Текст книги "Суд присяжных. Особенности процесса и секреты успешного выступления в прениях"

3.2. О метафорах и сравнениях

Аристотель, считавший искусство подражанием жизни, первый ввел термин метафора. Он писал: «В прозе хороши только самые точные или самые простые слова или метафоры».

Ваша речь перед присяжными не в стихах, а значит, на метафоры не стоит скупиться. П. Сергеич нас учит, что метафор много не бывает, а лучшие из них те, которые стали привычными и мы их употребляем, не задумываясь. Можно усомниться в верности этого положения, ведь это – штамп (как говорится, «победившая метафора»). Казалось бы, странно, что П. Сергеич рекомендует использование штампов для успеха в устном состязании. Из-за своей привычности они ведь не слишком привлекают слушателя. Разве что тот подумает о скудости речевого запаса говорящего. Но то, что применительно к политике, например, не применимо к суду. Выступающий перед присяжными адвокат делает это один-единственный раз в их жизни. Они не видят его на экране телевизора или стоящим на трибуне и кричащим лозунги. Задача адвоката не «завести толпу», не влюбить ее в себя для успеха на выборах, а убедить принять решение в пользу подсудимого. Поэтому П. Сергеич говорит не о «штампах», а именно о «победивших метафорах», которые простой человек мог и не слышать, а если и слышал, то о скудости говорящего вывод сделать не должен, ибо метафора обращена к нему, как к старому знакомому, в интересах совершенно не знакомого ему человека.

Вообще метафора – это слово или выражение, употребляемое в переносном значении, в основе которого лежит неназванное сравнение предмета с каким-либо другим на основании их общего признака.

Цицерон однажды выразился, что его речь начинает «седеть» с годами. Это – очень хорошая метафора. А вот то, что улика – молчаливый свидетель преступления, на мой взгляд, метафора избитая, а потому лучше ее не употреблять.

Метафора должна быть новой и неожиданной. Раз уж назначение метафоры подчеркнуть для присяжных какую-либо особенность в речи, значит, предмет или явление, с которым вы будете сравнивать объект вашего внимания, должен быть другого рода. Не нужно сравнивать огурец с баклажаном.

Имейте в виду, простые люди, не отягощенные университетскими дипломами, владеют образной речью в совершенстве, метафоры употребляют к месту и не всегда в вашу пользу. Когда я в одной из речей описывал чувства молодого человека к девушке, из-за любви решившегося на убийство, я мыслил, как присяжные будут представлять себе страдания Ромео и из-за светлого чувства моего подзащитного могут признать его виновным в убийстве в состоянии аффекта или совсем оправдать. А в совещательной комнате один из присяжных, простой водитель, одной фразой убил все мои старания: «Да парень, похоже, в дырку врос… Вот крыша и поехала». Ну и какой тут Ромео после этого?

Удачное сравнение в речи делает чаще больше всех доказательств. В речи по делу крестьян села Люторич легенда российской адвокатуры Федор Плевако говорил по поводу отсутствия предварительного сговора на преступление у нескольких десятков мужиков: «Вы не допускаете такой необыкновенной солидарности, такого удивительного единодушия без предварительного сговора? Войдите в детскую, где нянька в обычное время забыла накормить детей: вы услышите одновременные крики и плач из нескольких люлек. Был ли здесь предварительный сговор? Войдите в зверинец за несколько минут до кормления зверей: вы увидите движение в каждой клетке, вы с разных концов услышите дикий рев. Кто вызвал это соглашение? Голод создал его, и голод вызвал и единовременное неповиновение полиции со стороны люторических крестьян…»

В одном из телевизионных судов, опровергая доводы прокурора, который только что выступал передо мной, я сказал: «Было бы хорошо, если бы прокурор сейчас нарисовал перед вами картину преступления, а не просто легкими штрихами сделал набросок».

Полагаю, присяжные в состоянии были представить себе буквально за секунду, как трудно рисовать картину. Холст, масло, краски, бессонные ночи художника. А с другой стороны – набросок, то есть карандаш и лист бумаги, который неминуемо полетит в корзину, а не поедет на выставку. Все это не надо объяснять присяжным, расписывая, как тяжело рисовать картину. По простой метафоре присяжные сами должны все представить, ведь метафора – это сокращенное сравнение, сходство лишь подразумевается, поэтому метафора делает речь естественной, а не искусственной.

