Текст книги "Книга откровений"

– Сейчас есть лазеры – ну и стало гораздо легче…

– Лазеры? – спросил я, – а как это действует?

– Лазер разрушает клетки, которые составляют тату, и чернила растворяются. Конечно, остается шрам, – он замолчал, передернув плечами.

– Можно это сделать сегодня?

Он положил сигарету в пепельницу.

– Покажите татуировку.

Я расстегнул брюки и немного приспустил их, чтобы он мог видеть.

– Вы хотите удалить это? Я кивнул.

– Неудивительно, – он вскинул на меня глаза. – Вы сами это сделали?

– Нет, не сам.

Он откинулся на стуле, все еще глядя на меня.

– О'кей, понимаю.

На его лице появилась легкая усмешка, а я подумал: что это, интересно, ему понятно?

Позже, когда он уже работал над моей татуировкой, я вдруг почувствовал, как содрогнулась комната. Не глядя на меня, он пояснил, что это метро, под зданием проехал поезд. Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Вспомнился тот день, когда меня выпустили подышать свежим воздухом и я услышал вдали шум проходящего поезда, стук колес, замедляющих движение, как будто состав подходил к станции. А еще звон церковных колоколов…

Железнодорожная станция, церковь – это были координаты, по которым, возможно, только возможно, я найду тот дом, где меня держали в заточении.

На протяжении следующих нескольких недель я методично обходил улицы Амстердама, район за районом. И с каждым днем все больше выдыхался и разочаровывался. Польза от этих координат оказалась не такой уж большой. На карте обнаружилось слишком много мест с железнодорожными станциями по соседству с церквами. Город начал меня раздражать. Мне казалось, что дома, выстроившиеся вдоль каналов, – это вовсе не дома, а декорации фасадов, сделанные из ярко раскрашенного картона, так же как и знаменитые горбатые мостики, они тоже имели только два измерения. Стоит протянуть руку, и всю конструкцию можно опрокинуть. Только одно место притягивало меня, заставляя возвращаться опять и опять, и мне трудно было объяснить почему. Оно располагалось на востоке, недалеко от Мейдерпорта. Там в основном жили иммигранты из Марокко, Турции, Суринама. На подоконниках можно было видеть пустые бутылки из-под пива, придерживающие створки окон, чтобы не закрылись; окон, на которых вместо традиционных голландских тюлевых занавесок висели шторы из деревянных бус или разноцветных полиэтиленовых полосок. В кафе, куда я зашел, чтобы попить, толпились чернокожие женщины в коротких кожаных юбках и темных очках. Снаружи, на дереве, стоящем рядом, гроздьями повисла дюжина детей, напоминая стаю птиц или связки плодов. Одна из улиц шла параллельно железной дороге, которая постепенно поднималась над улицей и переходила на набережную. Тяжеловесный перестук колес был слышен в разбросанных вокруг переулках. В районе было три церкви, и все располагались в пределах слышимости от железной дороги. Я обнаружил два или три места, в которых сочетание звуков от идущего поезда и звона церковных колоколов казалось мне знакомым. Но что делать дальше, как сузить круг поисков?

Я в задумчивости стоял на тротуаре, когда меня кто-то тронул за локоть. Я обернулся и увидел стоявшего рядом молодого мужчину, похоже, турка, с двухдневной щетиной и скорбным выражением рта.

– Zoeken?[9]9
  Ищете? (голландск.).


[Закрыть] – спросил он, затем перешел на английский: – Вы что-то ищете?

Я колебался. Мне было трудно объяснить.

– Это Яваплейн, – сказал он, обводя вокруг рукой, причем его ладонь была повернута вверх, а пальцы слегка согнуты.

– Я знаю, спасибо, – ответил я.

Мужчина сильнее сжал мне локоть и озабоченно заглянул в лицо. Он хотел мне помочь, а я не давал ему такой возможности.

– Я ищу трех женщин, – неожиданно сказал я.

Он провел ладонью по губам и заросшему щетиной подбородку – послышался звук, похожий на чирканье спички о коробок.

– Женщин? – переспросил он. – Да.

