Текст книги "Книга откровений"

Он не знал, как истолковывать их поведение. Неужели они действительно не заметили, что над ним издевались, что его приковали к стене? Или они притворялись, что ничего не замечают, чтобы скрыть неловкость и стыд? Или таким хитроумным способом, почти закодированным, чтобы не догадались его захватчики, пытались придать ему силы, вселить надежду на избавление? Прежде чем он успел решить для себя, в чем же дело, мать увидела в окне люка полную луну и издала легкий вздох удивления и восторга. Потом она начала кружиться, понимая, что все на нее смотрят, и в то же время не обращая ни на кого внимания. В призрачном серебряном воздухе ее юбка раздулась вокруг ног колоколом…

К нему приходили и другие разные люди, с которыми он сталкивался в жизни. Берт Пшер, директор труппы. Стефан Элмере, фотограф. Появилась даже его наставница, Изабель ван Заанен. На ней была. длинная шуба, а в ушах – бриллиантовые серьги, она выглядела так, как будто только что вернулась с премьеры спектакля. Изабель много лет работала в его труппе в качестве приглашенного хореографа, и он своим успехом обязан ее советам и поддержке.

Стоя у стены, она зажгла одну из своих египетских сигарет. «Помнишь, что сказал Баланчин? – произнесла она. – Сначала – пот, потом – красота». Изабель улыбнулась сама себе – Баланчин был ее другом. Потом подошла к нему и склонилась над ним так, чтобы он мог коснуться губами ее щеки.

Никто из посетителей не обмолвился о его ситуации, никто даже, казалось, не заметил его положения. Все равно он был рад, что они пришли к нему, для него это было некоторым утешением. Ему важно было знать, что за пределами этой комнаты существуют живые люди. Люди, которым он нужен. Даже если они активно не ищут его, они думают о нем. Это была хоть какая-то связь, живая цепочка.

Правда, иногда его гости приносили ему известия, которые он не хотел слышать.

Ты никогда не будешь свободен…

Наше время истекло…

Ты и я…

Наше время вместе…

Истекло.

Рана заживала медленно, с трудом. Возможно, он сам был в этом виноват – во сне ворочался и невольно раздражал рану, а может, она плохо заживала оттого, что ее натирало кольцо. Как бы там ни было, ему давали антибиотики, чтобы избежать заражения, и кодеин как болеутоляющее. Из-за действия лекарств он почти все время чувствовал себя вялым и заторможенным. Изредка в голове у него прояснялось и он замечал, что женщины, ухаживающие за ним, все время обнажены, хотя на головах по-прежнему надеты колпаки. Часто на ногах у них он видел обувь. Астрид и Гертруд предпочитали туфли на высоком каблуке, а Мод приходила в своих старых рабочих ботинках. То, что они перестали носить свои плащи, было проявлением их вопиющего бесстыдства и в то же время сексуальной потребностью. Сначала им было достаточно лишь видеть закованного в цепи мужчину. Теперь же их возбуждал вид его раны – само ее происхождение и расположение. Когда они водили его в туалет, то по-прежнему заковывали его руки и ноги, но теперь одна из них вела его за цепь, как будто он был неким экзотическим, но прирученным зверем. Когда он лежал на своей подстилке, они ходили кругами около него, бросая жадные взгляды из-под колпаков. Иногда они наклонялись и трогали цепь, при этом их дыхание учащалось и голоса становились приглушенными, как загустевшие взбитые сливки. Временами они осторожно, чтобы не потревожить его пенис, приподнимали цепь – так пытаются вынуть из рук заснувшего пьяницы пустую бутылку из-под пива. А иногда, когда его одурманенное медикаментами сознание прояснялось, он обнаруживал какую-нибудь из женщин сидящей напротив него с запрокинутой головой и рукой, ритмично движущейся между ног…

