Текст книги "Причесывая жирафу"

О'кей, я продолжаю в нормальном темпе. Пусть все усядутся за стол. Не торопитесь! Все сели? Спасибо!

– Скажи мне, лучезарное воплощение земного сладострастия, – с простотой в голосе обратился я к девочке, – почему это свидание было назначено около цирка?

Она этого не знала, но я, Сан-Антонио, у которого великолепный мозг, знаю ответ на этот вопрос, и у меня есть небольшая идея. Вы хотите узнать ее теперь, или лучше оставить ее на закуску? Да, вы правы, лучше держать ее про запас…

Так вот, лучше не держать, чем не знать…

Итак, я почти уверен, что папаша Барнаби немного замешан в этом деле. Кто знает, не был ли он связан с Франком Тиффози?

– Хорошо, – продолжал я. – Твой приятель пристукнул шофера, чтобы быть спокойным, ну а потом?

– Метрдотель синьора Кабеллабурна был связан с шофером и был в курсе дела. На следующий день после убийства последнего синьору посетил незнакомый человек с бородой и в очках…

Этот незнакомый человек закашлялся, чтобы скрыть смущение. По спинному мозгу у меня пробежала дрожь: эта дрожь прошла в толстую кишку, пронзила поджелудочную железу, сказав «добрый день» замедленному пульсу, и растворилась в моем дыхании. Я задрожал, так как предугадывал продолжение. А девица говорила монотонным голосом:

– Этот человек сказал синьоре, что Градос кое-что известно относительно убийства, и что они назначают ей свидание в тот же вечер около цирка.

– А затем, – прохрипел я.

– Затем метрдотель предупредил Франка.

Это все. Я сообразил. Франк, считая, что его безопасность нарушена (Кабеллабурны – очень могущественные люди), просто стал уничтожать людей.

Я почувствовал себя убитым. Мое вмешательство стоило жизни трем людям. Как это ужасно! И как глупо! Как это неприятно!

Я провел по лицу, мокрому от пота, дрожащей рукой.

В нашей работе всегда бывают жертвы. Своей хитростью Арсена Люпена я спустил с цепи убийцу, и этот тип уничтожил сперва Градос, а потом бедную дорогую мадам!

Есть от чего купить тридцать дюжин носовых платков, вышить на них черными нитками инициалы и вымочить их в слезах!

– Теперь расскажи мне о Барнаби, – вздохнул я.

– О ком? – удивилась она.

– О Барнаби, директоре цирка.

– Я ничего о нем не знаю и никогда не слышала, чтобы о нем говорили.

Она казалась искренней, и я не стал настаивать.

– А ты знаешь что-нибудь о краже в музее?

Она удивилась еще больше.

– Почему я должна знать об этом что-нибудь?

Ну вот, я опять оказался в том же положении, что и в начале допроса. Никакой возможности продвинуться вперед. Блуждаешь вокруг тайны. Просто уноси ноги!

– Это Тиффози, щелкопер, заставил украсть автомобиль дамы?

– Да. Его коллеги из криминальной полиции ничего не слышали о трупе мадам Кабеллабурна, и Франк задавал себе вопрос, что же произошло? Тогда ему пришла в голову мысль позвонить профессиональному вору автомобилей, которого он знал, и сообщить ему местонахождение автомобиля мадам Кабеллабурна.

Я глубоко вздохнул, думая о трупе молодой женщины, лежащей на верху крана, в кабине. Еще несколько часов, и ее обнаружат. Если узнают правду о моей роли во всем этом, у меня будет очень бледный вид. Меня будут называть не Эркюль Пуаро, а Эркюль Навет.

Я посмотрел на оба трупа, лежащие на полу.

– А где мы сейчас находимся, моя прелесть?

– Этот дом принадлежит маркизу.

Он здорово надул меня, этот маркиз, своими жеманными манерами. Я принимал его за бездельника и распутника, а он, фактически, был главой опасной банды. Да, теперь дворянство уже не то. Гербы потускнели, парни! Их нужно было бы отдать позолотить! Если бы Готфрид Булонский вернулся, он выпрыгнул бы в окно! И вся благородная компания истории… Внезапно я вздрогнул.

– А кто была та девушка, что сопровождала маркиза в Тортиколи?

