Текст книги "Книга откровений"

На улице уже занимался белесый рассвет цвета старого канцелярского клея. На полях и над рекой висели сгустки тумана, похожие на привидения. Деревья только что начали выступать из темного плена джунглей; можно было видеть их стволы в виде чередующихся серых и черных полос. Где-то резко и упоенно кукарекал петух. С тех пор крик петуха напоминает мне о Юго-Восточной Азии, хотя впервые я услышал его в Англии или во Франции, еще в детстве. Этот хриплый петушиный крик как-то не гармонировал с сонной томностью раннего утра. А еще этот запах, сладковато-приторный, густой, похожий на аромат лилий… Даже в пять часов утра уже не было ощущения свежести, только чувство оживания. У меня было впечатление, что дни не сменяют друг друга, а длится один и тот же долгий день, который периодически накаляется.

Странное у меня было состояние… Как будто это место пыталось заговорить со мной. Посмотри, говорило оно, вот каким ты стал. А мимо проезжали на велосипедах люди, улыбаясь и кивая мне…

Я просидел на траве почти час, глядя на реку. На правом берегу вились поднимающиеся над джунглями дымки. Там был Лаос. В тот год иностранцам был запрещен въезд в страну, а все запрещенное очень заманчиво – что там, за стеной из зарослей джунглей, там, где струится и уплывает вдаль голубой дым…

Вот каким ты стал.

Внизу, у реки, виднелись вытащенные на берег лодки, которые упирались в черные, мокрые корни деревьев, торчавшие из воды. Лодки были узкие, с загнутыми носами, и походили на высохшие стручки гороха или пластины древесной коры. Красоту этих форм подчеркивал фон светлеющего неба в преддверии начинающегося дня…

В какой-то момент я почувствовал, что границы моего тела растворяются. Я становился деревом, из которого сделаны лодки, водой в реке, причем одно плавно переходило в другое, без всяких препятствий и ограничений. Я весь существовал во всем и в то же время меня не существовало. Удивительное чувство необыкновенного облегчения охватило меня в этот миг. Я избавился от себя самого, хотя бы и на какое-то мгновение.

Меконг, Чанг-Шен.

Это был один из тех моментов, когда я понял природу и всю тяжесть того, что я носил в себе.

Что еще запомнилось мне? Все и ничего. Со мной так много всего произошло, что в конце концов я уже ничего не мог больше воспринимать (хотя, если вы читали мои открытки, которые я посылал, у вас могло сложиться другое мнение, и это понятно – для друзей я старался как можно красочнее описывать всякие детали). Если бы какой-нибудь попутчик спросил меня, как там на Сулавеси или в Бутане, то я, конечно, описал бы все в превосходной степени. Невероятно, фантастически, великолепно. Я стал одним из тех людей, которых когда-то сам не мог понять – они везде побывали, но ничего не могли рассказать. Мне встречались такие люди, когда мы с Бриджит ездили в отпуск. У нас было на отдых всего две недели, а они путешествовали постоянно. И ничего толком не могли рассказать о своих поездках. Я тогда думал, какой интерес путешествовать, если не можешь поделиться своими впечатлениями. А вот теперь, когда отсчет моего собственного путешествия перешел с месяцев на годы, я начал их понимать. Впечатлений накапливается так много, ты ими так переполнен, что создается противоположное ощущение – будто ты опустошен внутри. Вот таким образом воздействует избыток впечатлений. Мозг может переработать только определенное количество информации… Опустошенность – вот результат, по крайней мере для меня.

Сначала я вошел в это состояние неосознанно, а потом начал осваиваться в нем. Перестал вести дневник, убрал фотоаппарат. Путешествовал почти совсем налегке. Ничего не возил с собой, ничего не хранил. Именно этого я и хотел. Освободиться от собственного тела – кожи, крови, костей… души. Полностью раствориться в том, на что я в данный момент смотрю.

Никаких целей. Никаких приключений.

Движение.