Он никогда раньше не видел, как женщины мастурбируют – ни одна из его девушек не делала этого перед ним. И сейчас его поразило, что каждая из женщин делала это по-своему. Мод всегда начинала сидя на коленях, затем в какой-то момент она падала вперед, прерывисто дыша, всей своей тяжестью опираясь на левую руку так, что на запястье сморщивалась кожа и ее короткие ногти краснели от прилива крови. При этом правая рука была задвинута между бедер так, что кисти не было видно… Астрид мастурбировала стоя. Она прислонялась спиной к белым трубам, которые шли из пола в потолок, а иногда подходила близко к нему, стоя над резиновой подстилкой. В отличие от Мод она ласкала все свое тело, ее руки порхали везде, они казались странно отстраненными, не принадлежащими ей. Ладони ее ощупывали грудь, скользили по бедрам, терли внутреннюю поверхность ляжек, не задерживаясь на одном месте дольше чем на несколько секунд, достаточных, надо полагать, чтобы оживить ту или иную часть тела. Когда она испытывала оргазм, ее колени слегка подгибались, как будто после приема дозы мышечного релаксанта, ей трудно было удерживать равновесие… Гертруд была более прямой в проявлении своих чувств, чем Астрид, и в то же время более замкнутой. Если это и удивило его, так только потому, что она последней из них показала свое тело. И он подумал, не самая ли она стеснительная из всей троицы. Хотя в том, как она лежала перед ним на спине, широко расставив ноги, не было ничего похожего на стеснительность. Ее вульва была бледно-розового цвета с неровными припухшими губами, похожими на страницы книги, которая упала в воду, а потом страницы высохли и слегка покорежились. Гертруд обычно так глубоко погружала в себя средний и указательный пальцы, что ее рука казалась беспалой; при этом на шее у нее выступали красные пятна. Впрочем, пятна иногда выступали и на груди, и на коже живота… Было только одно, что объединяло трех женщин, – в момент оргазма они все содрогались. Казалось, что это отклик на яростное потустороннее воздействие; так сотрясается верхушка дерева, если потрясти его ствол. Ему вспомнились рассказы о волнах во время прилива и отлива. Когда волна прилива пройдет тысячу километров, она становится одной из многих, накатывающих на берег. Именно так отстраненно он себя и ощущал, когда наблюдал за женщинами. Он видел только малую частицу энергии, он наблюдал лишь рябь на воде.

Вскоре они захотели увидеть его, как выразилась Астрид, «в возбужденном состоянии». Отверстие в его крайней плоти еще не затянулось, но он уже не чувствовал дискомфорта. Можно было ожидать, что после всего, что он перенес, у него не будет возникать эрекции, но это оказалось далеко не так. Эрекция наступала, несмотря на поврежденную крайнюю плоть – иногда она наступала именно из-за повреждения. Когда женщины это заметили, они не смогли скрыть своего удовлетворения. Казалось, что вид его восстающего пениса, пытающегося приподнять цепь, приводил их в экстаз. Они возбуждались, просто наблюдая за этим. Он закрывал глаза, но это не мешало ему слышать чавкающий звук, производимый их пальцами, введенными внутрь тел… Показывали ему порнографические фильмы, кормили его пищей с добавлением афродизи-аков, усиливающих сексуальное влечение. Особенно отличалась Астрид. Она надевала сексуальные наряды, начиная с самых обычных и заканчивая самыми извращенными, которые могли бы возбудить фантазию любого мужчины. Однажды она надела униформу медсестры. В другой раз нарядилась как девушка-ковбой – в джинсы с обрезанными брючинами и огромную ковбойскую шляпу. А еще обтягивала некоторые части тела прозрачной пленкой или обматывалась веревкой. Но в основном отдавала предпочтение коротким юбкам, из-под которых виднелись трусики (они могли быть с отверстием внизу – прямо из секс-каталога или простые, белые, хлопчатобумажные, как у школьницы, но плотно обтягивающие), а временами трусиков не было вообще. Он был, как она и рассчитывала, зачарован ее щелочкой, которая выглядела такой аккуратной, симметричной, как будто это не половой орган, расположенный между ног, а некая экзотическая морская раковина темно-сливового цвета… И все время они держали его обнаженным, для этого комната сильно обогревалась, а десятиметровая цепь, тянувшаяся от его пениса к скобе в стене, напоминала какой-то сюрреалистический вид пуповины…