– Я ее не знаю, – уверяла сестренка.

Я вскочил. Теперь я понял, почему Толстяк имел у нее такой успех. Она устроила ему ловушку, в то время как маркиз то же самое проделал со мной. Они нас разъединили, чтобы получше осведомиться о наших личностях.

«Разделяй и властвуй». Я все понял.

– Пошли, – сказал я, – мы уходим.

– Что же вы хотите со мной сделать?

– Не заботься об этом, я предоставлю тебе хороший пансион с видом на море. Я не обещал тебе, что там будет теннис и бассейн, но тебя будут кормить.

Она стала жалобно хныкать. Но я, как бифштекс в общественных столовых, не смягчался. В тюрьме у нее будет время для жалоб и сожалений. Дорога была так же свободна, как депутат, председательствующий при распределении призов.

Я мчался со скоростью 200 км в час на «феррари» маркиза ди Чаприни. Это хорошая скорость, особенно если не спешишь.

Телеграфные столбы кажутся плотным забором.

Вперед! Вперед!

Сидя рядом со мной, девушка ничего не говорила. Это у нее реакция. Она находится в прострации.

Вдруг, в тот момент, когда я сбросил скорость, чтобы сделать вираж, она открыла дверцу и выбросилась из машины. Вы знаете, когда сидишь в таком болиде, то теряешь представление о скорости, и, как только ты немного замедляешь ход, кажется, что ты сейчас остановишься. Она, вероятно, подумала, что я сбросил скорость до 30 км в час, в то время как спидометр показывал 140. Я сильно затормозил и остановился.

Прижав локти к телу, я побежал по освещенной луной дороге, чтобы отыскать ее. Я ее нашел.

Она лежала на асфальте с вывернутыми руками. У нее была только половина головы, и, пусть это будет сказано между нами, это, пожалуй, жалко, так как остальное было довольно приятным.

Я ничего не мог для нее сделать, так что я покинул ее. Выбросившись из жизни, девочка поставила меня в очень тяжелое положение. Но, может быть, некоторые мои действия останутся неизвестными?

Я ничего не мог сделать другого, ведь вы меня знаете. Раз мой старый друг – судьба – решил именно так, к чему же мне быть большим гуманистом, чем маркиз?

Глава 10

Не очень-то благородно с моей стороны оставлять труп красивой дамы на дороге. Но я должен был думать о живых. И в особенности – о Берурье.

Что же такое произошло с Его Величеством? С Булимиком I? Я испытывал живейшее беспокойство.

Если с ним что-нибудь случилось, то к списку жертв, пострадавших по моей вине, прибавится еще один труп. Их будет уже четыре. Несколько многовато для разумного комиссара, согласны?

«Феррари» остановился перед нашим фургоном. Я почувствовал, что в голове у меня потеплело, когда я увидел свет в нашей лачуге на колесах. Значит, Толстяк дома!

О, радость! О несказанное блаженство! Значит, с Беру все в порядке!

Я уже собирался подняться по ступенькам (у нас их пять, ведущих к двери), когда все мое внимание было привлечено стоном, похожим скорее на крик новорожденного. Он доносился с правой стороны. Я сделал несколько шагов, не помню в точности сколько именно, но что-то между тремя и тремя с половиной.

Я увидел типа в лохмотьях, лежащего на земле. Он был молод, насколько я мог судить по его искалеченной физиономии. У него были черные маслянистые глаза, его разбитые губы были толстыми, как куски дыни, покалеченные скулы кровоточили, и время от времени он выплевывал один или два зуба, как обычно выплевывают косточки от винограда. Он стонал. Ему было трудно дышать, так как, вероятно, у него было сломано несколько ребер. Короче, он был в жалком состоянии.

Я нагнулся над ним, и мне показалось, что я уже где-то видел этого зебра.

– Кто вы, благородный незнакомец? – ласково спросил я.

Он что-то пробормотал. Это было похоже на звук, издаваемый сточными желобами, если их быстро заткнуть.

Я решил сходить за Толстяком, чтобы он помог мне.

Я быстро проник в наш фургон и нашел Беру, развалившимся на диване с тигром в руках.