3.3. Антитеза

Одним из приемов битвы за внимание присяжных является антитеза – стилистическая фигура контраста в вашей речи, которая заключается в резком противопоставлении понятий, положений, образов, состояний, связанных между собой общей конструкцией или внутренним смыслом.

Самая, на мой взгляд, яркая и всем известная антитеза – «кто был никем, тот станет всем», строчка из «Интернационала». Этот пример я привел еще и потому, что такой прием речи, самый простой, доступен любому, даже начинающему оратору. Как сказал П. Сергеич: «Чтобы находить новые мысли, надо иметь творческий ум; для удачных образов нужна счастливая фантазия; но живые антитезы легко доступны каждому, рассыпаны повсюду; день и ночь, сытые и голодные, расчет и страсть, статьи закона и нравственные заповеди, вчерашний учитель нравов – сегодняшний арестант, торжественное спокойствие суда – суетливая жизнь за его стенами и т. д., без конца; нет дела, в котором бы не пестрели вечные противоречия жизни».

До П. Сергеича о простоте этого ораторского приема говорил Цицерон в «Риторике»: «Когда все спокойно, ты шумишь; когда все волнуются, ты спокоен; в делах безразличных – горячишься; в страстных вопросах – холоден; когда надо молчать, ты кричишь; когда следует говорить, молчишь; если ты здесь – хочешь уйти; если тебя нет – мечтаешь возвратиться; среди мира требуешь войны; в походе вздыхаешь о мире; в народных собраниях толкуешь о храбрости, в битве дрожишь от страха при звуке трубы».

3.4. Concessio (уступка)

Это одна из самых изящных и любимых мною риторических фигур. Один из великих адвокатов нашего времени, Генрих Падва, тоже, я знаю, очень любит этот прием, говоря: «Допустим, обвинение право. Допустим…»

Смысл rancessio в том, что оратор соглашается с положением противника и, став на точку зрения последнего, бьет его собственным оружием; для видимости приняв доказательства противника, тут выявляет их другое, более достоверное значение; или, напротив, склонившись перед его притязаниями на правоту, немедленно изобличает их несостоятельность.

В одном из дел проекта «Суд присяжных» молодую девушку обвиняли в покушении на убийство двух лиц и убийстве одного.

Трое парней на даче, оставшись с девушкой в одном помещении (там отдыхали большой компанией, но подруги ее куда-то отлучились), решили позабавиться и, заперев двери, стали приставать. Девушка оказалась чемпионкой по тайскому боксу и убила голыми руками одного и покалечила двоих. Дело мне показалось несложным, все-таки девушка – и трое парней, хотя, надо сказать, присяжные не были единодушны при вынесении вердикта. К моему удивлению, ее осуждали прежде всего присяжные-женщины, мол, что пришла, сама виновата, знала, куда ехала и зачем и т. п. Ее удалось оправдать, но все-таки за счет присяжных мужчин, а прием, который я использовал в речи, как раз и был concessio.

Я говорил о том, что, наверное, обвинение право: не нужно ей было вообще приезжать на дачу, понимая, что там ее могут изнасиловать. Наверное, не стоило оставаться одной с тремя парнями. Видимо, когда они пытались к ней приставать, не стоило использовать свои навыки в тайском боксе. Вообще лучше было бы расслабиться и попытаться получить удовольствие, и парни остались бы целыми и здоровыми, да и сама она, собственно, что бы потеряла? Честь, что ли, подумаешь, большая потеря… Они, вон, жизнь и здоровье потеряли, а это куда дороже девичьей чести, если верить прокурору.

Такое отступление при использовании этого приема делается для того, чтобы потом начать ломать позицию обвинения с утроенной силой. Что я и сделал, далее в речи рассказав о том, что значит женская честь и неприкосновенность, как низко надо было пасть парням, чтобы пытаться отнять у нее то, что ей принадлежит по праву, и как ей повезло, что, помимо традиционного женского оружия – слабости, у нее оказалось с собой другое – сила рук и навыки борьбы. Почему она должна была воспользоваться только одним оружием – слабостью, задал я риторический вопрос? Почему она не имела права использовать другое? Потому что только мужчины имеют право на силу?

Как сказал П. Сергеич, concessio расчищает путь для мысли, неприятной слушателям.

3.5. Sermocinatio (цитирование)

Цитирование чужой речи, которую вы, может быть, и не слышали, – это прием, допустимый только в прениях, пожалуй. Трудно задавать вопрос цитатой, рискуете снятием вопроса. А в прениях – пожалуйста! Этот прием во времена П. Сергеича использовали только опытные ораторы, а сейчас можно услышать от каждого.

