Текст книги "Альбатрос над Фисоном. Роман"

Голос Элая, задетого за живое, задрожал от обиды.

– А что прикажете делать? Что я могу один?

– А если не один? – и она пристально и тихо посмотрела ему в глаза.

Он, обескураженный и всё еще непонимающий, чего от него хотят, требуют, нервно покрутил шеей.

– Что значит «не один»?

– Допустим, существуют люди, группа людей, – вкрадчиво начала она, – разделяющих ваши взгляды. Но не просто разделяющих, – они еще и борются с режимом, причем не только легально. Я говорю, если вы заметили, в сослагательном наклонении, предположительно, никаких выводов отсюда пока делать не надо.

Хотя глаза ее говорили, что выводы определенные делать уже можно, и Элай их сделал. Провокация? Пустая болтовня не знающей чем себя занять светской дамы? Или… или что-то за этим стоит? Все эти мысли лихорадочно пронеслись в голове, а г-жа Арпак продолжала:

– Так вот, вы бы присоединились к такой группе?

Элай помялся. На болтовню непохоже – слишком уж серьезен взгляд г-жи Арпак. Не похоже и на провокацию, по крайней мере, внутренний голос почему-то подсказывал, что верить сидящей напротив женщине можно. Но так неожиданен был сам вопрос, что Элай растерялся, не зная, что и сказать.

– Знаете, – наконец-то выдавил он, немного даже заикаясь, – это непростой вопрос. Я не могу ответить сразу, сейчас же. Мне надо подумать.

– Сколько вам надо времени? – поджав губы, г-жа Арпак откинулась на спинку. Было заметно, что она разочарована, ожидая, видимо, другого, более определенного и решительного ответа. – Час? Два? Сутки?

Элай покраснел.

– Давайте до завтра?

Г-жа Арпак, вдруг словно спохватившись, быстро и любезно, но несколько натянуто улыбнулась.

– Да, конечно. Тем более ведь помните, что вопрос поставлен гипотетически? – но глаза ее опять говорили об обратном. – На досуге поразмышляйте, а чтоб легче думалось, от работы я вас сегодня освобождаю. Идите домой, отдохните, погуляйте, а завтра, может, продолжим.

И она, как показалось Элаю, весьма холодно кивнула на прощанье.

…Размышлял Элай долго – весь оставшийся день и вечер, – терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями. Причем беспокоили в первую очередь вовсе не соображения риска, не опасения за свою судьбу, жизнь (а участие в такого рода «группах», он прекрасно понимал это, могло тянуть и на «пеньковый галстук»). Нет, страха, как ни странно, он не ощущал, а волновал, по сути, только один вопрос: честно ли это будет с его стороны?

Да, он критично настроен к власти. И отчетливо видит за демократическим фасадом всё ту же, вновь и вновь возрождающуюся деспотию прежних времен, когда один коронованный самодур сменял на троне другого. Но мог ли он сказать, что пылал гневом, ненавистью к тирану, что готов стать идейным борцом с режимом? Вряд ли. Ведь к политике как таковой он, по большому счету, был равнодушен. А нежелание пойти на компромисс в истории с исключением объяснялось не столько политическими, сколько личными принципами: он не любил, когда кто бы то ни был, пусть и всесильная охранка, сует нос в его личные дела, в его личное жизненное пространство.

Элай так и остался человеком, скорее, асоциальным, ориентированным на внутренний мир, живущим в башне мечтаний и фантазий. Он следовал принципу «отвечаю только за себя» и ценил превыше всего честность и искренность, по крайней мере перед собой. И, несомненно, ощущал бы фальшь и ложность своего положения, согласись участвовать в такой борьбе, что обязывало в его представлении ко многому, к чему он не был и не желал быть готовым.

Но, с другой стороны, не будет ли отказ подтверждением правоты г-жи Арпак, обозвавшей его «бумажным оппозиционером»? (А эти слова ох как резанули его!) Разве не вправе будет она усмотреть в этом элементарную трусость? Элай даже видел, как презрительно скривит губы, каким холодом наполнится ее взгляд, услышав его «нет». Такая мысль для Элая была невыносима. Особенно с учетом одного простого обстоятельства, что существенно влияло на его решение: г-жа Арпак нравилась ему.