– Ты даже не можешь себе представить, насколько эта бестия мила, сказал он. – Со мной – настоящий котенок. Я с каждым часом привязываюсь к нему все больше и больше.

– Скажи, Беру, – оборвал я его, – в нашем районе не было никакого сражения? Там снаружи находится тип, который похож на что-то среднее между жаркое из печенки и Робинзоном.

Мой Беру засмеялся.

– Какое сражение?! Это я отделал его.

– На тебя напали? Я был в этом уверен.

– Нападение-то было, но только на мою добродетель. Помнишь ту девушку, которую я подцепил в коробке и которая пришла туда с маркизом?

– Барбара?

– Да. Представь себе, что я продолжал свой сеанс обольщения. Все шло превосходно, она делала мне такие авансы, что я не мог усидеть на месте, а когда мы вышли из машины, я пошел зигзагами.

– У нее был дружок, который тебя подстерегал и который попытался…

– Подожди! Я предложил ей посмотреть на моего бенгальского тигра. Когда нет японских эстампов, нужно пользоваться тем, что есть, ты согласен?

– Ну, конечно!

– Она согласилась. Я привел ее сюда и показал своего Медора… Тут ей стало страшно, она стала кричать и ухватывать меня за шею. Видя это, я оставил своего Медора в ванной и уложил свою деточку на диван, на котором сейчас сижу. Я начал успокаивать эту бедную козочку. Я немного приврал ей, немного ее погладил, словом, сам знаешь, как это делается.

Ты не можешь себе представить, до чего она была хорошей партнершей. Но ты ведь знаешь Берурье?! Разные безделицы – его главный порок. Я решил, что проведу деликатный вечер, с факельным шествием и хором мальчиков.

Что же касается прелестей, то их у нее хватало. И, надо сказать, она умела ими пользоваться. Моя жеманница продолжала завлекать меня, и это ей здорово удавалось. Я же воспользовался классическим способом, потому что у меня есть диплом по этому виду деятельности.

Я говорил ей о ее глазах, а когда я гладил ее ножку, у меня создавалось впечатление, что я глажу перья утки. Я сказал ей, что ее рот такой нежный, как первосортное филе, а дыхание такое же ласкающее, как аромат воздушного пирога у Гранд Марнье. Ты улавливаешь стиль человека? Александр Мюссе, Виктор Ламартин, Шатобриан никогда не имели ничего подобного, и, не желая хвастаться, должен сказать, что это мой стиль.

Она просила меня продолжать, и я довел ее до бесчувствия. Я уже приготовился к главной операции, и что же я обнаружил?

– Девушку?

Но Беру не обратил внимания на мое вмешательство.

– Твоя Барбара была мужчиной! Ты слышишь, Сан-Антонио? Какой-то Жюль, превращенный в девушку, гром и молния! А?! Ты не можешь знать! Если бы я обнаружил удава в моей тарелке или статую Наполеона IV на моей кровати, я бы и то меньше удивился. Я оставался недвижим, по крайней мере, минут десять, прежде чем сообразил. Вначале я подумал, что эта мышка зашла в магазин и закупила этих штук и ловушек, прежде чем прийти в коробку. Но ерунда! Она была серьезна. Тогда я увидел все в красном свете. Большой танец, вот что ей надо устроить!

Сначала, как я тебе говорил, она находила все прекрасным. Ее просьбы! «Еще дорогой», – умоляла она меня, – «еще»! Она получила то, чего добивалась. Я не хочу хвалиться, Сан-Антонио, но я уверен, что самая прекрасная выволочка в моей жизни была та, что я задал этой бестии! Она закричала, что я злой, это я-то, Беру?! Ты отдаешь себе отчет?! Вместо того, чтобы успокаивать меня, она только трепала мои нервы. И бац! И бац! И вот тебе! Вот тебе! На! Получи!

Рассказывая это, Толстяк яростно боксировал воздух руками.

Тигр, протестуя, замяукал, так как сотрясения дивана потревожили его сон. Одним ударом Толстяк успокоил его.

– Это еще не все, – сказал я. – Нужно теперь вернуть твою маленькую женщину.

– Ах! Не шути со мной по этому поводу! – завопил Беру. – Я этого не вынесу.

– Ну, Толстяк, – сказал я, – нужно немного умерить свои эмоции.

