Текст книги "Книга откровений"

– Моя близкая знакомая умирает. Я только что был у нее.

– Мне очень жаль, – сказала девушка, опустив глаза на книгу, лежавшую у нее на коленях. У нее были длинные изящные пальцы с темно-розовыми ногтями. – Она вам очень дорога?

– Никого дороже, пожалуй, нет.

Я повернулся к окну. Совсем стемнело, но еще можно было видеть простиравшееся за окном пространство суши, отвоеванной у воды. Почему-то я от этого разозлился, но так же быстро остыл.

– Она позаботилась обо мне несколько лет тому назад, когда мне было плохо.

– Таких друзей бывает не много, – сказала девушка. – Да.

– Что с ней случилось? – Рак.

– Ах, простите.

В радиодинамике что-то щелкнуло, и мы услышали монотонный, безжизненный голос кондуктора: «Амстердам. Центральный вокзал…» Девушка кивнула мне на прощание и закрыла книгу.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Джульетта, – ответила она, – Джульетта Вурман.

Я назвал свое имя, и через проход мы пожали друг другу руки.

– Вы не удивитесь, если я попрошу у вас номер телефона? – спросил я.

Она улыбнулась.

– Нет, не удивлюсь.

Она написала на бумажке свое имя и номер телефона и протянула мне. Я взглянул на листок, чтобы убедиться, что смогу разобрать ее почерк, и засунул его поглубже в карман брюк.

– Мы могли бы как-нибудь встретиться, – предложил я. Она кивнула. Поезд подъехал к станции, замедлил ход и остановился. Мы оба поднялись.

– Спасибо, что заговорили со мной. Мне стало легче. Девушка опять улыбнулась и ничего не сказала. В здании вокзала я увидел ее еще раз, мелькнул в толпе ее темный хвостик. Потом она затерялась в толчее.

Позже, уже дома, я стоял у окна и разглядывал листок бумаги. Я был поражен четкостью и аккуратностью ее почерка. Номер телефона. Подобно сотне других номеров, которые я спрашивал за последние восемнадцать месяцев. И в то же время отличающийся ото всех…

Я смотрел вниз, на пустую улицу – уличные фонари, стоящие на одинаковом расстоянии друг от друга, а там, где они заканчиваются, начинается канал. Холодная ночь. Неподвижная. Как будто город лежит под хрустальным колпаком.

Зимой в Амстердаме бывают такие совершенно тихие ночи, что, прогуливаясь, можно услышать шуршание велосипедных шин на соседней улице, или как разговаривают в своей спальне супруги на третьем этаже дома. Эта неподвижная тишина всегда напоминала мне волшебные сказки, которые я читал в детстве.

Джульетта.

Конечно, я знал, что отличало ее от остальных женщин. Хватило бы одного взгляда, чтобы сказать, что она непричастна. У меня не было ни малейших сомнений на тот счет, что она не могла быть одной из трех женщин.

О ее непричастности свидетельствовал цвет ее кожи.

Именно цвет ее кожи.

В середине ноября, вернувшись из бара в половине второго ночи, я обнаружил на автоответчике сообщение от некой Эльзы. Она звонила сказать, что у Изабель ремиссия и что она вернулась домой в Блумендаль. Изабель просила меня навестить ее. Когда через два дня я постучал в дверь ее квартиры, мне открыла Эльза.

– Изабель в гостиной, – сказала она.

Изабель лежала на диване, обложенная со всех сторон подушками и накрытая гватемальским стеганым одеялом. На голове у нее был шелковый тюрбан янтарного цвета, а на пальцах блестели драгоценные камни (единственный блеск, который остается пожилым женщинам, сказала она однажды, с чем я, естественно, не согласился).

– Изабель, – произнес я и, подойдя, поцеловал ее в щеку. Затем сел на стул, стоявший рядом с диваном. Последние лучи заходящего солнца освещали ряды книг позади нее. – Вы намного лучше сейчас выглядите, – Изабель скорчила недоверчивую гримасу, опустив уголки рта. – Правда, – подтвердил я. – Гораздо лучше.