Именно в этот период эксгибиционизма он заметил перемену в отношениях между женщинами. Хотя разница в поведении Мод и двух других женщин была всегда, но теперь она усилилась. Мод начала отстраняться от того, что происходило в комнате. Например, не предпринимала ни малейшей попытки возбудить его и перестала мастурбировать перед ним. Теперь она явно старалась все время держаться в тени, в стороне. Иногда поворачивалась и уходила, показывая этим, что не желает наблюдать за происходящим. Она больше не заговаривала с ним. Астрид и Гертруд, казалось, не заметили этой перемены, а если и заметили, то не считали нужным признать ее.

Однажды утром его предположение подтвердилось, хотя не совсем тем образом, который бы он предпочел. Дверь открылась, когда он еще дремал. Вошла Мод, одна. Он приподнялся на локтях, позевывая. Она стояла перед ним, носки ботинок были слегка повернуты внутрь, плечи опущены, как бы придавлены тяжестью. Впервые он заметил у нее родинку справа от пупка.

– Ты последнее время какая-то притихшая, – сказал он.

Женщина села рядом, тяжело дыша. Она была к нему так близко, что он мог разглядеть тонкие трещинки на костяшках ее пальцев. В руках она держала старомодную ручку с пером и бутылочку синих чернил.

– Пожалуйста, ляг, – попросила она.

Ее голос звучал твердо, как будто она решила что-то для себя и намерена это сделать несмотря ни на что.

Он медленно лег. Из-за хмурой облачной погоды через люк проникал унылый и размытый свет. Вдали слышался звон церковных колоколов. Не может быть, чтобы уже опять наступило воскресенье.

– То, что происходит, – неправильно, – сказала она. Интересно, что она имеет в виду? Однако он не стал ее об этом спрашивать, рассудив, что лучше дать ей высказаться.

– Они думают, что могут делать что захотят, – отложив в сторону перо, она начала откручивать крышку на бутылочке чернил. – Они не должны делать все это.

– Ты расстроена, – сказал он. – Да.

Когда крышка была открыта, она поставила чернила на подстилку перед собой. Он опять обратил внимание на то, какие короткие у нее пальцы, с почти круглыми ногтями, и вдруг ему пришло в голову, что она может быть умственно отсталой. В подтверждение этой догадки ему припомнилось, как странно у нее была повернута голова, когда он впервые увидел ее стоящей в аллее. Казалось, она ничего не слышала и не видела, пребывая в своем мире, выключенная из реальности. Он вспомнил, как кричал на нее, а она безучастно сидела, не реагируя, уставившись в одну точку… затем однажды ночью он проснулся и обнаружил ее лежащей рядом с ним, совсем обнаженной, ее сердце колотилось в два раза быстрее, чем его. Оглядываясь назад, он понял, что жестокость других двух женщин соответствовала атмосфере комнаты, тогда как в безмолвном обожании Мод была некая эксцентричность, если не просто ограниченность. Возможно, этим объясняется, почему Астрид так яростно бросилась на ее защиту и наказала его. Моя подруга. Все встало на свои места. Все стало понятно.

Он наблюдал, как она осторожно обмакнула перо в чернила, дотронулась им до края бутылочки, чтобы снять лишнее.

– Если ты будешь сопротивляться, то может быть больно.

– Что ты собираешься делать? Женщина помедлила, держа в руке перо.

– Теперь они узнают правду, – наконец сказала она, – теперь они будут знать, – потом она добавила еще что-то на голландском языке.

Когда она склонилась над ним, ее живот опустился ей на колени. Надавливая на перо, она проколола ему поверхность кожи посередине между левым бедром и пупком. Он невольно охнул и дернулся.

– Не так уж и больно, я думаю, – сказала она, накалывая темно-синими чернилами его кожу.

– Я вздрогнул от неожиданности…

– Не сопротивляйся, пожалуйста.

– Хорошо. Конечно – он покорно посмотрел на нее. – Что ты делаешь?