В нашу дверь постучали. Я пошел открывать дверь, в то время как Беру с заметным хладнокровием набросил покрывало на свою бенгальскую кошку.

На пороге нашей двери стоял Пивуникони, как всегда с достоинством, как всегда немного чопорный, с видом посла в отставке.

– Простите меня за то, что я нарушил ваш покой в такой поздний час, заметил маг, – но мне кажется, что одна персона снаружи нуждается в помощи.

И Храбрец, и я изобразили из себя очень удивленных людей.

– Он, вероятно, поскользнулся на банановой кожуре, – проговорил мой компаньон.

– Надо позвонить в госпиталь, – сказал я.

Девятый случай! Просто непостижимо, какое количество людей отправляется в морг и в госпиталь из-за этого дела.

Остерегайтесь, чтобы вам тоже не попасть туда. Аспирин не всегда сможет помочь вам, парни. Организм к нему приспосабливается. Настанет день, когда вы упадете без чувств от одного слова Сан-Антонио. Заметьте, что это составит мне рекламу, но, так как у меня доброе сердце, я пролью над вами одну слезу, особенно если рядом со мной будет находиться лук.

Короче, Беру погружается в холодную ночь забвения.

Пивуникони сказал мне, что он отправится в свой фургон за лекарствами.

Я пользуюсь возможностью проинтервьюировать молодую девушку, лежащую у моих ботинок.

– Скажи-ка, девочка, – спросил я, – вы давно уже дружите с маркизом ди Чаприни?

Она выплюнула два последних зуба, которые еще остались у нее.

– Со вчерашнего дня.

– А как вы познакомились?

– У Тортиколи. Я новенькая, приехала из Содома, где работала танцовщицей в Йеллоу Гранд. Но я не знаю никакого другого случая…

Это все, что я хотел узнать.

Пивуникони вернулся, нагруженный медикаментами. Он продезинфицировал раны несчастной и приложил к ним какие-то снадобья. Потом он перевязал их.

Короче, когда появилась санитарная карета, им оставалось лишь забрать молодую женщину.

Беру был мрачен, его испорченный вечер испортил ему желудок.

– Не доставите ли вы мне удовольствия, выпив со мной немного пунша? любезно предложил Пивуникони.

Я собирался отказаться, так как чувствовал, что глаза мои начинают слипаться, но Беру уже ответил:

– С большим удовольствием.

Так что мы оказались у мага раньше, чем успели бы прочитать полное собрание сочинений Жюля Романа.

В помещении Пивуникони чувствуешь себя довольно странно. Мисс Лола, его партнерша, барышня, исчезающая из чемодана, несмотря на поздний час, очень любезно встретила нас.

Час был настолько поздний, что уже наступало утро.

Пивуникони приготовлял пунш как алхимик, готовящий сложный опыт.

Нос у него был крючком, взгляд пристальный и лихорадочный, а скулы выступали так сильно, как выпавшая буква в вывеске предпринимателя.

Забавный парень!

– В этом цирке происходят страшные вещи, не правда ли? – сказал Беру мисс Лоле.

Лола – это не звезда Голливуда, торгующаяся из-за каждого доллара. Она бедна, покорна и немного жеманна. Принужденная жить в чемодане и исчезать, она в конце концов стала похожа на дымок.

Безусловно, маг поражает ее. Он же считает себя Наполеоном иллюзионистов. Первым манипулятором мира, как объявляют о нем афиши. Афиши, которые он сам сочиняет, – я, кажется, говорил вам уже об этом?

В настоящий момент он придумал новую. Он представляется на лошади, стоящей на розовом облаке. Его вытянутая рука мечет молнии, и все это происходит над планетой Земля. Его улучшенная фотография, на ней его физиономия имеет что-то анархическое.

– Красивая работа, – сказал я, – у вас просто талант.

У него появился тик в углу губ, благодаря которому становятся видны два красивых зуба из золота, стоимостью приблизительно в сто франков каждый. Кроме того, он слегка улыбается довольной улыбкой.

Никогда я не видел человека до такой степени довольного собой. Он должен был бы прикрепить к потолку зеркало, чтобы можно было любоваться собой спящим. Я завидую ему. Как хорошо, должно быть, быть вселенной для самого себя. Он для себя храм и Пантеон, сам для себя устанавливает законы и нормы поведения. Маленький бог и неплохой черт. К тому же, у него есть возможность, какой у других нет. Он может взять у вас наручные часы и вынуть их из трусиков у королевы или герцогини. Это здорово, правда?

– Как это случилось, что вы еще не легли в такой поздний час? осторожно осведомился я, дуя на свой пунш, чтобы остудить его.

Он сардонически рассмеялся, и смех его был похож на карканье ворона, которого охотник-дальтоник принял за фазана.

– Спросите у мисс Лолы.

Мисс Лола бросила на него восхищенный взгляд. – Профессор никогда не спит, – пробормотала она.

– Как это так – никогда?

– Я – как лошадь, мой дорогой, – пояснил Пивуникони, – когда мне хочется спать, я сплю стоя.

– Это, вероятно, очень практично, – заметил Берурье. – И это, возможно, сослужило вам добрую службу в армии, особенно когда вы находились на часах?

Я стремился поскорее убраться отсюда. Мне была ненавистна атмосфера этого помещения. Все ненормальное мне противно. И еще, вид этой бледной девушки нервировал меня. Она никогда не получала в подарок букета фиалок. Магические фокусы – только это мог предложить ей этот пресыщенный кондор. Ее любовь к Пивуникони могла бы заинтересовать психиатра. К тому же, этот тип до такой степени принадлежит ей, что все остальные должны отступать.

А он требует от мисс Лолы лишь того, чтобы она кричала «браво» и хлопала в ладоши. Если бы у меня было немного побольше времени, я бы заинтересовался этой девушкой, но не так, как вы об этом думаете: я не стал бы ее удочерять, на это я не способен. Но я хотел бы проделать с ней собственные фокусы, вот!

Ну, вот… Я опять вас шокировал? До какой же степени вы можете быть стыдливы, ну?

Я опорожнил свой стакан, а что касается Беру, то у него эта операция была давно проделана, и мы распрощались с этими господами.

– Я не пожелаю вам доброй ночи, – сказал я Пивуникони, – потому что вы не спите, а скажу: «Добрый день!»

Беру зевал так, как будто присутствовал на концерте Дебюсси.

– Скорее в постель, – сказал он. – Я очень рад, что нашел Медора. Он согревает меня. Должен тебе сказать, он стоит настоящего одеяла.

– Почему ты зовешь его Медор, ведь это собачье имя! Если бы оно было хотя бы кошачьим!..

Это замечание огорчило его. Он нахмурился.

– Вот уж не ожидал, что ты можешь быть таким формалистом.

Затем он внезапно понял справедливость моего замечания.

– В сущности, ты, возможно, и прав. А как же, по-твоему, я смог бы его окрестить?

– Три Лансье, – предложил я.

– А может быть, Бисскот?

– Почему?

– Потому, что он из Бенгалии.

– Нет, это уж слишком длинно. Нужно, чтобы имя было резким и легко произносилось. А у тебя есть намерения продолжать жить с этим животным, Толстяк?

– Естественно. Я его усыновлю. Я куплю его у Барнаби и увезу его в Париж вместе с нами, когда мы вернемся туда.

– Но мне кажется, что ты собрался подать Старику заявление об отставке?

– Я это сказал так просто, чтобы что-нибудь сказать, но мое последнее выступление заставило меня задуматься. Если я буду продолжать эту работу, то кончится тем, что у меня не выдержит кишечник.

Наконец, мы оказались в своих апартаментах. Я ощупал стальные мускулы Толстяка.

– Ты на самом деле хочешь спать, Беру?

– Немного, племянничек. У меня такое ощущение, как будто к моим векам привязали пудовые гири.

– В таком случае, я отправляюсь один, – сказал я.

– Куда?

– В то место, куда Барнаби отвез свой таинственный товар.

– А что там делать?

Я удивленно посмотрел на него.

– Скажи, Беру, ты не вспоминаешь про то, что мы с тобой легавые, проводящие определенное следствие?

– Мы должны заниматься кражами картин, а не другими вещами.

– А кто тебе сказал, что в этих коробках не картины?

Теперь наступила его очередь выразить удивление, не лишенное жалости.

– Ты можешь представить себе картину в футляре для флейт?

– Картина, вынутая из рамы, Беру, сворачивается как бретонский блин.

Убежденный, он опустил голову.

– Я не рассматривал проблему под таким аспектом.

Он задумался.

– Хорошо, я буду сопровождать тебя, – проговорил он в порыве горячей дружбы. – Мы доставим себе удовольствие утром. Я прошу у тебя только десять секунд, чтобы пойти к Медору и дать ему сахару.

Глава 11

По дороге я рассказал ему о деле Градос. Его Величеству не понравился мой рассказ.

– Видишь, какова жизнь, – вздохнул он. – Ищут вора картин, а находят торговцев наркотиками: это как Генрих IV на вокзале Аустерлиц: ты ждешь грущи, а появляются боши.

Турин почти пуст. Это как раз то время ночи, когда те, кто возвращаются домой, встречаются с теми, которым рано выходить на работу… И те и другие падают от недосыпания…

Темнота так же плотна, как испанское вино. Несколько капель дождя упало на асфальт.

– Видишь, – пробормотал Беру, – если у тебя есть порок, ты за него платишь. Каприз мадам Кабеллабурна, ее шофер, Градос, другой парень, о котором ты говоришь, и его мышка, если бы они были нормальными, то в настоящий момент они были бы живы.

– Да, но время относительно! – вздохнул я. – Человеческая жизнь так коротка, Толстяк! Так ненадежна!

– Я дам тебе посмотреть на мою… если она ненадежна, – возмутился булимик.

Наши шаги гулко раздавались по пустой улице.

– Разве ты не чувствуешь, до какой степени настоящее мимолетно, Берурье Александр-Бенуа? Ты не ужасаешься при мысли, что каждая секунда промелькает раньше, чем ты сумеешь ее прочувствовать?

– Ты в настоящий момент занимаешься тем, что декальцинируешь свой мозг, – изрек Скромный. – Настоящее – это не секунды, которые мелькают, Сан-Антонио, ты здорово ошибаешься. Настоящее – в том, что ты жив и хорошо себя чувствуешь в своей шкуру и что есть… другая половина человечества.

Убедительно, а? Это разговор двух французских фликов в конце ночи на улицах Турина. Беру, в своем роде, это думающее животное.

– Барнаби был здесь, – сказал он мне, указывая на низкую дверь в облупившемся фасаде дома.

Я осмотрел окна. Они были темны, как намерения садиста. Надо войти в этот дом.

Я достал свой «сезам» и начал работать над замком.

Мы проникли в прохладное место, в котором пахло салом, вином и макаронами.

Я включил свой карманный фонарик и в его свете обнаружил, что мы находимся в складе лавочника. Бочки и фляги с вином, коробки, круги сыра, бутылки с оливковым маслом заполняли низкое помещение.

Я продолжал осмотр и обнаружил другую дверь. Перед нашим взором открылся еще один склад. Огромные окорока ветчины и сосиски были привязаны к потолку. Огромное количество соленых сардинок и селедок занимало это помещение.

– Это пещера Люстикрю! – пошутил я и осторожно чиркнул несколько спичек, так как у меня много ума.

Треть следующего подвала была занята картофелем. Огромная куча поднималась до самых потолочных балок.

Его Величество поставил ногу на одну из картофелин, выбранную случайно. Он покачнулся и упал, а картофель стал осыпаться. Большая куча, богатая крахмалом, из семейства пасленовых, употребление которых распространено во Франции, стала разваливаться под тяжестью увальня. Это падение открыло черную вещь, спрятанную среди картофеля. Вещь, о которой я говорю, имела вид ящика с закругленной крышкой – футляр от кларнета.

– Признайтесь, что мне здорово везет! – торжествовал Храбрец. – То, что я не чую носом, я нахожу при помощи ягодиц: это признак упадка, не так ли?

Я открыл футляр: он очень легко открывался.

Поднимая крышку, я был готов к худшему. И что же я увидел… аккуратно уложенное на подстилку из бархата цвета синего южного моря… Догадайтесь. Вы не угадали? Противное меня бы унизило. Ну, сделайте усилие. Нет?

Итак, в футляре для кларнета лежал – кларнет! Я его вынул, осмотрел, подул в него… Это кларнет. Была только одна интересная деталь: он весил очень много, гораздо больше, чем обыкновенный кларнет. Меня осенила идея, и я стал кончиком ножа скоблить инструмент. Это платина! Кларнет из платины… Парни, я не знаю, отдаете ли вы себе отчет о стоимости этого предмета?

Мы стали нервничать и шарить среди картофеля. Наши труды не пропали даром: одна флейта и один кларнет из платины, золотая гармоника и гадикон-бас из массивного серебра!

Сокровища Али-Бабы!

– Посмотри, – усмехнулся Беру, – он неплохо живет, наш Барнаби.

Только он выговорил эти слова, как отворилась дверь.

На пороге стояло существо весьма необыкновенное. Человек, о котором идет речь, был, вероятно, не моложе ста лет. Во рту у него оставалось лишь два зуба. Белые гальские усы располагались под носом, похожим на обесцвеченную землянику. На нем была ночная рубашка и колпак, а в руках он держал ружье, похожее на тромбон.

Он задергался при виде нас и стал издавать звуки, похожие на верблюжьи. Он говорил на непонятном языке и прицелился в Беру. Толстяк стал приближаться к нему, забавляясь как караван верблюдов.

Тогда старый хрен спустил курок, мушкетон выстрелил, и на его руку посыпался порох. Его крики удвоились. У него начали гореть усы, и мы воспользовались имеющейся здесь минеральной водой, чтобы погасить пожар.

Кончилось тем, что «несчастный случай» был ликвидирован, как сказал Беру.

Одна сторона усов сгорела, но с другой стороны ничего не пострадало.

– Этого ему будет достаточно, чтобы сфотографироваться в профиль, шутил Толстяк.

Я пытался расспросить старика, но он находился в шоке и что-то бессвязно бормотал. Потом появилась толстая матрона, в двенадцать тонн весом, тоже с гальскими усами, с глазами-точками и голыми ногами, более волосатыми, чем у гориллы.

Она присоединила свои крики к крикам своего папаши, так как она была его старшей дочерью.

Я спрятал платиновый кларнет обратно в футляр и сказал Толстяку, что надо убираться отсюда.

Мы быстро смылись.

Крики раздавались теперь по всему кварталу, и если мы не поспеем, то будем сбиты человеческим потоком, на самом деле совсем бесчеловеческим.

– Куда мы идем? – спросил Берурье, труся около меня.

Погода была прекрасной, мы совершенно не задыхались, и ноги сами несли нас, так как дела шли прекрасно.

– В цирк Барнаби, Толстяк!

Заря медленно разгоралась. Начиналось утро понедельника. Воздух был грязно-серый, цвета фабричного дыма.

– Я начинаю пресыщаться этой страной, – заявил Беру, когда мы пришли на площадь, на которой располагался цирк. – Но куда ты идешь?

Да, куда я иду?.. Сказать «доброе утро» нашему дорогому патрону, только и всего. Барнаби проснулся, подпрыгнув на кровати: этот аттракцион принес ему много бы золота (если я могу так выражаться после нашего открытия).

Мадам была в ночной рубашке, почти прозрачной, фиолетовых тонов с черными кружевами. Ее кукольная шевелюра была вся в бигуди. Видя ее без косметики, можно сказать, на что она похожа: на кусок растопленного сала. Месье тоже подурнел в своей черной с белыми полосами пижаме. Можно сказать: толстая зебра, окрашенная наоборот. Негативное изображение жирафа.

Пара совершенно отупела при виде меня.

– Что случилось? – спросил Барнаби, срочно сунув руку в ширинку своих пижамных брюк, чтобы навести немного порядка в месте, по сравнению с которым леса Амазонки похожи на лужайки Гайд Парка.

– А то, что вы достаточно поиграли, Барнаби, – ответил я. – Теперь с этим покончено и тебе нужно все выложить, дружок.

Он немедленно взорвался.

– Что я должен выкладывать?! Что ты тут такое рассказываешь, мошка?

Я дважды рванул его к себе, он закачался, опрокинулся на свою толстую Лолиту, и оба они оказались на ковре с задранными кверху ногами.