Ощущение корабля, поезда, автобуса… Движение на каждом виде транспорта сопровождается своим ритуалом, своим ритмом. Желательно знать пункт назначения, потому что он заменяет цель. Да и служит ответом на наиболее вероятный вопрос. Движение стало смыслом моего существования. Движение ради движения. Кажется, кто-то писал о важности ничегонеделания. Сейчас большинство людей забыло об этом искусстве, ну а я решил возродить его. Искусство ничего не делать. Я растворяюсь в смене пейзажей, через которые проезжаю. Буквально становлюсь частью их. Вливаюсь в них, растворяюсь. Исчезаю.

А разве это в конечном счете не сделка со смертью? Смерть лежит в основе всех страданий. Смерть заставляет нас оправдывать свое существование, верить в Бога.

Без всего этого я мог прекрасно обойтись.

Просто ничего не делать. Что бы ни случилось. Как будет, так будет.

Наверное, так не могло продолжаться бесконечно. Кто знает. Скорее всего я дошел бы до той границы, за которой человек полностью себя теряет. Я совершенно не знал, куда ведет дорога, которую избрал. В то же время и не мог себе представить, какое стечение обстоятельств заставило бы меня вернуться домой…

После трех лет странствий я оказался в деревушке Ловина на северном побережье острова Бали. Я арендовал там обычную бамбуковую хижину с маленькой террасой, выходящей на море, и скрипучей двуспальной кроватью. В хижине пахло кокосовым молоком, средством от москитов и жесткой травой, которую здесь запихивали в матрасы вместо пружин. Ночью пальмовые листья шелестели на ветру, который дул со стороны острова Ява. На завтрак у меня был кофе «Нескафе» и плоды папайи, потом я обычно гулял по берегу, плавал, лежал в гамаке, читал. По вечерам встречался с одним немцем, таксистом из Мюнхена, сейчас не смогу даже вспомнить его имя. Мы вместе пили пиво, и я, бывало, наблюдал, как он курит местную травку и у него краснеют глаза. Это было очень тихое местечко, пожалуй, одно из самых тихих, какие мне довелось посетить. И я подумывал о том, чтобы задержаться здесь на неделю-другую, перед тем как отправиться на Ломбок, Флорес, Амбон…

Я никогда не был на этих островах. Однажды после купания я зашел в бар выпить. За столом из тростника сидели три белые девушки, одетые в саронги. Я поздоровался, и мы разговорились. Как обычно в беседе между путешественниками, они спросили меня, откуда я приехал. Я сказал, что я англичанин, но последние десять лет жил в Голландии. Оказалось, что они голландки. Две из них жили в Амстердаме, а третья – в Гааге. Выяснилось, что все мы бывали в одном и том же кафе в районе Йордан. Мы вполне могли быть там в одно и то же время, не подозревая об этом.

– Какое совпадение, – сказала самая светловолосая из них, которую звали Саския.

Вдруг меня как током ударило.

Три голландские девушки.

На мгновение бар исчез, а мое тело стало невесомым как воздух. Я не чувствовал под собой ног. Заметили ли девушки изменение, произошедшее во мне? Возможно, нет. Они путешествовали всего лишь три недели, и все еще смотрели по сторонам восторженными глазами новичков.

Когда меня отпустило, я слабо улыбнулся.

– Да, – сказал я, – действительно совпадение.

Сначала я переспал с Саскией, которая была посмелее остальных. Однажды днем мы стояли в моей хижине друг против друга, почти касаясь бедрами. В прорези опущенных жалюзи задувал ветер.

– Ты разденешь меня? – спросила она. – Я люблю, когда меня раздевают.

Когда я приподнял края майки, высвобождая ее грудь, я думал о женщинах в белой комнате. В моей памяти всплывали детали их тел – шрам в форме монеты, темно-рыжие волосы на лобке, родинка… Не отводя глаз от Саскии, я бросил ее майку на кровать. У нее не было родинок. Я опустился на колени и расслабил ее саронг. Как только саронг соскользнул к ногам, я провел руками по ее бедрам. Никакого шрама. Я прижал ее к себе и уткнулся лицом в волосы на лобке, которые были темно-русого цвета…

После того, что случилось со мной в Каракасе, можно было предположить, что у меня будут проблемы на нервной почве, но нет – ничего такого не произошло. К моему большому удивлению, секс с Саскией оказался чем-то естественным и не стоил мне никаких усилий. Как будто так было предначертано. Все, казалось, прошло гладко из-за того, что существовала некая связь с тремя похитившими меня женщинам. Как будто, установив эту зависимость, я сумел заземлиться.

