Текст книги "Боги и смертные: Современное прочтение мифов Древней Греции"

{35}35
  Пан и Сиринга. О рождении Пана рассказывается в Гом. гимне 19, о его погоне за Сирингой – в Ов. М. 1.689–712.


[Закрыть]
Пан и Сиринга

Когда великий бог Пан появился на свет, его мать завизжала в ужасе при виде новорожденного и, вырвавшись из рук повитух, со всех ног кинулась прочь.

Отец же ребенка – Гермес – рассмеялся довольно и с нежностью прижал сына к груди. Малыш был действительно странный, что и говорить. На макушке торчали бугорки пробивающихся крошечных рожек, а под ямочкой на подбородке намечалась едва заметная, но вполне отчетливая бородка. Непроизвольно открывшиеся удивленно моргающие глаза оказались желтыми. Черные зрачки были вытянуты горизонтально, словно полосы, проведенные кистью на свитке.

Но это все было бы еще не так страшно – гораздо больше роженицу испугало другое. Если до пояса малыш более или менее напоминал человека, то бедра и ноги у него были точь-в-точь как у козлов, которых пас ее отец, Дриопс, а пониже спины торчал куцый хвост. Глядя на все это «великолепие», молодая мать не знала, что и думать. Что же такое она родила? Чудовище? Знамение, которое прорицатели истолкуют, а потом утопят?

Человек, которому Дриопс отдал свою дочь в жены, казался вполне обычным, когда явился на их скотный двор в Аркадии, – бродячий козопас, ищущий, к кому бы наняться. Теперь же этот козопас сбросил личину и предстал в своем истинном обличье лучезарного олимпийца в золотых сандалиях с птичьими крылышками на пятках. Своего сына он бережно закутал в кроличьи шкурки и назвал Паном. А потом вознесся с ним на Олимп. Какие бы сомнения ни одолевали дочь Дриопса в дальнейшем, в одном она могла быть уверена: ребенок получился таким странным не из-за нее.

Гермес с гордостью представил Пана другим богам – те разглядывали странное создание, спящее на руках отца, с любопытством. Олимпийцам не раз доводилось превращать людей в животных и превращаться самим, когда цель того требовала, но здесь явно происходило что-то иное: это дитя навсегда застряло между животным и человеком. Может быть, Гермес сделал его таким потехи ради? А что, и вправду ведь умора!

Тут Пан открыл глаза – на этот раз специально – и уставился на богов. Во взгляде его сквозило безумие, от которого им стало не по себе. В следующий миг малыш зевнул, и небожители снова залились смехом, но все единодушно признали, что этому Гермесову отпрыску (кто-то добавил бы «как и самому Гермесу», если бы не олимпийская вежливость) самое место на пастбищах и в лесах его родины. И только Дионис даже бровью не повел, лишь улыбался чему-то известному ему одному. Теперь он уже не самый младший и не самый странный. Он чувствовал, что у них с племянником найдется много общего.

Пан, как и положено богу, рос быстро. Вскоре он уже щеголял самыми настоящими рогами и длинной козлиной бородой. С козлами его роднило еще одно не менее стремительно развившееся свойство – постоянное возбуждение. Поначалу он удовлетворял свое неуемное желание в отарах, которые паслись по холмам, но со временем его стало тянуть к нимфам и пастушкам.

С его внешностью соблазнять их было трудновато – да что там, даже приблизиться не получалось. Стоило ему показаться объекту вожделения на глаза, и тот улепетывал со всех ног, не помня себя от страха, слыша только бешеный стук сердца в ушах и умирая от ужаса перед увиденным. Поэтому добиться желаемого Пану удавалось, только застав жертву врасплох.

Однажды он увидел нимфу дуба Сирингу, которая охотилась с Артемидой, и пленился изгибами ее стройного тела и горделивым лицом. Собственно, Сиринга была настолько похожа на Артемиду, что, если бы не лук, сделанный из рога, а не из золота, даже Аполлон, наверное, мог бы перепутать ее со своей сестрой.

Сходство нимфы с самой непорочной из богинь только раззадорило Пана. Он следил за Сирингой, пока она не отстала от остальных, замешкавшись из-за лопнувшей тетивы. Тогда он осторожно подкрался поближе, прячась за деревьями и стараясь до последнего держаться в тени. Жизнь в лесу научила его двигаться бесшумно, подобно волку или рыси. Наконец, дрожа от предвкушения, он выскочил на полянку, где Сиринга чинила лук.

– Дева, – проговорил он, – иди ко мне и лишись своей девственности. Позволь насладиться твоей красотой тому, кто отчаянно ее вожделеет.

Сиринга подняла голову. Перед ней, там, где еще миг назад была пустота, возвышалось нечто. Выронив лук, она застыла при виде бесстыдно вздымающегося мужского достоинства, захлебываясь волной чувств – страхом, смятением, отвращением и отчаянием.

А потом она рванула прочь, словно заяц. Пан пустился вдогонку, уже не заботясь ни о какой скрытности: ветки трещали и ломались, птицы разлетались кто куда, след из вытоптанного папоротника выдавал направление погони.

Как ни быстро бежала Сиринга, козьи ноги несли Пана еще быстрее. Но вскоре перед нимфой забрезжила река – это был Ладон, мирный сын Океана и Тефиды. Тогда Сирингу осенило: ей могут помочь его дочери, такие же нимфы, как она. Спотыкаясь и оскальзываясь на глинистом берегу, Сиринга прокричала: «Сестры, спасите меня, как можете!» Нимфы услышали и сделали что могли.

