Текст книги "Альбатрос над Фисоном. Роман"

Хен вздохнул. Может, так и было, – кто сейчас разберет? Но в любом случае он выбор сделал и с шефом они, действительно, в одной лодке. И выгребать вместе. Дело Пижона и К°, он надеется, скоро закроют, так что здесь всё должно быть нормально (а ведь к Хену тут тоже могли бы возникнуть вопросы!), но дальнейшее виделось в тумане.

Волновала Хена и новая должность, руководящая и ответственная, – справится ли? И грядущие перемены, обещанные полковником, – что выйдет? и выйдет ли? И общая неопределенность – сомневался он в устойчивости дуэта Консулов: споются ли «солисты»? не съест ли в итоге один другого? И что будет с ним, если «съеденным» окажется его шеф? Гвардия она и есть Гвардия – часто грубая сила штыка действенней, чем тонкое искусство «плаща и кинжала».

Хен беспокойно ерзал, снедаемый думами и тревогами, а за окном мокрый снег, шедший не переставая, постепенно превращался в промозглый стылый дождь. Наступала очередная оттепель, из череды которых и состояла, в основном, лахошская зима. Сугробы на обочине совсем потемнели, просели, начав подтаивать с краев, и грязные брызги с комьями земли летели из-под колес фонтаном.

…Добрались они до Четвертой заставы часам к десяти. К тому времени весь гвардейский состав погранотряда, не задействованный в патрулях, секретах да караулах, готовился к отбою. (Пограничная служба в Лахоше неслась силами двух ведомств совместно: в целом и общем охрана границ возлагалась на Охранный Департамент, на Седьмое, специально для этого созданное управление. Из его сотрудников шеф-комиссар по согласованию с Хранителем и назначал весь офицерский состав службы. А прикомандированные части Гвардии обеспечивали рядовую массу «погранцов»).

На КПП они предъявили рослому гвардейцу в плащ-палатке удостоверения, после чего въехали на территорию заставы. Представляла она собой типовую для Лахоша армейскую застройку. В центре располагался грунтовый плац для разводов и построений. Обычно, в сухое время, хорошо утоптанный, сейчас он превратился в небольшое болотце, окруженное кирпичными и деревянными строениями. Справа была одноэтажная казарма-барак для рядовых; напротив КПП – офицерский флигель и штаб с чахлыми голыми вязами под окнами. Слева тянулись склады-сараи, баня, гауптвахта, конюшня и гараж.

Периметр ограждал высокий бревенчатый забор с колючей проволокой поверх и караульными вышками на углах. Кирпичные заборы на заставах стояли лишь на самой опасной границе – насарской, а с Рисеном Лахош жил, в целом, мирно. Последняя и единственная между ними война относилась к уже отдаленным временам Великой Смуты, наступившим сразу после Катастрофы, но в ту неспокойную и тревожную эпоху в Приречье воевали почти все. Не участвовал Рисен и в провалившейся интервенции против революционного Лахоша, когда тот восстал и сверг Лукани II Суггура (а организовали ее ближайшие соседи по просьбе изгнанного князя).

– На «губе» они пока. Где им еще быть? – буркнул на вопрос о задержанных начальник заставы, пожилой седоусый, чем-то недовольный капитан охранки. Он вышел им навстречу на крытое крыльцо флигеля в расстегнутом голубом кителе, вытирая на ходу губы. – Санаториев у нас пока здесь нет.

И коротко кивнул стоявшему навытяжку дежурному лейтенанту.

– Проводи гостей, пусть забирают. Мадамочек мне еще здесь не хватало!

Что-то ворча под нос, он развернулся и ушел во флигель.

– Пойдемте, я покажу, – сразу засуетился лейтенант, худенький белобрысый паренек, затянутый в синюю суконную шинель, – это здесь рядом. Под ноги только смотрите, а то у нас тут море разливанное. Мужичка тоже заберете?

– Какого мужичка? – не понял Хен. – Мужа ее, что ли?