На протяжении последующих десяти дней я переспал со всеми тремя девушками. Я уже знал, что они не те три женщины из комнаты, но все равно мне нужно было увидеть их обнаженными и тщательно исследовать их тела. Просто на всякий случай.

Все они говорили, что я занимаюсь с ними любовью очень необычно. Самая стеснительная, Камиэль, сказала, что у меня холодная, отстраненная манера; она чувствует себя со мной зажатой, словно ее разглядывают в микроскоп. Остальные две казались необычайно польщенными, принимая мое пристальное внимание к их телам за слепое обожание…

Ловину я покинул неожиданно. В тот день девушки уехали на экскурсию в горную деревню. Я оставил у них под дверью записку, в которой написал что-то вроде: «Может быть, увидимся в Голландии», – и даже не оставил своего адреса, впрочем, его у меня и не было. Я отправился на юг, в Денпасар, где купил билет до Амстердама…

Как ни странно, примерно через год я и впрямь столкнулся с одной из девушек. Я только что пообедал с Полом Буталой в «Американском отеле» и уже переходил через Лейдсеплейн, когда кто-то окликнул меня. Я обернулся и увидел ее, уже без загара, но такую же светловолосую и стройную.

– Саския, – проговорил я.

Мы поцеловали друг друга в щеку. Она, казалось, обрадовалась, что я не забыл ее и вспомнил ее имя.

– Когда ты вернулся? – спросила она.

– Я здесь уже довольно долго, – улыбнулся я.

– Правда? А я думала, что ты никогда не вернешься назад. Она стояла передо мной в замшевом коричневом пиджаке и джинсах, прямые светлые волосы падали на плечи. Возможно, ей показалось, что существует какая-то связь между нашей встречей на пляже в Ловине и моим решением вернуться в Амстердам. На ее лице появилось выражение, свойственное голландкам, в котором сквозили желание и доступность. Она даже вздрогнула, когда я быстро свернул разговор, даже не спросив ее номер телефона. Мне она была уже не нужна, так как я обследовал ее тело и знал, что она ни при чем. Разве я мог объяснить ей все это? Просто солгал, что живу с подругой и что очень счастлив с ней. Саския погрустнела, глаза ее увлажнились. Она сказала, что хотела бы найти зрелого, порядочного мужчину, который бы ей не изменял, кого-то, похожего на меня. Если бы она только знала, подумал я.

Когда несколько минут спустя я начал с ней прощаться, она прижалась ко мне и медленно поцеловала в губы. Потом отстранилась и, улыбаясь, пошла прочь, так и не узнав, какое сильное воздействие она и ее подруги оказали на меня. Я наблюдал, как колыхались на спине коричневого замшевого пиджака ее светлые волосы, как она шла по направлению к Лейдсетрат. Внезапно я почувствовал себя старым и отяжелевшим.

Теплым серым днем в начале августа я прилетел в Шифол прямым рейсом с острова Бали. Перелет занял тринадцать часов, и я почти не спал. Пройдя через чистые залы аэропорта, заполненные пассажирами, я отметил для себя необычайный порядок, четкость и целенаправленную устремленность во всем, что происходило вокруг. Не сталкиваясь ни с чем похожим уже на протяжении многих месяцев, я был заражен апатией, и теперь лишний раз порадовался тому, что Стефан предложил меня встретить.

Я звонил ему еще из Денпасара, спрашивал, не знает ли он места, где бы можно было остановиться по приезде. Выяснилось, что мне повезло – он все еще занимает два нижних этажа в доме на Принсенграхт, а квартира в мансарде свободна. Его отец все равно хотел найти жильцов в эту квартиру, так что все устраивается как нельзя лучше. От него я узнал новости. Он больше не работает фотографом в балетных труппах, делает теперь портреты для журналов и газет, так что потерял связь с Бриджит. Наверное, он просто хотел меня успокоить, обнадежить – мол, живя в доме на Принсенграхт, я не буду видеть ее, что, конечно, было для меня облегчением, но и, как ни странно, некоторым разочарованием.