Да, она нравилась как женщина. Ее глаза, порой такие холодные и надменные, ее резкие манеры и хрипловатый смех волновали и смущали его, а когда проходила рядом, шурша складками, касаясь шлейфом парфюма, Элая охватывала дрожь. И отказаться означало закрыть дорогу в ее дом, лишиться ее общества. А этого он допустить не мог. Он, конечно, понимал, что вряд ли может надеяться – кто она и кто он? да и замужем уже, – но ничего поделать с собой не мог. И решение в итоге принял.

… – Что ж, я надеялась и рассчитывала именно на такой ответ, – спокойно, как само собой разумеющееся, восприняла г-жа Арпак его «да» на следующее утро, – хотя думала, что услышу это быстрее.

Элай слегка покраснел.

– Мне… мне надо было разобраться в себе, – запинаясь, пробормотал он. – Все ведь по-разному решают: кто легче, кто тяжелей. Я не хотел бы поспешно решить что-то, а потом раскаиваться, сожалеть, подводить кого-нибудь.

– Я не в укор это сказала, а просто констатировала, что я что-то там думала, – и она неожиданно улыбнулась. – Хороший садовник не дергает саженец, чтоб быстрей рос. Плод должен созреть вовремя, не так ли, господин старший помощник младшего садовника?

Элай с нескрываемым облегчением вздохнул – раз шутит, значит, порядок, обид нет.

Они вновь сидели в беседке, в углу привычно гудел самовар, также привычно квохтали за забором куры. Из-за крыш поднималось солнце.

– А дальше? – Элай поднял выжидательный взгляд. – Вы ведь, как понимаю, не из праздного любопытства спрашивали? Пусть и в сослагательном наклонении.

– Конечно, – и г-жа Арпак хмыкнула. – Приличные, благовоспитанные дамы из хорошего общества таких вопросов не задают. Ибо «птица дятел» встречается и в самом добропорядочном обществе. Разговор наш, конечно, продолжится, но в ином составе: вам надо будет переговорить с господином Арпаком.

– Вашим мужем?

Г-жа Арпак на мгновение запнулась.

– Да, мужем.

Произнесено это было с секундным колебанием, с едва уловимой заминкой, что у Элая, уже понявшего, что многое в этом доме не обязательно то, чем кажется, зародились сомнения, а мужем ли?

– Когда? Хотелось бы побыстрей.

– Какой вы нетерпеливый! Учитесь ждать, в нашем деле это необходимо.

Элай смутился.

– Да я просто… – оправдываясь, забормотал он, – просто когда решение принимаешь важное, хочется побыстрей за дело.

– Это чтобы решимость первоначальная не испарилась? – подпустила шпильку г-жа Арпак с легкой улыбкой на губах.

Элай, не нашедшись, что возразить, окончательно сконфузился. А собеседница, довольная его замешательством, чуть тряхнула головой и деловито, как ни в чем не бывало продолжила:

– Сделаем так: вы не спеша, не утруждаясь поработаете в саду, пока господин Арпак с лекций не вернется, а там и поговорите. Без его мнения решать одна я всё равно не могу. К тому же если вы человек поднадзорный, «на заметке» стоите, лучше, чтобы «легенда» с жизнью не сильно расходилась. А вы у меня садовый рабочий, помните? Поэтому поковыряйтесь для вида, пополите что-нибудь, деревья окопайте, и то польза хоть какая-нибудь будет, идет?

Элай торопливо кивнул.

– Вот и отлично, – и она поднялась снять самовар, – а пока давайте чай попьем. Вы мне, кстати, обещали о семье своей поподробней рассказать…

…Время до обеда пролетело незаметно. Дел во дворе, по хозяйству хватило бы не на один день: сад был запущен, старые тропинки заросли, у забора буйным цветом расцвели в полный рост репьи да лопухи. Так что Элаю, по натуре человеку, скорее, ленивому (но если уж брался, то делал на совесть), скучать не пришлось.

Да и хозяйка скучать не давала. То приходила почитать, то воздухом подышать. И развлекала беседами на самые разнообразные темы, начиная с космологических теорий профессора Мркеса и заканчивая причинами несквашивающихся теста и молока, – последний вопрос уже неделю будоражил весь Лахош. Единственно не касались они тем политических.