Он знал, что она делала. Наносила ему татуировку, воспользовавшись теми подручными средствами, которые у нее были.

Ей понадобилось около часа, чтобы завершить задуманное. Каждый раз, наклоняясь над ним, она сначала задерживала дыхание так же, как и во время бритья, а потом, выпрямляясь, резко выдыхала воздух, как будто открывая некий клапан. Потом снова окунала перо в чернила, осторожно прикасаясь кончиком к краю бутылочки, и опять склонялась над ним. Она трудилась медленно, с видимым усилием, с такой заботой, которая в данных обстоятельствах была явно преувеличенной и со стороны выглядела комично. Он не мог видеть ее лица, но предполагал, что от усердия у нее высунут кончик языка. Даже если она и не была умственно отсталой, все равно в ней ощущалось что-то наивное, детское. Хотя вначале он и вздрогнул от боли и хотя сама процедура, когда она склонялась над ним и наносила, казалось, сотни маленьких порезов на его кожу, была довольно болезненной, он испытывал чувство облегчения оттого, что ощущал боль совсем в другом месте. Это отвлекало его от кошмара с кольцом в его теле, в этом было что-то новое, на чем удавалось сосредоточиться… Через некоторое время уколы пера перестали досаждать ему. Он приподнял голову, чтобы посмотреть, что там происходит. В оцепенении он наблюдал, как капли крови набухают на поверхности кожи и, смешиваясь с чернилами, сползают вниз быстрыми темными струйками – так у девушек растекается с ресниц тушь, когда они плачут. Ему оставалось только покорно наблюдать, как женщина вытравливает на его теле слово, состоящее из четырех букв, притяжательное местоимение, которое выражает самую высокую степень принадлежности:

MIJN[3]3
  МОЙ (голландск.).


[Закрыть]

Как только Гертруд вошла в тот вечер в комнату, она сразу же увидела татуировку. Не заметить ее было трудно. К тому времени кожа вокруг букв сильно воспалилась, превратившись в сплошной красный взбухший рубец. Гертруд замерла на мгновение, потом повернула к нему голову, блеснув глазами в прорезях колпака.

– Кто это сделал?

Он вовсе не хотел облегчать ей задачу.

– Я не знаю.

– Как это не знаешь?

– Вы все на одно лицо. Как, ты думаешь, я могу вас различать? По мне это могла быть и ты.

Она склонилась над ним, упершись руками в колени и расставив локти, и стала внимательно рассматривать татуировку, потом резко выпрямилась и быстро вышла.

Через несколько минут она вернулась, ведя с собой остальных женщин. Впервые за много дней вся троица опять облачилась в свои черные плащи, что, по его мнению, должно было показать серьезность ситуации. Гетруд, взяв Мод за плечо, указала на татуировку и потребовала объяснений, но Мод повела себя как ребенок – молча стала вырываться. Гертруд настаивала, задавая все новые вопросы. Когда Мод наконец заговорила, он услышал слово ziekenbuls, которое на голландском означает больница. Но как только Мод произнесла это слово, она вдруг осеклась и опустила голову, как будто поняв, что натворила. Две другие женщины сердито посмотрели в его сторону. Хотя их взгляд и озадачил его, но он решил не ломать над этим голову. Его рана была не настолько серьезной, чтобы вести разговор о больнице. Больше всего его заинтересовало то, что в голосе Мод он услышал гнев – раньше такого не было. Впервые она решила постоять за себя.

Подсознательно она пыталась постоять и за него. Ее угнетало все то, что вытворяли с ним, поэтому, сделав ему татуировку, она тем самым выразила свой протест. Это была попытка заявить свои права на него, показать, что он принадлежит только ей, потому что только она по-настоящему заботится о нем. Ему всегда казалось, что поведением женщин руководит некая таинственная сила – все-таки это какое-никакое, но объяснение, однако столь впрямую с ее проявлением он столкнулся впервые. Вероятно, Мод действовала без разрешения и ведома остальных, что было вызовом их команде. Когда он лежа выслушивал, как ее отчитывали, ему стало понятно, что трещина в отношениях между женщинами стала еще шире. Может, попытаться вбить клин в эту трещину?