– Нет, мужа – это понятное дело, он в ориентировке был. Я про извозчика их, Инир Афнай, кажется, по документам. Парочку с Афнаем этим взяли, под Аруимом, на бричке своей вез. Сам с Кимеша, – говорит, на ярмарку в Лахош ездил, там и подрядился за три сотни до Аруима довезти. Рассказывает, сами подошли, когда народ с ярмарки после случившегося разбегаться стал. Господа, говорит, приличными показались, не торговались даже, когда он цена свою загнул. Вот и взялся, а теперь сам жалеет. Говорит, бес попутал, на деньги польстился, хотел триста динариев на халяву срубить.

– А-а, вон оно как было, – протянул Хен, шагая за лейтенантом, стараясь не ступать в грязь. – В телеграмме просто без деталей сообщили. Тогда заберем, конечно. Он там же, с ними?

– Да, но камеры, понятное дело, разные, порядки мы знаем, – и лейтенант не без некоторого самодовольства ухмыльнулся. – Афнай, кстати, клянется-божится: что в розыске пассажиры его – он ни сном ни духом.

Хен пожал плечами.

– Проверим, разберемся.

– Ну да, конечно, они все поначалу в отказ идут, верно? – и лейтенант хихикнул, а затем, украдкой оглянувшись, понизил голос. – Как там, кстати, в городе? В шоке, наверно, все?

– По-разному, – уклонился от ответа Хен и покосился на слегка отставшего, вальяжно вышагивавшего через лужи, капитана Омица. – Ты шагай, лейтенант, шагай, а то нам еще обратно переться.

– Да мы уже пришли, – и тот кивнул на приземистое каменное строение с глухими зарешеченными окошками. У входа расхаживал взад-вперед гвардеец-часовой в потемневшей от дождя плащ-палатке. – Вам, может, лучше машину сюда, к крыльцу, подогнать? Чтоб по грязи с ними не таскаться.

– Сами знаем, – полупрезрительно бросил подошедший Омиц. – Ты арестантов выводи, лейтенант, а как грузить, мы и сами разберемся.

И, даже не обернувшись, небрежно махнул ладонью, затянутой в тонкую кожаную перчатку с обрезанными пальцами. Сигнал был принят, и остановившийся у флигеля автозак с «головорезом» за рулем медленно тронулся к гауптвахте. Лейтенант насупился и обиженно шмыгнул носом.

– Пойдемте, в журнале распишетесь, что забрали.

…Задержанных и впрямь рассадили по инструкции – в отдельные камеры, причем не соседствующие, чтобы исключить перестукивания. Первым Хен заглянул к Пижону. Когда скрежетнула железная дверь, тот в макинтоше внешне спокойно, по-барски небрежно валялся на откидных нарах. Его черные лакированные туфли были сильно забрызганы грязью. Он валялся словно в пляжном шезлонге на бофирском курорте: заложив руки за голову, флегматичный и безмятежный. Только окружали его голые обшарпанные стены, холодные и влажные от постоянной сырости, и тускло мигал на столе оплывший огарок. Стены густо покрывали неприличные как то полагается надписи и рисунки, что выцарапывались на протяжении многих лет «залетавшими» сюда нарушителями дисциплины.

– А, это ты, Гил? Заходи, не стой в дверях, – и г-н Арпак, повернув голову, но не сделав даже попытки привстать, насмешливо осклабился. Он почему-то перешел на «ты», чего раньше себе никогда не позволял. – С утра тебя жду. Извини за беспорядок, но прислуга в этом «отеле» ужасная! Ничего, что парашей пованивает?

– Добрый вечер, господин Арпак, – и Хен устало опустился на металлический табурет, привинченный к полу. Ерничать у него настроения не было. – Если его, конечно, можно назвать «добрым». Собирайтесь, поедете с нами.

– Что, и чаю не попьете? – тот коротко хохотнул. – Вы меня разочаровываете, коллега!

– Я бы на вашем месте так не веселился.

– Ну почему же? Княжеские апартаменты, избранное общество, великолепная погода за окном – отчего ж не повеселиться? Жизнь прекрасна! Как там, кстати, здоровьице многоуважаемого Хранителя?

Тут г-н Арпак, конечно, переборщил, – резко вскочив, Хен схватил того за грудки.

– Слушай, ты, шут гороховый! – и он, с силой тряхнув г-на Арпака, тяжело, почти с ненавистью задышал тому в лицо. – Думаешь, самый умный? Типа саму охранку развел? Идиот! Тебя ведь лишь как орудие использовали! Неужто еще не понял?! И не о партии твоей речь!

