Текст книги "Суд присяжных. Особенности процесса и секреты успешного выступления в прениях"

Поэтому ни в коем случае вы не должны выходить к присяжным, не зная, какими словами ваша речь закончится. Вы не имеете права завершать свое выступление скомканной фразой, которую я иногда слышал от некоторых коллег в самом начале проекта НТВ «Суд присяжных», а чаще слышу в наших реальных судах: «Вот, в принципе, что я вам хотел сказать..» или: «Ну, вот, вроде я все сказал. Так что. примите законное и обоснованное решение.».

Нельзя красиво «лететь» в речи, применяя сложные речевые обороты, делая фигуры высшего словесного пилотажа, а потом взять и жестко шмякнуться о посадочную полосу или, того хуже, за нее выехать на глазах у десятков пар глаз зрителей этого «авиашоу».

В заключении к 1-й речи Цицерон, например, выразил искреннее желание увидеть Катилину вне стен Рима и даже дал ему напутствие. Цицерон обратился с молитвой к статуе Юпитера Статора, умело играя на значении слова Stator, меняя его с «Остановителя» (Юпитер остановил бегство римлян в сабинской войне) на «Становитель» (хранитель, защитник родины, то есть лицо, противоположное предателю Катилине). Цицерон искренне просит Юпитера, Становителя родины, «охранить храмы, стены города, жизнь граждан от Катилины и его сообщников, врагов отчизны (hostes patriae) и грабителей Италии (latrones Italiae) и обречь их на вечную кару при жизни и после смерти».

Современных примеров искреннего окончания речи можно привести множество, я практически всегда заранее готовил окончательные фразы своего выступления в прениях, иногда даже с них и начинал готовить саму речь. Но в качестве примера мне почему-то запомнились не академические речи Цицерона (наверное, потому что я их не слышал лично) и не речи Федора Плевако из аудиокниг, а речь некоего богатого проныры Лоренса Гарфилда на собрании акционеров компании «Проволока и кабель» из голливудского фильма «Чужие деньги» («Other people’s money») в исполнении Денни Де Вито.

Эту речь я запомнил почти дословно, и вот как раз ее окончание и является примером искренности говорящего. По сюжету герой Денни Де Вито – акула с Уолл-стрит. В самом начале фильма он произносит фразы: «Я люблю деньги. Я люблю деньги даже больше того, что на них можно купить…» И эта его патологическая любовь к деньгам отчетливо прослеживается в течение всей картины.

На собрании акционеров «Проволоки и кабеля» стоял вопрос о смене правления. За голоса акционеров боролись две команды – действующего уже сорок лет директора Джорджа Йоргенсона (Грегори Пек) и скупившего крупный пакет акций финансиста Лоренса Гарфилда. Идея старого директора была сохранить компанию и продолжать производство проволоки и кабеля. Идея Гарфилда заключалась в том, чтобы продать все активы компании (землю, дочерние предприятия, акции других компаний и т. п.) и компанию закрыть, раздав деньги акционерам.

Выступая перед акционерами, старый директор пользовался тем, что его знают все уже сорок лет, обозвал Гарфилда ликвидатором, не производящим ничего, и убеждал, что, несмотря на кризис, скоро начнется подъем, реконструкция дорог, мостов и инфраструктуры, и тогда потребуется много проводов и кабеля, так что компания снова станет сильной, а цена акций вырастет.

«Этот человек не говорит нам, как лучше управлять компанией. Этого человека интересуют только деньги, он хочет убить компанию, которую мы строили, и вы, уважаемые друзья-акционеры, его интересуете потому, что вы мертвые стоите дороже, чем живые… Посмотрите на своего соседа? Разве вы его убьете?.. Если наша страна будет жить по законам таких, как Гарфилд, то будет производить лишь гамбургеры, плодить лишь адвокатов, продавать только акции, собирать урожаи лишь налогов…»

После бурных аплодисментов, посвященных выступлению хорошо знакомого всем Джорги, микрофон взял маленький и лысый Гарфилд, сразу же заслужив свист и крики «долой». В этой обстановке он начал свою речь со слов: «Аминь. аминь и аминь!», чем, несомненно, привлек внимание аудитории, враждебно настроенной. Дальше было примерно так:

«Дорогие коллеги-акционеры, вы только что прослушали молитву. В тех краях, откуда я родом, такая молитва называется заупокойной, то есть молитвой по покойнику. А вы почему-то не сказали „Аминь!“.