Подняв голову, он произнес:

– Да будет вам, ругаться, собственно, не из-за чего. Гертруд резко повернулась и взглянула на него.

– Подумаешь, татуировка, – заявил он, – ничего страшного. Не нужно сердиться на нее.

– Это не твое дело, – отрезала Гертруд.

– А чье же? Ведь татуировку сделали мне.

Гертруд повернулась к Астрид и что-то быстро заговорила по-голландски. Потом все трое вышли из комнаты, причем Гертруд все еще держала Мод за плечо. Когда дверь за ними закрылась, он, улыбаясь, откинулся на подстилку.

Именно Мод выполняла все ежедневные дела по уходу за ним. Однако на следующее утро вместо нее появились Гертруд и Астрид. Стало понятно, что Мод в опале и ей отказано в доступе к нему. Может, даже ее тоже заточили в одной из комнат дома. И она лежит сейчас на узкой кровати, угрюмо отвернув свое крупное, круглое лицо к стене. Когда он спросил Астрид, где же «ее подруга» – он намеренно, с провокационной целью употребил это слово, – Астрид ничего не ответила. Он почувствовал, что женщинам надоела его дерзость, и если он не будет осторожным, то получит еще одно наказание.

Приблизительно в середине дня Астрид снова вошла в комнату. На этот раз она была одна и сменила черный плащ на коричневый замшевый пиджак, джинсы и коричневые кожаные ботинки на низком каблуке. Он понял, что непроизвольно улыбается, хотя когда она появлялась в одиночестве, он каждый раз настораживался, не без оснований – всякий раз ее появление сопровождалось какой-нибудь жестокой выходкой. Многие голландки одеваются точно так же, это почти стало униформой. Интересно, какое у нее лицо – наверное, типично голландское. На мгновение он представил себе ее на велосипеде: светлые волосы коротко подстрижены, большой рот и серо-голубые невыразительные глаза.

Астрид заметила его улыбку, но решила не обращать на нее внимания. Она сообщила ему, что через два дня у него состоится премьера. Ему нужно будет станцевать перед приглашенной публикой.

Ее слова ошарашили его.

– Я не могу танцевать, я не в форме, – запротестовал он, – я не репетировал уже… – он не мог даже сказать, когда последний раз танцевал.

– Будешь танцевать как сможешь, – ответила она.

– А как же это? – он указал на цепь. – Что я с этим буду делать?

– Это часть представления. Проверка твоей… – она сделала паузу, – твоей изобретательности – она повернулась, засунув руки в карманы джинсов, сделала несколько шагов, остановилась и взглянула на него через плечо. – Ты же вроде хореограф, да?

Он откинулся на спину, ничего не ответив. Снаружи слышались резкие, сильные порывы ветра, похожие на свист.

– Для тебя это стоит того, – услышал он ее слова. Он горько рассмеялся.

– Что-то подобное я уже слышал, – подняв голову, он наблюдал, как она идет к двери с самодовольным видом. – Капюшон не сочетается с твоей одеждой и выглядит просто смешно.

Она помедлила у двери.

– А ты, как ты-то выглядишь?

Он сидел в полумраке, привалившись к стене, сбоку от его головы торчала холодная железная скоба. Сколько раз он пытался вырвать эту скобу из стены… Тянул за нее, расшатывал, дергал, но она ничуть не ослабла. Потом он внимательно осмотрел цепь, пытаясь найти слабое звено. Ничего. Он даже подумал, а не взять ли цепь в обе руки и не вырвать ли кольцо из крайней плоти…

Нет, только не это.

Он не мог опять перенести ту вспышку боли, которую испытал, когда ему разорвали крайнюю плоть, боль, которая охватила его ярким, нереальным взрывом цвета и окутала с ног до головы. И еще он боялся стать калекой.

Наверное, это было трусостью…

Во всяком случае, он дошел до точки, когда внезапно пришло осознание того, что он заслужил свою судьбу. Нет ничего случайного и неожиданного в том, что произошло с ним. Это нельзя назвать невезением. Все эти годы он демонстрировал себя на сцене… Что такое танец, как не демонстрация тела? Собственно, он рекламировал себя.

Прислонившись лбом к стене, он почувствовал ее прохладу, но и это не принесло облегчения. Он ощущал себя беспомощным, ни на что не способным и тупым. Заслужил он свою судьбу или нет, хотелось бы знать, какова она, эта судьба. Единственное будущее, которое он видел, – это бесконечное, безысходное настоящее. Он сидел у стены в состоянии, похожем на транс или полусон. Мозг его пребывал в каком-то подвешенном состоянии, будто в голове не действовали законы земного притяжения.

Ему вспомнилось предложение Астрид. Неожиданно он почувствовал, что это ему нравится. Даже если представление будет пародией на танец, он все же будет танцевать. Это отвлечет его, возможно, подтолкнет к каким-то действиям. Он вернулся на свою подстилку. Свернувшись калачиком и подложив руку под голову, он стал обдумывать, что можно было бы станцевать. Все прежнее пришлось сразу же отбросить как не подходящее к случаю. В конце концов, у него есть возможность выразить через танец свое отношение к тому, что с ним произошло. Для этого больше всего подходит что-нибудь классическое, то, что все знают и любят, то, что уже стало своего рода клише. Ему нужно выразить иронию, ощущение парадокса. Ночью он проснулся и понял, что будет танцевать «Лебединое озеро». Уже лет десять он не танцевал классический балет, но «Лебединое озеро» знал достаточно хорошо, поскольку во время учебы в Лондоне ходил почти на все представления этого балета. Больше всего ему подходил третий акт, который часто называют «черным актом». Во втором акте Принц встречает Одетту, которую злые чары превращают в белого лебедя. Только юноша, который полюбит ее, сможет расколдовать Одетту. Принц клянется, что он и есть этот юноша, однако в третьем акте Принц встречает Одилию, черного двойника Одетты. Принц влюбляется в нее, принимая за Одетту, и объявляет о своем намерении жениться на ней, таким образом предав Одетту. Сказанного не вернешь, и балет заканчивается трагически для обоих: Одетта навсегда остается лебедем, а Принц тонет в озере.

Посмотрев на десятиметровую металлическую цепь, лежащую рядом с ним матово-тусклым клубком, он безрадостно улыбнулся. Конечно, придется импровизировать. Многие па будет невозможно исполнить. Получается, что в течение следующих двадцати четырех часов ему предстоит полностью переделать всю хореографию с начала до конца. Зато есть возможность проявить изобретательность.

Это будет очень необычное «Лебединое озеро» – в трактовке, которой никогда никто не видел и больше не увидит.

Особое представление, только на один вечер.

Лебединое озеро в Цепях.

На следующее утро, он начал репетировать, и в процессе работы в голову приходили все новые и новые идеи. Удивительно, но Астрид оказалась права. Она сказала, что цепь станет для него проверкой на изобретательность, так оно и оказалось. Было совершенно очевидно, что некоторые прыжки, такие как double tour en l'air[4]4
  Двойной поворот в воздухе (франц.).


[Закрыть], он просто не сможет исполнить, но именно это дало ему возможность проявить себя, изменив одну из самых известных устоявшихся фигур классического балета. Даже Нуриев, ставя «Лебединое озеро» с Фонтейном в 1966 году, не дерзнул вносить свои изменения в четыре пируэта, которыми заканчивается танец Принца в третьем акте. По иронии судьбы цепь дала ему определенную свободу. Она помогла ему внести изменения в танец, стала также некоей метафорой, позволившей ему выстроить свое собственное, личное видение балета. Он по-своему интерпретировал само содержание. Когда Принц исполняет соло после встречи с Одилией – черным лебедем, он выражает в танце свой восторг оттого, что встретил единственную любовь. Но если Принц танцует соло в цепях, тогда его восторг иллюзорен, он находится в двусмысленной, трагикомической ситуации. Нужна собственная интерпретация «Лебединого озера» с новым подтекстом: он покажет и высмеет любовь этой троицы к нему, любовь, которая, вместо того чтобы быть радостью, несет в себе силу разрушения.