На миг в глазах г-на Арпака, прежде насмешливых и дерзких, мелькнула неуверенность, даже растерянность, но он справился с собой.

– Блефуешь, «охрана»! – он криво усмехнулся и, как Хен отпустил, одернул макинтош. – На ша′ру разводишь? Знаем ваши приемчики!

Но тон переменил на серьезный. Хен раздраженно махнул рукой. Что с таким разговаривать? И только рявкнул.

– Марш на выход! С вещами! Шуточки кончились!

И, кивнув топтавшемуся в дверях караульному – выводи! – быстро вышел из камеры.

С Мисой и Иниром Афнаем, сутулым рыжеволосым мужичком в овчинном тулупе, разговор был еще короче. Точнее, Миса сама отказалась разговаривать – принципиально и наотрез, – бросив лишь глухим, хрипловатым голосом презрительное «с шакалами не разговариваю!» И стала молча собираться. А с Афнаем не захотел говорить и сам Хен, хотя тот всё цеплялся за его рукав, причитая и охая:

– Гражданин начальник! Гражданин начальник! Да как же это так? Откель мне знать было, что в бегах они? На вид господа приличные казались, не шантрапа какая-нибудь, деньги сразу отдали, без торга! Да кабы знал, что беглые они, разве подписался бы я на такое дело? Что ж я, порядков, что ли, не знаю? Да я сам их там, на ярмарке, и сдал бы квартальному!

Но Хен лишь отмахивался – в Департаменте разберемся!

…Выехали они не мешкая, сразу, как загрузили арестантов, благо дождь наконец-то кончился, ветер стих. А в километрах восьми, уже проехав Аруим, чьи редкие огоньки мелькнули справа, у Фисона, всё и случилось. Шедший впереди автозак вдруг остановился на обочине. Вылезший из кабины Омиц неторопливо подошел к «воронку» и небрежно махнул.

– Езжайте, мы догоним, – и, усмехнувшись, пояснил. – Подконвойным по нужде приспичило, до куста сейчас доведем.

И «головорезы» быстро и без особых церемоний выволакивали на снег закованных в наручники арестантов. Когда же «воронок» обогнал их и проехал метров сорок, Хен услышал позади череду выстрелов.

– Стой! – заорал он Ихалу и кубарем выкатился из резко тормознувшей машины.

Без шапки, тяжело дыша, не разбирая дороги под ногами, Хен подбежал к автозаку, возле которого, широко и весело скалясь, с маузерами в руках стояли капитан и оба его бойца. Поодаль, на грязном сером снегу, аккуратно, почти рядком, – только Миса как-то странно вывернула скованные руки – лежали три тела: лицами вниз, с такими же аккуратными, со спекшейся по краям кровью, дырочками в затылках.

– Что случилось?! – сорвался в крик Хен.

– Попытка к бегству, – спокойно и нагло ухмыляясь, Омиц пожал плечами. И неспешно убрал маузер в колодку, искусно спрятанную под плащом. – Статья шестьдесят третья Устава конвойной службы, помнишь такую? Разрешено на поражение. Так что у нас всё чики-чики.

Хена затрясло.

– Ты что, издеваешься?! Какое бегство?! В наручниках, в голой степи?! И женщина с ними?! Ты кому-нибудь другому баки забивай, капитан!

– Не ори, старлей! Уши вянут, – Омиц чуть поморщился и, подняв взгляд, пристально посмотрел, странно улыбаясь при этом. – Тебе что, шеф не говорил, что за конвоируемых отвечаем мы? И чтоб не мешал нам в выполнении задачи, а? Вспоминай, старлей, вспоминай! И думалку включи заодно!

И он вспомнил: «…не беспокойся, я всё обдумал, порешаем мы проблему…»

– А-а, так вон оно что! – и Хен, тяжело вздохнув, привалился к борту автозака. Вот к чему, оказывается, такое внимание к полномочиям конвоя!

– Дошло наконец? – Омиц снисходительно усмехнулся. – Поэтому расслабься, старлей! Всё нормально, ты свою задачу выполнил, к тебе претензий никаких, а мы выполнили свою. Рапорт я напишу, тела сдадим сами, так что не парься, всё будет в ажуре! – и, ободряюще похлопав по плечу, махнул бойцам. – «Жмуриков» на борт! В темпе!