Я увидел его сразу же, как прошел таможню. Он стоял сбоку от меня, его темно-каштановые волосы, как всегда, были спутаны, а крючковатый нос целился в потолок, потому что, задрав голову, он изучал табло прилетов на мониторе. Я подошел и положил руку ему на плечо. Он вздрогнул. Мы оба рассмеялись и обнялись.

– Хорошо, что ты пришел, – сказал я.

Он отступил назад и одобрительно кивнул, рассматривая меня:

– Ты великолепно выглядишь.

– Стефан, просто меня долго не было, только и всего.

– Нет, правда, – сказал он, – ты выглядишь, ну не знаю, знаменитостью.

Это было как раз то, чем я больше, конечно, не был. Он отвел глаза, очевидно, поняв, что сказал бестактность, и подхватил мой рюкзак.

– Это все твои вещи? Я кивнул.

Он покачал головой, как будто я его огорчил, потом взял меня под руку и повел к стоянке машин. Хотя я не знал, о чем с ним говорить, но в его присутствии испытывал облегчение.

Когда мы уже выехали на шоссе, он сказал:

– Тебе, наверное, все это уже непривычно – он кивнул в сторону окна, за которым тянулись серо-зеленые поля, и добавил: – Все это.

– Непривычнее, чем тебе кажется, – ответил я.

Я проспал почти два дня. На третье утро после завтрака я сел за маленький столик у окна. Я ощущал себя вне реальности, как будто не проделал долгий путь в Амстердам, а был просто помещен сюда. Пока я спал, погода изменилась к лучшему. Теплый ветерок врывался в комнату, на фоне бледно-голубого неба лениво покачивались деревья. Если выглянуть из окна, можно увидеть проплывающие мимо экскурсионные катера со стеклянными крышами и тянущийся за ними белый пенный след на воде канала. Где-то там, в городе, были три женщины, которые продержали меня в заточении восемнадцать дней…

В те дни я внимательно за ними наблюдал и мог точно отличить их друг от друга, особенно когда они появлялись обнаженными. У меня вообще хорошая память на человеческие тела – в конце концов, они служили мне заготовкой, вдохновением, – но спустя все эти годы, смогу ли я вспомнить их? Я представил себе женщин, одну за другой. Сначала Гертруд, одетая в плащ с капюшоном. В ее движениях – четкость, самообладание, чувство собственной значимости. Что-то от судьи. Хотя, когда она впервые, после банкета, предстала обнаженной, я увидел, что ее тело совсем не тяжелое и не полное, как можно было ожидать, но, насколько помнится, крепкое, ладное, с неестественно белой кожей, почти прозрачной… А потом то мгновение, когда ее рыжий волосок плавно опускается на пол…

Следующей вспомнилась Астрид, в сапогах с узкими носами и высокими тонкими каблуками. У нее было тело, о котором грезят многие мужчины – грудь, бедра, щелка, подобная экзотической раковине… Я пытался вспомнить у нее какой-нибудь дефект, примечу, но вспомнил только лишь шрам на бедре, размером с монету. А когда закрыл глаза, то увидел ее пальцы, тонкие и изящные, с прямо подпиленными ногтями… А Мод? Возможно, с ней было проще всего. Я представил ее себе всю целиком. В ней ощущалось что-то неуклюжее и в то же время привлекательное. У нее были опущенные плечи, носки ботинок всегда повернуты внутрь. Справа от пупка у нее темнела аккуратная родинка. Что еще? Она грызла ногти. Грудь у нее была непропорционально маленькой. Я все еще слышал ее упрямый голос: «Мое тело не возбуждает тебя…»

Несмотря на жару, меня вдруг непроизвольно затрясло. Я поднялся из-за стола. Подошел к окну, облокотился на подоконник и стал смотреть на канал. Проплыл еще один экскурсионный катер, блеснув на солнце стеклянным верхом. У меня совсем мало улик, и, принимая во внимание время, которое уже прошло, даже эти свидетельства ненадежны. Родинки, например, можно свести. Шрамы могут затянуться, волосы можно подстричь или покрасить. Я вспомнил рассказ Изабель о балерине с родимым пятном на пояснице, бледно-розовым пятном в форме морского конька. Если бы у меня были улики типа этой… Я начал понимать всю сложность задачи, стоящей передо мной.