В тот день обед ему принесла Гертруд.

– Итак, – произнесла она, ставя возле него поднос с едой, – ты решил танцевать для нас.

Он кивнул:

– Я собираюсь станцевать «Лебединое озеро». Ну, не все, конечно, а только часть.

– Прекрасный выбор. Думаю, нашей публике это очень понравится.

– Мне пришлось внести некоторые изменения – ясно улыбаясь, он поднял с пола цепь.

– Да, – сказала она в легком замешательстве, – конечно. Она с трудом поддерживала этот разговор и явно испытала чувство облегчения, когда он перешел к более практической теме. Если они хотят, чтобы он танцевал для них «Лебединое озеро», то ему нужно послушать музыку.

Днем появилась Астрид со звуковой системой и дисками с «Лебединым озером», записанным в шестидесятых годах Венским филармоническим оркестром под руководством фон Караяна. Установив динамики и подключив проигрыватель, она отступила назад, сложила перед собой руки и пристально уставилась на него. Казалось, он, впрочем как обычно, возбуждает в ней массу различных чувств – враждебность, настороженность, триумф, – которые с трудом сочетались, и потому ее образ всегда виделся ему каким-то размытым, словно не в фокусе. То, как она иногда замирала перед ним, напоминало ему крылья колибри: они как бы застывали в движении, создавая иллюзию неподвижности, которая возникала в результате очень быстрого возбужденного движения.

Наконец она заговорила. По ее мнению, ему не следовало бы давать это оборудование; если он только попробует использовать его в каких-то других целях, кроме прослушивания музыки, то последствия будут очень серьезными. Он кивнул, показывая, что понял. Тогда, почти не меняя интонации, она сказала, что все они с нетерпением ждут его выступления завтра вечером и уверены в большом успехе. Он опять кивнул в надежде, что она уйдет из комнаты. Она еще мгновение пристально смотрела на него, потом повернулась к двери.

Как только дверь за ней закрылась, он поставил диск, увеличил громкость до максимума, сел у стены и стал ждать.

Зазвучала музыка.

Он провел в тишине дни и недели, слыша лишь поскрипывание досок в доме, дрожание стекла в окне люка и шорох женских плащей по полу. Его лишили музыки. Он почти забыл о ее существовании. О силе ее воздействия, силе и мягкости. Пусть это даже «Лебединое озеро», произведение, которое не имело для него большого значения. Он прослушал музыку всего балета, с начала до конца. В полном оцепенении. Обычно музыка оказывала на него немедленное физическое воздействие – он начинал двигаться, иногда даже танцевать, – но только не в тот день. Он оставался в одном положении в течение полутора часов – ноги вытянуты вперед, спина упирается в стену. Когда он поднял руки к лицу, то, к собственному изумлению, понял, что оно мокрое от слез.

Ему трудно было их разглядеть из-за яркого, слепящего света, в кругу которого он стоял. Похоже, что публика состояла как из мужчин, так и из женщин, одетых в вечерние туалеты. Он разглядел на лицах маски, разукрашенные одни блестящими камнями, другие – зелеными перьями. А еще в темноте виднелись белые треугольники накрахмаленных мужских манишек. Больше всего его поразил запах, запретный и будоражащий – аромат молодых весенних листьев с примесью запахов алкоголя, дождя и выхлопных газов. Они принесли этот ночной запах с собой; он пропитал их одежду, кожу, волосы… Кто они, эти тридцать мужчин и женщин? Может, они принадлежат к тайному обществу, объединенные страстью к извращениям, из-за которой в урочные вечера собираются в анонимных домах на окраинах города? А женщины, которые устроили это представление, принадлежат ли они к тому же тайному обществу? Однажды приобщившись, они теперь организуют варварские ритуальные сборища при свечах в погоне за необычным… Он вслушивался в шелест разговоров, ведущихся шепотом. Откуда они все? Кто они? Ясно только одно – это самая необычная публика, перед которой он когда-либо выступал.