Зрелище было забавное. Беру и я успели отдать себе отчет, насколько оно было прекрасно, грандиозно, великолепно. Мы аплодировали.

Обозленный Барнаби вскочил, чтобы наброситься на меня.

– Ах ты, выродок! – завопил он. – Бродяга! Прощелыга! И ты посмел… Ты посмел!

Чтобы его сразу утихомирить, я достал из заднего кармана штанов платиновый кларнет.

– Хочешь, чтобы я сыграл тебе небольшую арию на этом платиновом инструменте?

Он замолчал, замер, перестал дышать, думать, настаивать.

– Но ведь это твой инструмент! – воскликнула Лолита, которая еще не пришла в себя после происшествия с Мугуэт в ночной коробке.

Лед, попавший за вырез платья, вызвал у нее насморк, и теперь она говорила в нос.

Барнаби стремительно закачал головой.

– Кажется так, – произнес он.

– Ты видишь, толстый свин, – продолжал я, – твоя торговля обнаружена. Тебе мало было торговли наркотиками, так ты еще пристроился к драгоценным металлам! Мне кажется, что ты будешь вынужден заплатить за это. И дорого заплатить!

Он побледнел.

– Я дам вам, сколько вы захотите, – нерешительно пролепетал он.

– Я – флик, – сказал я. – И булимик – тоже. Нас поместили в твой бордель, чтобы наблюдать за ним.

Барнаби начал подозрительно двигать руку в направлении ящика комода.

– Не двигайся, или я тебя съем! – угрожающе проговорил Беру.

Испуганный Барнаби остался недвижим, как литр арахисового масла, забытый на морозе Поль-Эмиль-Коктором.

– Послушайте, – прошептал Барнаби, – я клянусь вам жизнью Лолиты, что тут какое-то недоразумение. Я не торговал наркотиками. О! Совсем нет!

– Значит, ты делаешь инструменты из платины и золота только потому, что ты меломан?

Бедный Зебра засопел и оторвал кусок чего-то под штанами пижамы. Он с грустью посмотрел на это. Я не знаю, что это такое, но оно было рыжим и в завитушках.

– Послушайте, – сказал он, – эти инструменты – сбережения всей моей жизни.

Я посмотрел на него. Его голос был трогательно убеждающим. Это могло быть правдой: у него очень порядочный вид, у папаши Барнаби. Внезапно, с той неожиданной внешностью, которая составляет часть шарма (другая часть была той причиной, из-за которой ваша жена звонила мне в тот день, когда вы отсутствовали), я снова стал сожалеть о той ссадине, которая краснела в углу его рта.

– Ваши сбережения?

– Да. Мы, люди цирка, неплохо зарабатываем, но не доверяем деньги банку: знаете, разное бывает. Но ведь невозможно таскать крупные суммы с собой. Тогда я нашел такой выход, который позволил хранить мне у себя все свое состояние, не рискуя, что меня могут потрясти. Ты понимаешь, сынок?

Его добрые глаза сенбернара (похожие также и на глаза Беру, это верно) убедительно смотрели на меня.

– Когда ты мне заявил, что легавые… О, простите, – исправился он, я хотел сказать флики, должны будут произвести обыск, я побоялся, как бы они, увидев инструменты, не обнаружили бы, в чем дело. Тогда спрятал их у своего двоюродного брата, у которого есть в городе лавка. – Он вздохнул.

– А каким образом ты это обнаружил?

– Это ведь моя работа полицейского. Знаете, Барнаби, банки гораздо надежнее, чем вы думаете, у них есть бронированные шкафы, в которых ваши драгоценности будут находиться в большей безопасности.

Я бросил кларнет на кровать.

Барнаби быстро оправился от пережитого. Он сразу же схватил меня за отвороты пиджака.

– Вы говорите, что вы из полиции. Я хочу видеть доказательства.

– Нет ничего проще, – ответил я, – поднося руку к карману, чтобы вынуть оттуда удостоверение.

Проклятье! Его у меня не было! Оно исчезло!

Я решил, что потерял его во время ночных драк.

– Беру, – обратился я к нему, – я потерял свое удостоверение. Будь добр, покажи папаше Барнаби свое.

Его Благородие поднес руку к карману и не замедлил сделать такую же гримасу, что и я.