Пан протянул руки, надеясь стиснуть Сирингу в объятиях, но нащупал только гибкий тростник, в который превратили ее нимфы. Он вздохнул – к неудачам ему было не привыкать, но все равно обидно – и тростник с укором вздохнул в ответ. Пану, впрочем, в нем почудился не укор, а томление.

– Ничего страшного, Сиринга, – утешил он. – Я буду целовать твое тело во веки веков и научу тебя своим мелодиям.

Он выдернул несколько стеблей тростника из мягкого ила и обрезал на разной высоте, а потом уложил обрезки бок о бок от самого длинного к самому короткому и склеил пчелиным воском. Когда он дул по очереди в каждую из трубок, они издавали каждая свою ноту, и получалась протяжная печальная мелодия. Изобретенный им инструмент Пан назвал сирингой.

{36}36
  Эхо и Нарцисс. История Иинги взята из Каллим. фр. 685. Историю Эхо и Нарцисса см. в Конон 24 и Ов. М. 3.339–510.


[Закрыть]
Эхо и Нарцисс

Как-то раз Пан погнался еще за одной нимфой – Эхо. На этот раз ему повезло больше: она ответила ему взаимностью, и у них родилась дочь, Иинга.

Иинга обожала проказничать. Однажды (прекрасно понимая, чем это обернется для всех причастных) она с помощью магического зелья сделала так, чтобы Зевс влюбился в Ио. Когда Гера узнала, что натворила Иинга, расправа была скорой: богиня превратила ее в птицу, а потом пустила слух о невероятной приворотной силе этой невзрачной пичуги. Вскоре распятую тушку Иинги пристрастились использовать в приворотных обрядах.

Судя по всему, ужасный конец дочери ничему нимфу Эхо не научил, поскольку немного погодя она согласилась отвлечь Геру разными сплетнями, пока Зевс заигрывал с лесными нимфами. И снова Гера оказалась скорой на расправу: ничего, больше эта пустомеля Эхо никому не заморочит голову своей болтовней. Впредь она будет лишь откликаться на чужие слова – точнее, просто повторять окончание чужой фразы. Рассеянное «Куда подевалась моя флейта?» превращалось в ее устах в возмущенное «Моя флейта!», а предостережение «Смотри не усни!» – в повелительное «Усни!».

Этот изъян не позволял Эхо вмешиваться в чужие любовные дела, но никак не мешал влюбляться самой. Однажды она увидела красивого юношу по имени Нарцисс, который бродил по лесу в поисках дичи. Это был сын речной нимфы Лириопы и бога реки Кефис, текущей с Парнаса через Беотийскую равнину.

Хотя Нарцисс был человеком, от своих речных родителей он унаследовал плавность. В его движениях чувствовалась завораживающая вальяжная томность – когда он убирал непослушную прядь волос со лба или укладывался на берегу отцовской реки, чтобы отдохнуть в прохладе. Даже если ему случалось заторопиться, движения перетекали одно в другое так незаметно, что сливались в одно. Лицо у него было таким, какое наяву не увидишь, только в сладких грезах. Глаза зеленее любого зеленого. Губы сочные, словно спелая ягода, готовая вот-вот сорваться с ветки. Кожа на горле, скрытая подбородком от солнца, нежная и бледная почти до прозрачности. Нарцисс выглядел пришельцем из другого мира, где всегда царит вечерняя нега, дневные заботы уже позади и «надо» уступает место «хочу».

Многим внушал любовь Нарцисс – кто-то даже готов был поклясться, что сгорает от любви к нему. Но никакой любовный жар не проникал в тот ведомый одному Нарциссу мир текучих грез, в котором он замкнулся. В конце концов один из поклонников юноши, Аминий, проклял его, воззвав к Немезиде: «Если Нарцисс когда-нибудь полюбит, пусть отвергнут его так же беспощадно, как он отверг меня!» Немезида услышала мольбу Аминия и взялась за дело.

Влюбившись в Нарцисса, Эхо начала следовать за ним по пятам, когда он охотился. Лишенная дара речи, показываться ему на глаза она стеснялась, поэтому держалась строго позади возлюбленного, прячась в траве, которая была для нее родным домом. Но в конце концов Нарцисс почувствовал, что рядом кто-то есть.

– Кто здесь? – спросил он.

– Здесь! – откликнулась Эхо.

– Кто ты?

– Ты!

– Что за чушь? Не ходи больше за мной!

– Чушь!.. За мной!

Рассерженный Нарцисс зашагал прочь и вернулся к охоте. Он привык к тому, что от него теряют голову, но эта дурацкая игра, которую затеяла очередная помешавшаяся, не на шутку раздосадовала его. Кипя от негодования, он шагал быстрее обычного, и ему стало жарко. Тогда он улегся на берегу лесного пруда, собираясь зачерпнуть воды и ополоснуть лицо.

Но рука его замерла, не потревожив зеркальной глади. Из темной глубины на него смотрел речной бог, прекраснее которого свет еще не видывал: зеленые глаза, сочные губы, алебастровая кожа, а в глазах томление, способное растопить самое ледяное сердце. Немезида воспользовалась случаем исполнить проклятие Аминия: Нарцисс наконец влюбился.

– Кто ты? – спросил Нарцисс, но услышал только отклик Эхо, затаившейся в зарослях на берегу: «Ты!»

– Не играй со мной! – крикнул он возлюбленному.

– Играй со мной! – донесся до него ответ.

– