Текст книги "Альбатрос над Фисоном. Роман"

Хен вздохнул.

– Хорошо, прекратить нельзя, но оставить мне ведь можно? Всё равно лучше меня никто ее не знает, и если уж мне ничего не скажет, то чужому и подавно, я-то ее знаю! Когда сестренке моей блажь в голову какая-нибудь взбредет, хоть кол на голове теши – не «расколешь»!

– Э-хе-хе, – и шеф покряхтел, поерзал в кресле, – молодежь! Одно слово! Ладно, убедил старика, возьму грех служебный на душу, забудем про Уложение. Всё-таки случай здесь особый, вопрос деликатный. Беспокойство твое, сынок, вполне понимаю, стороннему сюда, может, и впрямь не резон лезть. В общем, за тобой дело, так и быть. Но под твою личную ответственность!

Хен вскочил и на радостях как по уставу щелкнул каблуками.

– Благодарю, господин полковник! Я этого не забуду!

Шеф замахал руками.

– Сядь, что ты, сынок, сядь! Мы же не на плацу! Это пусть «бобики» да «попугаи» перед начальниками на лапках задних прыгают, а вы ж для меня как дети родные! Как там в Писании? Неужто отец родной сыну камень в руку даст, когда тот хлеба попросит, так кажется?

«Попугаями» в Лахоше звали гвардейцев – из-за желто-зеленой формы, – точно так же, как прозывали «гвардейцами» желто-зеленых бофирских попугайчиков. Хен вновь присел, полковник пошуршал бумагами на столе.

– Ладно, Хен, что у нас там по Пижону?

Хен пожал плечами.

– Пока ничего особенного. «Наружку» ведем, филеры отчитываются. Лекции читает. Оса либо дома, либо по городу шляется, но «работать» они начали. Одного, думаю, точно «закадрили», садовником к себе взяли. Из нашего списка, само собой, здесь Пижон соглашение блюдет.

– Кого именно?

– Абона. Бывший студент, двадцать два года, отец – младший инспектор Миграционного, мать – домохозяйка, брат младший – школьник. На истфаке учился, но «полетел» за «антигосударственные высказывания». По пьяне брякнул там что-то насчет Маршала, Республики, ничего вроде серьезного, обычный студенческий трёп. Но в список на всякий случай включил, – проверим, может, чего посерьезней выклюнется.

– В общем, всё под контролем?

Хен запнулся.

– В целом, да. Отчет вот только Пижона не нравится. Просил план накидать подробный, пошаговый, а он какую-то филькину грамоту прислал, сплошная «вода», темнит чего-то. Не нравится мне это, думаю, пожестче надо в оборот взять.

Но шеф, к его удивлению, почему-то воспротивился.

– Нет, Хен, нет, – со странной торопливостью помотал головой полковник, – не трогай его пока, всё нормально. Пусть работает как работает, не прессуй его с планом, общий план мы и так знаем.

Хен немного недоуменно пожал плечами.

– Ну ладно, как скажете.

– И еще, – шеф продолжал как-то непохоже на себя мяться, – как придет телеграмма, ну, как дата акции определится, мне, видимо, нужно будет самому с Пижоном встретиться. Ну, чтоб дальнейшее сотрудничество обговорить. Поэтому, как только – сразу ко мне, и организуешь встречу, ясно, да?

Хен кивнул, но сама просьба немало его удивила, хоть и не подал вида. Обычно такое – лично встречаться с внештатниками, пусть и очень ценными, – среди руководства охранки не практиковалось. По крайней мере, Хен о подобном ни разу не слышал – для этого имелись оперативники.

– Так, а что у нас с Хашаном? – сменил шеф тему. – Так и не объявился?

– Не-а, как в воду канул. И погранцов, и Миграционный запрашивал, и «бобиков» с моргами, и агентуру задействовал, но глухо. Последние сборища, как «дятел» мой сообщает, без него проходят.

Отчитываться колбасника Бхилая Хен заставлял теперь после каждого собрания.

– А другие Братья что говорят? Кто-то же должен хоть чего-нибудь сказать, объяснить, куда их «пророк» делся?