Он еще мгновение смотрел на меня, теперь уже настороженно, потом махнул рукой, как бы отпуская меня, и ушел. Но наверное, он все же в некотором роде помог мне. Дал мне подсказку, с которой можно было работать. Я начал стучать в двери домов.

Сначала я попал на негритянку лет шестидесяти. Она приоткрыла входную дверь и выглянула в образовавшуюся щель. У нее были волосы странного оранжево-золотистого цвета, скорее всего парик.

– Я ищу трех женщин, – сказал я, – которые живут в этом доме.

Женщина пристально смотрела на меня, слегка покачивая головой.

– Возможно, они не живут вместе, – продолжал я, – возможно, они просто друзья. Вы никого похожего не видели?

Женщина продолжала смотреть на меня, но дверь стала прикрываться.

– Три голландские женщины, – повторил я.

Женщина медленно закрыла дверь, словно не хотела проявить грубость.

Затем я спрашивал старика в кофте. Нет, он ничего не знает. Совсем ничего. У меня создалось впечатление, что он даже не выслушал мой вопрос. На другой улице дверь открыл марокканец. Он не понял, о чем я спрашиваю, даже когда я заговорил по-французски. Два часа спустя я говорил с молодой женщиной, державшей на руках ребенка. Прежде чем я закончил фразу о трех женщинах, она заподозрила во мне переодетого полицейского. Когда я стал это отрицать, она назвала меня лжецом. Тогда я понял, что поведение молодого турка было типичной реакцией на подозрительного типа, за которого меня принимали все, к кому я обращался.

Последней каплей, которая заставила меня прекратить мое расследование, стал разговор, состоявшийся на улице, выходящей на железную дорогу. Я позвонил в дверь, и на тротуар выскочил здоровенный белый мужчина, одетый в шелковую рубашку и выцветшие джинсы. Он распахнул дверь так, будто она была быком, которого он пытался прижать к земле. У него было красное лицо, и он тяжело дышал. Из глубины дома слышались громкие голоса.

– Wat moet je?[10]10
  Что ты хочешь?


[Закрыть] – спросил он.

Я стал спрашивать о трех голландках.

Он оглядел улицу, посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую, затем его багровое лицо придвинулось вплотную к моему.

– «Rot op». – Когда я заколебался, он почти навалился на меня. – Ben je doof? Rot op![11]11
  Ты глухой? Отвали (голландск.).


[Закрыть]

У меня не было другого выбора, кроме как повернуться и пойти восвояси. Дойдя до угла улицы, я оглянулся через плечо. Он стоял и смотрел мне вслед.

Странно, что на той же неделе я познакомился с мистером Олсеном. Пол Бутала устраивал небольшую вечеринку с коктейлем по случаю своего дня рождения (никто толком не знал, сколько Бутале лет, а он предпочитал не просвещать нас на этот счет), и Олсен оказался одним из пятнадцати или двадцати приглашенных гостей. Когда я увидел его, он стоял у окна с кружкой пива, на нем был зеленовато-коричневый шерстяной свитер. Приветливое, слегка помятое лицо, волнистые волосы припорошены сединой. На вид ему было лет пятьдесят. Большинство гостей выглядели довольно экзотично – один прохаживался в темно-бордовом бархатном пиджаке с желтой розой в петлице; другой стоял, опираясь на книжные полки, в узком черном костюме с черной сорочкой; род их занятий, если они вообще чем-то занимались, также казался таинственным и экзотичным, совсем как прошлое Буталы. Олсен выделялся из них, потому что выглядел слишком обыкновенно. В тот момент я, конечно, не имел понятия, что он работает mjeugdpolitie, филиал голландской полиции, специализирующийся на таких преступлениях, как жестокое обращение с детьми и с женщинами. Если бы меня спросили, какова, по моему мнению, его профессия, то я бы сказал, что он похож на директора школы. Я подошел и представился. Олсен был датчанином из Архуса, но последние десять лет он жил в Голландии. Тогда мы с ним в этом похожи, сказал я ему. В уголках его глаз собрались морщинки, он поднял свою кружку с пивом и выпил. Мы также оба знали Изабель. Ему довелось встречаться с ней несколько раз через Пола Буталу. Он сказал, что она произвела на него очень сильное впечатление, не только своей элегантностью, но и самодисциплиной. Возможно, подобно большинству людей, он не понимал, что балет немыслим без полной самоотдачи и тяжелого труда. Я спросил его, чем он зарабатывает себе на жизнь. Его ответ удивил меня, и, желая узнать побольше, я начал его расспрашивать. В какой-то момент разговора он затронул тему нераскрытых преступлений, и особенно преступлений, которые никогда не будут раскрыты только потому, что о них никто никогда не заявлял. Он назвал такие преступления «темными случаями», – я запомнил эту фразу. Наверное, я выпил слишком много коктейлей в тот вечер – признаться, я никогда не умел пить, – потому-то и намекнул ему, что мне известен один такой случай. Если его это и заинтересовало, то он не подал виду. Не нахохлился, не приподнял удивленно брови, как сделали бы на его месте другие. Нет, это был не его стиль. Он просто пристально посмотрел на меня своими внимательными, серыми глазами через край пивной кружки. Я объяснил, что говорю о моем друге, мужчине, которого похитили несколько женщин и держали взаперти восемнадцать дней. Олсен немного помолчал, а потом рассмеялся и сказал: «Это ужасно».

Я никому еще не рассказывал свою историю, но предвидел именно такую реакцию. К тому же я вдруг понял, что тоже смеюсь. Через несколько минут я сказал Олсену, что мне нужно еще выпить. Оказалось, он тоже допил свое пиво и хотел бы повторить. Взяв и его кружку, я вышел из комнаты. В холле я минуту поколебался потом поставил обе склянки на столик, открыл входную дверь и вышел из квартиры, притворив ее за собой.

Ночь была туманной, похожей скорее на октябрьскую, чем на июльскую. Я застегнул пиджак, поднял воротник и направился напрямую через сад. За последние несколько лет сад зарос, за ним не ухаживали, в нем не было тропинок, и во многих местах трава доходила до пояса. Я осторожно пробирался между деревьев и вдруг почувствовал, что наступил на яблоко, очевидно полугнилое, которое расплющилось под моим весом.

Выйдя на дорогу, я повернул налево, прочь от дома, и пошел вниз под гору. Рассеянный свет уличного фонаря, шум проезжающего мимо велосипеда… Почему я так неожиданно ушел из гостей? Хотел ли я, чтобы реакция Олсена была другой, чтобы его поразило услышанное? Или просто я уже сказал столько, сколько мог сказать?

У подножия холма я остановился возле ворот, за которыми лежал небольшой водоем. Я смотрел на плоскую поверхность воды, и на меня спускалась тишина. Из тумана выплыла весельная лодка, направляясь в мою сторону. На веслах, подавшись вперед, сидел мужчина в островерхой шапке. Слышался легкий плеск весел о воду…

Наверное, причиной моего внезапного ухода было потрясение, которое я сам испытал, упомянув о моем случае. Ночью, уже лежа в кровати, я содрогнулся при мысли о том, что был так близок к признанию – и к тому же еще полицейскому! Я вспомнил его смех, потом свой собственный. Вспомнил, как он сказал: «Это ужасно». Все же было что-то слишком поверхностное в том разговоре, чего я не ожидал.

На следующий день я извинился перед Полом Буталой за то, что ушел не попрощавшись. Он улыбнулся и сказал:

– Ну, мы ведь еще снова увидимся.

Если бы я в тот момент знал, что произойдет через две недели, то подумал бы, что он искушает судьбу.

Лето заканчивалось. Однажды теплым августовским вечером я сидел в квартире Буталы, слушая его очередную историю. Он рассказывал о том, как стал обладателем зажигалки. Это была необыкновенная зажигалка, сделанная из стали, двадцати сантиметров высотой. Она изображала сидящую черную пантеру с глазами из настоящих бриллиантов.

Бутала как раз описывал место и время действия – ночной клуб в городе Дурбане, 1962 год, – когда я невольно заулыбался. Он оборвал свой рассказ, вопросительно подняв бровь, и потянулся за коктейлем. Манжета его рубашки казалась настолько пронзительно белой в полумраке комнаты, что мне представилось, будто она движется отдельно от его руки, как самостоятельный предмет.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил он.

