Текст книги "Книга откровений"

Было уже поздно, звуковая система и лампы были сняты, стулья собраны и вынесены. Комната опять приобрела свой беспощадно аскетичный вид, хотя он и продолжал ощущать ночной запах весенних листьев и дождя. В течение часа Гертруд делала ему массаж как своего рода поощрение за ус «рдие, который, к его удивлению, был ничем не хуже, чем массаж Хендрика, профессионального массажиста, работавшего с труппой. У нее были сильные пальцы – гораздо сильнее, чем казались, они глубоко прогревали мышцы, снимая напряжение и распространяя блаженный покой по всему телу. Он уже почти задремал, когда до него донеслось ее бормотание:

– Завтра тебя уже здесь не будет.

Ее слова с трудом проникли сквозь его затуманенное сознание и аромат массажного крема. Как их воспринимать? Может, они собираются его убить? Вполне вероятный финал в подобных ситуациях. Его мозг вяло отреагировал на это предположение…

Нет, он, конечно, ослышался. Или она плохо выразила свою мысль по-английски.

– Прости, что ты сказала? – переспросил он.

– Завтра тебя здесь не будет. Ты будешь свободен.

Теперь он уже совсем очнулся, огляделся вокруг, чувствуя, как где-то в горле сильно бьется сердце. – Это шутка?…

– Нет, – сказала она отрешенным тоном, который иногда появлялся у нее. – Это не шутка, – она взяла полотенце и начала вытирать руки.

– Почему? – вырвалось у него. – Почему сейчас? С минуту она молчала, глядя в одну точку.

Это было трудное, но необходимое решение.

– Я ничего не понимаю.

Она взяла массажный крем и полотенце, поднялась и пошла к двери. Он окликнул ее, но она словно не слышала и остановилась только для того, чтобы выключить свет. Его вдруг охватило острое чувство безысходности. Это невозможно, нет, непостижимо, что его просто так отпустят. Без всяких объяснений. Пусть ему объяснят, что с ним произошло. Но кажется, этого не будет, ему не скажут ни слова.

Это необходимое решение.

Он лежал в темноте и напряженно размышлял. Вдруг женщины решили, что держать его дольше взаперти становится опасным? Что их вот-вот разоблачат? В конце концов, они уже устраивали банкет, на котором были гости, а потом еще и это представление перед приглашенными зрителями… Сколько людей его видели за это время? Тридцать? Сорок? Конечно же, рано или поздно тайна его похищения раскроется. У женщин есть только два пути: либо от него избавляются, либо отпускают. Как видно, они выбрали более простой вариант – к счастью для него, но все же…

«Ты будешь свободен».

После всего, что было, в это невозможно поверить.

Он почти боялся этого.

Всю ночь он не сомкнул глаз, расхаживая на цепи взад и вперед и поддерживая ее, как обычно, рукой. Ему почему-то было трудно свыкнуться с предстоящим освобождением, а может, он просто не мог себе этого позволить, страшась разочарования. Мысли путались у него в голове, порождая хаос из разных вариантов… Скорее всего это просто новая, изощренная пытка, которую женщины придумали для него, – теперь они сменили физическое воздействие на психологическое. Да, скорее всего так и есть. Но ведь она объявила об этом с явным сожалением… Он остановился и сел, прислонившись спиной к стене. Потом опять начал ходить. Наконец увидел в окне люка зарождающуюся зарю – легкий розовый мазок на стекле, вытесняющий ночную тьму…

Казалось, прошло всего несколько мгновений с тех пор, как женщина принесла ему кофе и фрукты. Ему было достаточно одного только взгляда на ее руки – сильные, но изящные, с квадратно подпиленными ногтями, – чтобы определить, что перед ним Астрид. Хотя сама она больше не интересовала его. Он пытался заметить какое-нибудь отклонение от привычного распорядка, изменение в ее настроении, хоть что-нибудь, что подсказало бы ему, что они готовятся его выпустить. Ничего.

Вскоре после завтрака дверь распахнулась, и в комнату ворвалась женщина в плаще с капюшоном. Она неуклюже побежала к нему, сотрясая пол. Затем вдруг остановилась на некотором расстоянии от него, как будто вспомнив, что что-то забыла, и решив вернуться. Хотя ее ноги под плащом не были видны, он знал, что колени ее соприкасаются, а носки ботинок повернуты внутрь: Мод.

– Я видела представление, – тихо сказала она.

– Тебе понравилось?

– О да, да. Очень.

– С тобой все в порядке? – он попытался заглянуть ей в глаза. – Они наказали тебя?

Она отвернулась к двери.

– Я должна идти.

Вновь оставшись один, он лег на подстилку. Кажется, Мод не знает о том, что его освобождают. Но это ничего не доказывает. Может, ей и не скажут. Неопределенность мучила его. От недосыпания болели глаза.

Приблизительно в середине дня, когда он задремал, дверь снова открылась и появилась вся троица. Он сел, потер глаза. С утра небо потемнело и в комнате было сумрачно.

К нему подошла Гертруд, в руках она держала его одежду, в которой он был в день похищения. Все было чисто выстирано и аккуратно сложено. Гертруд с помощью Астрид подняла его на ноги, сцепив ему руки за спиной наручниками. Слева стояла Мод со склоненной к плечу головой. Гертруд достала из-под плаща что-то вроде серебряной отмычки и расстегнула защелку на кольце, продетом в его крайнюю плоть. Вынув кольцо, она протянула его Астрид, а та положила его в маленькую черную коробочку, которую принесла с собой в комнату. Он оглядел рваное отверстие в крайней плоти. Заживет ли оно когда-нибудь.

Гертруд начала одевать его, натя1гув сначала трусы, потом спортивные брюки и носки. Затем надела на него ботинки и завязала шнурки. Отрешенность, в которой она находилась в прошлый вечер, испарилась бесследно. Она все делала быстро, четко, без всяких сантиментов, так что он даже и не думал сопротивляться. Как ребенок, позволил ей одеть себя. Становилось очевидным, что они собираются отпустить его, но все же некая неопределенность витала в комнате, как легкий туман, затрудняющий видимость. Он еще не был до конца уверен, что с ним будет. Боялся произнести хоть слово, стараясь не спугнуть надежду.

Когда Гертруд застегивала пуговицы на его рубашке, он вдруг понял, что у него свободны руки. Он вполне мог протянуть их и схватить ее за шею. Он мог бы придушить ее. Неожиданно она быстро взглянула на него, словно прочитав его мысли. Она была так близко к нему, что он видел небольшое кровоизлияние в ее левом глазу. Он отвернулся. Мгновенный порыв прошел.

Как только его одели, ему предложили на выбор: либо он хорошо себя ведет и они лишь надевают ему на голову колпак, либо делают укол, как раньше, чтобы он отключился. Он выбрал колпак.

Вперед вышла Астрид.

– Все в порядке. Тебе не надо меня предупреждать, – сказал он.

Астрид взяла колпак, а он тем временем бросил последний взгляд на женщин. Так он их и запомнил, как будто на фотографии, застывшими во времени и пространстве: плечом к плечу с Астрид стояла Гертруд со сложенными под грудью руками; слева от нее в глубине комнаты стояла Мод – со склоненной головой, как будто не в силах смотреть на него. Голые, щербатые, пыльные доски пола, освещенные серым светом дня.

Его проводили вниз по двум лестничным пролетам. Вместо того чтобы повернуть внизу направо, в сад, его повели прямо, затем свернули сначала направо, потом налево, и, вместо того чтобы, как он ожидал, выйти наружу, они оказались в просторном внутреннем помещении. Было прохладно, пахло сырой землей и парафином. Наверное, гараж или какой-то склад, подумал он. Слышалось шуршание плащей, ощущалось какое-то движение вокруг него, но никто не произносил ни слова. Раздался звук открываемого ключом замка. Потом его втолкнули в микроавтобус. Он понял, что это микроавтобус, по раздвижной двери и металлическому рифленому полу. Снаружи послышался странный звук, что-то среднее между причитанием и завыванием. Только позже он понял его происхождение, но к тому времени они уже ехали. Конечно, это завывала Мод. Это могла быть только она. Наверное, узнала, что его отпускают, или ей сказали, что она не поедет с ними. Опять ее обидели, отнеслись к ней с пренебрежением.