Хен тупо и безучастно наблюдал, как быстро и деловито грузят парни с Третьего управления в раскрытый люк автозака трупы: как болтается на весу рыжая голова Афная, как волочатся по снегу полы макинтоша и выпирает кадык у г-на Арпака, как якобы случайно задирается юбка Мисы и раздается дружный гогот «головорезов». Он криво усмехнулся. Что ж, как сказал шеф, в белых перчатках дела не сделаешь… И понуро, с отвращением поплелся к «воронку» – на душе почему-то стало гадко, пусто, тоскливо…

– Чего там стряслось? – проснувшийся на заднем сидении Михут потер глаза и сонно зевнул. – Что за стрельба?

– Салют новогодний! – буркнул Хен и с неожиданной злостью вдруг рявкнул на Ихала. – Чего стоим? Трогай!

…В Лахош добрались после полуночи, когда весь город, напуганный и утомленный сегодняшними событиями, забылся тревожным сном. Город спал, погруженный в темь и тишину, нарушаемую лишь цокотом конных патрулей. В Департамент Хен не поехал, попросив отвезти домой, – Омиц же сказал, что оформит всё сам, а шефа, если тот и на работе, Хен сейчас видеть не хотел.

…А следующий день начался с новых тревог. Выспавшийся и слегка успокоившийся, Хен пришел в то утро на работу пораньше. И сразу пошел к шефу отчитаться за поездку (а тот, похоже, вообще не уходил домой), но полковник прервал на первом же слове.

– Хен! – шеф сделал паузу и поднял красные воспаленные глаза. – Сегодня в четыре утра насарские войска перешли границу.

– Что?! – он привстал. – Это… это война?!

– Да, Хен, – и полковник устало покачал головой, – бои уже идут. Почитай! – и он с отвращением бросил на стол бумагу. – Нота-меморандум! Только что из Внешних Связей передали, Насар по дипканалам разослал. По всему Приречью.

Хен схватил бумагу и торопливо пробежал глазами: «… После убийства Хранителя Республики в Лахоше начались массовые беспорядки, погромы и столкновения с войсками… Имеются многочисленные жертвы среди гражданского населения… Во избежание гуманитарной катастрофы Насар, некогда столица Насарской губернии, ощущая себя ответственным за судьбы граждан своего бывшего уезда, своих бывших соотечественников, вводит в Лахош ограниченный воинский контингент…» «В миротворческих целях»!

– Через полчаса Директорию собираем, – шеф вздохнул, – опять экстренно, будем планы обороны вырабатывать. Воевать, понятно, «попугаям» придется, на фронт наших отправлять смысла нет. Только если особый отдел организуем, но это надо еще с Икемом утрясти всё. Мы здесь нужней.

– Смерть шпионам?

– Ну да, кому-то надо же диверсантов ловить. А они сейчас полезут.

– А с «группой» Пижона что? – Хен положил меморандум на стол. – В «Восьмерку» передавать?

«Восьмеркой» называли Восьмое, следственно-дознавательное, управление охранки.

– Да, кстати, хорошо, что напомнил, – спохватился полковник. – Никаких «Восьмерок»! Следствие проведешь ты. Чтоб без утечек.

– Я?! Да какой из меня следак? Я – сыскарь! Да и полномочий нет.

– Сегодня будет приказ, что на время расследования наделяешься следственными полномочиями. Ты же понимаешь, Хен: чем меньше людей знают, тем лучше. Да ты не беспокойся, это же формальность! С Икемом я вчера еще договорился, что пойдут по трибуналу особому, процесс сделаем закрытый, тройку надежную уже подобрали. Так что крючкотворства здесь не будет: раз, раз – и на рею! Чего с ними валандаться? Поэтому от тебя потребуется только одно: не затягивать! Прессовать по полной, «колоть» не надо: признаётся? отлично! в отказ идет? и хрен с ним! В обвиниловке сошлемся на «оперативные данные», рапорта филеров приложим, и всё прокатит! Ясно, да? Так что, вперед! Допросы начни сегодня.

– Как скажете, – и чертыхнулся про себя. Не было печали…

XIII

…Его бросили в одиночку.

Камера была небольшая, без окон, – четыре шага в ширину, шесть в длину, – не разгуляешься. Металлическая дверь с форточкой-кормушкой и глазком, узкие деревянные нары с соломенным матрасом, откидной столик напротив, привинченный к полу табурет, в углу – параша, и моргала под потолком голая лампочка. Сырые склизкие стены непонятного цвета с отслаивающейся краской одним только видом вгоняли в тоску, а затхлый воздух и «ароматы» гниющего дерева, старого тряпья и засохшего дерьма в ведре создавали такой тошнотворный «букет», что у Элая в первый миг закружилась голова и потянуло блевать. Подвалы охранки на парфюмерный салон явно не тянули.

Но человек привыкает ко всему. Принюхался и Элай, перестав замечать «амбре», и вскоре прежние мысли вновь овладели им, и прежняя тревога: где Миса? Что с ней? Тревога, возникшая с момента, как увидел испуганно бегущих по домам людей, как услышал о покушении, не отпускала ни на минуту. Она крутилась в голове, свербила мозг, и, поглощенный ею, он расхаживал по камере взад-вперед как заведенный. Скрылась ли? Успела бежать или тоже схвачена? И поначалу это спасало, отвлекало, заслоняло от мыслей о собственной участи, от беспокойства за свою судьбу. Сейчас это казалось не столь важным, главное – чтоб с ней всё в порядке! Но в порядке ли, Элай не знал. Когда принесли баланду, к миске он не притронулся.

Так он промучился вечер и ночь, не сумев заснуть на вонючем влажноватом матрасе, а на утро его отвели на второй этаж – допрашивать. Он сидел в тесном, заставленном шкафами кабинете, на жестком неудобном стуле с прямой спинкой, а за столом – коренастый крепыш с бритым затылком, что арестовал его вчера. И с которым как-то застукали г-на Арпака у парка. Крепыш махнул конвоиру в дверях – свободен! – и повернулся к Элаю.

– Итак, гражданин Абон, начнем.

Элай, потирая запястья после наручников, усмехнулся.

– Я уже не «господин»?

– Господа – в Насаре, а здесь и сейчас вы – «гражданин». Итак, разрешите представиться: старший лейтенант Бисар, буду вести следствие по вашему делу. В чем обвиняетесь, при аресте я вам объяснил.

После протокольной части (анкетные данные, состав семьи, привлекался – не привлекался, выезжал – не выезжал и тому подобное) – начался допрос по существу, причем особой изобретательностью не отличался.

– Вам знакомы эти люди? – Бисар выложил на стол две фотографии. – Если да, когда, где, при каких обстоятельствах познакомились?

Элай сглотнул ком в горле. С одной карточки на него смотрела Миса – строго, холодно, высокомерно, – как умела только она. На другой – насмешливо улыбался г-н Арпак.

– Что с ней? – Элаю стало немного душно, он покрутил шеей, голос чуть охрип. – Тоже здесь?

Старлей осклабился и откинулся на спинку.

– Вопросы, гражданин Абон, здесь задаем мы.

Элай зло скривился.

– Вот и задавайте их – себе. А мне с вами, пока не услышу ответа, говорить не о чем.

Тот пожал плечами.

– Если боитесь навредить ей, то зря: ей уже не навредите. И не поможете.

– Это почему же? – и он насторожился.

Бисар вздохнул и нехотя признался.

– Убита при попытке к бегству. Вчера еще.

Элай, бледный, задыхающийся, вскочил.

– Врете! Вы всё врете! – хотя почему-то сразу понял, что тот говорит правду.

В кабинет заглянул конвоир – что за шум? – но старлей отмахнулся – уйди, всё в порядке!

– Зачем мне врать? Мне это ничего не дает.

Элай опустился на стул, оглушенный вестью. Миса! Слезы против воли навернулись на глаза. Но этого не может быть! В груди растеклась противная слабость, уши заложило ватой. Он сидел, потерянный, ничего не видя, не слыша, не соображая, словно впав в ступор. И как ни пытался Бисар продолжить, как ни теребил его, тряся за плечи, Элай только тупо и бессмысленно молчал. На этом допрос и закончился, – его вновь отвели вниз.