Элай еще раз поразился контрасту: насколько чопорна, холодна, высокомерна могла быть (или казаться?) г-жа Арпак на людях, и насколько простой и открытой в общении становилась она наедине.

В два часа пополудни вернулся г-н Арпак, – шел второй день сентября, занятия в Университете уже начались. Как всегда прифранченный, щеголеватый, в котелке и с кожаным саквояжем, он громко хлопнул калиткой и небрежно помахал им тростью с крыльца. Г-жа Арпак пошла за ним и минут через пять позвала Элая в дом.

…Элай стоял в гостиной с задернутыми занавесками и горшками бегонии, герани на полочках. На столе – тяжелый бронзовый канделябр, на стене – часы с кукушкой, в углу – кадка с фикусом. Г-жа Арпак для проформы представила их (хотя друг о друге они, разумеется, знали) и незаметно удалилась.

– Ну что ж, господин Абон, или Элай, если позволите, мне так проще, что же движет вами сейчас? – г-н Арпак по-барски развалился в широком мягком кресле у окна, закинув ногу на ногу. Рассеянно покачивая носком до блеска начищенного ботинка, он с бесцеремонным любопытством разглядывал его. – Жажда приключений? Принципы? Тщеславие? Или что-то еще? Вы, полагаю, понимаете, во что вы ввязываетесь? За одно только сочувствие эрдекам, а группа наша, скрывать не буду, радикал-демократического направления, можно «загреметь» на Хайварские холмы лет этак на десять без права переписки. Не говоря уж об активном участии. Да вы присаживайтесь, не стойте, мы не в школе. Надеюсь, понимаете, что это не праздное любопытство с моей стороны. Я должен знать о вас всё, что может иметь значение: кто вы, что вы, чем и как дышите, ваши мотивы? Если я не буду уверен в человеке до конца, работать с ним я не буду, надеюсь, это ясно? Итак, я весь во внимании.

Присев на краешек стула у стены, Элай потер вспотевшие ладони о колени, – он почему-то немного волновался, словно на экзамене.

– Ну-у, – помялся он, – сразу вот так сложно сформулировать…

– А вы попробуйте.

Элай тяжело вздохнул.

– Просто надоело жить бесцельно, бессмысленно. Иногда хочется верить, что жизнь не просто так дана, а для чего-то. А так, – и он пожал плечами, – так, может, хоть польза какая-нибудь будет.

– А вы уверены, что будет? – глаза г-на Арпака насмешливо заблестели. – Я даже не про вас. Такое ли уж благо мы несем людям? Выйдите на улицу, спросите у десяти первых, у так называемого простого люда, ради которого вроде бы и боремся, а нужна ли им свобода, демократия, законность? Нужны ли права человека, когда будет нужно думать самому, что-то решать, власть выбирать, ответственность на себя брать, а не валить всё на плохих князей? Мне, например, и выходить не надо, и так знаю: не нужны! Девять из десяти скажут: да, паршивенько живем, неправильно, но перемен не хотим, оставьте нас в покое, господа хорошие, пока хлеба кусок имеем и крышу над головой, а то и этого, не дай бог, лишимся!

Элай недоуменно покрутил головой.

– Зачем тогда огород городить, если сами не верите, что это кому-нибудь нужно?

– А вот это я хотел бы услышать от вас. Зачем мне мой «огород», я и так знаю, а вот вам зачем в него лезть, пачкаться?

Элай несколько раздраженно повторил:

– Я же сказал: хотел бы приносить пользу. Разве этого недостаточно?

– А я вот вам говорю, что пользы от нас, может, ничуть не больше, чем, например, от гончарного дела. Более того: польза от гончарного дела бесспорна и очевидна, а от нашего – не уверен! Вопрос: ради чего всё, спрашивается? ради какой-то такой мифической пользы?

– Знаете, странный у нас какой-то разговор, – и Элай криво улыбнулся. – Эрдек агитирует против радикал-демократии и разубеждает человека, которого сам же пытается привлечь.

– Может, и странный, но я не против радикал-демократии агитирую, это было бы действительно странно. Я против иллюзий и завышенных ожиданий. Против ложного романтизма, когда к нам приходит «юноша бледный со взором горящим» и жаждет облагодетельствовать человечество, а через месяц уходит законченным мизантропом, с обидой на весь белый свет, что не пожелал быть спасаемым. Я против идеализации народа, человечества, человека, за которого боремся. Человек в массе своей слаб, подл, слишком еще животен. Это, скорее, «тварь дрожащая», чем «право человека имеющий». И надо трезво и ясно осознавать это, видеть реальное лицо, а чаще – рыло реального человека, для которого всё и делается. Легко и приятно бороться во имя «Человека» с большой буквы, сильного, гордого, прекрасного душой и телом. Но такой, к сожалению, существует только в воображении философов и художников, а вы попробуйте представить и понять, что боретесь за права какого-нибудь придурка из соседней подворотни? Нам нужны не мечтатели-энтузиасты, точнее нужны, но не в первую очередь. А нужны прежде всего трезвые, здравомыслящие, но тем не менее убежденные в правоте идеи работники, способные делать общее дело независимо от настроений, собственных иллюзий, обстоятельств и прочей «погоды».

– И на чем же тогда правота идеи зиждется, если вокруг, как говорите, одни придурки и «рыла», которым, кроме куска хлеба, ничего больше и не надо?

– Во-первых, я сказал «девять из десяти», то есть один всё-таки найдется, кому, окромя колбасы дешевой, чего-нибудь еще в этой жизни захочется. А разве это мало – один из десяти? Это уже какая-никакая надежда, что лет через сто-двести таких, может, будет двое-трое. В общем, игра стоит свеч. А во-вторых, – г-н Арпак запнулся и, как-то деланно рассмеявшись, посмотрел на Элая, – вам никогда не бывает скучно? Скучно вселенски, глобально, от бытия вообще?

Удивленный неожиданным вопросом Элай лишь невразумительно промямлил:

– Ну-у, бывает.

– А мне вот часто, – он чему-то усмехнулся. – И политическая борьба – одно из средств против сего дьявольского наваждения, а скука, я уверен, именно оттуда, из преисподней. И скрежет зубовный ада – это скрежет обреченных на вечную скуку, а не от огня страдающих, ибо нет страшней наказания, чем вечная скука, это и есть гибель вечная. От нее и спасаемся, кто как может: кто горькую пьет, кто за юбками волочится, а кто политикой балуется. У каждого свои игрушки в этой долгой скуке, что зовется «жизнью». Как говорится, играй, человек, пока играется, всё остальное – прах.

Элай пожал плечами – странная аргументация.

– Но с таким же успехом можно играть и «на другой стороне», – если всё игра, в чем разница?

Г-н Арпак широко осклабился и помотал головой.

– Нет, в подполье интересней – больше ограничений, а мастер, как известно, познается именно в них. Впрочем, ладно, речь сейчас не обо мне и моих мотивах, а о ваших. Что-нибудь еще, кроме желания пользы, можете добавить?

Элай на секунду задумался и покачал головой.

– Ну что ж, – г-н Арпак пожевал губами, – выходит, что движут вами не столько политические убеждения, их у вас я пока не приметил, сколько, скажем так, общегуманистические побуждения. Нет, конечно, это тоже неплохо, хотя человек убежденный политически, идейный, как правило, более стоек, случись что-нибудь, а случиться может всякое. Ареста, следствия, суда не боитесь? Вшей камерных, рукоприкладства, унижений, лишения сна? А если к «высшей мере социальной защиты» приговорят?

– Мы и так с рождения к «вышке» приговорены, – буркнул он нехотя, собеседник стал его уже немного раздражать. – Какая разница, когда помирать?

Г-н Арпак тихо рассмеялся.

– Не скажите, молодой человек! Это вы по молодости так все хорохоритесь, потому что смерть для вас сейчас далекой кажется, даже если размышляете о ней ежечасно, а умирать всегда страшно. Вы ведь сами, наверно, не видели никогда, как людей вешают или расстреливают? Как многие от страха животного, неудержного, в штаны мочатся или того хуже, а? Пренеприятнейшее, скажу вам, зрелище! Малоэстетичное!

– Ну, если на виселице и обмочусь, вам какая забота? – огрызнулся Элай. – Вас же, наверно, отдельно повесят как руководителя, мочу мою нюхать не придется.