Эта компания умерла, уважаемые коллеги-акционеры! Не я ее убил, не надо меня винить, она была уже мертва, когда я сюда впервые приехал. Поздно молиться, потому что, даже если молитвы будут услышаны, и доллар поднимется, а йена упадет, экономика начнет расти, есть такая штука, как оптоволокно, новые технологии. Мы мертвы, но мы пока не разорились. А какой верный способ разориться? Продолжать вкладывать деньги в убыточное производство, падать все ниже, медленно, но верно, пока не вылетишь в трубу. Представьте, в свое время, в XIX веке, наверняка были десятки компаний, производящие конские оглобли. Я уверен, последняя из этих компаний производила лучшие оглобли в мире. Но хотели бы вы стать акционером этой компании? Пусть у нас хватит разума подписать себе свидетельство о смерти, получить страховку и вложить деньги в какой-то другой бизнес, имеющий будущее.

„Нет, мы не можем, – говорится в нашей заупокойной молитве, – мы несем ответственность перед нашими рабочими. Что с ними будет?“

Я отвечу на это вопрос так: нам наплевать! Потому что последние годы эта компания лишь вытягивала наши деньги, мы не несем никакой ответственности перед сотрудниками, это дело правления, а не акционеров. Разве вам правительство сказало, что снизит налоги, вы будете меньше платить за воду и свет, нет, наоборот, вы стали платить вдвое больше, проверьте, а зарплата наших рабочих выросла вдвое! А вот наш с вами капитал составляет сегодня одну шестую от прежнего! Кого это волнует? Меня! Я не ваш лучший друг, я ваш единственный друг! Я действительно ничего не произвожу, но я не бездельник. Я произвожу деньги. И если вы вспомните, то единственным мотивом, почему вы купили акции этой компании, было желание сделать деньги! Вам было все равно, что тут производят: проволоку и кабель, цыплят или мандарины выращивают. Вы хотели приумножить свой капитал! Я помогу вам. Я делаю деньги! Вложите деньги! Вложите их куда-нибудь еще. Может быть, они будут вложены эффективно, и вы создадите новые рабочие места, и, не дай Бог, заработаете пару долларов для себя лично. И если у вас спросят, куда вы дели деньги, скажите, посеяли и ждете урожай…

Мне, кстати, приятно, что меня называют Ларри-ликви-датор. Знаете, почему, уважаемые коллеги-акционеры? Потому что с моих похорон вы уйдете с улыбкой на лице и с долларами в кармане. Это будут похороны, которые имеет смысл провести!»

Если читатель возьмет карандаш, то без труда на примере этой короткой речи Гарфилда выделит вступление, основную часть с аргументами и заключение, где в коротких, но емких фразах оратор доказывает искренность своих чувств и слов, произнесенных ранее. Он готов умереть за деньги, и тут ему трудно не поверить.

Я сознательно сравнил два абсолютно разных персонажа – Марка Туллия Цицерона, гениального оратора древности, и вымышленного Голливудом коротышку Гарфилда. Кстати, некоторые цицероноведы (например, Т. Моммзен) считали Цицерона не талантливым оратором, а лишь хорошим стилистом. Однако легко увидеть, что секрет успешной карьеры Цицерона как оратора заключался не в том, что он хорошо знал теорию ораторского мастерства (он получил соответствующее образование, кстати) и тщательно следовал ей в своей практике, не только в его исключительном таланте, который нельзя не признать, а в том, что он всегда в своем выступлении на первое место ставил не правила, а предмет речи, материал, предоставляемый ему жизнью. Он умел говорить то, что нужно было сказать в этом месте, в это время и перед этой конкретной аудиторией. Каждый его риторический прием был оправдан обстоятельствами дела, настроением слушателей, обстановкой вокруг процесса.