Когда закрылась дверь, Элай остался один и наедине – со своими мыслями и отчаянием. И в отчаянии заметался по камере. Но как такое может?! Ведь еще позавчера были вместе! Болтали, ласкались, пили чай с пирогами! Разве может это всё исчезнуть?! Разве не помнит он запаха ее волос, вкуса губ, касания кожи? А хрипловатый смех? А родинку на левой груди и каждый изгиб тела? Да он с закрытыми глазами нарисовать сможет! Это не укладывалось в голове. Как может человек, целая вселенная, пропасть, сгинуть в никуда? Ведь они так много хотели успеть! И на море побывать, и мир посмотреть, и жить – долго-долго! А по вечерам сидеть перед открытой печью и смотреть, как пляшут языки пламени и качаются на полу тени. Но качалась только лампочка под потолком, и скрипели в коридоре сапоги конвойного. Неужели и впрямь в конце лишь безымянная яма? Ведь это ждет и его! И впервые с момента ареста он с ужасающей ясностью увидел, осознал, понял: впереди – СМЕРТЬ! Близкая и неизбежная.

И он впал в тоску – черную и безысходную, не оставлявшую ни днем ни ночью. Его водили на допросы, очные ставки, пытались разговорить, заставить что-то подписать, но он всё так же тупо молчал. А в камере, упав на нары, мог часами и сутками бессмысленно и оцепенело пялиться в потолок – с застывшим, неподвижным взором, не двигаясь, не меняя позы. Могло показаться, что он о чем-то усиленно думает, но это было не так: в голове не мелькало ни зги – только мрак, только тьма без просвета. А перед глазами – зияла разверстая яма. Бездонная и безымянная.

Но иногда, когда накатывало отчаяние – дикое, жгучее, нестерпимое, он вскакивал и вновь метался, как зверь в клетке. И хотелось разбить голову о стены, лишь бы избавиться от невыносимого, рвущегося наружу ужаса – ужаса перед Грядущим. Или вопить, рыдать, кататься по полу. Как можно?! Как можно его молодое, здоровое, полное сил тело запихнуть в холодную сырую яму?! Ведь оно хочет жить, любить, дышать! В нем бьется сердце! Как можно закопать чувства, мысли, память?! Ведь, может, он один в целом свете помнит о родинке на левой груди! И как падает заколка у изголовья и рассыпаются пушистым ворохом волосы! Как можно всё это в яму?! Ведь там всё истлеет! Ведь там черви! И казалось уже, что это воняет не параша в углу, а заживо гниет его собственное тело. И он тихо плакал от тоски и отвращения.

А по ночам мучили кошмары: его кто-то преследовал, ловил, пытал. Он молил, он жаждал увидеть во сне Мису, хоть раз, хоть глазком, – ведь они толком так и не простились! и так много хотел сказать ей! – но приходила ночь, а с нею – опять страх и чьи-то серые безликие рыла. Однажды, вскочив после такого сна в холодном поту, он спустил ноги с нар и измученно вытер испарину со лба – когда же всё закончится?! И вдруг краем глаза, не веря себе, замерев в ужасе, увидел, как угрожающе вздымается за спиной матрас и наваливается, и душит, душит, душит! Тут он проснулся по-настоящему. После подобных снов спать не хотелось вообще.

Он не замечал времени, не вел счета дням, застыв в безвременье. И только по приглушенным отдаленным хлопкам петард в одну из ночей и мятым рожам надзирателей на утро понял, что наступил Новый год (несмотря на введенное военное положение, война в самом городе пока не ощущалась). Оказалось, что прошло всего лишь несколько дней, хотя мнилось – тысячелетия, настолько далекой и нереальной выглядела отсюда прежняя жизнь.

А через неделю его отвезли в суд, но Элай не питал иллюзий и знал, каков будет приговор, – еще накануне застучали топорами плотники, а когда водили знакомиться с обвинительным заключением, увидел в окне, как возводят во дворе Департамента эшафот.