Ему было трудно сидеть, поддерживая равновесие, из-за скованных за спиной рук. Когда машина тронулась, он завалился на бок, одной из женщин пришлось поддерживать его. Он подумал, что у них, наверное, с собой есть заряженный шприц, так, на всякий случай. Первые минут десять были сплошные повороты и колдобины на дороге. Он подумал, что дорогу, очевидно, ремонтируют. Затем в течение довольно долгого времени дорога была гладкой и слышался шум оживленного транспортного движения. Наверное, ехали по шоссе. Пару раз он слышал, как женщина, сидящая рядом с ним, что-то прокричала другой, ведущей машину, но из-за ее скороговорки и шума мотора не понял ни слова.

Они въехали в район городской застройки, так, во всяком случае, ему показалось. Почти каждые полминуты машина притормаживала. Очевидно из-за светофоров либо пробок на дорогах. Неужели уже час пик? Хорошо бы определить марку машины по звуку работающего мотора. Он знал людей, которые могли это делать. Но сам он плохо разбирался в машинах…

Наконец после часа езды они остановились. Послышался резкий щелчок ручного тормоза, но мотор продолжал работать. Одна из женщин открыла заднюю дверцу машины. Сначала с него сняли наручники, потом освободили ноги. Хотя у него на голове все еще был колпак, он почувствовал запах выхлопных газов. Ему помогли выбраться из машины, и он понял, что под ногами у него трава.

– Ложись на живот, – сказали ему.

Он выполнил приказ. Снова его охватила мучительная тревога, знакомая по предыдущей ночи – только теперь мысли были еще более пугающими. «Они собираются убить меня. Я умру».

– Начинай считать вслух, – велела женщина, – и не останавливайся, пока не досчитаешь до ста.

Переведя дух, он начал считать. Хлопнула дверца, взревел мотор, и микроавтобус уехал.

Он лежал на траве без движения и считал. Даже когда дошел до ста, побоялся пошевелиться. Долго еще он лежал вот так на траве – с колпаком на голове, всем телом ощущая землю под собой, прижимаясь к ней, как к обломку кораблекрушения в надежде, что его вынесет в безопасное место. Ему даже казалось, что он различает шум, похожий на шум волн.

Наконец он сел, не снимая колпака, выждал некоторое время, прислушиваясь. Шум машин. Вдалеке. Где-то позади него. Он медленно ослабил шнур и стянул с головы колпак. В глаза ударил яркий дневной свет. Он сидел на газоне рядом с тротуаром, над ним – кроны деревьев, а прямо напротив него стоял маленький мальчик лет четырех или пяти. На нем были красные брюки и бледно-голубой жакет. Он стоял сложив ладошки – жест, с которым священники обычно читают проповедь во время службы. Позади мальчика виднелся ряд домов, окна которых выходили во внутренние дворики.

– Не бойся, – обратился он к мальчику по-английски. Мальчик широко раскрыл глаза и выпятил нижнюю губу.

– Все в порядке, – как можно спокойнее сказал он, переходя на голландский, – тебе нечего бояться.

Мальчик бросился бежать вниз по улице, громко крича. Он бежал очень странно, на негнущихся ногах, как марионетка.

Когда мальчик исчез за углом дома, он поднялся. Его глаза все еще с трудом привыкали к дневному свету. Небо было серым, но каким-то странно завораживающим. В лицо ему подул легкий ветерок. Он начал идти по улице, которая выглядела как улица с частными домами и была безлюдной, как будто объявили комендантский час. Может быть, ему это просто казалось из-за того, что кругом было много зелени. А может, таким было его состояние. Слева тянулся небольшой городской сквер с густой зеленью. Дорожка, по которой он шел, извивалась между деревьев, пробегала мимо пустой деревянной скамейки и терялась среди островков травы, выглядевшей слишком зеленой. За деревьями тускло серебрилась поверхность пруда. Справа от него, на другой стороне улицы, тянулся ряд домов из розоватого кирпича, на два подъезда каждый, с белыми оконными рамами. Из большинства почтовых ящиков торчали газеты, что, учитывая время дня, было необычным. В одном из окон первого этажа он увидел мужчину, сидящего за столом и разгадывающего кроссворд. Он подумал, что если будет сохранять спокойствие и действовать разумно, то все войдет в норму. Все снова встанет на свои места.