В середине августа я поехал в Блумендаль. Изабель пригласила меня на ужин, она только что вернулась из Будапешта, где преподавала искусство танца. Был один из серых, хмурых дней, и, когда поезд заскользил мимо мокрого, мрачного загородного пейзажа, у меня внутри появилось странное ощущение, будто все взбурлило, меняя форму или выворачиваясь наизнанку. Прошло больше трех лет, с тех пор как мы виделись. Но вдруг показалось, что я уехал из ее дома только вчера. Что же я сделаю со всем этим временем?

Ведя меня в гостиную, Изабель сообщила, что Пол Бутала тоже приглашен на ужин. Будем только мы втроем. Она надеется, что я не заскучаю.

– Изабель, – сказал я с упреком.

Она выглядела все так же, с гордо посаженной головой, с волосами, забранными в пучок, но в то же время что-то в ней изменилось, теперь она казалась менее терпимой и более требовательной. Почти ворчливой. Эта небольшая перемена сделала ее практически неузнаваемой. Так малейшее отклонение от курса, даже на долю градуса, может увести корабль на сотню миль в сторону.

Вечер получился скомканным, а под конец мы повздорили. Изабель считала, что мне следовало продолжать танцевать – или, если я считаю, что мое время прошло, по крайней мере возобновить мои занятия хореографией. Я объяснил, что еще не готов к этому. Изабель восприняла мои слова почти с презрением. «Ты растрачиваешь свою жизнь, сказала она, свой талант…» Подняв бровь, она бросила на меня неодобрительный взгляд и закурила свою египетскую сигарету. Разговор шел по кругу, не приводя ни к чему. Мне стало жаль Буталу, который был вынужден все это слушать. Я заметил, что он внимательно следит за разговором, так следят за ценной безделушкой, которая, накренясь на верхней полке, вот-вот упадет, и ее нужно вовремя подхватить.

Наконец около половины двенадцатого Изабель швырнула на стол салфетку и поднялась.

– Я изрядно устала и иду спать.

Видя, что Бутала поднимается со стула, она остановила его, положив руку ему на плечо.

– Останьтесь еще ненадолго, – попросила она, – может, вам удастся образумить его.

Когда мы с ним остались одни, я выжидательно посмотрела на него. Бутала ответил грустным взглядом и потянулся за рюмкой.

– Изабель такого высокого мнения о вас, – сказал он. – Она возлагает на вас большие надежды.

– Я знаю, – вздохнул я. – Но она не представляет, как далеко я отошел. Я имею в виду – от мира балета – я смотрел мимо Буталы в темный угол комнаты. – За все время, когда я был в отъезде, я танцевал только однажды.

Торговец бриллиантами ждал продолжения, казалось, его угрюмые глаза под тяжелыми веками вытягивают из меня слова.

– Это было в северной Бразилии, – наконец заговорил я, – в Белеме. Вы знаете это место?

– Был там однажды, – тихо протянул он.