То утро стало особенно тяжелым. Он проснулся совершенно разбитый, в ознобе, с воспаленными покрасневшими глазами. И никак не мог согреться. Холод, пронизывающий холод, казалось, сковал всю вселенную, и не осталось нигде тепла. Его мелко трясло, но он знал: дело не в холоде. То был страх – липкий, скользкий, бросающий в пот. За стеной всё стучали топоры, и противная тошнотворная слабость растекалась по телу, и ухало в ямы, проваливалось куда-то сердце в груди. Да, прав был Арпак: как ни хорохорься, а умирать – всегда страшно. Господи, страшно! Как не понимал этого раньше?! Сказал бы он в тот день «да», знай всё наперед? Он облизнул пересохшие губы. И мысли почему-то вновь скакнули на Мису. Что хотела тогда, в последнюю встречу, сказать, но так и не сказала? Предупредить? Проститься? Он обхватил голову и застонал. Господи, как всё бессмысленно! Как глупо всё и бессмысленно! Неужели ради этого жил? О чем-то мечтать, желать, мучиться, – и оказаться у разбитой параши?! Неужто это и есть жизнь?! Скрежетнул замок, дверь распахнулась, и конвойный, пожилой усатый дядька с добродушным лицом, махнул.

– Абон, на выход!

Коридоры, лестница, знакомый автозак, знакомые лица «соратников по борьбе» – хмурые и бледные, – пять минут тряски по булыжным мостовым, вновь коридоры и вот он в зале суда – в арестантской клетке. На скамье подсудимых он сидел один, – хотя дело велось общее, «о террористической радикал-демократической группе» (к которой «пришили» еще как организаторов бывшего шефа полиции полковника Айсара и арестованных членов Директории и Конвента), судили «боевиков» по отдельности, и Элая – первым (по алфавиту). Напротив, под портретом Маршала, перетянутым траурной лентой, на возвышении восседал трибунал – трое в серых мантиях с желто-зеленой окантовкой. Справа, у окна, – гособвинитель в синем мундире с петлицами юстиции, обложенный папками. Стол слева пустовал – защитника им, как государственным преступникам, не полагалось. Пустовал и стол секретаря – заседание было закрытым и протокол вели сами судьи (даже конвой, заперев клеть, из зала вышел).

Процесс начался, но Элай не вслушивался в речи, не слушал вопросов и не отвечал, а молча, исподлобья наблюдал за тройкой. Он всматривался в эти серые лица, под цвет мантий, в их смазанные, безликие лики, дряблые одутловатые щеки и плешивые черепа. И видел, как астматично сопит председатель, потирая короткую, с наплывшими подбородками шею; как украдкой, наклонив голову или вовсе отвернувшись, ковыряется в носу судья слева; как, прикрыв рот, время от времени зевает третий, заполняя протокол.

Он смотрел, и его вдруг стал разбирать смех. Как, и эти люди будут решать его судьбу?! Вот этот задыхающийся боров?! Этот тип с пальцем в носу?! Или тот, плешивый? Решать: вешать – не вешать, жить ему – не жить?! Он их боялся?! Это казалось смешно и абсурдно. Он почувствовал, как отступает страх, как что-то поднимается в нем – презрение, стыд за собственную слабость, упрямство, – как просыпается давно забытое чувство – гордость. Бояться этих рыл?! Этих канцелярских крыс?! Разве не мечтал он в детстве о подвигах? Стать сильным и смелым, спасти человечество? Да, с человечеством не получилось, но умереть достойно – разве не шанс? Пусть никто не узнает, пусть – безымянная яма, но, черт возьми, разве не сделает он этого хотя бы для себя? Он глубоко вздохнул, расправляя плечи. И тихая злая улыбка осветила лицо. Вешайте, суки! Но слез не дождетесь!

В нем словно что-то вспыхнуло, и что-то сгорало, слетали шлаки, рвались последние нити, вязавшие к жизни. Сгорали покровы, кожа, плоть, обнажая костяк и стержень. Он ощущал, как ожесточается, как твердеет, застывает сердце в груди, как наполняется ясным холодом голова. И он уже знал в этот миг, – он выстоит. Чего бы это ни стоило. Потому что есть в каждом то неуловимое, то ядро-опора, та капля, в которой – весь мир. Тот уголок, куда не дотянуться никакой охранке, тот неделимый остаток, что остается с тобою всегда. До последнего.

И когда прозвучало «виновен!», и когда председатель просопел «через повешение», Элай лишь презрительно скривил губы. Вешайте, суки, вешайте!

…Через день, ближе к вечеру, в камеру вошел Бисар.