В этом реальный Марк Цицерон похож на вымышленного Лоренса Гарфилда. Если похожи эти люди, то почему бы нам с вами не быть похожими на них?

В заключение этой главки «о заключении» я бы хотел привести несколько примеров заключительной части речей в прениях известного российского адвоката Сергея Аркадьевича Андреевского, ставшего по рекомендации А.Ф. Кони присяжным поверенным округа Петербургской судебной палаты. Современники считали Андреевского мастером психологической защиты. Сам он называл адвокатов «говорящими писателями», а защиту в суде – «литературой на ходу».

Дело Зайцева было первым в карьере Андреевского, поэтому обратите на него особое внимание. Зайцев с особой жестокостью убил из-за денег хозяина меняльной лавки. Будучи арестованным, он во всем признался, а с помощью таланта Андреевского получил минимальное наказание. После этого процесса на каждом заседании с участием Андреевского присутствовали стенографисты, а речи адвоката сразу публиковались в газетах.

Как мастерски Андреевский внушил присяжным, что они выносят смертный приговор! Эту часть речи я использовал в своих речах на проекте НТВ неоднократно в разных вариациях, чем вызывал раздражение у моих коллег-прокуроров, говорящих: «Вот, опять включил давление на присяжных, мол, вы выносите высшую меру, чуть ли не расстрел». В самом деле, присяжным сложно решиться на полное оправдание и на высшую меру. Поэтому, если они понимают, что вынуждены в данную минуту назначить высшую меру наказания, скорее всего, они проявят снисхождение, вплоть до минимально возможного наказания.

Вот что сказал в окончание речи Андреевский:

«Убийство, гг. присяжные заседатели, есть несчастье, старое, как земля. Еще со времен Каина люди не могут искоренить этого зла. Этот общественный недуг подкрадывается к человеку, как чума, нападает на его мозг, делает бесчувственным его сердце и, распоряжаясь его руками, заставляет его делать то, от чего он сам впоследствии приходит в ужас и невольно отталкивает от себя своих собратьев. Надо иметь откровенность сознаться, что наказания не помогают делу. Творя наш суд, мы ходим во тьме и действуем больше по инстинкту, потому что не можем придумать никакого иного порядка, никаких других средств. Будем же осторожны, не забывая, что во всех делах такого рода мы всегда судим о совершенно непостижимом для нас состоянии человеческой души.

Вы правы, гг. присяжные заседатели, сокрушаясь об участи Красильникова (убитый. – Р М.). Но что же ожидает Зайцева? Правда, после вашего приговора он возвратится в тюрьму. Он будет жив сегодня и завтра, и месяц и год; но затем он станет примечать, что у него нет ни воздуха, ни воли, ни желаний, ни привязанности, ни будущего, – он заметит, что он в действительности не живет; тогда он увидит, что он умер, и припомнит, что он умер именно сегодня, после вашего приговора… Такую-то коварную смерть дает виновнику уголовное наказание… Провожая Зайцева в это безотрадное будущее, пробегая его короткую жизнь, припоминая, из-за чего, из-за какого сплетения обстоятельств погиб этот, по природе своей, честный, смирный и добрый мальчик, я не могу не выразить, что я в такой же мере жалею его, как и покойного Красильникова. Если хотя кто-нибудь из вас разделит мои чувства к подсудимому, то я буду считать, что я исполнил возложенную на меня задачу».

Дело Августовского. Августовского обвиняли в побеге из ссылки и убийстве кухарки. В речи Андреевского упор был сделан на вспыльчивость характера подсудимого и его природную физическую силу. Андреевский говорил: «Откровенно назвав Августовского несправедливым, я с таким же убеждением скажу, что эта несправедливость у него не злонамеренная и преступная, а болезненная. Причина ее заключается в ненормальной силе и ложном направлении его фантазии. Всякая неудача, беда, опасность вырастают в его глазах в такие чудовища, что он теряется. Он им, этим неудачам и несчастьям, читает горячие монологи негодования и в эти минуты окончательно утрачивает способность оглянуться на себя, обсудить свое отношение к событию, поискать в себе причины его…»

И в заключении Андреевский воззвал к присяжным так:

«Господа присяжные заседатели! Когда-то, к соблазну целого языческого мира, Спаситель отпустил блудницу, сказав ей: иди и больше не греши. Этот божественный приговор исправил целую жизнь. Это простое средство – пощадить, дать вольно подышать – ни разу не было еще испробовано относительно Августовского. Быть может, в этом таится секрет его исправления… По крайней мере, прежняя система заставляла его только ожесточаться и падать все глубже. Быть может, вы рискнете испытать это новое средство… Но если ваши взгляды разойдутся с моими, у вас есть возможность облегчить участь подсудимого, признать, что он нанес смертельную рану, не рассчитывая непременно на убийство. На это есть некоторые данные. Подсудимый мог задаться странной мыслью совершить какое бы ни было преступление; убийство не было для него необходимо. Притом эксперт Дюков заявил вам, что мышечная сила подсудимого необыкновенно велика и что его рука, в минуту запальчивости, невольно может увлечь его дальше, чем он желает. Такое решение согласовалось бы с той системой, которой всегда держались ваши предшественники. Они всегда старались вычесть подсудимому из грозящего ему за преступление наказания все то, что перенесено им в виде непосильных горестей раньше суда».

Стоит ли удивляться, что Августовский был признан виновным в убийстве в запальчивости и раздражении (аффект?) и приговорен к ссылке в поселения.

Дело Евдокии Вольфрам. Евдокию Вольфрам обвиняли в покушении на убийство ее мужа Федора Вольфрама. Она склонила своего любовника, дворянина Валериана Козловского, убить ее мужа, причем указала на способ – влить тому в рот азотной кислоты, предварительно напоив алкоголем. Преступление не было доведено до конца, потому что у Козловского в пузырьке не было достаточно кислоты, чтобы сжечь внутренности жертвы, и поэтому тот выжил. Как образно сказал Андреевский: «Чудовищная мысль, прошипев, не дала взрыва. Да и горючего материала было недостаточно. Руководительницей была женщина, не настойчивая во зле и незлопамятная».

Андреевского не зря называли мастером психологической защиты. В данной речи он, как и в других речах, постарался максимально подробно изложить все детали жизни, биографии подсудимой, причем облек свое повествование в художественную форму. Складывается впечатление, будто адвокат с самого начала следил за каждым шагом будущей преступницы и обязывает присяжных знать о каждом таком шаге, иначе они превратятся просто в почтовый ящик, которому все равно содержание брошенных в него писем. «Вы, доступные только живому голосу правды, – вы так судить не можете! Вы видите, что перед вами поставили ранее незнакомого вам человека, и вы знаете, что вправе распорядиться остатком его жизни. Понятно, что и этот человек имеет право ознакомить вас с первой половиной своей жизни прежде, чем вручить вам остальную…»

(И этот прием в своей речи я использовал неоднократно. С той лишь разницей, что сравнивал присяжных не с почтовым ящиком, а с машиной, куда в приемное устройство можно вложить бумагу с обвинением, а из другого отверстия получить проштампованный вердикт.)

В заключении своей речи, приведшей к полному оправданию, Андреевский очень емко и кратко повторил то, что на протяжении всего выступления доносил присяжным. Это окончание речи – классический пример, как нужно в заключении повторять всю речь. Уверен, оратор потратил на такое заключение очень много времени, чтобы сделать из него именно Итог, а не скатиться к повторению уже сказанного:

«Переходя к итогам, я скажу вам: вы призваны удалять негодных, исторгать из общества плевелы. Можете ли вы по совести отнести к таким плевелам Е. Вольфрам? Ведь нравственная пригодность человека определяется не только отсутствием дурных дел, но и в особенности – теми испытаниями, искушениями, которым сумел человек противостоять. Легко тому ходить прямо, кому не обо что было спотыкаться. Вспомните жизнь Вольфрам. Осиротелая, бездомная, без руководства любящих близких и опытных людей, выпущенная в полудетском возрасте на улицы Петербурга, она по природному хорошему инстинкту вошла в жизнь прямой, честной дорогой. Вращаясь затем в среде людей самых вольных нравов, она осталась чистой женщиной и не сделалась падшею. Терпя крайнюю нужду, она никогда, никогда не посягнула на чужое! Связанная с мужем вечно пьяным, который довел спутницу до последних пределов человеческого терпения. Изменяя такому мужу под влиянием сильной страсти, она страдала от сознания нарушаемого долга. Такую женщину рука не поднимается выбросить. Что касается того преступного часа в ее жизни, который запятнал ее, то, гг. присяжные заседатели, за ее прожитые несчастья и испытания, за ту дрожь внутренних укоров, которую она испытывала в те минуты, когда в безвыходном положении решилась на злодеяние, и в особенности за ту радость, которую она ощутила, когда преступление не удалось, за ее однажды согрешившую, но привязчивую, глубокую душу ее – простите ее».

Дело Мироновича. Наверное, самое интересное дело в карьере Андреевского, которое он сам называл историческим и достойным изучения потомками. И.И. Миронович был арестован и обвинялся в убийстве еврейской девочки Сарры Беккер, которая проживала вместе со своим отцом, служившим приказчиком, в квартире при конторе, принадлежавшей Мироновичу. Дело рассматривалось дважды, причем в первый раз Миронович был обвинен, но приговор присяжных был отменен по кассационной жалобе. В первый раз на скамье подсудимых было еще двое соучастников преступления, а при повторном рассмотрении под судом остался один Миронович. По словам современников, это была самая блистательная речь Андреевского. Шаг за шагом он подводил присяжных заседателей к мысли о полной невиновности своего подзащитного, который в итоге был оправдан.

Мысль, которую Андреевский вложил в заключение речи, была проста – нельзя судить человека только за то, что больше никого не нашлось, чтобы ответить за преступление. Я обычно говорил в «Суде присяжных», что присяжные не обязаны исправлять недостатки работы следствия и не имеют права отправлять за решетку человека, потому что они (жест в сторону прокурора) плохо искали настоящего преступника!

«Заканчивая защиту, – что бы нас ни ожидало, – мы должны заявить горячую благодарность тем ученым, литераторам и представителям высшего суда, которые содействовали разъяснению истины в этом процессе. О личности Мироновича по-прежнему молчу. Но если бы он и был грешен, возможно ли поэтому рассчитываться с ним за деяния другого? И где же? В суде, от которого и падший поучается справедливости, потому что здесь он должен услышать высокие слова: „Получи и ты, грешный, свою долю правды, потому что здесь она царствует и мы говорим ее именем". Всякое раздражение против Мироновича должно смолкнуть, если только вспомнить, что он вынес. Его страданий я не берусь описывать. Он часто сам не находил слов и только судорожно сжимал кулак. Против кого? Роптать бесполезно: чиновники – люди, они могут ошибиться… И если бы в первый раз Миронович был оправдан, а Семенова обвинена, то ему оставалось бы только удовольствоваться тем, что гроза миновала. Но теперь, когда все разбежались и одному Мироновичу подброшено мертвое тело несчастной девочки, присяжные, оправдывая Мироновича, рискуют объявить, что виновных никого нет. И если они не смутятся этим риском, тогда Миронович будет хотя отчасти отмщен. Приговором этим присяжные скажут тому, кто создавал это дело, кто руководил им, они скажут этому руководителю, и это его, конечно, огорчит: вы, не кто иной как вы, выпустили настоящих виновных! И верьте, господа, что даже те, в ком есть остаток предубеждения против Мироновича, и те встретят оправдание его с хорошим чувством. Все забудется в сознании свободы, в радостном сознании, что русский суд отворачивается от пристрастия, что русский суд не казнит без доказательств!»

Дело Наумова. Наумов обвинялся в том, что задушил свою хозяйку, дворянку Викторию Чарнецкую, у которой прослужил 7 лет, терпя ее скверный характер и скаредность. Андреевский показал в своей речи, что старуха была просто демоном во плоти, видящим смысл жизни исключительно в накоплении денег, хотя имела полтораста тысяч годового дохода, а «белье стирала раз в полгода на 50 копеек, вечером ужиная сухарями за копейку». В этом деле, по меткому выражению Андреевского, не было ни одного свидетеля, который сказал бы доброе слово о покойной, все старались держаться от нее подальше, а подсудимый в течение почти десятилетия буквально «крепко завинтил свою терпимость», будучи человеком добрым и наивным, «как дитя». И взорвался терпеливый слуга, только будучи несправедливо обвиненным в воровстве, под угрозами хозяйки отправить его в Сибирь за то, чего не совершал и не думал совершить. Мысль, заложенная Андреевским в своей речи, просто поражает своей смелостью и адвокатским цинизмом: старуху всего равно бы убили, рано или поздно. Странно только, что сделал это самый безобидный человек, и это, видимо, промысел Божий.

Заканчивая свое выступление, Андреевский обратился к присяжным как к Божьему суду и даже позволил себе прочесть молитву:

«Мне ужасно трудно заканчивать мою защиту… Вы непременно должны отвергнуть… будто Наумов убил Чарнецкую, как слуга… Наумов тут был вовсе не в роли слуги: он не желал делать кражи, он не пользовался ночным временем, когда он один имел бы доступ к своей хозяйке, – он был здесь просто-напросто в положении всякого, кого бы эта старуха вывела из себя своей безнаказанной жестокостью. Он действовал не как слуга, а как человек… Но ведь убийство все-таки остается. Я, право, не знаю, что с этим делать. Убийство – самое страшное преступление именно потому, что оно зверское, что в нем исчезает образ человеческий. А между тем, как это ни странно, Наумов убил Чарнецкую именно потому, что он был человек, а она была зверем.

Нам скажут: нужно охранять каждую человеческую жизнь, даже такую. Прекрасное, но бесполезное правило. Пускай повторится подобная жизнь, и она дойдет до тех рук, которые ее истребят. Оно и понятно: если явно сумасшедший, которого почему-нибудь не возьмут в больницу, станет убивать кого-нибудь на улице, всякий вправе убить его в свою очередь, защищая свою жизнь. Если менее явная сумасшедшая, как, например, Чарнецкая, будет безнаказанно делать всевозможные гадости и начнет, в припадке своей дикости, царапать своими когтями чью-нибудь душу, то и такую сумасшедшую убьют. Правосудие тут бессильно.

Заметили ли вы на погребальном богослужении один молитвенный припев: „Господи! Научи мя оправданиям Твоим!" Это значит, что каждый умерший, как бы он ни был чист перед своей совестью, все-таки грешен перед Богом. Но он не знает, как оправдываться, – и он просит: „Научи меня оправданиям Твоим"… Он просит самого Бога придумать для него защиту. И я готов повторить эту молитву за Наумова».

Дело о краже изумрудной брошки. Подсудимая, жена отставного штабс-ротмистра Ольга Федоровна М-ва, была оправдана под громкое сочувствие публики. В заключительной части речи Андреевский смело набрасывается на обвинителей:

«М-ва или другая? – и сколько бы вы ни сидели в совещательной комнате, из этого недоумения вы не выйдете. Нельзя же вам, в самом деле, взять две бумажки, написать на них две фамилии, зажмурить глаза, помочить пальцы, – и если к пальцу пристанет бумажка с фамилией М-вой – обвинить М-ву, а если пристанет другая бумажка – оправдать.