Задолго до того, как их ввели в комнату, он уже успел разогреться и был готов к выступлению. Понадобилось еще несколько минут, чтобы шум разговоров затих. Кто-то кашлянул в последний раз. Он глубоко, всей грудью вздохнул, и тут же из динамиков зазвучала музыка третьего акта «Лебединого озера»… Он решил отнестись к этому выступлению так же, как обычно относился к любому своему выступлению – с полной отдачей. Он должен раствориться в танце, если хочет справиться с ситуацией (хотя он все равно не умел танцевать по-другому). Его нагота, на которой настояли женщины, так же как и цепь, должна была стать основной идеей, на которой строился весь танец, смысловым стержнем, без которого это представление не могло сработать.

И кажется, задуманное ему вполне удалось. С первых же моментов, когда музыка начала звучать тихо, печально, в минорном ключе, он использовал цепь, представив, что это – Одилия. Во всех сценах, где предполагалось, что он танцует с Одилией, он танцевал с цепью, поддерживая ее, поднимая, кружась. Этот прием ему удался еще позавчера, во время репетиции; сейчас же, когда он танцевал медленный вальс в pas de deux[5]5
  Па-де-де (доел. Танец вдвоем) – (франц.).


[Закрыть], получилось еще лучше. Ему понравилось позвякивание цепи об пол, как будто кто-то потряхивал в руке мелкими монетами, что передавало настроение нетерпения, нервозности и хорошо дополняло музыкальное сопровождение, играя роль ударных инструментов и вводя тему тревоги. Все шло гладко, пока он не начал танцевать соло Принца, которое само по себе было долгим и технически сложным. Хотя он и сократил многие прыжки, все равно приходилось быть очень осторожным, чтобы не зацепиться за цепь и не искалечить себя. Он постарался ввести в хореографию элементы юмора. Например, когда следовало исполнить grand temps leve[6]6
  Большой летящий прыжок в балете.


[Закрыть], который и так считается одним из самых сложных прыжков, он просто не смог его сделать из-за цепи. Если при исполнении соло он не смог показать свои физические возможности, то вполне преуспел в выражении скорбного пафоса. Цепь стала символом своенравной сексуальности: было совершенно понятно, что, преследуя Одилию, Принц подчиняется примитивным инстинктам. В то же время цепь, сковывающая его движения, служит своего рода предостережением, помогающим ему многое понять. Открой глаза. Это – не любовь. По окончании соло он остановился, тяжело дыша. Теперь он чувствовал, как физически ослаб. Интересно, заметили ли это зрители? Музыка тем не менее продолжала звучать. Он делал вид, что наблюдает за танцем Одилии – распутные, вызывающие движения победительницы, соблазнившей его. Сработало. Я его заполучила. Он мой. Он поворачивал голову то в одну сторону, то в другую, показывая этим, что в восхищении следит за ее танцем. Затем он исполнил коду, которая напоминала серию цирковых трюков, остановившись только раз – когда Одилия должна была исполнять одну из самых известных частей балета – тридцать два фуэте без остановки. Он протанцевал до того момента, когда Принц понимает, что он обманут, все кончено. Вместо того чтобы выбежать со сцены за кулисы, как это делал Нуриев, он отодвинулся к задней стене сцены, делая медленные пируэты так, что цепь постепенно обвила его тело, и когда прозвучал финальный аккорд, застыл у стены, полностью опутанный цепью. Танец настолько захватил его, что, полностью отдавшись во власть музыки, он ожидал с финальным аккордом увидеть мерцание позолоты балконов и красный бархат театральных кресел. Ему казалось, что вот-вот из темноты зрительного зала на него накатит волна аплодисментов. На самом деле перед ним была голая комната, в которой сидели и аплодировали тридцать человек. Он медленно распутал цепь, взял ее в правую руку, один раз насмешливо поклонился и, повернувшись к ним спиной, отошел в тень.