Вдруг, три года спустя, мы с Полом поменялись ролями, теперь я рассказывал ему историю. Однажды вечером, вскоре после приезда в город, я пошел в центр выпить. Зашел в бар на улице рядом с парком. Там были пожилые официанты с дурными манерами и чугунные столы, выкрашенные зеленой краской. Я сидел один за столом, потягивая пиво, когда ко мне подошел парнишка лет пятнадцати. Он стоял и смотрел, улыбаясь, на меня. У него были кудрявые волосы, мелкие белые зубы и темные ресницы такой длины, что почти доставали до бровей. Помнится, подумал тогда, что он выглядит так, словно лицо дьявола наложили на лицо ребенка. Я улыбнулся ему в ответ. Тогда он сел за мой стол и показал на пиво. Я кивнул. Он подозвал официанта и попросил еще два стакана. Когда принесли стаканы, рядом с ним села девушка приблизительно его возраста. Парень налил немного пива сначала девушке, потом себе. Отставив бутылку, он начал говорить со мной по-английски. Он очень гордился своими познаниями в английском языке. Выучился ему в городе Форталеза, который располагался вниз по побережью. Замечательное место, сказал он. Пляжи. Много туристов. Время от времени он поворачивался к девушке и что-то говорил ей на португальском. Я наблюдал за ее лицом, когда он нашептывал ей что-то на ухо. У нее была светящаяся гладкая кожа, а белки глаз такие же ярко-белые, как и ее футболка. Она взглядывала на меня, потом отводила глаза, потом опять смотрела. В этом взгляде не было ни любопытства, ни кокетства, только какая-то твердость. Оставалось лишь гадать, о чем она думает.

– Вы танцор? – спросил вдруг паренек. Я с изумлением посмотрел на него.

– Да, когда-то был.

– Я сразу догадался, – сказал он и повернулся к девушке, чтобы перевести ей. Она внимательно его выслушала, слегка наклонив голову, и опять посмотрела на меня.

– Как ты мог догадаться? – удивился я.

– По тому, как вы сидите, – ответил паренек, пожав плечами, как будто это и так очевидно. – Вы сидите очень…, – он устремил взгляд в темноту парка, пытаясь подобрать нужное слово, но так и не смог найти. Вместо этого он повел рукой вверх-вниз вертикально рубящим движением. Я понял, что он говорит о моей осанке.

– Ты знаком с какими-нибудь танцорами? – спросил я.

– Да, в Форталезе. Его зовут Питер, – парнишка улыбнулся мне. – Но вы больше не танцуете? Неужели можно бросить танцевать? Быть танцором… – он повел в мягком ночном воздухе рукой и опять взглянул на меня со своей очаровательной улыбкой, которая придавала ему слишком юный и невинный вид.

– Это длинная история, – сказал я.

– Расскажите.

– Нет, она слишком длинная.

Парень опять перевел разговор девушке, она кивнула, но на этот раз посмотрела не на меня, а уставилась на свои руки, лежавшие на коленях. Ее дочерна загорелые руки резко выделялись на фоне бледно-голубых джинсов.

– Мы можем достать кокаин, – сказал парень. Он заерзал на стуле.

– Но у меня нет денег…

Я спросил, сколько ему нужно. Он пожал плечами и пробормотал: тысяч тридцать. Я сказал, что могу дать двадцать, полагая, что кокаин нужен ему и, может, девушке – мне он был без надобности. Но он вернулся через десять минут и повел меня за руку в темноту деревьев. Мягкость неба, над нашими головами – темная листва, светящаяся кожа девушки…

Когда мы оказались в тени деревьев, в стороне от бара, парень открыл маленький конвертик – помню, он был свернут из страницы, вырванной из журнала комиксов. Окунув в порошок кончик мизинца, парень поднес его к моему носу, затем заглянул мне в глаза и с коротким вдохом вздернул подбородок.

Когда мы опять сидели за столом, он улыбнулся мне:

– Ну как, здорово?

– Очень здорово, – ответил я.

Подозвав официанта, я заказал еще бутылку пива. Парень увел девушку за деревья. Когда они вернулись, я налил им обоим пива. Я столько хотел рассказать, но не знал, с чего начать, потому что все было одинаково невероятно.

– Вы пойдете с нами сегодня вечером? – спросил парень через некоторое время.

– А куда вы идете?

– На дискотеку. Пойдем?

– Да, с удовольствием.