– Осужденный Абон, – начал он официально-деловито и помахал чистым листом бумаги, – разъясняю вам ваше право подать прошение о помилование. На имя Верховных консулов. Будет рассмотрено сегодня же.

И Элай понял: всё свершится завтра, на рассвете. Но остался спокоен. Спокоен и зол. То, что родилось в нем в день суда, осталось, не исчезло, – он был готов ко всему. Только сегодня с утра примешалась, забродила в душе обида, злость, даже ярость – глухая, сдерживаемая. Он умрет, а рыла останутся?! Над ним будет метр земли, темной и беспросветной, а над ними по-прежнему – небо и солнца свет?! И не увидит больше, как рассыпаются волосы по девичьим плечам, а те всё также будут тискать баб по углам? Всё восставало в нем от этой несправедливости. Но внешне оставался спокоен, и лишь равнодушно хмыкнул.

– И что, помилуют?

Бисар развел руками.

– Это Консулам решать, не мне, – он положил на стол бумагу и ручку. – Через час зайду, думай. Товарищи твои уже катают, все как один. Само собой, раскаяться надо по полной. Глубоко и чистосердечно.

И быстро вышел. Усатый конвойный с добродушным лицом помедлил, закрывая дверь, и, оглянувшись, шепнул:

– Пиши, сынок! Чего думать? Хужей не будет. Болтают, что амнистию объявят политическим. Авось подфартит.

Когда дверь захлопнулась, Элай вскочил и нервно заходил. Амнистия? Политическим? Он облизнул пересохшие губы и почувствовал, как сильно забилось сердце. А вдруг? Чем черт не шутит! Бывало же в истории! Даже традиция, кажется, была когда-то такая негласная: новый правитель в ознаменование новых времен и примирения прощает противников предшественника, открывает тюрьмы, разрешает вернуться изгнанникам. И услужливая память историка подсказывала – да, случалось, и не раз! И цареубийц порой прощали!

Внезапно вспыхнувшая, отчаянная надежда вдруг захлестнула его. Он сам не ожидал и не понял, как легко всё в нем перевернулось: буквально пару минут назад был готов на эшафот взойти, смерть достойно принять, а сейчас – аж руки задрожали! Ведь и впрямь хуже не будет! Чего ему терять? Да и остальные же пишут! Он бросился к столу.

«Верховным Консулам от осужденного Абона…» – торопливо, лихорадочно, трясущимися пальцами застрочил Элай. Пусть каторга, пусть Хайвар, пусть Дикие Степи! Он на всё готов, всё вынесет, лишь бы жить! Жить! И остановился. «…раскаяться по полной. Глубоко и чистосердечно». Раскаяться? Только тут до него дошло. Элай сжал кулаки. Раскаяться перед этими?! Перед рожами, что убили Мису?! Закопали родинку?! Предать ее память?! Что ковыряются в носу, отправляя на виселицу?! Его вновь затрясло, но теперь уже от злости. Он отшвырнул ручку. Идиот!!! Кому он собрался каяться?! И рвал бумагу в клочья, не понимая, стыдясь, как мог поддаться слабости. Не дождетесь, суки, не дождетесь!

Когда Бисар заглянул через час, Элай валялся на нарах, – заложив руки за голову, бледный и взъерошенный. А на полу – обрывки.

– А, всё-таки начинал, – Бисар с любопытством оглядел поднятый клочок. – И что же остановило? Гордыня?

– Вам-то что за дело? – огрызнулся Элай.

– Просто интересно, – тот пожал плечами и показал исписанные листы. – Остальные подают.

– Это их проблемы.

– Гордыня, – Бисар покачал головой. – Запачкаться боишься?

– В дерьмо ваше окунуться? – Элай фыркнул. – Боюсь.

– А у нас работа такая – дерьмо убирать, чтоб другие могли чистенькими расхаживать. И делаю ее я честно. Причем дерьмецо-то приходится убирать, в основном, ваше, господа свергатели основ! – и зло усмехнулся. – Ваше и вам подобных, что так и норовят Родину свою обгадить, дерьмом облить да с ним же и смешать. Что, не так, господин Абон?

– Я на Родину не гажу! – вскочил Элай, сверкая глазами. – Это вы превратили ее в одну сплошную парашу! В сплошной Хайвар!