Процитировать диалог с места преступления – это и образно, и просто, таким образом вы передаете чужой разговор, чувство, интонацию, при этом не важно, так было на самом деле или нет. Я замечал, наблюдая за совещанием присяжных, что они воспринимают этот речевой прием в моей речи как доказательство из дела.

И никто не поправил присяжного в одном из моих дел, который сказал:

«Вот в материалах дела-то как сказано? Этот говорит: вот, мол, прихвати оружие. А тот-то и согласился!»

Я помню еще одно дело, когда женщину обвиняли в убийстве с особой жестокостью. Она пришла в квартиру к одному парню, который похитил ее дочь. Дочь искали, конечно, но женщина решила сама помочь полиции в поисках, подозревая ее молодого человека (и не напрасно, кстати). Обвинение строилось на том, что она не имела права вершить самосуд. Да, дочь похищена, есть законные способы ее поисков и вызволения, а самосуд творить нельзя. Женщина била парня по голове пепельницей, превратив голову в остатки съеденного арбуза, поэтому следствие квалифицировало ее действия как особо жестокие. Тем более парень не особо сопротивлялся после первого удара, так что о превышении пределов необходимой обороны речь идти не могла. Пришлось говорить об убийстве в состоянии аффекта. Конечно, я говорил о длительной псхитотравмирующей ситуации, вызванной противоправным поведением потерпевшего (как сказано в УК), но такие формулировки, как было сказано выше, мало трогают присяжных, навевая скуку и сон.

Прокурор построил свою речь на осуждении самосуда, не забыв пожалеть женщину, борющуюся за свою дочь, но в то же время изобразив глас народной справедливости: «Да, он виноват, но если каждый начнет творить самосуд… мы ее искренне жалеем, мы понимаем ее чувства, но…». Такие речи понятны присяжным, они – вершители судьбы и разделяют мнение прокурора. Было видно, как в их головах, которыми они одобрительно качали в такт речи прокурора, созревает план – осудить, но признать заслуживающей снисхождения. Покарать, но пожалеть – это самая простая формула для присяжных: и нашим и вашим, остаться строгим, но справедливым и человечным.

На самом деле разница между 20 и 15 годами колонии выражается в 5 годах, но когда подсудимой 55 лет, ей не так уж важно, когда выйти на свободу: в семьдесят или семьдесят пять, жизнь-то прошла. Об этом как раз присяжные задумываются меньше всего, для них главное остаться строгими, но справедливыми. Поэтому, чтобы разрушить этот образ справедливого присяжного, навязанного прокурором, я и использовал прием цитирования, причем сделал это эмоционально. Я описал присяжным картину, как женщина, измученная бессонными ночами в поисках дочери, сломив бездушие полиции, подавшей наконец в розыск ее дитя, сама вышла на преступника и не ошиблась! Вот она видит его, вот он нагло улыбается ей в глаза и говорит, что «знать ничего не знаю, мамаша, вы что?». Вот она хватает первый попавшийся предмет под руки и бьет им его по его наглой ухмылке.

«Где моя дочь?!» – я начал говорить злым тихим голосом, сопровождая каждое следующее слово взмахом руки, имитирующим удар по голове.

Где???!!!

ГДЕ?????!!!!!

ГДЕЕЕ????!!!!!

ГДЕЕЕЕЕЕ????!!!!! – с каждым следующим «ГДЕ!» я повышал голос, и последнее слово, сопровождающееся серией ударов по голове, я уже выкрикнул настолько громко, что присяжные вздрогнули.

Было видно в ходе совещания присяжных, что они услышали эмоцию, они прониклись ею и в результате вынесли вердикт об убийстве в состоянии аффекта, так что женщину отпустили прямо в зале суда за отбытым наказанием во время пребывания под стражей в период следствия.

Еще один интересный элемент цитирования чужой несуществующей речи – это цитирование слов неодушевленного предмета. Я редко использовал этот прием, но он оказался настолько заразителен, что повлек лично для меня написание серии сказок для взрослых (сказок выходного дня), которые читатель сможет прочесть в будущей книге. Думаю, сказки «Символ», «Милый штопор» и «Гусеница и пулемет» повеселят вас после изучения приемов воздействия на присяжных, а заодно напомнят о речевом приеме sermocinatio.