– Говорят, дело свое сделал и появится теперь перед самым Судным Днем, но обещают, что скоро. Поэтому, кстати, и пропаганду уличную свернули, – заметили же, что на улицах их почти и не встретишь?

Шеф ухмыльнулся.

– Вот неймется людям! Не живется им на земле этой, новую подавай! О-хо-хо, и куда мир катится? – и он по-стариковски сокрушенно покачал головой. – Ладно, Хен, на сегодня всё, доклад принят, иди отдыхай. И держи меня в курсе.

Полковник устало смежил веки. Хен тихо прикрыл дверь кабинета. За окном вечерело.

ЧАСТЬ – II

«От ликующих, праздно болтающих…»

IX

…Это случилось декабрьским вечером у городского парка, когда ни Элай, ни Миса не ожидали встретить там кого-либо, тем более в такое время.

В тот вечер Миса припоздала, хотя была человеком пунктуальным.

– Извини, просто Арпак чего-то задержался, – она сбросила подбитый мехом плащ с капюшоном (на улице к ночи похолодало). И, поправив волосы, опустилась в скрипучее кресло с выцветшей обивкой, что стояло у занавешенного одеялом окна. – Вначале думала, что вообще никуда не пойдет. Недавно вот только свалил, да и то, как поняла, ненадолго. Так что и я задерживаться не буду, а то он коситься уже начинает. Нет, ты не думай, шума поднимать он не будет. Это, в конце концов, мое личное дело – где я, с кем. Хотя пару раз намекал, что отношения наши могут и делу помешать, мол отвлекаетесь много. У нас ведь в партии, знаешь, в плане личной жизни принцип простой: делай, что хочешь, с кем и когда хочешь, но пока не страдает общее дело.

– А оно страдает?

– Раз за акцию отвечает он, то ему и определять, что мешает, а что – нет. Поэтому, извини, остаться не смогу – не хочу давать повода для придирок. Тем более у меня с ним и так разговор серьезный назревает, и мне нужно быть «чистенькой» – чтоб без встречных. Ладно, не хмурься, тебя это не касается, это будет наша, чисто партийная склока, – и она улыбнулась. – Пойдем лучше погуляем. Погода прямо для нас: тихо, темно, никого, дождик кончился, а «хвост» отобьем. Дыру ведь не заделали?

– Да нет, конечно. Да и кому? Соседка, сама знаешь, старенькая, она не то что в заборе, в потолке дыру не заметит. Да и задвигаю я обратно на место.

Около двух месяцев назад, почти тогда же, когда начали встречаться, стали замечать они слежку. Элай к тому времени наконец-то съехал от доставшей его зеленщицы Мары – в небольшой ветхий, зато отдельный домик с крохотным двориком и палисадником под окном, благо средства позволяли. Точнее, заметила Миса как более опытная, а возможно, и потому, что следили, видимо, именно за ней. Тогда-то Элай, которому решительно не нравилось такое «внимание», безлунной ночью отодрал аккуратно и тихо пару досок в заборе, проложив дорожку через соседский двор на соседнюю улочку. И тайной тропинкой не раз пользовались.

…Собрались они быстро, стараясь не шуметь, не мелькать тенями на занавешенных окнах. И, осторожно притворив дверь с тщательно смазанными петлями, выбрались из дома. Серое небо было затянуто сплошными облаками, а зима в Приречье время не столько холодное, сколько пасмурное и слякотное. То «моряна», сырой юго-западный ветер с Океана, несла морскую влагу, что проливалась долгими нудными дождями. Снег в Лахоше выпадал не часто.

Крадучись раздвинув доски, висевшие на гвозде, проскользнули они через соседский двор. Попетляв впотьмах по кривым прибрежным закоулкам (а дом стоял неподалеку от паромной переправы), чтобы окончательно и наверняка сбить след, Миса с Элаем уже спокойно и не спеша двинулись в центр, к парку. Оттуда она могла в любой момент вернуться на Сапожную.