– Я живой труп, – возразила она. – А как у тебя дела?

Я рассказал о том, как обживаюсь в квартире, что работаю в баре, все-таки какой-то заработок. И вдруг я иссяк. Мне нечего больше было сказать. В замешательстве я опустил глаза. Изабель прикрыла своей рукой мою. Ее пальцы были невесомыми, бесплотными.

– Что ты делаешь с собой? – спросила она. Я нервно рассмеялся.

– Что вы имеете в виду? Она повторила свой вопрос:

– Что ты делаешь с собой?

– Ничего особенного, – ответил я тихо.

Изабель внимательно изучала меня несколько мгновений, потом потянулась за стаканом воды. Запив таблетку, она откинулась на подушки.

– Я знаю, что с тобой случилось что-то плохое.

Я не мог говорить. Все, что мне оставалось, так это пристально смотреть на нее.

– Я кое-что знаю об этом от того полицейского. Как там его звали? Олсен.

– Но я ничего ему не говорил…

Я старался восстановить в памяти тот разговор на дне рождения Пола Буталы Вспомнилось сочувствующее выражение на лице Олсена, когда он подносил ко рту кружку с пивом…

Изабель слегка передернула плечами.

– Ну, ты, должно быть, что-то сказал.

Книжные полки позади нее уже погрузились в тень. На улице, за террасой, солнце стояло так низко, что освещались только верхушки сосен, окрашивая хвою ярко-оранжевым цветом с палевым оттенком, почти таким же, как и тюрбан на голове у Изабель. Обернувшись к ней, я увидел, что она протянула свою худую руку к шнурку выключателя и зажгла лампу.

– Я уже говорила тебе и повторю опять. Извини, если это прозвучит резко. У меня нет ни сил, ни времени па недомолвки. Что бы ни случилось с тобой, это уже позади. Ты должен идти вперед. Положим, ты не можешь больше танцевать, но ведь можно заниматься хореографией. Ты был таким талантливым хореографом! Конечно, слишком молодым, но очень талантливым, – она лукаво улыбнулась одними уголками рта. Даже будучи слабой, она все равно поддразнивала меня. – Такой дар… – она замолчала на мгновение, подбирая слова, потом сказала: – Такой дар везде на вес золота. Ты разве не видишь?

Я кивнул и некоторое время молчал.

– Не уверен, что это осталось позади меня, – наконец сказал я. – Иногда мне кажется, что еще нет.

Мы сидели молча, каждый был погружен в собственные размышления. Мои мысли разбегались. Я представил себе Пола Буталу, как он сидит в своем кабинете, возле него на столе блестит бриллиантовыми глазами его зажигалка…

Открылась дверь, и бледное лицо Эльзы показалось из темноты.

– Изабель пора отдыхать, – сказала она.

Я поднялся, готовый распрощаться, но Изабель взяла меня за руку.

– Останься на ночь, – попросила она, – в твоей комнате. А завтра мы опять сможем поговорить.

Бывают дни, когда пейзажи Голландии очень совпадают с настроением. На следующий день, сев в поезд на Амстердам, я устроился у окна и уставился на проносившиеся мимо аккуратные равнинные сельские пейзажи, которые действовали на меня успокаивающе. В них не было ничего примечательного, разве лишь то, что они вообще тут были. Только однажды вдали появилась рощица, которая выглядела довольно естественно, как будто выросла там случайно, но когда поезд поравнялся с ней, стало очевидно, что это обман зрения – деревья посажены искусственно, росными рядами. Порядок был там с самого начала. Я невольно улыбнулся: типично голландский розыгрыш.

Тем утром Изабель говорила о моих балетах, хваля мое воображение, экспансивность, находчивость. Это было совсем не в ее духе, похоже, напоминая мне о моем прошлом, она таким образом пыталась вернуть меня самому себе. Это у нее не очень получалось. Слушая ее, я понял, как много у меня было отнято: сейчас я очень мало напоминал того человека, которого она описывала. По ее словам, через танец мне удастся выразить то, что меня тревожит. Я объяснил ей, что чувства, которые меня тревожат, делают саму идею танца невозможной.

Значит, мне надо над этим работать, ответила она. Надо продвигаться вперед. Я не сказал ей, что работаю над этим и продвигаюсь вперед. Каждая женщина, с которой я переспал, была еще одним шагом к правде. Во всяком случае, так мне представлялось. Я все еще думал, что должен сократить расстояние между собой и тем, что я испытал. Что бы я стал делать, если бы вдруг столкнулся с одной из трех женщин? Я не имел понятия. Может быть, ничего. Суть проблемы была не в получении ответов и даже не в постановке вопросов, а в соприкосновении с ней.

За последние несколько месяцев сфера моих поисков расширилась. Теперь я искал не только медсестер, я просто искал. В конце концов, немало времени прошло с тех пор, и не исключено, что они уже не медсестры, если вообще ими были. Мое восприятие происшедшего в той комнате было только одним из вариантов возможных толкований. Что, если женщины просто выкрали снотворное из больницы? Может, они вовсе не медсестры, а просто воровки? Итак, сфера поисков была расширена, а моя методика основывалась на интуиции. Если у меня возникало смутное подозрение по поводу кого-нибудь, то я сразу действовал. Я ложился в постель с разными женщинами – худыми и толстыми, молодыми и пожилыми. Они думали, что я хочу секса с ними. И ошибались. На самом деле, как только они снимали с себя одежду и я видел, что это не те женщины, я тут же терял к ним всякий интерес. Вот они на софе или на кровати в дешевом гостиничном номере в обеденный перерыв; или поздним вечером в квартире – пол залит лунным светом, батареи холодные; или на заднем сиденье машины, припаркованной в тихой аллее; на одеяле, расстеленном под деревом, или в песчаных дюнах, или на берегу водохранилища – канала или искусственного озера… вот они все, обнаженные, незнакомые… невиновные. Всякий раз наступал сложный момент. В большинстве случаев они обвиняли меня, говоря, что я пытаюсь их унизить, что мне нужно всего лишь проявить свою власть. Они спрашивали, что я хочу доказать (очень уместный вопрос). Они говорили, что я импотент, трус, что я жалок. И все называли меня, как легко догадаться, женоненавистником. Некоторые даже впадали в ярость. Одна из женщин угрожала мне ножом. Я помню, как она стояла, обнаженная в своей спальне с искаженным от ярости лицом. Шторы с коричневыми и оранжевыми цветами позади нее были плотно закрыты, не пропуская дневной свет. В кулаке она сжимала нож длиной сантиметров двенадцать. Мне понадобился целый час, чтобы успокоить ее. Но иногда, что было гораздо хуже, некоторых охватывала страшная печаль, как будто то, что я отвергаю их, подтверждает их собственное мнение о себе – что они никому не нужны. Я чувствовал себя непростительно жестоким, когда молча наблюдал, как они собирают свою одежду, их тела сразу становились угловатыми, неловкими, как будто потерявшими свое значение, смысл. Что я мог поделать? Сказать, что мне жаль? Что тут лишь моя вина? Вряд ли это что-либо изменило бы…

Поезд замедлил ход, подъезжая к одной из пригородных станций недалеко от Амстердама.

Временами я почти был готов отказаться от своих поисков, чувствуя, что больше не могу видеть их слезы, гнев, молчаливую враждебность… Но у меня не было выбора. Я не знал, как я смогу жить по-другому. Со мной произошло какое-то превращение. Я превратился в такое же чудовище, как и женщины, которых я искал. Это был результат их воздействия на меня. Словно вампиры, они обратили меня в подобие самих себя.

Когда я выходил на платформу Центрального вокзала, мне в голову пришла неожиданная мысль, и я удивился, что не подумал об этом раньше. Я стоял на платформе под высокой изогнутой крышей, мимо меня плыл поток людей. Я спрашивал себя сейчас, по прошествии почти пяти лет, насколько точно помню тела женщин в белой комнате Я концентрировался на нескольких отличительных деталях, как потерпевший кораблекрушение цепляется за обломки корабля, но что еще я помню? Разве не факт, что почти невозможно запомнить тела людей, с которыми ты переспал в прошлом? И не имеет значения, как долго вы были вместе. Как только расстаешься с человеком, его тело постепенно забывается, оно становится как будто неполным, приобретая абстрактный, почти призрачный образ. Да, остается общее представление о том, как человек выглядел, но сможете ли вы представить себе его тело во всех подробностях? Вряд ли. Это одна из форм распада, происходящего с нашей памятью; хотя есть еще одна, более явная форма – физического изменения, которая неизбежна в реальной жизни и в реальном времени. За пять лет тело меняется. Например, Мод могла набрать вес, а кожа Астрид – потерять упругость и гладкость. Так смогу ли я, с учетом всех этих изменений, с уверенностью опознать женщин, если увижу их? Если, допустим, в полиции на очной ставке их поставят в ряд с другими женщинами, обнаженными и с колпаками на головах, смогу ли выделить их? Или буду терзаться нерешительностью в темноте за непроницаемым стеклом?

Я расхаживал по платформе, которая уже опустела, если не считать ссорящихся под крышей голубей. В горле першило от резкого запаха мочи… Есть еще и третья форма распада, вдруг сообразил я. Постепенно тела женщин из белой комнаты, которые я видел пять лет тому назад, стали сливаться с женскими телами, которые узнал с тех пор. Они наплывали друг на друга, их очертания становились размытыми. Как будто я сложил в одну стопку слайды с изображением всех моих женщин в хронологической последовательности и теперь пытаюсь при помощи яркого света, направленного сквозь все слайды, рассмотреть три изображения, находящиеся в самом низу.

Невозможно.

В середине темного подземного перехода, ведущего в здание вокзала, я опять задержался. Я понял, что добиваюсь обратного результата. Каждый раз, когда я вижу обнаженное женское тело, оно выполняет роль кислоты, разъедающей образ тех женщин, которых ищу. Вместо того чтобы, как следовало ожидать, приблизить цель, каждая новая женщина заслоняет ее от меня. Короче говоря, в моем подходе уже содержатся зерна поражения, которые не дают результату прорасти. Я опять вспомнил слова Изабель. Она ничего не знала о моей ситуации, но советовала двигаться вперед, что теперь показалось мне вполне своевременным. Я почти дошел до такой точки, когда идти дальше не имело смысла, было абсурдным и даже опасным.

Я намеренно употребил слово «опасно». В ту зиму у меня начался уретрит[17]17
  Воспаление мочевыводящего канала.


[Закрыть]. Раньше у меня никогда не было никаких заболеваний, передающихся половым путем. И моя реакция, наверное, была типичной: я почувствовал себя запачканным, опозоренным.

Я проходил лечение в клинике, расположенной в центре города, рядом с Музыкальным театром. Моим лечащим врачом была женщина лет под пятьдесят, в белом халате, который она не застегивала, и в очках с узкими овальными стеклами. Она задала мне ряд вопросов личного характера, и среди них – сколько сексуальных партнеров у меня было за последние шесть месяцев. Я заколебался на мгновение, не зная, как ответить, потом сказал, что не знаю точно.

– Вы не уверены? – она взглянула на меня поверх очков.

– Много, – пояснил я.

– Больше десяти? Я кивнул:

– Да. Гораздо больше.

– Вы предохранялись?

Я посмотрел на нее, но ничего не ответил.

– В таком случае вам повезло, – сказала она, – что вы подцепили только это.

Как ни странно, опасность серьезной инфекции никогда не приходила мне в голову, по крайней мере до этого момента. Тут, конечно, сыграло свою роль то, что я был безрассудно решителен и зашорен в своем стремлении найти пресловутую троицу.

– Знаете, – спокойно сказала врач, – вам нужно быть осторожнее.

Получить совет заботиться о своем здоровье после всего, что со мной случилось? Меня это очень позабавило, и, наверное, я улыбнулся.

Врач наклонилась ко мне.

– Я больше думаю не о вас, а о тех, кто может контактировать с вами, – сказала она все тем же спокойным голосом.

Я судорожно сглотнул и отвел глаза в сторону. Она выписала мне какие-то антибиотики. Меньше чем через две недели все симптомы заболевания совершенно исчезли и никогда не возобновлялись. Однако я запомнил ее слова и с тех пор был более осторожен.

Помимо всего прочего, мне следовало подумать и о Джульетте. Я начал верить в то, что Джульетта – или скорее ее образ – имела прямое отношение к моей ситуации, воздействовала на мое сознание. Через три дня после знакомства в поезде, я позвонил ей домой. Она сказала, что рада тому, что я объявился, И поясняюще добавила, что изучает драматургию в университете и собирается уезжать на практику. Ей бы не хотелось, чтобы я позвонил и не застал ее дома, как будто она дала мне номер телефона, заранее зная, что исчезнет. Она рассмеялась в трубку. Мы договорились встретиться на следующий день в кафе «Люксембург», учитывая, что днем там почти никого нет.

Когда я приехал, она была уже на месте, сидела за столиком в глубине, откинувшись на стуле и вытянув ноги со скрещенными щиколотками, и читала книгу. Когда я подошел, она улыбнулась мне и сказала:

– Ну что, вы по-прежнему разговариваете с собой?

– Откуда же мне знать! Только если вы об этом скажете.

– Я или кто-то другой, – ответила она. Я улыбнулся.

– Другого нет.

Не помню точно, о чем мы говорили в тот день. Просто знаю, что впервые за много лет я почувствовал себя раскованно. Вот я на свидании с девушкой, и не нужно решать никакой задачи. Мне не нужно видеть ее обнаженного тела, достаточно видеть цвет лица. Был один момент, который запомнился – когда я увидел шрам у нее на левой руке, похожий на ожог, потому что кожа как будто расплавилась, а потом застыла. Впрочем, я нашел этот шрам еще одним, очень трогательным доказательством ее невиновности, которая и так очевидна. Я предпочел не спрашивать о шраме, не желая нарушать атмосферу нашей встречи, такую спокойную, свободную, совершенно для меня незнакомую.

Через месяц, когда она вернулась с Лазурного Берега, я пригласил ее в маленький итальянский ресторан на ужин. Ресторан находился на улице Джордаан. Вечер был холодным, и на ней был черный свитер, связанный в рубчик. В сочетании с коротким хвостиком этот свитер придавал ей очень французский вид. Ее губы были накрашены шикарной фиолетовой помадой, а на безымянном пальце руки (той, со шрамом) поблескивали шесть тоненьких серебряных колец. Она выглядела еще красивее, чем в первый раз, а главное – сама не осознавала своей красоты, а если и осознавала, то относилась к ней как бы со снисходительностью. Так обычно относятся к детям, когда они задают слишком много вопросов. Мне все это казалось в ней необычным, учитывая ее юный возраст. Не думаю, что ей было больше двадцати пяти, скорее, пожалуй, около двадцати.

Она рассказала, что практические занятия проходили в переоборудованном фермерском доме, находящемся в горах за Ниццей. По вечерам они ездили в город на старом американском тарантасе, который принадлежал одному из преподавателей. Пили коктейли в Негреско, танцевали в клубе в Кап д'Антиб. Вечером перед отъездом один молодой человек пригласил ее прокатиться на его яхте к греческим островам. Она отказалась от приглашения. Сказала, что он выглядел слишком симпатичным и в нем не было изюминки. Как манекен в витрине магазина.

– Однако богатый манекен, – заметил я.

Она пожала плечами, но ничего не сказала. И опять я был поражен ее самообладанием. Она производила впечатление человека, который твердо стоит на ногах, не имеет никаких иллюзий и ни от чего не зависит. Все для нее было ясно.

Мы беседовали о южной Франции, о которой я, конечно же, тоже много всего знал после лет, проведенных с Бриджит. В какой-то момент, наливая в наши фужеры вино, она заметила, что я разглядываю ее руку.

– Ты находишь ее уродливой? – спросила она.

– Нет, вовсе нет. Просто любопытно.

– Всем всегда любопытно, как это произошло, но мало кто спрашивает.

Она тоже стала внимательно рассматривать свою руку, наклоняя ее то вправо, то влево, как будто смотрела не на руку, а на кольца.

– Как это случилось? – спросил я.

– Это сделала моя старшая сестра.

– Нечаянно?

– Нет – специально. Потому что ревновала, – Джульетта перевела взгляд на меня. – Мой отец был голландским бизнесменом, а мать – родом из Суринама. Думаю, я была… – тут она помедлила, – не запланирована, – она слабо улыбнулась. – Во всяком случае, когда я была еще младенцем, меня отдали на воспитание. Люди, взявшие меня, уже имели дочь по имени Тайана. Наверное, она ревновала родителей ко мне, из-за того внимания, которое они мне уделяли. Однажды, когда мне было пять или шесть лет, она схватила мою руку, засунула в кастрюлю с кипящей водой и не отпускала.

– Она держала твою руку в кипятке?

– Да, всего лишь секунду-другую. Я так громко кричала, что она испугалась, – Джульетта снова улыбнулась и отпила из своего фужера. – Сейчас мы с ней в хороших отношениях. Она совсем не помнит о том, что сделала с моей рукой. Иногда я замечаю, как она озадаченно смотрит на мой шрам, как будто не понимает, что могло произойти…

Казалось, Джульетта уже давно не переживает по поводу случившегося, но все же в ней таилась какая-то грусть, и, когда она рассказывала мне об этом, ее голос невольно дрогнул. Я накрыл своей ладонью ее руку, ощущая под пальцами гладкую, истонченную кожу.

– Если ты посмотришь на мои детские фотографии, – проговорила она, отводя глаза и оглядывая ресторан, – то увидишь, что на всех я стою с одной рукой в кармане. Это летом, а в холодное время я носила перчатки, – она покачала головой и тихо рассмеялась.

После обеда я повел ее в бар, где она заказала амаретто. Мы сели у окна и смотрели на улицу, бесцветную и холодную, с налетом инея в трещинах камней на мостовой. За последние несколько дней температура опускалась иногда ниже нуля, и вода в каналах Амстердама замерзла. Потом я провожал ее до трамвайной остановки. Проходя мимо ступенек лестницы, которую используют владельцы лодок, мы спустились вниз до камней, торчащих из-подо льда, и я вынул из кармана монету.

– Слушай, – сказал я и бросил монету так, чтобы она покатилась по льду. Мне всегда нравился дребезжащий звук, который получался при этом, – наполовину музыкальный, наполовину металлический, похожий на звяканье трамвая.

– Ты слышала? – спросил я.

Джульетта улыбнулась и, пройдя мимо меня, ступила на лед.

– Осторожно. Лед может быть местами тонким, – предупредил я.

– У меня есть идея… – она стояла передо мной в своем длинном черном пальто. – Мы можем найти твою монету. Я видела, куда она укатилась.

– Ты с ума сошла. Что, если лед проломится?

– Тогда мы промокнем и замерзнем, – сказала она с каким-то сдерживаемым восторгом, – и нам придется снова пойти в бар и еще выпить, чтобы согреться.

– Ты сумасшедшая, – сказал я. Но уже ступал на лед. Джульетта взяла меня за руку.

– Туда. Пошли.

Мы двинулись наискосок в ту сторону, куда укатилась монета. На замерзшую поверхность уже кое-что накидали. Мы прошли мимо пакета из-под молока, крышки от мусорного бака, велосипеда без переднего колеса. Лед под ногами трещал и скрипел, но держался. Вообще-то я не суеверный, но сейчас у меня в голове вертелась одна и та же мысль: если мы найдем монету, то что-то решится. Если мы найдем монету…

– Ты точно видела, куда она укатилась? – если уж на то пошло, мне этого не следовало знать. Мне просто нужно было что-нибудь говорить, не молчать. Наверное, на нервной почве. Казалось, Джульетта понимала это, потому что ничего не отвечала, а просто улыбалась мне. Когда мы уже прошли почти две трети пути через канал, она сделала несколько шагов влево и быстро наклонилась. Потом повернулась ко мне, вскинув вверх руку в перчатке. В ее пальцах что-то блестело.

Я взял у нее монету и рассмотрел ее.

– Та же самая, – подтвердил я.

– Ну конечно, – ответила она, и добавила: – Теперь ты не должен ее тратить.

– Нет. Я сохраню ее как доказательство.

– Чего?

– Не знаю. Чего-то.

Середина канала была необычно яркой – огни города отражались от низких облаков и ото льда, создавая удивительный эффект концентрированного освещения. Я обернулся и увидел, что Джульетта смотрит на меня.

– Как ты думаешь, я симпатичная? – спросила она. Я рассмеялся:

– Ну конечно.

Она оставалась серьезной.

– Я имею в виду – как женщина?

– Да, как женщина, – подтвердил я.

– Ты бы хотел поцеловать меня?

Она пытливо смотрела на меня, запрокинув свое лицо навстречу моему, когда я наклонялся к ней. Целуя ее, я ощутил холод льда сквозь подошвы туфель по контрасту с жаром ее губ. Я отступил назад и посмотрел на нее.

– Ну как? – спросила она. – Хорошо?

Я улыбнулся и не ответил. У меня гулко стучало сердце. Настолько гулко, что казалось, это становилось опасным – мог бы треснуть лед.

Я увидел, как через горбатый мост за ее спиной едет на велосипеде какой-то мужчина, что-то напевая чистым глубоким баритоном. Почему-то это напомнило мне, что уже поздно. Я взял Джульетту за руку и повел ее к лестнице.

– Нам нужно идти, – сказал я, – а то ты пропустишь свой трамвай.

Это был период в моей жизни, когда я ушел в себя. Затаил, казалось, дыхание, ожидая, когда будущее себя проявит. Я разговаривал в основном с Изабель или Джульеттой. У меня было такое ощущение, что они обе, каждая по-своему, пытаются показать пути, лежащие передо мной, но, слушая их обеих, я воздерживался от принятия какого-либо решения. Воспоминания о хождении по льду остались во мне. Безусловно, надо двигаться очень осторожно, ведь всегда есть вероятность, что под тобой что-то проломится, хотя в конечном итоге всякая уверенность будет вознаграждена.

Однажды вечером после закрытия бара я пил пиво с Густой и ее приятельницей Ренатой, которая только что вернулась из Индии.

– Вы ведь путешествовали, да? – повернулась ко мне Рената с намерением найти общую тему для разговора.

Мы втроем пошли к катеру Ренаты, в котором она жила и который внутри был наполнен ароматическими свечами, золотыми статуэтками Будды и подушками с пришитыми к чехлам блестками. Мы выпили пива, потом я спросил, чем так странно пахнет. Рената объяснила, что это благовония, которые она купила в Варанаси. Она показала мне несколько маленьких стеклянных пузырьков, в каждом из которых содержалась жидкость разного цвета. Мы курили гашиш из самодельного кальяна, потом вдруг я оказался с Ренатой один на один. Наверное, Густа незаметно ушла.

– Да, – проговорила Рената, издав хриплый смешок, – хорошая травка.

Она растянулась на кушетке, наблюдая за мной сквозь прикрытые веки.

– Можешь трахнуть меня, если хочешь, – предложила она. – Я не знаю…

– Ты трахаешь всех подряд, а что не так со мной? – спросила она.

Я покачал головой.

– Я под слишком сильным кайфом…

– Ну ладно. Я просто спросила.

Был момент, когда это могло произойти, потому что, когда я сейчас вспоминаю, то понимаю, что она в чем-то напомнила мне Мод. У нее были такие же крепкие щиколотки, такие же жесткие волосы… Но я был тогда на пределе. В полном изнеможении. И как только смог двигаться, поднялся на ноги и, распрощавшись с ней, отправился в свое убежище, до которого было всего несколько сотен метров. Все еще лежа на подушках, Рената проводила меня насмешливой, презрительной улыбкой.