Итак, вы оправдаете М-ву. Но пусть же ваше оправдание сослужит и другую службу. Пускай сыскное отделение хотя немножко отучится от своей прямолинейности, от своей прыти, от этой езды в карьер, потому что, хотя со стороны и красиво смотреть, как ретивый конь стрелою несется от Аничкина моста прямо к Адмиралтейству, но при этом часто бывает, что он давит ни в чем не повинных прохожих. Точно так же в этом деле сыскное отделение придавило и М-ву. Когда вина подсудимого ясно доказана, тогда за участь М-вой я спокоен. Я спокоен уже потому, что у вас постоянно будет двоиться в глазах: мы готовы отдать его в карающие руки; но когда, как здесь, обвинение основывается на одних предположениях и притом очень шатких, – тогда наши лучшие защитники, то есть судьи, всегда скажут тому, кто посягнет на свободу М-вой: руки прочь! Эта женщина неприкосновенна! Такой приговор вы постановите спокойно и достойно, для поддержания веры в чистоту нравов, ибо основное правило, на котором должно удержаться уголовное правосудие, всегда останется одним и тем же: доверие выше подозрения».

6.5. Как запомнить свою речь, чтобы читать без бумажки. Есть множество способов запоминания, об этом не в этой книге. Вспомните, как вы готовились к экзаменам и зачетам, зазубривая определения и начитывая материал.

Актеры учат текст своих ролей по разным методикам. Для выступления перед публикой некоторые политики придумывают формулы, где, переставляя фразы, можно говорить долго, около дела и, по сути, ни о чем.

Есть способ придумать легко запоминающуюся фразу, состоящую из первоначальных слов разных тезисов вашей речи, например: «Ошибся, дорогой, ключом дверь откроют позже», где каждое слово просто реперная точка, позволяющая вам вспомнить, о чем, собственно, тезис.

Ошибся (Ошибся прокурор в том, что не принял во внимание в обвинительном заключении…).

Дорогой (Дорого оценен ущерб, но эксперт не принял во внимание, что…).

Ключ (Ключевой свидетель обвинения наврал, ибо не могло быть так, как он говорил…).

Дверь (Отпечатки пальцев были не только на двери, но и на других предметах, а это значит…).

Откроют (Сделаю вам открытие – на самом деле произошло вот что…).

Позже (Опоздание потерпевшего – на него следует обратить внимание, почему потерпевший опоздал на свидание и не смог предотвратить убийство. и т. п.).

Лично я таким способом пару раз пользовался, работает, но нужно к нему привыкнуть, постепенно увеличивая количество слов во фразе.

Но, на мой взгляд, самое главное все-таки – хорошее знание материалов дела, до деталей и запятых, для чего нужно просто читать дело не по диагонали, а построчно, слово за словом.

Я чаще, выходя к присяжным, вспоминаю всех участников процесса, от обвиняемого до последнего свидетеля и эксперта, мысленно рисую из них круг в зале судебного заседания, размещая в центре круга стол с доказательствами. Мысленно я нахожусь у этого стола, где доказательства аккуратно разложены (о чем я позаботился во время подготовки к речи и в ходе судебного следствия). Я помню эти доказательства, я знаю их недостатки и достоинства. Я помню, что говорили люди, которых я разместил в круг и, мысленно глядя на них, я вспоминаю, что они говорили и что я могу возразить им или поддакнуть. Присяжных мне не нужно размещать в этом мысленном помещении, потому что они прямо передо мной сейчас, я смотрю им в глаза, я рассказываю им историю, будто любимый фильм, что видел уже неоднократно, запомнил визуальные картинки-кадры из него и почти заучил диалоги артистов. Вам ведь приходилось рассказывать содержание просмотренного фильма, давая ему оценку?

Ну и, конечно же, возвращаясь к уже сказанному, если вы напишите речь и несколько раз ее прочтете, то, вероятно, вы просто ее выучите, так что слова сами будут отскакивать от зубов. Главное, что это будут не зазубренные фразы в сторону слушателей, а целенаправленные выстрелы в их головы вашей оценкой, основанной на абсолютном и детальном знании материалов дела.