Это был клуб под открытым небом недалеко от реки, с бетонным полом и баром, который представлял из себя сарайчик, покрытый гофрированным железом. В полночь небольшая джаз-группа начала играть на маленькой сцене под манговыми деревьями. Мне запомнилось, как две девушки в обтягивающих атласных шортах и на шпильках танцевали друг с другом на фоне рогатого месяца, висевшего на черном небе. Танцевали абсолютно все. Воздух был наполнен запахами разгоряченных тел, марихуаны, гниющих растений; насыщенные цвета окружали нас со всех сторон… Музыка звучала снаружи и внутри меня, как будто была частью моего тела, как мышцы и кровь. Я не мог сдержаться и танцевал сам по себе, сначала один, потом с высокой чернокожей девушкой в желтой майке и короткой юбке. Иногда нас так прижимали друг к другу, что наши тела соприкасались, а иногда мы удалялись друг от друга и двигались на расстоянии, раскинув руки в стороны. Я совсем не ощущал своего тела, казалось, у меня нет ни костей, ни суставов. Было только одно движение, от талии вниз, мои бедра колыхались, как вода. Все кружилось и завихрялось, движимое только музыкой… Я вытирал пот сначала ладонью, потом рукавом, но все было мокрое от пота. Я купил пива, выпил залпом полбанки. Я танцевал, пока моя рубашка не прилипла к телу, а волосы не повисли мокрыми прядями перед глазами. Высокая девушка исчезла, я опять был сам по себе, в самом центре толпы. Я попытался найти парня и девушку в белой футболке, но их нигде не было видно. Наверное, я был им нужен, чтобы заплатить за их входные билеты. Через два дня я уплыл из города на катере, идущем в Манаус…

Я закончил свою историю и посмотрел на Пола Буталу. Он внимательно меня разглядывал.

– Мой рассказ не похож на ваши истории, – сказал я, – у него нет конца.

Бутала вынул сигариллу из плоской бледно-желтой коробочки, лежавшей рядом с ним на столе.

– Тот паренек. Он кажется колоритной фигурой.

– Да, – улыбнулся я совершенно искренне. – Вам бы он понравился.

– А тот танец… Вам понравилось танцевать? – спросил Бутала.

– Ода. Да.

Бутала улыбнулся и кивнул:

– Кокаин, – он откинулся назад, закурил свою сигариллу и наконец произнес: – Интересно, как это вам удалось вставить одну историю в другую? Историю, которую вы рассказали, и историю, о которой вы умолчали.

Однажды вечером в конце августа, когда мы сидели у Стефана на кухне, он спросил, не хотел бы я пойти с ним на вечеринку к его подружке Мадлене, которую она устраивает в своей квартире. Он сказал, что у нее на крыше есть открытая терраса и мангал для барбекю. Она снимает квартиру на пару с еще одной девушкой, кажется, медсестрой. Эта на первый взгляд безобидная деталь произвела на меня жуткое впечатление. Я вдруг вспомнил спор между женщинами, возникший в белой комнате вскоре после того, как Мод сделала мне ту примитивную татуировку. Я вспомнил как, выйдя из себя, Мод сказала что-то, употребив слово ziekenbuis, что по-голландски значит больница, потом замолчала на середине фразы и опустила голову. Остальные женщины резко повернулись и посмотрели на меня. Тогда я не понял значения такой реакции. Что, если Мод случайно сболтнула лишнее? Что, если больница, которую она упомянула, была местом, где они работали? Что, если женщины были медсестрами?

Все это пронеслось в моей голове за считанные секунды, но этого было достаточно, чтобы я вскочил со стула, подошел к окну и стал смотреть в темноту. Конечно, трех женщин может связывать какой-то общий надлом в их жизни, но могла быть и совсем простая причина, не приходившая мне раньше в голову и объединяющая их, – работа. Если мое новое предположение верно, то легко объяснить, почему они так пристально посмотрели на меня. Проверяли, понял ли я, что сболтнула Мод. Этим же можно объяснить, почему вдруг они постарались избавиться от меня. Поняли, что Мод больше нельзя доверять. Неожиданно у меня появились ответы на вопросы, которые мне и в голову не приходили. Где им удалось достать снотворное? Откуда они знали дозировку? Как им удалось ввести мне лекарство так, что я даже не заметил? Обычный человек, без профессиональной подготовки, не может так управляться со шприцем. А обстановка в комнате? Почти сюрреальная обстановка ухода за больным… Еще был эпизод, когда Астрид нарядилась в форму медсестры, пытаясь возбудить меня… У меня просто перехватило дыхание от такой двойной наглости.