Тот хлопнул себя по коленке и расхохотался.

– Зачет! Мне нравится ваше чувство юмора, вы не безнадежны, – и, отсмеявшись, потер шею. – Но типун вам, конечно, на язык! Да, жизнь частенько штука скучная, но всё равно веселей, чем на рее болтаться. Ладно, балл за вами.

Разговор в таком же духе продолжался долго, всё более напоминая то ли экзамен, то ли допрос, причем допрос с пристрастием, и Элай несколько раз порывался встать и, послав всех подальше, уйти. А г-н Арпак всё не унимался, допытываясь, докапываясь, задавая порой явно провокационные вопросы, словно проверяя терпение, выдержку.

– А если через кровь надо будет чью-нибудь переступить? Переступите? У нас ведь разные дела бывают, и не все в белых перчатках делаются.

– Надо будет, переступлю, – бросив исподлобья насупленный, хмурый взгляд, Элай отвернулся. – Я в белых перчатках не хожу.

– А это не покоробит каких-нибудь ваших убеждений? Вы же, как понимаю, пользу хотите людям нести, гуманистом, полагаю, себя считаете, человеколюбцем, а тут вдруг нате вам – кровь! Неувязочка какая-то выходит! Противоречия сами-то не ощущаете?

Элай резко поднялся.

– Слушайте, вам самому не надоело? Может, мне лучше сочинение, как в школе, написать – «Десять причин, по которым хочу стать эрдеком»? Или вы по совместительству духовником в нашем приходе подрабатываете?

Но собеседник повел себя на удивление спокойно.

– Сядьте, не кипятитесь, я же сказал, что с моей стороны это не праздное любопытство, – миролюбивым тоном, не повышая голоса, не раздражаясь, продолжил разговор г-н Арпак. – Как говорится, ничего личного, интерес у меня к вам сугубо деловой, прагматичный, поэтому воспринимайте всё спокойней. Итак, уточним: политический террор, подчеркиваю политический, не противоречит вашим принципам и убеждениям?

– Смотря против кого, – усевшись на место, буркнул он. – Некоторых давно пора.

Г-н Арпак внимательно посмотрел на него.

– Маршал, например?

Элай на мгновение запнулся, но затем решительно кивнул.

– Да! Этого в первую очередь.

– Ну что ж, хорошо, – и г-н Арпак задумчиво покачался в кресле. – Вы были, как мне кажется, более-менее искренни со мной, и некоторое представление о вас я заимел. Думаю, вы нам подходите.

– Вот как? – и Элай усмехнулся. – А что политических убеждений не приметили?

– Это не столь важно, как вы, может, подумали. Один из законов теории систем гласит, что вполне надежная и работоспособная система может быть построена даже из ненадежных элементов, главное – структура и архитектура системы, принципы ее организации. И как организатор, скромничать не буду, с немалым опытом, могу заверить, что это действительно так: у меня работали, и работали с пользой для дела, люди весьма разных политических взглядов, порой вроде бы несовместимых с радикал-демократией, но тем не менее работали. Просто большинство людей, у кого нет определенных политических убеждений, как вы например, преувеличивает их значение. Хотя, если разобраться, это только идеологическая надстройка над базисом реальных потребностей, а имеют значение лишь они. В большинстве случаев людям всё равно, демократично ими управляют или нет, важно только, чтобы власть жить давала, определенный минимум благ обеспечивала и безопасность, и, наверно, это нормально. Поэтому политические взгляды – это всё наносное, поверхностное, и не ими определяется реальное поведение человека в обществе. Я, например, знаю многих в вашем Университете с эрдекскими взглядами, но работать с ними я не буду, потому что вижу, что это всё не то. Главное – это наличие в человеке готовности к определенным действиям, к определенному образу жизни, и не так уж важно, какими политическими мотивами будет он руководствоваться при этом. И такую готовность я в вас, кажется, ощущаю. На этом предлагаю закончить. Обдумайте всё хорошенько, мосты за вами пока не сожжены. И если решение ваше твердо, приходите завтра с утра как обычно, госпожа Арпак объяснит, чем заняться, с чего начать. Кстати, для поддержания «легенды» вам придется работать и по саду.

Элай вздохнул и кивнул.

– Я приду. Я уже решил…

VIII

– Это тебе задание такое, что ли, дали – сестру «расколоть»?

Отложив книгу, Кела спокойно и невозмутимо смотрела на него ясными безмятежными глазами. Хен вспыхнул

– Слушай, ты болтай-болтай, да не забалтывайся! – он возмущенно вскочил с дивана, а разговор происходил в спальне Келы. – Ты за кого меня принимаешь?! Я тебе, наверно, в первую очередь брат!

Кела вздохнула.

– Ладно, не заводись, но я уже всё сказала. О чем еще говорить?

– Нет, сказала ты не всё! – жестко отрезал Хен и присел поближе. – Поэтому поговорить придется. Еще раз: это правда… ну, что ты девушка еще?

Он вновь запнулся и слегка покраснел, – прежде о таком с сестрой, девчонкой в его представлении, ему разговаривать не приходилось. Но Кела была на удивление спокойна и невозмутима.

– Да, я девственна. Ты это имел в виду?

– Но как?! Ты ведь беременна!!! Или нет?

– Да, и беременна.

– Как такое возможно?! Ты сама подумай!

– А чего тут думать? Раз есть, значит, возможно, вот и всё. Это – факт, а факты – вещь упрямая. Да и было такое уже.

– Когда? С кем?

Кела чуть улыбнулась.

– А ты Евангелие почитай.

– Ага-а! – многозначительно протянул Хен. Мельком взглянув на отложенную книжку, а это оказалась «Мария Магдалина. Жизнь и спасение», дешевенькая брошюрка, из тех, что раздают на улицах бабульки-сектантки, он откинулся на спинку и хрустнул костяшками. Многое сразу стало ясно. – Так вон откуда ветер дует!

Про Братьев Судного Дня он, вообще-то, тоже собирался поговорить, но тут зверь сам бежал на ловца. Он испытующе пристально посмотрел на Келу.

– Кстати, не хочешь рассказать про «драмкружок» свой? Что ставите, кого играешь?

Та неожиданно залилась тихим смехом.

– Какой ты загадочный стал! Так издалека начинаешь! А я всё думала, когда же тебе, наконец, «настучат»? Ты про Братьев хотел спросить? Спрашивай. Или тебя и драмкружок заинтересовал?

Хен зло осклабился, покрутил головой и расстегнул ворот, словно стало душно.

– Да-а, нечего сказать, удружила ты мне, сестренка, с этим «Блятством Судного Дня»! Может, расскажешь, как дошла до жизни такой?

Кела хмыкнула.

– А чего тут рассказывать? Заинтересовало, и пошла.

Хен недоверчиво прищурился.

– С каких это пор тебя боженька интересовать стал? Я что-то прежде за тобой такого не замечал. Думаешь, не помню, как в восьмом зачет по Закону Божьему сдавала – с грехом пополам да с моей помощью? С шантрапой всякой по подворотням, помню, шлялась, а чтоб Писанием интересоваться, извини, сестренка, верится с трудом!

Девушка пожала плечами.

– Не хочешь – не верь, я перед тобой исповедоваться не собираюсь.

И взяла «Марию Магдалину».

– Да оставь ты ее! – и он резко захлопнул книгу. – Я, по-моему, с тобой разговариваю!

Кела усмехнулась и вновь пожала плечами – невозмутимо и равнодушно.

– Ты, по-моему, с собой разговариваешь и никого, кроме себя, не слышишь.

Хен начал злиться. Вот эта новая ее манера, что появилась в последнее время, эта действительная или напускная невозмутимость, это кажущееся непробиваемым спокойствие, положительно выводили его из себя!

– Слушай, ты можешь ответить нормально?! Без недомолвок, загадок? Как тебя туда занесло? И как девушка беременной ходить может?!

Кела подняла глаза и тихо покачала головой.

– Но в правду ведь ты не поверишь, а врать тебе я не хочу.

Он попытался взять себя в руки.

– Хорошо, говори правду, я внимательно слушаю.

– Я тебе уже говорила: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ! Прежний мир кончается, грядут новые времена…

Хен взорвался, – вскочив с дивана, он запустил «Марией Магдалиной» в стену.

– Издеваешься, да?! Издеваешься?! Я ведь без бредней этих просил! Ты еще про снег желтый расскажи!

И он в ярости заметался по комнате. Что они с ней сделали?! Где его прежняя сестренка?! Это как же надо человеку мозги «промыть», чтобы нормальная веселая девчушка, болтушка и хохотушка, что на дух не переносила разговоров «о спасении души», вдруг сама стала «о божественном» печься?! Та, кого на воскресную службу пряником не заманишь, кто подсмеивалась над чересчур набожной соседкой по площадке, Писание теперь цитирует! Говорил же он шефу, что «закрыть» всех надо было сразу, чтоб заразу на корню пресечь! В Хайвар всех, в Степи Дикие – пусть сусликам проповедуют! А до Хашана-смутьяна он еще доберется и «под статью» подведет, это уж постарается!

– Книга здесь, кстати, не причем, – подняв «Марию Магдалину», Кела как ни в чем не бывало, словно ничего и не случилось, вновь завалилась на диван и спокойным ясным взглядом посмотрела на Хена. – Ты всё сказал? Я тоже. На этом давай и закончим.

И, раскрыв книгу, не обращая внимания на взъяренного брата, невозмутимо продолжила читать, или, по крайней мере, сделала вид. Хен сжал кулаки. Он никогда – ни разу в жизни! – не позволил себе и пальцем тронуть сестренку, воспитывая ее уже восемь лет в одиночку, заменив и отца, и мать. Никогда, но сейчас впервые захотелось ударить, ударить наотмашь, с оттяжкой.

– Ну знаешь! – он со злостью двинул кулаком по платяному шкафу и с шумом выдохнул. – Ладно, сестренка, мы еще поговорим с тобой!

И хлопнул дверью так, что посыпалась штукатурка с потолка.

Кела изменилась, это Хен понял со всей отчетливостью. Зная буквально с пеленок ее веселый и легкий, но несколько неуравновешенный и вспыльчивый нрав, он не узнавал сестры (впрочем, вспыльчивость была свойственна не в меньшей мере и ему). Случись сегодняшний разговор в прежние времена, неизвестно, кто на кого орал и стучал бы кулаком по мебели (а отпор Кела обычно давала примерно в таком же духе). Но сегодня она – этого Хен, уже остыв, не признать не мог – была сама выдержка и спокойствие.

Еще больше поразила Хена ее непривычная серьезность, на которую, казалось, Кела не способна по определению. Тон, с каким сказала, что всё изменится, – в этом чувствовалась непоколебимая вера и убежденность, но во что Хен никак поверить не мог. Неужели эта «попрыгунья-стрекоза», «артистка», как ласково звала ее в детстве мать, его сестра-раздолбайка, как позднее стали звать соседи, в самом деле уверовала? Эта богемная особа без царя в голове? Та, кто регулярно попадала в истории то со шпаной, то с анархистами, из которых Хену приходилось вытаскивать злоупотребляя положением? В голове это укладывалось с трудом. Разве способна ее непостоянная, легко увлекающаяся и также легко остывающая натура к такой глубокой, серьезной и кропотливой душевной работе, какой требует настоящая вера? Хен сомневался, однако сегодняшний разговор показал, что в этом мире, наверно, возможно всё, – Кела менялась.

…Поговорить с сестрой еще раз не получалось.

– Хен, всё сказано, – тихо, но твердо отрезала Кела, когда он в очередной раз попытался завести разговор. – Ты знаешь, что скажу я, – я знаю, что скажешь ты. О чем еще говорить? И не пытайся вывести меня – не получится.

Хен злился, бесился, матерился, но ничего поделать с упрямой, замкнувшейся в себе девушкой не мог. Ну не бить же ее! И под конец плюнул и махнул рукой – пусть сама разгребается со своими проблемами! На вопросы о Хашане, куда тот пропал, когда появится, отвечать она также отказалась.

На деликатные же, но настойчивые намеки-напоминания шефа, что это не только его личное дело, а еще и «материал, переданный в производство», Хен вначале отвирался. Отвирался как мог или уклончиво отмалчивался, делая непонимающий вид, но потом-таки признался, что «расколоть» сестру не получается. Про участие ее в Братстве он, разумеется, и словом не обмолвился, хотя по долгу службы обязан был доложить.