– Я решил вырвать страницу из вашей книги[12]12
  Английская поговорка, обозначающая «подражать кому-либо».


[Закрыть] – улыбка моя стала еще шире. И почему мне так хотелось употреблять разные устаревшие английские поговорки в разговоре с иностранцами? Я помедлил, а потом пояснил: – Иными словами, решил отправиться в путешествие.

В то утро случилось нечто необычное. Когда я спустился вниз, почту уже принесли. Сначала я увидел открытку, которая выглядела вполне обыкновенно – изображение картины норвежского художника говорило о том, что это от Изабель, – но когда я взял открытку, то увидел под ней письмо от моей матери. В этом тоже не было ничего необычного: она часто писала мне о домашних новостях. Я быстро пробежал глазами послание от Изабель. «В Норвегии слишком светло, – жаловалась она. – И как только здесь кто-нибудь спит?» Потом я распечатал письмо. Прочитав его один раз, я подумал, что не совсем правильно понял содержание. Медленно снова перечитал. Потом вышел на веранду, сел и долго смотрел на сосновый лес. В начале этого месяца умер мой двоюродный дед и оставил мне по завещанию примерно шестьдесят тысяч фунтов.

Я рассказал об утреннем письме Бутале, и он внимательно меня выслушал, сложив на коленях руки и не спуская с меня пристального взгляда своих темных глаз. До того как он начал описывать город Дурбан, продолжал я, еще было неясно, что делать с этими деньгами. Хотя сразу же, как получил письмо, я раздумывал над этим. Но теперь благодаря ему понял.

Бутала особенно не удивился ни свалившимся на меня деньгам, ни моему решению отправиться в путешествие, хотя, казалось, что-то его вдруг насторожило. Он втянул голову в плечи и поглубже втиснулся в свое кожаное кресло.

– Вы были близки со своим двоюродным дедом? – спросил он.

– Нет, отнюдь, – ответил я. – Мы встречались-то всего один раз в жизни. Около пяти лет назад. Он приехал в Седларс-Уэллс повидаться со мной, – я помолчал. – Он жил в Канаде.

Бутала кивнул, глядя на меня.

– Он, должно быть, благоволил к вам.

– Странно, – продолжал я, – а ведь меня как раз начал беспокоить вопрос денег. Теперь, когда я больше не танцую…

Мы замолчали. Слышались скрипы в доме, шум мелкого дождя в листве за окном. Казалось, что в комнате потемнело. Впервые я произнес это вслух, впервые признался, что с балетом покончено. Слова прозвучали как-то скомканно, неестественно, как будто их произнес посредственный актер.

Бутала взял со стола свой стакан. Со сжатыми губами он пристально наблюдал, как со дна на поверхность поднимаются тоненькой цепочкой пузырьки воздуха. Наконец заговорил, спросив меня, куда я собираюсь поехать. Да куда угодно, ответил я. Мне хочется побывать всюду.

Бутала ухмыльнулся, потом сделал глоток.

– Вы не пожалеете об этом.

Он поставил стакан на стол, и, откинувшись назад, поднял два пальца правой руки к лицу и разгладил свои усы. Я уже привык к этому жесту, но при данных обстоятельствах он приобрел определенное значение. Мне показалось, что Бутала одобрил мое решение, как бы благословив меня без слов.

Перед отъездом, конечно, следовало повидать родителей. Я чувствовал себя не совсем готовым к этому, но все равно на выходные вылетел в Англию. Когда самолет снижался над Лондоном, в иллюминаторе промелькнули серые облака и стекло царапнул дождь. Хотя был еще август, во всех зданиях аэропорта горели огни. Под хмурым небом блестел черный и скользкий асфальт.

В поезде до Хэмпшира я думал о странной дружбе с Буталой. Мы с ним виделись один или два раза в неделю, но ведь я пи с кем больше не общался. Он стал своего рода точкой опоры в моей хрупкой новой жизни. И поэтому я чувствовал себя перед ним в долгу.

Я повернулся к окну. Дождь все еще шел. В конце поля под деревом стояла белая лошадь. Голова ее с гладкой матовой гривой была опущена. Я улыбнулся, вспомнив, как однажды Бутала говорил мне о красоте кожи у англичан и что это, должно быть, своего рода компенсация за ужасный климат.