Я обернулся и увидел, что Стефан внимательно на меня смотрит.

– Ну что, хочешь пойти? – спросил он.

– С удовольствием, – ответил я. – Когда, говоришь, вечеринка?

Идея о том, что женщины могли быть медсестрами, открывала совершенно новый ракурс в моем расследовании. На следующее утро я купил справочник по Амстердаму и нашел страницу, на которой приводился список всех городских больниц. Их было девятнадцать – целых девятнадцать! – но после ближайшего рассмотрения я сократил список до одиннадцати, потому что некоторые учреждения под разными названиями находились по одному адресу. Представьте себе мое волнение, когда я обнаружил, что около вокзала Мейдерпорт (район, который три года тому назад я обследовал безрезультатно) находится большая городская больница. Мои интуитивные догадки подкреплял тот общеизвестный факт, что из-за дежурств медсестры обычно живут недалеко от места своей работы. Возможно, что и моя троица жила в районе Мейдерпорт. К тому же и больница, и вокзал, и несколько церквей – все это располагалось в радиусе четырех сантиметров на карте. Хотя я основывался только на собственной интуиции и случайных совпадениях, мои предварительные расследования уже обретали некую конкретную схему.

На следующий вечер я принял душ, надел простую хлопчатобумажную белую рубашку и брюки, которые купил в Индии. Мой загар еще не сошел, а волосы все еще были выгоревшими от солнца. Хотя я уже никогда не смогу достичь той кондиции, в которой был, когда танцевал, все же мне удалось сохранить хорошую физическую форму и за время странствий. Пока одевался, я изучал себя в зеркале и пришел к выводу, что хорошо выгляжу. Весьма кстати, если учесть, что было у меня на уме.

Стефан ушел к Мадлен еще днем, чтобы помочь ей с приготовлениями. Я проехал на велосипеде по улице Шпигельграхт, потом по Рейксмузеум – прохладной, слабо освещенной улице, идущей под зданием музея. В тени арки стоял человек в мягкой шляпе и играл на саксофоне. Я проехал мимо него и углубился в ночь, оставив позади себя странно плывущую по мрачному подземелью музыку. На юго-западе поднималась луна, которая через несколько дней станет полной. Она была насыщенного, какого-то маслянистого цвета, почти как саксофон, который я только что видел.

Я подъехал к дому, когда часы били десять. Привязав велосипед цепью к черной раме стоянки, я нажал на кнопку домофона. Кто-то открыл мне дверь. Это было старое здание с прохладным высоким холлом, напомнившим мне музей или посольство. Меня пробрала дрожь, показалось, что сквозь ребра у меня что-то выпорхнуло и улетело прочь. Я поймал себя на том, что пытаюсь не думать о медсестре. Это всего лишь вечеринка, повторял я себе. Всего лишь вечеринка.

Я медленно поднялся по мраморной лестнице, читая на ходу таблички с именами жильцов. Корзелиус, Камачо, Д'Амор… Дверь в квартиру Мадлен была оставлена открытой. Я вошел внутрь. И сразу же ощутил пространство. Большая комната простиралась вглубь, стены, казались недавно выбеленными, а деревянный пол был желтоватого цвета. Человек сорок – пятьдесят стояли группами, разговаривая и выпивая. Я никого из них не знал.

Стефана я отыскал у стеклянных дверей, ведущих на террасу. Он стоял с каким-то отсутствующим взглядом, на губах играла блаженная полуулыбка. У него всегда был изящный нос с высоко вырезанными ноздрями, которые сейчас по форме стали невероятно похожи на пару турецких туфель с изящно изогнутыми мысами. Он признался, что уже выпил три или четыре коктейля и успел выкурить травки. В этот момент из темноты за его спиной выплыла девушка с короткими черными волосами и с красной помадой на губах. Положив руку Стефану на плечо, она посмотрела на меня своими темно-карими глазами.