Приблизительно через три дня мы с Джульеттой встретились за обедом. Для нас это было необычным, потому что занятия у Джульетты продолжались, как правило, целый день, а я работал по вечерам и днем отсыпался. Вдобавок, с момента того поцелуя на льду канала я пытался не провоцировать ее – даже не столько не провоцировать, сколько не торопить события, дать себе время на обдумывание. Возможно, мешал и тот груз испытаний, который отягощал меня и о котором необходимо будет все ей объяснить (она ничего обо мне не знала, даже того, что я был танцовщиком). А может, на протяжении многих лет секс означал для меня конец отношений и уже не ассоциировался ни с близостью, ни с любовью. Я не знаю. В любом случае я вел себя так, как будто мы с ней живем в разных странах, а не на расстоянии двадцати пяти минут езды на трамвае. По телефону мы могли говорить часами. У нас сложилось взаимопонимание, но такое, какое бывает между людьми, живущими в тысячах километров друг от друга. Тот факт, что я не сближался с ней, интриговал ее. Она считала меня загадочным. Однажды она даже назвала меня жестоким. И ей не понадобилось это объяснять, и так было ясно. Я осознавал, что моя тактика, если можно было так назвать мое поведение, привязывает Джульетту ко мне все больше и больше. Сопротивляясь влечению к ней, я становился все более для нее желанным. В каком-то смысле я оттягивал во времени то, что все равно должно было произойти.

Во время нашего обеда я, рассказывая Джульетте о том, что Изабель стало лучше, вдруг почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Я обернулся. Это была девушка лет двадцати пяти, с короткими светлыми волосами. По презрительному выражению ее лица я догадался, что это одна из тех девушек, с которой я в свое время переспал и которую совсем не помнил.

– Вот чем ты теперь занимаешься, – сказала она. – Теперь ты переключился на чернокожих.

– Это Джульетта, – пробормотал я. – Мы просто друзья.

– Джульетта! – она выплюнула это слово, как будто что-то гадкое попало ей в рот. – Неудивительно, что ты больше не звонил мне. Отшвырнул меня в сторону как камень… – она поднесла руку к лицу, словно вот-вот заплачет. – Неужели ты такой бесчувственный?

– Это все не так…

– Спорю, ты даже не помнишь мое имя. Ну, как меня зовут? Конечно, она была права. И знала, что права.

– Черт с тобой, – выругалась она и вышла, хлопнув дверью. Я смотрел в стол. А когда поднял глаза, встретил взгляд Джульетты.

– Извини, – сказал я.

Она попыталась обратить все в смех, но у нее не очень получилось. Голосом, полным изумления, она спросила:

– Что же ты такое с ней сделал?

– Я не могу объяснить.

– Ты ведь с ней встречался?

– Нет, не совсем.

Джульетта, смотря на меня, медленно покачала головой.

– Джульетта, – я взял ее за руку, – ты должна мне поверить. Между нами ничего не было. Совсем ничего.

Наверное, я мог использовать этот эпизод для того, чтобы навсегда избавиться от Джульетты, но тут я понял, что не хочу этого. Понял, что Джульетта стала для меня ближе, чем кто-либо, и я просто не могу позволить себе потерять ее.

К тому времени, как мы вышли из кафе, мне уже удалось убедить ее в своей невиновности, в том, что я ничего плохого той девушке не сделал. Однако по ее лицу, когда мы расставались, было видно, что я для нее стал еще загадочней.

В конце той недели, в свой выходной, я поехал в Блумендаль, чтобы повидать Изабель. Как обычно, меня впустила Эльза. По ее словам, Изабель все еще в ремиссии и с каждым днем набирает силы. Врачи довольно осторожно дают оптимистичные прогнозы.

Однако первые полчаса Изабель только жаловалась. Она считала химиотерапию варварством. Ее возмущало, что при всех новейших достижениях в медицине, еще остается такое примитивное средство лечения. Она жаловалась, что Эльза, как всегда, слишком много суетится. А врачи просто тираны, потому что запретили ей курить. Когда за окном уже начало смеркаться, она спросила, слышал ли я когда-нибудь о Новой Земле. Я покачал головой.