Когда поезд подъехал к станции, я вовсе не удивился, что меня никто не встречает. Отец еще на работе, а мать никогда и никуда не приходила вовремя. Я сидел на лавочке и читал книгу, когда через двадцать минут она въехала на стоянку. Мы обнялись у машины, я поцеловал ее в щеку, втянув в себя знакомый запах – немного театральный, восковой запах губной помады и мокрых от дождя темно-каштановых волос, которые она красила, чтобы скрыть седину. Она стала извиняться за опоздание. Долго ли мне пришлось ждать? Я улыбнулся ей:

– Только что приехал.

– Ты здесь сидишь уже сто лет – она виновато улыбнулась. – Я знаю.

Я положил сумку в багажник и сел в машину. Прежде чем завести двигатель, она повернулась ко мне:

– Ты замечательно выглядишь.

Интонация выдала ее, наверняка она ожидала, что выгляжу я ужасно, но я притворился, что ничего не заметил, и через минуту она наклонилась ко мне и любовно тронула за плечо:

– Как хорошо, что ты приехал.

Мои родители были женаты уже тридцать пять лет и чувствовали себя хорошо вдвоем. Они до сих пор заставляли друг друга смеяться и, похоже, все еще занимались любовью. Однако в те выходные мне показалось, что их что-то беспокоит. Они все не могли угомониться, как дети в конце долгого дня. Мой отец все предлагал разные развлечения на свежем воздухе – пикники, прогулки, турпоходы, – и это несмотря на то что дождь лил как никогда. Позже они устанут и усмирят свой пыл. Может быть, тогда… Моя мать носилась по комнатам, будто постоянно куда-то опаздывала и выбивалась из распорядка, который, кроме нее, больше никто не мог понять. Один раз я стал ходить за ней просто из чистого любопытства. Сначала она побежала с мокрой тряпкой в гараж и принялась обтирать бутылки с домашним фруктовым соком, которые хранила на полке над морозильником. Через сутки после приезда я догадался, что такое поведение моих родителей вовсе не необычно. Наверное, они всегда были такими, просто я изменился. Казалось, они постоянно стремятся к получению какого-то результата, но никогда не успевают его достичь.

Только в понедельник наконец наступило относительное спокойствие, Дождь прекратился, и ночь была теплой и влажной. Мы вынесли во двор стулья, сидели и пили чай, на наши лица из окна кухни падал отсвет люминесцентных ламп. Я откинулся назад, заложив руки за голову, и засмотрелся в небо. Через девять дней я буду лететь в самолете… Никакого радостного возбуждения по этому поводу я не чувствовал, было только осознание того, что все решено и иначе быть не может.

– Мать говорит, что ты собираешься отправиться в путешествие, – заговорил отец после недолгого молчания.

– Да, собираюсь, – кивнул я.

– Это необходимо?

Я вопросительно посмотрел на него.

– А как же твоя карьера? – спросил он уже напрямик.

Я был готов к этому. Заготовленная мной версия была убедительной и почти правдивой.

Я сказал, что мне уже тридцать лет и приходится считаться с тем фактом, что карьера моя близится к концу – карьера танцовщика, во всяком случае, на протяжении многих лет я работал по двенадцать часов в день почти без перерывов и выходных. К тому же у меня проблемы со спиной. Я наклонился вперед, зная, как отец любит всякие конкретные подробности. У меня жесткий, негибкий позвоночник, сказал я. Из-за постоянных прыжков у меня развился spondylolisthesis. А по-простому, у меня смещение пятого позвонка в области поясницы. Физиотерапевт нашей труппы предупредил, что если я буду продолжать танцевать, то рискую заполучить сильнейшие боли в пояснице и, возможно, инвалидность. К счастью, у меня есть хореография, которой я и буду заниматься после того, как вернусь из поездки. Мне стало немного не по себе от собственных слов, потому что до настоящего времени я даже не задумывался, что буду делать потом.

Отец медленно провел рукой по редеющим волосам.

– А Бриджит? – спросил он. – Она едет с тобой?