Он шел, пока не достиг большого перекрестка, название которого ему показалось знакомым. Наверное, он находится где-то на окраине Амстердама. В одной стороне виднелась эстакада и слышался непрекращающийся, завораживающий шум машин, едущих на большой скорости. В другой стороне он увидел бегущую в его направлении девочку лет восьми с поднятым над головой кулачком, в котором она держала сломанную кассету. Часть пленки размоталась, закрутившись вокруг ее джинсового платья и голых ног. Остальная часть длинной лентой тянулась за девочкой. Она бежала и смеялась. За ней, на некотором расстоянии, он разглядел ряд магазинов. Там можно будет спросить дорогу.

Пришлось выбирать между магазином, торгующим велосипедами, супермаркетом и баром, в окне которого были выставлены маленькие золотые и серебряные спортивные кубки. Он выбрал бар. Женщина за стойкой курила. Ему бросился в глаза красный огонек дымящейся сигареты. Он сел на табурет и заказал кружку пива. Только сейчас он понял, как хотел пить, а пиво было превосходным на вкус. Наверное, самое вкусное пиво, которое он когда-либо пил в своей жизни.

– Замечательное пиво, – сказал он женщине за стойкой. Она молча улыбнулась.

– Далеко отсюда до центра? – спросил он.

– Три километра, – ответила она, – а может, и четыре.

– А как долго это, если идти пешком?

– Полчаса, – сказала она, повертев ладонью, как бы показывая, что это только приблизительно.

У нее были темно-рыжие крашеные волосы и гладкая бледная бородавка на щеке. Он так долго не видел человеческого лица, что не мог отвести от женщины взгляда. На ней был вышитый жакет бирюзового цвета и красно-коричневая юбка. Она заметила его пристальное внимание и тоже стала его разглядывать. Он почувствовал, что должен что-нибудь сказать.

– Сколько с меня за пиво?

– Два семьдесят пять.

Он полез в карман спортивных брюк, подумав, что не знает, есть ли у него деньги. Проверил один карман, потом другой, наконец в застегнутом на молнию заднем кармане нашарил банкноту в десять гульденов. Это были те деньги, которые он взял с собой, когда отправился за сигаретами для Бриджит. Он долге смотрел на банкноту, как будто в ней заключался ответ на вопрос, что с ним произошло. Наконец ему вдруг пришло в голову, что если он сейчас купит сигареты, то это станет естественным завершением цепи событий. Он взглянул на женщину. Она продолжала настороженно разглядывать его. Протянув ей деньги, он спросил:

– У вас здесь есть автомат с сигаретами?

– Позади вас.

Он повернулся кругом на табурете. Автомат стоял у двери в туалет. Сверху его почему-то украшал гипсовый бюст Мерлин Монро.

– Вы не разменяете мне мелочь?

Он бросил в щель монеты, и в металлический лоток вывалилась пачка сигарет.

Уже на улице он засунул сигареты в задний карман брюк. Как только он повернулся спиной к бару, его охватило ощущение, что за ним следят. Он оглянулся. Так и есть.

Кто-то в окне стоял и разглядывал его. Только через несколько секунд он вдруг понял, что смотрит на собственное отражение в стекле. Он подошел и почти вплотную приблизил к стеклу лицо. Сначала никаких особых изменений он не заметил, но сейчас, вблизи, с трудом узнал себя. Он вспомнил, как видел свое отражение в нержавеющей стали наручников, но ему удавалось увидеть только один глаз или часть волос и шеи. Тогда он гадал, настанет ли время, когда он опять станет цельной личностью, не раздробленной на отдельные части. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз видел себя в зеркале? Как долго он отсутствовал?