Не могу не привести замечательный пример из речи великого русского оратора С. Андреевского в деле Зайцева: «К сожалению, Зайцев не психолог; он не знал, что, купив после таких мыслей топор, он попадал в кабалу к этой глупой вещи; что топор с этой минуты станет живым, будет безмолвным подстрекателем, будет сам проситься под руку».

3.6. Другие приемы

Кто хочет более подробно изучить речевые приемы, должен обязательно несколько раз с карандашом прочесть книгу П. Сергеича «Искусство речи на суде». Вообще очень нелегко научиться говорить, не стесняясь, тем более в нашем суде, где судья может и перебить, если вас вдруг занесет. Или судье покажется, что занесло. Присяжные вас перебивать не будут, но вот судья… В телевизионном суде и то судья иногда перебивал, а уж что говорить о председательствующем в суде настоящем, у которого есть свое мнение, и в 90 процентах случаев это мнение совпадает с мнением прокурора, поддерживающего обвинение.

Образы, которые возникают в процессе произнесения речи, – это дело опыта. Чем больше вы говорите, тем больше образов и удачных сравнений, речевых оборотов рождается прямо в ходе вашего повествования в прениях.

Как говорил П. Сергеич: «Фигуры, рождающиеся во время произнесения речи, могут быть переданы как придется, как скажутся; непосредственность мысли возместит несовершенство формы; но образ, родившийся на прогулке, за письменным столом, в час бессонницы, должен быть отделан в совершенстве: по содержанию – как богатая картина, где рассчитан каждый эффект освещения и красок; по форме – как образцовый стих великого поэта, где взвешены точность и выразительность каждого слова. Небрежность здесь не должна быть терпима. Подготовленные, но не обработанные до конца и образ, и мысль будут искусственны и могут только раздражать слушателей».

Действительно, лично меня часто выносило на такие удачные речевые обороты, которые я не готовил заранее. Они сами рождались в ходе произнесения речи. Удачные не потому, что они мне нравились (честно говоря, во время произнесения они казались мне чем-то не моим, как будто я слушаю себя со стороны, но потом, когда их повторяли присяжные в комнате для обсуждения вердикта, я понимал, что они действительно удачны, при том что я заранее их не готовил).

Как-то после произнесения речи я вернулся на свое место и во время первой же паузы в съемке подсудимый (профессиональный актер) с неподдельным уважением, если даже не с восторгом в голосе, сказал: «Как вы это смогли выучить? Я свою роль неделю учил, и не получается». Он, по-моему, так и не поверил, что речь я не учил, а наговорил, что пришло в голову, и повторить ее я бы не смог.

Но как сказал П. Сергеич: «Экспромт – хорошо, но если удачная мысль пришла в голову раньше момента вашего выхода к присяжным, следует эту мысль отточить так, чтобы эта мысль стала украшением речи, ее бриллиантом».

Иногда эта мысль может прийти в голову, когда вы засыпаете и волнуетесь перед завтрашней речью (не знаю, кто не волнуется, я таких не встречал). Так вот, если вы, засыпая и обдумывая завтрашнее выступление в очередной раз, уловите интересную мысль, потрудитесь дотянуться до смартфона на вашей прикроватной тумбочке и запишите ее. Иначе утром вы ее не вспомните. А записав, утром вы точно удивитесь, когда ее прочтете: и придет же такое на ночь глядя!

Еще один совет насчет экспромта: как-то прокурор, выступая перед присяжными, озвучил такую фразу: «Помните, как там – в рот, в лукошко, в рот, в лукошко!»

У прокурора родился экспромт. Он сравнил описываемую ситуацию с чем-то из своей памяти, но что это такое, он сказать забыл. Без разъяснений прозвучало как-то странно, даже некрасиво. Я после прений спросил: это что такое было?

Прокурор ответил: «Ты разве не помнишь? Ну, мультик из нашего детства, там девочка ягоды собирала».

Я, честно говоря, не вспомнил, только улыбнулся. Думаю, присяжные, тоже не все поняли, о чем он. Надо было сказать побольше.

Как сказал бы П. Сергеич по этому поводу, «знайте про себя, что и скромный цветок, брошенный вами в речи, будет приятен слушателям; но не удовлетворяйтесь малым. Помните Цицерона: „Берегитесь показаться чуждыми великого, если будете радоваться малому…“ Речь всегда должна казаться импровизацией, и каждое украшение ее – неожиданным для самого оратора, отнюдь не подготовленным заранее. Поэтому образы, взятые из обыденной жизни, составляют лучшее ее украшение. Оратор как будто идет с вами по одной дороге и в разговоре поясняет свою мысль то камнем, случайно поднятым под ногами, то листом, сорванным с наклонившейся ветки».

