отступление: справедливость

Эти введенные разграничения и терминология будут полезны тогда, когда мы обратимся в следующей главе к праву как интерпретативному понятию. Однако стоит сделать паузу и посмотреть, насколько наше описание интерпретативных концептов верно по отношению к другим важным политическим и нравственным идеям и, в частности, к идее справедливости. Грубая картина того, как функционирует язык, картина, делающая нас уязвимыми для семантического жала, терпит фиаско в отношении справедливости, так же как и учтивости. Мы не следуем общим языковым критериям, решая, какие факты делают ситуацию справедливой или несправедливой. Наши самые ожесточенные споры о справедливости – к примеру, о подоходном налоге или программах позитивной дискриминации (affirmative action) – ведутся о правильных тестах на справедливость, а не о том, соответствуют ли факты некоторому тесту, относительно которого существует общее согласие, в некотором конкретном случае. Либертарианец считает, что подоходные налоги несправедливы потому, что отнимают собственность у ее владельца без его согласия. Для этого либертарианца неважно, способствуют в долгосрочной перспективе эти налоги наибольшему счастью или нет. С другой стороны, утилитарист полагает, что подоходные налоги справедливы только тогда, когда они способствуют наибольшему счастью в долгосрочной перспективе, и для него не имеет значения, отбирают они собственность без согласия владельца или нет. Так что, если бы мы применили к справедливости то изображение разногласий, что отвергли для учтивости, то заключили бы, что либертарианец и утилитарист не могут ни согласиться, ни не согласиться друг с другом по поводу любой проблемы справедливости.

Это было бы ошибкой, поскольку справедливость является институтом, который мы интерпретируем⁵⁹. Подобно учтивости, она имеет историю; каждый из нас становится частью этой истории, когда мы учимся принимать интерпретативный подход к требованиям, обоснованиям и оправданиям, которые, как мы обнаруживаем, другие люди делают во имя справедливости. Очень немногие из нас сознательно интерпретируют эту историю так, как, согласно моему воображению, люди в рассказанной мной истории интерпретируют учтивость. Но каждый из нас – некоторые более рефлексивно, чем другие, – формирует осознание справедливости, которое тем не менее является интерпретацией, и некоторые из нас даже время от времени корректируют нашу интерпретацию. Возможно, что институт справедливости начался так же, как я вообразил себе начало учтивости: с простых и прямолинейных правил о преступлениях, наказаниях и долгах. Но интерпретативный подход уже процветал во время написания самых первых работ по политической философии и так с тех пор и процветает. Последовательные переинтерпретации и трансформации здесь более сложны, чем описанные мной для учтивости, но каждая из них строится на реорганизации практики и подхода, осуществленной предшествовавшей ей.

Политические философы могут играть те различные роли, что я вообразил для философа учтивости. Они не могут разрабатывать семантические теории, обеспечивающие правила для «справедливости», как правила для «книги», о которых мы рассуждали. Они могут, однако, попытаться понять ту основу, из которой по большей части исходят аргументы о справедливости, и попытаться описать это в некотором абстрактном утверждении, предназначенном определить «концепт» справедливости для их сообщества, так, чтобы споры по поводу справедливости могли пониматься как споры о наилучшей концепции этого концепта. Наши собственные философы справедливости редко пытаются это сделать, ибо трудно найти формулировку этого концепта одновременно и достаточно абстрактную, чтобы быть среди нас бесспорной, и достаточно конкретную, чтобы быть полезной. Наши споры о справедливости имеют слишком богатое содержание, и слишком много разного рода теорий выдвигается ныне. Предположим, что философ выдвигает такую формулировку этого концепта: справедливость отличается от других политических и нравственных добродетелей потому, что она есть дело правомочия, вопрос о том, чего имеют право ожидать те, кто будет затронут действиями отдельных лиц или институтов. Это представляется непродуктивным, поскольку понятие права само по себе слишком близко к справедливости, чтобы проливать на нее свет, и слишком спорно для того, чтобы считаться концептуальным в настоящем смысле, поскольку некоторые влиятельные теории справедливости – марксистская теория, если таковая существует, и даже утилитаризм – его тем не менее отвергнут⁶⁰. Возможно, никакой полезной формулировки концепта справедливости просто не имеется в наличии. Если это так, то этим не подвергается никакому сомнению смысл дебатов о справедливости, но свидетельствует лишь о воображении людей, пытающихся быть справедливыми.

В любом случае у нас есть нечто более важное, чем полезная формулировка этого концепта. Мы разделяем доинтерпретативное ощущение приблизительных границ этой практики, на чем может тренироваться наше воображение. Мы применяем его для того, чтобы отличить те концепции справедливости, что мы отвергаем и даже считаем предосудительными, от позиций, которые мы вообще не посчитали бы концепциями справедливости, даже если бы они преподносились под этим наименованием. Либертарианская этика для многих из нас является непривлекательной теорией справедливости. Но тезис о том, что абстрактное искусство несправедливо, даже не является непривлекательным; он невразумителен в качестве теории о справедливости потому, что никакое компетентное описание практики справедливости не охватывает критику и оценку искусства⁶¹.

Философы или, возможно, социологи справедливости также могут провести полезную работу по выявлению тех образцов, что играют в спорах о справедливости ту же роль, что, по моим словам, образцы играли бы в спорах об учтивости. Сегодня для нас хрестоматийным примером является то, что несправедливо наказывать невинных людей, что несправедливо рабство, что красть у бедных и передавать богатым несправедливо. Большинство из нас сразу же отвергли бы любую концепцию, которая представлялась бы требующей или разрешающей наказание невиновного. Поэтому постоянно выдвигающимся аргументом против утилитаризма является то, что он не может дать хорошего объяснения или обоснования этих ключевых образцов; утилитаристы не игнорируют это обвинение как неуместное, но, напротив, применяют героическую изобретательность, пытаясь его опровергнуть. Однако некоторые теории справедливости действительно пытаются оспаривать большую часть того, что их современники воспринимают как парадигмальные случаи, и это объясняет не только то, почему эти теории – к примеру, представляющиеся противоречивыми мысли Маркса и Ницше о справедливости – кажутся не только радикальными, но, возможно, вообще на самом деле никакими не теориями справедливости. Однако по большей части философы справедливости уважают и используют парадигмы своего времени. Их основная работа состоит не в попытках сформулировать концепт справедливости и не в переопределении парадигмальных случаев, но в разработке и отстаивании полнокровных концепций справедливости, спорных теорий, уходящих от парадигм далеко в политику. Либертарианский философ является противником подоходных налогов, а философ-эгалитарист призывает к большему перераспределению потому, что их концепции справедливости различаются. В этих концепциях нет ничего нейтрального. Они интерпретативны, но они преданы определенным идеям, и их ценность для нас основана на этой приверженности.