Отвернувшись, он опять вошел в бар, немного замешкавшись в дверях, не зная, как лучше сформулировать вопрос. Женщина в бирюзовом жакете настороженно смотрела на него, поднеся руку к бледной бородавке на щеке.

– Вы не знаете, какое сегодня число? – спросил он.

– Число? – глаза женщины подозрительно сузились, словно она ожидала какой-нибудь подвох.

Он кивнул, улыбаясь.

– Да, сегодня.

– Четвертое мая.

Четвертое мая. А похитили его шестнадцатого апреля. Значит, он отсутствовал восемнадцать дней.

Восемнадцать дней.

Он поблагодарил женщину и вышел из бара. На этот раз он не оглянулся назад.

Его бросили на окраине Амстердама, в трех с половиной километрах к западу от его квартиры. После покупки пива и сигарет у него не осталось денег на общественный транспорт, пришлось идти пешком. Он хотел пройти это расстояние как можно быстрее, он хотел домой. Бриджит, думал он. Бриджит. Больше в голове не было никаких мыслей.

По мере приближения к дому в нем нарастало радостное возбуждение, близкое к эйфории. И в то же время ему с трудом удавалось не расплакаться.

Минут через двадцать он начал узнавать улицы, по которым шел. Вместе с узнаванием росло нетерпение, невыносимо хотелось как можно быстрее оказаться дома. Вот уже улица Хьюго-де-Гротсплейн, широкий бульвар Нассаукаде… Мимо него на огромной скорости пронесся мотоцикл, издав хриплый чихающий звук. Так, поворот на улицу Литнбансграхт… Выглянуло солнце. Из бара потянуло духами «Женевер», которые отдавали чем-то медицинским…

Теперь он шел по Эгелантирсграхт. На палубах плавучих домов цвели горшки с геранью. Зелень деревьев казалась более интенсивной, чем он помнил, их колыхающееся отражение в темной воде канала гипнотически завораживало. От всего этого кружилась голова. Головокружение в половине четвертого теплым весенним днем. Подходя к дому, он увидел, что окна на пятом этаже открыты. У него захолонуло сердце. Возникло глупое желание убежать.

Он вынул ключи, мгновение смотрел на них, затем открыл дверь и вошел в прохладный подъезд. Почтовый ящик был пуст. Он поднялся по лестнице. Желто-коричневый ковер, белые как мел стены. Слабый, сладковатый запах зерна, как будто здание когда-то служило для помола муки.

Тяжело дыша, он взобрался наверх. Кожа под рубашкой была влажной от пота. Вставив ключ в замок, он повернул его. Дверь открылась, издав привычно резкий скрип. Из квартиры на него пахнуло запахом жилья. Он переступил порог, медленно закрыл за собой дверь. Она стояла в дальнем конце комнаты, поливая цветы…

Она не могла не слышать, как открылась дверь, не могла не понять, что это он, и все же не отставила стеклянный кувшин, который держала, и не подошла к нему. Даже не произнесла ни слова. Не изменив позы, просто стояла, опираясь на левую ногу, всего лишь взглянула через плечо, с выражением настороженности и одновременно сдержанно. Он подумал, что такой позой можно блестяще закончить балет, потому что движение было прервано на середине, потому что ее поза так прекрасна в своей незаконченности. Он мог бы сказать: не двигайся; просто не двигайся, – и попросил бы направить свет софитов прямо на ее фигуру.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Я стоял в дверях, опустив руки. Все мое нетерпение и стремительность исчезли, вместо этого меня охватил паралич. Казалось, я превратился в плохую копию себя самого, в деревянного истукана. Потом – почти рефлекторно – я вынул из кармана сигареты, которые купил, и протянул их ей. Она все еще стояла у окна, выходящего на канал. Стеклянный кувшин, который она держала в руках, был наполовину полон воды и сиял божественным серебристым светом, как что-то неземное, но саму Бриджит я почему-то видел с трудом, только размытый силуэт.

– Что это? – спросила она. Я попытался улыбнуться.

– Твои сигареты.

– Это что, шутка?

Как только она произнесла эти слова, во мне что-то обрушилось. Я вернулся мысленно назад, в тот залитый солнечным светом день в студийной столовой. На столе лежит моя открытая тетрадь, стоят пепельница, чашка кофе… Я вспомнил, как Бриджит, одетая в темно-зеленое трико и колготки со спущенными петлями, с бархоткой в волосах, подошла ко мне. Слух все еще сохранил звук ее шагов, легких и в то же время энергичных, а зрительная память – морщинки между бровей, две бороздки – одна в форме запятой, а другая в форме перевернутой запятой… Если она не поняла, почему я купил сигареты, если не помнит, тогда как я смогу объяснить ей все, как смогу даже пытаться?

– Ты бросил меня, – сказала Бриджит.

Она внимательно смотрела на меня через кухонный стол. Вблизи она выглядела невыспавшейся, с темно-коричневыми, как мякоть оливок, кругами под глазами.

– Я не бросал тебя, – запротестовал я. – Как я мог тебя бросить?

– У тебя кто-то появился…

Она отвела глаза, коснулась уголка рта согнутым пальцем. В этот момент она выглядела такой печальной, такой по-настоящему брошенной, что мне захотелось протянуть руку и прижать ее к себе, но остановило ощущение, что она оттолкнет меня. Я отрицательно покачал головой, пристально глядя в стол. С улицы донесся бой часов, пробило шесть. Хотя я был свободен всего три часа, но они мне казались вечностью.

– У тебя кто-то есть, – сказала она, – другая женщина.

– Нет, Бриджит. Никого нет – я поколебался. – Ну…

– Вот видишь? – на ее лице появилось победное выражение, вернее, жалкое и искаженное его подобие.

Она все совершенно неправильно истолковывала, начиная с того самого момента, как я вошел в квартиру. У нее была своя собственная версия того, где я провел эти восемнадцать дней. Я изменил ей, твердила она. Я поставил ее в неловкое положение, предав ее. В мое отсутствие она сделала свои поспешные выводы, в которые теперь верила.

«Ты бросил меня».

Ее уверенность удивила меня. Сам-то не был ни в чем уверен. К тому же – и, очевидно, это оказалось решающим – у меня не было сил опровергать ее. Я внутренне метался и не мог зацепиться ни за одно ясное ощущение.

В какой-то момент я просто скрылся в ванной комнате и набрал полную ванну воды. Все равно мне не удавалось собраться с мыслями. Я отмокал в ванне, пока кожа не покраснела, а на лбу не выступил пот… После этого я собрал в кучу всю одежду, которая была на мне во время похищения, отнес на кухню и выбросил в мусорный мешок, засунул на самое дно, туда, где никто ее не сможет обнаружить. Я слышал, как наверху Бриджит разговаривала по телефону, но не мог разобрать, что она говорила. Я стоял на кухне и смотрел на свои руки, покрытые ошметками салатных листьев и апельсиновой кожуры. Я вдруг осознал, что с завтрака ничего не ел.

Когда несколько минут спустя появилась Бриджит, я уже сидел за столом с бутербродом и стаканом молока. Сам факт, что я ем, казалось, огорчил ее. А обиднее всего для нее было то, что в такой момент я могу быть голодным… Бриджит всегда требовала абсолютной преданности. Если ты живешь с ней, то должен быть неотлучно рядом с ней. Именно так ее нужно было любить, и у меня никогда не возникало с этим проблем. Я всегда хотел быть рядом с ней. На сто процентов. Несмотря ни на что. Когда я исчез, она восприняла это как то, что я ее бросил, то есть исчезновение приравнивалось к измене. Бриджит была таким человеком, который предпочтет поверить во что-то определенное, хотя бы и неприятное, чем жить в состоянии неопределенности или сомнения.

«У тебя кто-то есть».

Каждый раз, когда я пытался разубедить ее, в моей памяти всплывали образы из комнаты – черные капюшоны женщин, их развевающиеся плащи, – затягивающие меня в состояние, похожее на потерю сознания… Я никак не мог заставить себя рассказать ей о том, что произошло. Не мог признаться ей, да и самому себе, в том, что со мной случилось. Мне не хотелось, чтобы это было правдой. Как только я пытался заговорить, у меня просто отнимался язык.

Наконец в семь часов Бриджит поднялась.

– Мне нужно идти, – сказала она.

Я непроизвольно дернул локтем и задел нож, который упал на пол.

– Куда ты идешь?

– У меня сегодня вечером выступление. Мне через час нужно быть на сцене.

Я встал и неприкаянно стоял, наблюдая, как она сняла пальто с вешалки в коридоре.

– Не забудь разогреться…

Она бросила на меня подозрительный, почти загнанный взгляд, как будто я владел неположенной мне информацией. Я всегда раньше напоминал ей о том, что нужно разогреться перед выходом на сцену. Это было моим способом пожелать ей успеха. Застегнув пальто, она опять взглянула на меня, на этот раз через плечо.

– Ты будешь здесь, когда я вернусь? Я с удивлением посмотрел на нее.

– Да. Конечно. Где же еще я…

Она кивнула, повернулась и вышла из квартиры.

Изнеможение обрушилось на меня свинцовой тяжестью. Я мог бы уснуть стоя, там же, где стоял. Я боролся со своим состоянием. Всеми силами пытался превозмочь себя. Если я поддамся этому ощущению – значит принимаю все как есть.

Я старался не заснуть, бродя по квартире, переходя из одной комнаты в другую. И не мог избавиться от ощущения, что нахожусь в незнакомом месте, что влез в чужую квартиру и собираюсь что-то украсть. Я чувствовал одновременно раздраженность и отстраненность. Я разглядывал рыбок в аквариуме, экзотические растения на подоконнике, продукты в холодильнике. Открыв шкаф, перебрал всю свою одежду, пересмотрел фотографии, письма… Все, что попадалось мне на глаза, казалось, не имело ко мне никакого отношения, ничего для меня не значило. Даже книга по иконописи, которую подарила мне Бриджит (Avec mon amour, toujours. – В.)[7]7
  Навсегда, с любовью – Б. (франц.).


[Закрыть], даже фотография в рамке, на которой мы танцуем вдвоем… Ощущение того, что я забрался в чужой дом, не проходило. Наоборот, оно с каждой минутой нарастало и перешло в чувство, очень похожее на одиночество.

Я поднялся по ступеням и, раздвинув стеклянные двери, вышел на балкон. Сел на стоявший здесь металлический стул. Вечер был холодным и сырым, на город опустился прозрачный туман. Вдали слышался слабый звон церковных колоколов, похожий на перезвон хрустальных колокольчиков. Уличный фонарь внизу отбрасывал мягкий оранжевый свет. Свежий воздух медленно, лениво надвигался на меня, как дикое животное. Я сидел без движения, и через некоторое время ночная прохлада окутала меня и поглотила. Меня бросило в дрожь. Я почувствовал, что наконец осознал себя. Ощутил свои границы, какой объем занимаю в пространстве. Я осознал собственную материальность, и это уже что-то значило.

Вернувшись в комнату, я подготовился ко сну. Зажег свет внизу и в коридоре рядом с ванной комнатой. Мне не хотелось, чтобы Бриджит вернулась в темную квартиру и подумала, будто я ушел. Оставив дверь в спальню приоткрытой, я быстро разделся и юркнул в постель. Отсюда видна была только тонкая полоска света в дальнем конце комнаты. Мне вспомнилось детство, то, как свет, который вдали казался ярким, тускнел, постепенно поглощаемый моей собственной теплой темнотой. Мои глаза уже начинали закрываться, когда я увидел перед собой маленького мальчика. Я вспомнил его бледно-голубой жакетик и красные брючки; вспомнил, как изменилось его лицо, когда я заговорил с ним, будто его напугал не вид незнакомого мужчины с колпаком на голове, а само обращение к нему, язык, на котором тот заговорил. Я увидел черное отверстие его открытого рта, как он повернулся и побежал по улице, словно заводная игрушка…

Когда Бриджит вернулась, я проснулся, но притворился спящим. Слышно было, как она села на кровать, потом наступила тишина. Наверняка сейчас она смотрит на меня. Я попытался дышать как можно ровнее. Наконец опять движения на кровати – это она улеглась спать и натянула на себя одеяло.