– М-да, – и полковник Эбишай задумчиво покрутился в кресле, – этого, видимо, и следовало ожидать. Всё-таки личное и служебное смешивать нельзя, в очередной раз убеждаюсь. Придется передать другому.

Хен аж привстал. Чтобы кто-то допрашивал его сестру, лез в семейное, по сути, дело?! Этого он допустить не мог!

– Господин полковник! – загорячился Хен. – Но ведь это мое дело! Его я должен вести! Ведь это сестра моя, в конце концов!

– Вот именно, что сестра. Я и по Уложению Процессуальному давно тебя отстранить должен, – и шеф назидательно поднял палец, цитируя закон, – ввиду возможной заинтересованности личной, не совпадающей с интересами государственными. Так кажется?

Полковник добродушно рассмеялся, но Хену было не до смеха, – он скрипнул зубами.

– Да, но тогда и поручать не должны были!

Шеф вновь рассмеялся и развел руками.

– Каюсь, грешен, уел старика! Но ты же сам знаешь: букву закона в нашем деле блюсти – дела не сделать, мы же сыщики, а не законники судейские. Только вот в этом деле, извини, сынок, чувства братские мешать будут. Да и уже, думаю, помешали: неужто бы ты девчонку шестнадцатилетнюю не «расколол», будь она тебе чужой?

– Но господин полковник! – почти взмолился Хен. – Я ведь и знаю ее как облупленную! Разве чужой сможет так знать своего «подшефного»? А что не «расколол», так это пока – пока! – не «расколол»! Дайте время, и я раскручу дело, ей-ей! Или…

Он запнулся, помялся, и шеф чуть удивленно повернул голову.

– Или что?

Хен тяжело вздохнул и выпалил.

– Или давайте закроем вообще! – и торопливо-поясняюще зачастил, увидев, как недоуменно поползли вверх брови полковника. – Ведь нет тут никакой угрозы государству! Это же смешно! Чем девчонка шестнадцатилетняя, по глупости «залетевшая», Республике угрожать может? Ну, есть, конечно, непонятка, как девственница беременной ходит, наверно даже загадка научная, но научная, а не уголовная, не политическая! Пусть профессора ей займутся, я не возражаю, но нам-то, охранке, что здесь делать?! Давайте прекратим дело, а?

И просительно, почти что жалобно посмотрел на шефа, но тот слегка нахмурился и недовольно поджал губы.

– Ошибаетесь, старший лейтенант Бисар! Не по-государственному рассуждаете! Наше это дело, в первую очередь, а не ученых. Сказать про непонятное, что нет тут угрозы государству, можно только тогда, когда это непонятное поймешь и сделаешь ясным до последней запятой. Непонятное само по себе, только фактом своего существования, уже нарушает устои государства, ибо отрицает таким образом его авторитет, его всеведение и контроль! Непонятное невозможно контролировать, и в этом опасность. Вспомни историю: почему погиб могущественный Рим? Вовсе не из-за варваров, те лишь довершили дело, а погубило Империю – Непонятное! Да-да, то непонятное, что случилось в Иудее на третий день после распятия какого-то чудака-проповедника. Кабы прокуратор иудейский дело свое знал лучше и непонятное расследовал бы как положено, глядишь, и Рим бы устоял. Поэтому не будем уподобляться Пилату: непонятное должно стать понятным! Его, кстати, непонятного, у нас что-то слишком много стало. Думаешь, почему занялись тестом, вином? Поверь, не из любви к загадкам научным, а потому, что тоже непонятно. Профессора наши да академики только руками разводят: мол, дрожжи да закваска нормальные, микрофлора, культуры всякие там бактериальные в порядке, а результата нет – тесто не подымается, молоко не сквашивается, брага не сбраживается, а вино почему-то, наоборот, скисло. Да и доложили о сестре твоей «наверх», «бобики», конечно, подсуетились: вчера на Директории коллега Айсар, будь он неладен, лично Маршалу рапорт зачитал, – мол, выявили и передали по подведомственности особо важное дело. Сукин сын! – и полковник чертыхнулся. – Сами разобраться не сумели, так решили нам свинью подложить! Маршал, кстати, заинтересовался. Так что прекратить дело я просто так уже не могу, – на контроле у Самого!