…Вновь закрапал мелкий моросящий дождик. На улице было безлюдно и темно, – даже собаки попрятались кто куда, – фонари из-за нехватки керосина зажигали теперь не везде, да и выбирали они с Мисой как раз неосвещенные проулки. Под ногами стало скользко, противно чавкала грязь.

– Так что у тебя за разговор с Арпаком? – Элай, придерживая Мису под локоть, заботливо накинул ей капюшон. – Если, конечно, не секрет.

Та пожала плечами.

– Да нет, в общем-то, – но по сторонам на всякий случай оглянулась, голос ее, и без того глуховатый, стал еще глуше и ниже. – Просто надоело смотреть, как Арпак в открытую волынит: «группу» забросил, толком вас не готовит, только видимость создает, зато днями и ночами пропадает на обедах своих званых да вечеринках. С легитимистами спутался, у них, наверняка, сейчас и ошивается. Хотя идеологически они нам такие же враги, как и Маршал.

«Легитимистами» в Лахоше звали сторонников свергнутой тридцать шесть лет назад княжеской династии Суггуров, что правила Лахошем почти семьдесят лет (пришла к власти на волне Великой смуты, воцарившейся после Катастрофы на просторах бывшей Восточной Конфедерации).

Было их совсем немного, в основном отпрыски отдельных, чудом выживших после Революции дворянских родов. Родов, что когда-то верой и правдой служили Князьям Лахошским, а теперь разорившихся и влачивших, большей частью, жалкое существование. Хотя некоторые, потомственные вояки не в одном поколении, сумели-таки пробиться в Национальную Гвардию, сделав почетные карьеры офицеров.

Политического веса легитимисты не имели и являлись, скорее, сборищем мечтателей о «золотом веке», оставшемся в прошлом, о «потерянной великой культуре», о белокаменных дворцах, роскошных выездах, балах до утра и танцах на сверкающем паркете, о прекрасных дамах в атласных платьях, затянутых в корсеты, и галантных кавалерах в вечерних фраках с моноклями на цепочках.

То есть было это в большей степени явлением литературно-романтическим, чем политическим, – поэтому охранка всерьез их не воспринимала. И закрывала глаза на сам факт существования лиц, вроде бы не признававших нынешнего режима, так как знала, что дальше громких фраз дело не пойдет. Оно, как правило, и не шло: программа их, если о ней вообще можно говорить, сводилась, по сути, к культурно-просветительской работе, к изучению старины и распространению «благородного образа мысли». Мыслей же о Реставрации никто себе не позволял (по крайней мере, вслух). И не пытались связаться с эмигрантскими кругами (а те всегда готовы были поддержать любое начинание против «плебейской» власти), с проживавшим в Бофире Лукани III Суггуром, сыном и законным наследником последнего правившего Князя, изгнанного Революцией.

– И что делать с ним собираешься? – Элай перешагнул лужу у забора и, обернувшись, подал руку. – На путь истинный наставить хочешь? Осторожней только, здесь скользко.

Миса вновь пожала плечами.

– Поговорю, вразумить попытаюсь, – и, оперевшись на него, легко перескочила через грязь. – Может, просто я чего-нибудь не так понимаю.

…К парку они подошли со стороны бывших керосиновых складов, что расположились на Садовой позади рынка, ныне заброшенных и подлежащих сносу по ветхости (сами склады перенесли на окраину). Дождь всё моросил и нудно барабанил по балкам и стропилам крыш, когда-то шиферных, но давно уже разобранных жителями близлежащих домов для хозяйственных нужд.

– Стой! – Миса быстро схватила Элая за руку и втащила обратно в тень, за ворота склада, куда не падал уличный свет. – Тихо! Кто-то идет.

И действительно, из парка, с темной аллеи, где вдоль дорожек валялись вывороченные с корнями фонари – напоминания о прошлогоднем урагане, вынырнули на освещенный тротуар двое. Они, видимо, заканчивали разговор, и одного даже Элай, не отличавшийся наблюдательностью, опознал сразу. Это был г-н Арпак, как всегда безупречно одетый, в элегантном приталенном макинтоше, неизменном котелке и черных лакированных туфлях, мокро блестевших на свету. А вот второго – коренастого, плотно сбитого крепыша лет тридцати с бритым затылком – Элай не знал, хотя, может, где-нибудь и видел.

Приподняв котелок, г-н Арпак учтиво раскланялся. А затем, небрежно помахивая зонтиком, неторопливой фланирующей походкой, словно совершая легкую прогулку в ясный солнечный денек, направился в сторону Собора. Крепыш – в противоположную.

– Сучок! – Миса коротко и тихо, но весьма энергично выругалась. И с силой стиснула пальцы, всё еще сжимавшие руку Элая. – Вот сучок!

Элай чуть не поперхнулся и в изумлении уставился на нее – он не верил ушам! То, что Миса, производившая впечатление дамы вполне светской, не совсем такова, какой казалась, он понял давно, но подобное слышал впервые, и мысли не допуская, что она на такое вообще способна. Но Мисе, похоже, было глубоко плевать на произведенное впечатление.

– Я ведь знаю этого типа, – она резко обернулась. Лицо ее кривила странная злая улыбка-гримаса, голос стал совсем хриплым. – Он из охранки…

…Личные отношения у них начались месяца через полтора после знакомства. С того октябрьского вечера, когда г-н Арпак, раздав «боевой группе» задания (а «группа» только сформировалась), ушел на очередной званый ужин. Тогда-то проскучавшая весь день Миса и попросила Элая, уходившего последним, задержаться. И как ни в чем не бывало, самым будничным, прозаичным тоном, словно речь шла об обычной житейской мелочи, спокойно и невозмутимо, без тени смущения предложила:

– Не хочешь заняться любовью?

Элай, честно говоря, так и не понял, а что, собственно, стояло за ее предложением и последовавшими отношениями? Скрывалось ли с ее стороны за этим хоть какое-нибудь чувство или то была обычная физиология? Уже немного изучив Мису, он знал, что, несмотря на внешнюю холодность и сдержанность, доходящую порой до чопорности, на расчетливость и прагматичность, сквозившую во многих ее действиях, она бывала иногда поразительно непосредственной, непредсказуемой. И вполне могла так поступить, руководствуясь простым принципом «хочу!». Как истинная эмансипе комплексами она не страдала и привыкла брать, что хотела, идя к цели напрямую и напролом, без околичностей и церемоний.

Он и до сих пор не понимал, действительно ли он нужен или ей нужен лишь кто-нибудь в постели? Возможно, этого точно не знала и она сама. В остальном Миса была мила, весела, дружелюбна, а его неуклюжие знаки внимания и заботу принимала как само собой разумеющееся. На робкие же попытки разрешить мучивший Элая вопрос Миса только фыркала и пожимала плечами – какая тебе разница, если я с тобой? Или, в зависимости от настроения, начинала смеяться, ласкаться и без слов затаскивала в постель.

А для Элая это было очень важно! Он уже окунулся в новую для него жизнь – с чувственными радостями и переживаниями, иллюзиями и даже разочарованиями. И не мыслил существования без этой странной, не всегда понятной женщины, такой высокомерной, недоступной и сдержанной на людях и такой доступной и несдержанной в желаниях, когда оставались вдвоем.

Он уже не мог жить без ее хрипловатого голоса и терпкого аромата духов, что так волнует и будоражит, без сладковатого запаха волос, рассыпающихся по плечам, когда та небрежно бросала заколку у изголовья, без того первого мимолетного касания к горячей сухой чистой коже, от которого что-то переворачивалось и рвалось внутри. Но Миса лишь смеялась и не хотела понимать, что′ она для него стала значить, и Элай с тоской и ужасом порой задумывался, а что же будет завтра? Видит ли она его в своей жизни и дальше? Или он нужен только на время акции для приятного времяпровождения?

Г-н Арпак его, разумеется, не беспокоил – Миса в первую же ночь призналась, что «брак» лишь часть «легенды». Но порой ему закрадывалась страшненькая мысль, а не есть ли и их отношения – часть «партийной стратегии»? Ведь о неразборчивости эрдеков в средствах он много раз слышал. Может, и нет ни чувства, ни желания, а есть рядовое партзадание – привлечь, завербовать и удержать члена «группы» до завершения акции?

От таких мыслей Элаю становилось совсем тоскливо, и он мрачнел, замыкался и уходил в себя. Миса же, казалось, не обращала особого внимания на его, как она выражалась, хандру, списывая всё на свойственные молодости перепады настроения. И вела себя по-прежнему – мило и дружелюбно в общении, ласково и страстно в постели, – и постепенно он снова оттаивал. Но осадок от таких мыслей оставался долго, мучая время от времени новыми сомнениями и подозрениями. Так они два месяца и жили – в непонятных отношениях с неясными перспективами.

Еще, наверно, более непонятной выглядела ситуация с «боевой группой». Организовал ее г-н Арпак в начале октября из пяти человек (включая Элая), подобранных им лично или Мисой. Причем на первом собрании всем вполне ясно и недвусмысленно дали понять, что′ им предстоит. Однако дальше наблюдения и составления расписания и маршрутов передвижения Маршала по городу дело почему-то не пошло.

Собственно говоря, и наблюдения-то велись в той или иной степени регулярно лишь месяца полтора, до середины ноября. Когда же выяснилось, что график выездов Хранителя очень простой, свернули и наблюдения (а график был простой: из Белого Дворца – ни ногой, но раз в неделю, по воскресеньям ближе к полудню, – в гвардейские казармы на строевой смотр, причем ограниченным числом маршрутов – чаще всего по Садовой, либо по Конюшенной).

Позднее всё ограничилось еженедельной проверкой расписания – выехал ли в казармы, какой дорогой и во сколько? Но так как склонности к перемене путей и времени следования Маршал не проявлял, картина его воскресных передвижений вырисовывалась четкая.

К самой же акции, как оказалось, «группу» никто словно готовить и не собирался. Не считать же подготовкой пятничные «чаепития» на Сапожной, когда накрывался стол в гостиной, выставлялись пироги и «боевики» весь вечер гоняли чаи, а иногда и чего покрепче – под дармовую закуску. Г-н Арпак, конечно, объяснял Мисе, что это «для поддержания единства и товарищеского духа в группе», но та только кривила губы, считая пирушки пустой тратой времени и денег.

Еще по средам г-н Арпак проводил занятия по «основам радикал-демократии», обсуждения идей и будущего устройства Лахоша, диспуты на злободневные темы (и споры зачастую протекали горячо и живо), но то была теория. А практика сводилась, что собирались они теперь по субботам вечером, накануне воскресной проверки, – определиться, кому, где завтра прогуливаться, чтобы не пропустить маршальский кортеж, о чем отчитаться г-ну Арпаку.

В остальном тот будто позабыл об акции и активно увлекся местной светской жизнью, сутками порой пропадая на обедах да вечеринках. А Миса злилась на затягивавшуюся подготовку, раздражалась, но до поры до времени молчала, соблюдая субординацию.

Так что «боевой» группу можно было назвать с очень большой натяжкой, – те до сих пор понятия не имели, а как, собственно говоря, будет проходить акция, каковы их роли и план действий? И каждый продолжал жить прежней жизнью, словно и не было того, поначалу возникшего ощущения причастности к чему-то пусть и пугающему, но великому, волнующему, таинственному. Как любил поговаривать г-н Арпак, развалившись в кресле и подсмеиваясь себе под нос, «привыкайте, господа, – это всего лишь работа, обычная террорная работа!»

Впрочем, как догадывался Элай, многим в «группе» такая «боевая» жизнь нравилась: напряга – никакого, риска – тоже, в среду потрепаться можно, а по пятницам кормят, поят на дармовщинку, да еще денег дают (по словам г-на Арпак, «чтобы знали – партия о вас заботится, и о хлебе насущном не беспокоились»). Свои двести динариев, «жалование садовника», Элай тоже получал – надо же ему на что-то жить!

По составу «группа» получилась пестрой и разношерстной: бывший студент Элай Абон, бывший почтовый служащий Сива Герим, тридцатисемилетний плотник Элхас Бешех, непонятно как сюда затесавшийся вчерашний гимназист Эвел Мадаш и молодой человек без определенного рода занятий Вул Инаим из мещан.

С «соратниками по борьбе» Элай практически не общался – только если по делу (даже на чаепитиях держался особняком и в разговоры вступал неохотно). Он и имена-то не сразу запомнил. Тем более что поначалу г-н Арпак из конспиративных соображений запрещал называть их, руководствуясь принципом «меньше знаешь – меньше выдашь». Дав каждому кличку-псевдоним, он однако быстро понял, что в маленьком городке это не работает. Да и как могло работать, когда двое друг друга знали и так, живя на соседних улицах, а у остальных вмиг нашлись общие знакомые или иные точки соприкосновения. Так, Вула Инаима Элай хорошо помнил по школьной сборной (футбольной), где тот играл центрфорварда.

Не общался как по причине общей замкнутости характера, так и по отсутствию симпатии к «соратникам»: Элаю почему-то они не нравились, желания водить компанию не возникало.

Более или менее нейтрально относился он, наверно, лишь к Сиве Гериму, худому, мрачновато-молчаливому вдовцу лет пятидесяти, признавая весомой причину присоединения к «группе». Года полтора назад, как рассказала Миса, за распространение карикатур на Маршала арестовали его единственного сына, связавшегося с анархистами. Того сослали в Хайвар на нефтепромыслы, где он месяца через три, после вспышки холеры, и умер.

Не лучше сложилась судьба и Герима-старшего. Шла очередная «большая чистка», а такие акции Маршал время от времени проводил – в «профилактических» целях («чтобы кровь не застаивалась в государственном организме», как любил он выражаться). И шеф-комиссар Почтового Департамента Халмай, дрожавший за свое место и жизнь и потому слывший активным борцом «за чистоту рядов», Герима-старшего со службы тихо, но быстро выжил. Мол, сын за отца, конечно, не в ответе, но отец за сына отвечает всегда. Причем уволил «по статье», то есть без пособия и права на пенсию, и оставил в преддверии старости без средств к существованию, не говоря уж о потере сына.

Идею «благородной и справедливой мести» Элай не признавал, мстительность всегда отталкивала его в людях, но тем не менее понять, что движет Геримом, он вполне мог, пусть и не разделяя самих чувств.

Халмаю, кстати, рвение помогло мало. Через две недели его арестовали «за растрату казенных денег и хищение государственной собственности в особо крупном размере» и приговорили к «высшей мере социальной защиты». На рассвете ясного июньского денька казнокрада расстреляли во внутреннем дворе Департамента Внутренних Дел (дело от начала и до конца вела полиция, старавшаяся не отставать от охранки в борьбе с «врагами народа»).

Остальные «боевики» Элая лишь раздражали. Шестнадцатилетний Эвел Мадаш – пылкой, мечтательной восторженностью, кажущейся Элаю «с высоты» его двадцати двух лет столь смешной и глупой. Впрочем, чего можно ждать от мальчишки, начитавшегося в «самиздате» запрещенной литературы? (за что и попал «на заметку») И давно ли сам расхаживал таким же «вьюношей бледным»? Элай помнил, что недавно, но тем не менее розовощекий «романтик» раздражал иногда весьма сильно, может, именно потому, что одним видом напоминал об этом.

Элхас же Бешех, плотный, кряжистый мужичок, оказался настоящим занудой. Из разряда тех, кто на чисто этикетное «как дела?» начинает обстоятельно и подробно рассказывать о делах, заставляя вежливо улыбающегося собеседника мысленно чертыхаться и проклинать ту минуту, когда задал злосчастный вопрос.

Хотя не признать за ним безусловных достоинств – честности, прямоты и мужества – было нельзя. Не всякий отважился бы обратиться к Маршалу в защиту соседа, взятого в оборот охранкой на основании явно ложного доноса, а Бешех именно это и сделал. Уверенный в невиновности керосинщика Нувана, с которым не один год прожил разделенный лишь забором, он отправил Хранителю гневное письмо о беззаконном аресте. То есть вступился, по сути, за постороннего, хотя обычно в таких случаях лахошцы только испуганно крестились – слава богу, не меня! – и делали вид, что не заметили, как исчез человек.

Самое поразительное, что это помогло! Неизвестно, что вызвало такую реакцию Маршала, никогда раньше не снисходившего до подобной «мелочевки», но из Белого Дворца последовал строгий окрик и хозяина керосиновой лавки действительно выпустили. Кто-то поговаривал потом, что не обошлось здесь без наушничанья полковника Айсара, шефа полиции, – недовольный чрезмерным усилением ведомства-конкурента, он всегда был готов подставить ножку «заклятому другу» Эбишаю.

Но факт остается фактом: человек вернулся живым и невредимым из «Самого Высокого Дома Лахоша», как иначе еще называли трехэтажное желтое здание охранки на улице Желто-Зеленых Партизан. «Самым» оно, конечно, не являлось (строить выше карниза Белого Дворца запрещалось), тем не менее прозывалось в народе именно так, «ибо оттуда видны и холмы Хайвара, и вся Дикая Степь».

После этого же, кстати, и поползли слухи, что дни Эбишая сочтены, что скоро «зачистят» и «Главный Очистной Департамент» (так иногда еще именовали охранку остававшиеся на свободе немногочисленные остряки). Но полковник, к удивлению многих, устоял, а точнее, в кресле усидел, хотя слухи всё равно время от времени появлялись.

А керосинщик Нуван вернулся – сломленным и запуганным. И, преследуемый неотступным страхом, желая выслужиться, настрочил донос – на спасителя. О «крамольных речах» Бешеха при встрече после освобождения. Речи, разумеется, были, – кто мог ожидать, что спасенный тобой на тебя же и «настучит»? Однако полковник Эбишай, лично курировавший дело, что заимело такой резонанс, решил хода доносу не давать. «По рукам» он уже один раз здесь получил, и ему не хотелось, чтобы обвинили еще в сведении счетов и мести. Но «на заметку» плотника-правдолюбца, конечно, взяли.

А насчет пятого «боевика», двадцатичетырехлетнего Вула Инаима, Элай вообще не понимал, что он здесь с ними делает. То был развязный и бесцеремонный молодчик с вечно сальной ухмылочкой на губах, со светло-серыми, почти прозрачными наглыми глазами и совершенно хамскими замашками.

Хоть и рассказывала Миса о его «славном» анархистском прошлом (причем бурном и даже буйном, пару раз заканчивавшимся приводами в охранку), на взгляд Элая, это был типичнейший представитель мелкой шпаны из подворотни, место которому – в хайварском бараке для уголовников. Элай подозревал, что и в анархисты он затесался лишь из любви к хулиганским выходкам. А те когда-то (когда на свободе ходили) любили время от времени пошуметь, порадикальничать, акции протеста поустраивать (в основном, по ночам). Например, стекла побить в госучреждениях, карикатуры на Маршала по городу разбросать или разукрасить стены Собора неприличными надписями и рисунками.

Стойкая антипатия у Элая возникла сразу после первого собрания, где Инаим вел себя порой вызывающе дерзко, но состав «группы» определял не он. Миса на его вопросы лишь пожимала плечами: с драной овцы – хоть шерсти клок. Хотя будет ли с такой «овцы» хоть какой-нибудь «клок», Элай сильно сомневался.

В школе, вспоминалось Элаю, а учились они в одной школе, только Элай шел двумя классами младше, Инаим тихим нравом тоже не отличался, будучи пацаном весьма задиристым и нахальным. Однако тогда всё искупалось подвигами на футбольном поле, где их сборная, ведомая Инаимом, неизменно громила на городских соревнованиях команды и гимназии, и училища реального, и кадетского корпуса, заставляя гордиться таким центрфорвардом. Но сейчас, столько лет спустя, вновь столкнувшись с повзрослевшим «героем кожаного мяча», Элай быстро понял, что о былом восхищении можно забыть.

Работать Инаим тоже не хотел, перебиваясь случайными заработками, – то дизелистом на блок-станции, то грузчиком, то паромщиком на переправе, возя с хайварского берега бочки с топливом, а в путину – бракушничал на Фисоне. Поэтому «партийное вспомоществование» пришлось ему как нельзя кстати.

«Подготовка группы» также вызывала у Элая вопросы, но теперь, стоя под дождем у угла парка, прячась от фонарей под тенью складских ворот, многое для него стало проясняться. Как, впрочем, и для Мисы.

– Вот сучок! – продолжала та тихо матерится, сжимая кулаки, зло кривя губы. – Так пасть! Как мог он так пасть?!

Элай, привыкший к поразительному иногда хладнокровию и выдержке Мисы, наверно, впервые видел ее такой взбудораженной и взвинченной.

– Ты уверена, что тот из охранки? С чего ты взяла?

Он старался говорить небрежней, невозмутимей, желая хоть как-то успокоить Мису, но, честно говоря, открывшаяся перспектива, что их руководитель, возможно, провокатор, тревожила его не в меньшей степени. Миса резко подняла голову.

– Да, уверена! Я запомнила его, он на контроле миграционном сидел, когда въезжали. Вместе с отцом твоим, кстати.

– Только поэтому?! – Элай с облегчением рассмеялся. – Да мало ли кто там мог быть! Может, приятель, знакомый какой-нибудь зашел посидеть, поболтать, рюмку «чая» пропустить?

– Элай! Мальчик ты мой милый! – и Миса всплеснула руками. – Как ты бываешь иногда наивен! Неужели я, не один год в подполье, не смогу отличить любопытство зеваки от профессионального интереса?! А он, я заметила, поглядывал на нас очень и очень характерно! Любопытствующий с улицы смотрит не так. У меня на ищеек, поверь, глаз уже намётан!

– Мис, по-моему, у тебя паранойя профессиональная. Да может, ты понравилась человеку? Я бы тоже заинтересовался такой барышней.

– За комплимент – спасибо, насчет паранойи – возможно. Без нее в подполье не выжить, это у нас профзаболевание, но с остальным – не согласна. Это не только догадки. Когда к въезду готовились, изучали ваши законы миграционные, про таможню, уголовку, правоохрану. Много, в общем, чего, правда, вот про комендантский чего-то упустили, здесь только узнали. Так вот, есть у вас один циркуляр таможенный, «для служебного пользования» кстати, его наши откуда-то достали. И по нему, если иностранцев принимают, кроме миграционщика, на контроле должен сидеть и оперативник охранки. Понимаешь? Поэтому я и говорю: тот тип – из охранки!

– Но мы же не знаем, зачем они встречались?

Миса изумленно уставилась на него.

– Господи! А зачем, тайком, ночью, в безлюдном месте могут встречаться подпольщик и шпик?! Сам догадаешься или подсказать?

– Всё равно, мне кажется, от Арпака нужно вначале объяснений потребовать, прежде чем обвинение такое выкатывать, – не сдавался Элай. – Может, просто мы чего-то не знаем?

– Что я и собираюсь сделать, – буркнула Миса и решительно потянула его за рукав. – Идем! Да, к нам на Сапожную: если дома – поговорим сразу, нет – подождем. Разговор будет серьезный, может помощь твоя понадобится, может и физическая, – и она с сомнением окинула его худощавую фигуру. – Да, оружие, конечно, сейчас не помешало бы.

– А что, его нет? – с некоторым удивлением воззрился Элай. – Акцию же как-то собираемся проводить?

Миса раздражено мотнула головой.

– Там бомбы планируются. Взрывчатку курьер привезет, прямо перед акцией, чтоб до последнего предъявить нечего было, случись что. А огнестрел нам ни к чему. Только морока лишняя, как провезти да где прятать, а охранке – лишний повод «зацепить» нас.

Элай поежился. Да, какой-нибудь завалящий револьвер не помешал бы (несмотря, что никаким оружием пользоваться не умел). Черт знает, как разговор с Арпаком пойдет, а физически тот казался крепким и ловким, чем он, к сожалению, похвастаться не мог.