Через некоторое время я опять проснулся, простыня была влажной и скрученной. Справа от меня были два бледных прямоугольника окон, которые показались мне не на своем месте. Окна, которые я помнил, располагались по-другому. Если бы меня спросили, где я нахожусь, то вряд ли мне удалось бы ответить. Я перевернул подушку и некоторое время лежал неподвижно, ожидая, когда биение сердца немного успокоится. Наверное, я опять видел сон о той белой комнате с единственным маленьким окошком в потолке, о том, что опять нахожусь там, а может, я сейчас в родительском доме в Хэмпшире?…

В следующий раз я открыл глаза, услышав, как скрипнула кровать, и увидел, что Бриджит потянулась к будильнику, чтобы его выключить. Опять мне захотелось ощутить ее в своих руках, я уже собирался коснугься ее обнаженной спины, но тут она подалась от меня вперед, и я увидел, как сквозь кожу проступают ее ребра, будто опавшие ветки из-под снега, как движутся лопатки – будто маленькие пластины… Я подождал, когда она взглянет в мою сторону, потом улыбнулся ей. Мне хотелось приободрить ее, дать ей понять, что все будет хорошо. Она делала вид, что ничего не замечает. Наверное, думала, что я пытаюсь завоевать ее доверие, поскольку считала меня виноватым.

Я наблюдал, как она встала с кровати, натянула футболку с названиями латиноамериканских городов, в которых у нас проходили последние гастроли – Сан-Паулу, Каракас, Буэнос-Айрес, – и у меня перед глазами всплыла картина: сумерки, балкон отеля, Бриджит красит ногти на ногах; позади нее простирается необъятное, мягкое небо; ветер настолько теплый, что может высушить мокрые волосы за шестьдесят секунд… Воспоминания были доказательством чего-то очень важного, свидетельством, и мне хотелось все вспомнить для нее:

– Помнишь, когда мы…

Но было слишком поздно, она уже вышла из комнаты. Я слушал, как она открывает и закрывает шкафчики на кухне, зажигает газ, готовит китайский чай. Потом услышал, как набирается в ванне вода. Ее привычный распорядок дня. Я опять откинулся на подушки и закрыл глаза. Я ощущал свое тело как некий физический вес. Моя усталость казалась бесконечной.

Когда в следующий раз я проснулся, Бриджит уже ушла в студию.

На третий вечер после моего возвращения ей не нужно было танцевать в спектакле. Когда она вернулась домой в половине восьмого, я сидел в темноте у окна. Во всем доме напротив горел свет, и в воде канала отражались золотистые огни ярко освещенных комнат. Вода была настолько неподвижной, что отражения огней не шевелились. Тихая ночь в Амстердаме, как будто город находился в вакууме…

Прислонясь к дверному косяку, она наблюдала за мной, сложив руки на груди.

– Тебе, наверное, лучше завтра прийти на репетицию. Я немного подумал и отрицательно покачал головой:

– Я еще не готов. Мы помолчали.

– Думаю, мне понадобится некоторое время, – сказал я, – чтобы приспособиться.

Я посмотрел на нее. Ее тело, казалось, деформировалось, потом отплыло в сторону, хотя она и не пошевелилась. Я надавил себе пальцами на веки. Вдруг, к своему изумлению, я начал ей рассказывать о том, что со мной произошло.

– Их было трое, я не знаю, кто такие… Они привели меня в комнату… она была белой…

Рассказ получался отрывочным и звучал неубедительно, но я заставил себя продолжать:

– Они делали со мной всякие вещи, которые я не могу описать… Их было трое… три женщины…