3.7. О цитировании и плагиате

Воспроизводя мысли П. Сергеича, Цицерона, Гарриса и других писавших до меня на тему судебного красноречия, я совершенно не стесняюсь их обильно цитировать, как видит читатель.

Сергеич, кстати, тоже задумывался при работе над книгой над этим вопросом, поэтому он поддержал и себя, и меня, и будущих писателей, кто, может быть, будет цитировать и мои мысли в том числе.

Правда, он употребляет термин не «чужие мысли», а общие мысли, как бы подчеркивая, что каждый может родить умную мысль самостоятельно, независимо от того, что ее кто-то родил пару столетий назад.

Музыкальных нот всего семь, но из них рождаются мелодии. Набор слов оратора от 100 тысяч слов до миллиона, но мысль может быть выражена всего тремя словами, и все гениальное уже давно придумано.

Я люблю повторять фразу одного нашего профессора МГЮА, который говорил без ссылки на первоисточник: «Если тебе кажется, что ты родил гениальную мысль, не спеши ее озвучить как свою, вначале посмотри у „классиков". Если не нашел, то не спеши все равно, посмотри еще раз. Вероятно, ты просто плохо искал».

Лично я как-то высказался, что «если мысль чужая, но верная, то почему бы ее не выдать за свою». Оказывается, до меня это уже было сказано: «Знание есть монета свободного обращения, и хорошая мысль, хотя бы сказанная или написанная давно, не умирает».

П. Сергеич считал общие (чужие) мысли одним из лучших украшений речи. Он напомнил, что Байрон, прочитав однажды сборник извлечений из старинных драматических произведений, был удивлен, найдя в них много таких мыслей, которые считал своей нераздельной собственностью; он не подозревал, что другие до него успели сказать многое, позднее самостоятельно высказанное им.

«Если это преступление, – сказал он, – я охотно признаю себя виновным».

Гете находит, что Байрон был слишком скромен. Он должен был сказать: «Что мною написано, то мое, а взял ли я это из книги или из жизни – все равно; мое дело было воспользоваться этим надлежащим образом… Его драма „The Deformed Transformed" [ «Преображенный урод»] есть продолжение моего Мефистофеля, а мой Мефистофель поет песню из Шекспира. Почему бы и нет? К чему было мне трудиться и сочинять свою собственную, когда та, которую сочинил Шекспир, была столь же уместна и выражала именно то, что мне было нужно».

Конечно, во времена Байрона, Шекспира и Гете не была столь развита защита авторских прав. Поэтому они себя чувствовали в использовании чужих мыслей вполне вольготно. Мы тоже можем безбоязненно использовать результаты чужого труда – в устной речи. Но если вы точно воспроизводите цитату письменно, не забывайте сослаться на автора, чтобы избежать ответственности за плагиат – не важно, юридической или моральной.

Если сравнивать нашу адвокатскую профессию с какой-то другой, то, скорее всего, больше подойдет профессия воина. И только потом врача. Так вот, воин в сражении не обязан повторять противнику, кто научил его приемам фехтования. Нанося удар, воин не должен сопровождать его криком: «А это вот – удар Кровопускова!»

«Alles Gescheite ist schon gesagt worden; man muss nur versuchen es noch einmal zu denken [Все разумное давно передумано; надо только постараться подумать еще раз]», – утверждал Гете. И П. Сергеич повторил его мысль:

«Судебный оратор должен твердо усвоить себе, что в этом отношении самый наглый грабеж есть самое законное и похвальное дело. Здесь не место самобытной посредственности. Оригинальность скажется сама собою при передаче и приспособлении чужих отрывков к своей речи. Вся неистощимая сокровищница человеческого знания и искусства в вашем распоряжении. Вам подвернулась подходящая мысль, красивый образ в чужой книге – не стесняйтесь присвоить их. Если вы не увлечены делом, самая остроумная мысль, самая блестящая картина потускнеют в вашей речи, потеряют силу и красоту. Напротив, если вы горите душою, самые простые, затверженные слова оживают в ваших устах и вновь получают утраченную силу, приобретают новый блеск и новые краски в вашей передаче».

Так что смело берите на вооружение то, что говорили Гете, П. Сергеич и другие. Если вам показалось, что я тоже сказал кое-что толковое, не стесняйтесь это использовать. Ради этого и пишется книга.