Бриджит… Я вспомнил, какой видел ее в последний раз, затравленный, тоскливый взгляд, которым она обводила квартиру. Я не могу жить здесь, только не так…

– Она остается в Амстердаме, – сказал я. – Она танцует. Отец, поджав нижнюю губу, кивнул и в то же время повел плечами, будто ему стало холодно. Он всячески одобрял мои отношения с Бриджит. Во-первых, она была наполовину француженкой, а мой отец всегда любил Францию (когда я был ребенком, мы часто садились на паром и потом ехали на машине в Бретань, Дордонь или Лангедок). К тому же она была хорошенькой, что тоже говорило в ее пользу, а еще у нее было нечто, что делало ее в глазах отца просто красавицей, – он называл это «душа». Он потянулся за чашкой, отпил чаю. Похоже, он будет скучать по Бриджит.

– А куда же ты поедешь? – спросила мать.

– Сначала в Мексику, – ответил я.

– В Мексику! – она восторженно рассмеялась, а затем опустила взгляд, уставившись куда-то в колени, и покачала головой.

В доме рядом соседи открыли все окна и громко включили телевизор. Послышалась музыка, которой начиналась программа вечерних новостей.

– Береги себя, ладно? – сказала мать.

– Конечно.

Отец кашлянул и, глядя в ночную темноту сада, протянул:

– Знаешь, мы ведь волнуемся за тебя…

– Я очень люблю вас обоих, – сказал я.

По возвращении в Голландию все закрутилось. Оставалось меньше недели до моего отъезда, и вдруг обнаружилось, что нужно переделать тысячу дел. К счастью, моя жизнь была устроена так, что не слишком уж много набралось людей, с которыми следовало попрощаться. В среду я позвонил по телефону Изабель в Осло, поделился своими планами. Она сказала, что возвращается не раньше чем на второй неделе сентября, и это означало, что мы разминемся всего на несколько дней. Меня будет ждать моя комната, когда я надумаю вернуться. Я стал было благодарить ее за доброту, но она, как всегда, отмахнулась.

– Любой сделал бы то же самое, – нетерпеливо заявила она. Впервые она, пусть и невольно, упомянула тот факт, что я попал в беду.

В одну из моих многочисленных поездок в Амстердам я встретился со Стефаном Элмерсом. Он был очень оживлен в тот день, потому что переезжал в дом по улице Принсенграхт, который подыскал для него отец, торговец недвижимостью. Стефан собирался сдавать половину дома, а во второй половине жить сам. Эта новость напомнила мне последний разговор с Бриджит, и я, не подумав, спросил:

– А Бриджит нашла кого-нибудь в свою квартиру? Стефан отвел глаза и провел рукой по своим вьющимся темно-каштановым волосам:

– Жан-Клод поселился с ней.

Жан-Клод был танцовщиком нашей труппы, да еще и французом из Парижа. Все устраивалось как нельзя лучше. Я не мог понять, почему Стефан чувствует себя неловко.

Потом вдруг понял.

– А, ясно, – протянул я.

Я уставился в окно кафе, глядя, как какая-то женщина запирает на замок свой велосипед, привязанный цепью к фонарному столбу, но перед моими глазами стоял образ Жан-Клода: неизменное кожаное пальто, черные волосы, зачесанные так, чтобы оттенялись тонкие черты лица. Вспомнилось, как у него из кармана высыпалась мелочь и покатилась по всему полу, когда он делал double tour en Pair[13]13
  Двойной поворот в воздухе (франц.).


[Закрыть] в репетиционном зале студии…

– Наверное, мне не стоило тебе говорить об этом, – сказал Стефан.

Я повернулся к нему.

– Что? Нет, все в порядке, – рассмеялся я, потом резко сглотнул и отвел глаза.

Вот у нее и другой, новый – Жан-Клод! – мужчина в ее жизни. Меня так легко было заменить. Сколько же балетов я поставил для нее и, наверное, продолжал бы ставить все новые, только чтобы видеть ее сияющее лицо, когда я показывал новые па, только чтобы видеть, как ее тело начинало преображаться согласно тому образу, который я для нее придумывал… Я водил пальцем по краю стола, туда-сюда, туда-сюда. Мужчины как таковые занимали второстепенное место в ее жизни. Конечно, ей нужно было, чтобы кто-нибудь был рядом, на кого она могла бы положиться. Но самым важным для нее было искусство. Только оно что-то значило. А любовником мог быть кто угодно.

Я взглянул через стол на Стефана. У него был виноватый вид.

– Все в порядке, Стефан – я положил свою ладонь ему на руку. – Это не твоя вина.

Когда мы прощались, я пообещал не пропадать, где бы ни очутился. Я уже уходил, когда услышал, что он окликнул меня. Остановившись, я обернулся. Он стоял на тротуаре с поднятыми над головой руками, полы его пиджака поднялись и выглядели как плохо прилаженные, квелые крылья. Он махал мне обеими руками.

– Удачи тебе, – кричал он. – Bon voyage![14]14
  Счастливого путешествия! (франц.).


[Закрыть]

Потом был Пол Бутала. В последний вечер он пригласил меня к себе на прощальный ужин. Пока он отлучался за кофе и ликерами, я выложил на стол сверток, который потихоньку принес с собой.

– В благодарность за вашу доброту, – сказал я.

Он широко раскрыл глаза и, склонившись над свертком, начал быстро, с каким-то азартным нетерпением, которого я не ожидал от него, разрывать бумагу. Я откинулся на стуле и с улыбкой наблюдал, как его руки нащупали атлас, который я купил неделю назад проездом в Лондоне, самый большой, какой только смог найти.

– Необыкновенно! – воскликнул он с восторгом. – Такой подробный!

– Когда я буду присылать вам открытки из разных экзотических мест, вы сможете посмотреть, где точно они находятся, – сказал я.

Он взглянул на меня своими темными глазами, в которых светилось лукавство:

– И кто знает, может быть, я даже присоединюсь к вам.

Я улетал в Мехико в среду, рейсом в десять тридцать утра, поэтому завел будильник. Проснулся я гораздо раньше звонка и какое-то время стоял у окна спальни, выходящего в сад. Можно было разглядеть каждую ветку, каждый лист на дереве, каждый стебелек травы – все было четким и ясным, Где-то в глубине леса раздавались трели какой-то птицы, которые повторялись с определенными интервалами. Меня охватило незнакомое ранее ощущение опустошенности, которая была сродни печали. Я думал о том, вернусь ли я когда-нибудь снова в этот дом, проведу ли я еще хотя бы одну ночь в этой комнате с бледно-голубыми стенами и монашеской кроватью…

В тот момент у меня не было никаких целей, никаких задач. Все, что я себе наметил, – это приблизительный маршрут, который мог измениться в любое мгновение. Я ничего не искал, меньше всего себя. И в то же время не убегал от себя, понимая, что не смогу избавиться от своей памяти, которая всегда будет со мной, хочу я этого или нет. Путешествие не было решением проблемы, оно было просто подвернувшейся возможностью. И если бы меня спросили в то утро о цели путешествия, я бы ответил, что представилась возможность и я ею пользуюсь. Вряд ли я смог бы добавить к этому что-нибудь еще.

Из Мексики я поехал в Гватемалу. Из Гватемалы в Гондурас. Из Гондураса я отправился на пароходе в Коста-Рику, затем на восток, в Панаму. В Панаме я работал гидом, водил экскурсии в джунгли, на озеро Алажуэла. Американец, который нанял меня, звал меня почему-то Марк, а я не поправлял его, перемена имени меня вполне устраивала… Я прожил в Панаме около трех месяцев и двинулся дальше, по Южной Америке. В конце концов, у меня было достаточно денег; я просто разъезжал.

В Венесуэле я спал с француженкой по имени Моник. Именно «спал». Мы ни разу не занимались любовью. Как только она разделась в комнате отеля в Каракасе и я увидел позади нее белую стену, все мое тело покрылось потом настолько, что на простынях появились темные круги. Меня вдруг скрутило и вырвало.

– Что случилось? – спросила она, удивленно округлив глаза. – С тобой что-то не в порядке?

Не желая ее обидеть, я сказал, что утром выпил сладкий тростниковый напиток со льдом, и лед, наверное, оказался грязным. Она мне поверила. Как только она вышла, чтобы купить мне кока-колы, я быстро уложил сумку и выехал из отеля.

С тех пор я избегал подобных ситуаций.

По иронии судьбы моя теперешняя жизнь была, несмотря на полную свободу и независимость, самой изолированной, замкнутой жизнью, которая у меня когда-нибудь была. Я стал тайной для всех. Откуда я появился? Почему путешествую один? Какая у меня профессия? Иногда у меня появлялось ощущение, что обо мне сочиняют разные истории. Но ни одна выдуманная история и в подметки не годилась тому, что произошло со мной на самом деле. Часть моих воспоминаний была глубоко запрятана во мне, даже от самого себя. Никто не сможет заглянуть туда.

Никто не догадается о правде.

У них не хватит на это воображения.

Прошло три года. Я побывал везде, как и обещал Полу Бутале. В Занзибаре ел рыбу джалфрези в ресторане, устроенном на крыше, а над головой, как опавшие листья, кружились летучие мыши. С палубы грузового корабля, идущего из Уджунг-Панданга в Сурабаю, я наблюдал заход солнца. В Сан-Луисе, в подвале бара, наполненном ямайской музыкой, я пил кампиринью[15]15
  Напиток, в состав которого входит ром, сахар, лимонный сок, и который пьют со льдом.


[Закрыть]… Иногда, не отдавая себе отчета, я называл себя именем, которое дал мне американец. Таким образом я сохранял свое инкогнито. А еще потому, что я к нему привык. Мои волосы выгорели от солнца и соленой воды, и впервые в жизни у меня появился загар. Я похудел, потеряв почти семь килограммов после нескольких приступов диареи. Порой я вспоминал, как стоял перед тем баром в день освобождения, глядя на свое отражение в окне и не узнавая себя. Теперь я понимал, что это был определяющий момент. Со времени пребывания в белой комнате во мне начало что-то меняться. Выцветшие волосы, загар – это только поверхностные изменения. Гораздо важнее стала перемена моего отношения к собственному телу. Отношение изменилось коренным образом. Я был в хорошей физической форме – много ходил и плавал, как только появлялась возможность, но это была не выматывающая, постоянная физическая нагрузка, к которой я с годами привык. Мое тело перестало быть для меня главной целью жизни, инструментом, посредством которого я выражал себя, в результате чего моя жизнь потеряла одну из своих основных целей. Переезжая с места на место, я не расставался со странным, необычным чувством спокойствия. Я размышлял о древних битвах, бродя по полям прежних сражений с траншеями и рытвинами, заросшими травкой и полевыми цветами; о заброшенных зданиях фабрик и заводов, покрытых ржавчиной, в которых поселились птицы. Бродить среди развалин и слушать, как тихо свистит ветер и гремит где-то отломанная железяка, а над головой раскинулось голубое небо… Временами я казался себе чужим в собственном теле. Как будто меня отделили от себя самого. Я мог идти по улице средь бела дня и, хотя сознавал, что под ногами у меня твердая земля, вдруг ощущал, что падаю с высоты. Оба этих ощущения случались одновременно, и оба воспринимались как реальность. В такие моменты прохожие могли наблюдать мужчину, который разговаривал сам с собой в отчаянной попытке сохранить рассудок.

Итак, что же я запомнил из тех лет, которые провел в разъездах? В основном тихие мгновения, чаще всего посвященные размышлениям.

Река Меконг, четыре тридцать утра… Помню, что рано проснулся, оделся еще в темноте. Маленькая гостиница, в которой я остановился, располагалась на краю деревни, рядом с проселочной дорогой из красной глины. Это было двухэтажное строение из бамбука, и всякий раз, когда я переставлял ноги, все сооружение, казалось, ходило ходуном. Со всех сторон слышалось похрапывание, от этого темнота казалась дремотно-уютной. Мужчина на соседней кровати глубоко вдохнул, будто собирался что-то сказать, по потом резко выдохнул и перевернулся на другой бок, опустив руку так, что ладонь почти касалась пола. Я потихоньку спустился вниз, стараясь не шуметь, будто хотел уйти не заплатив.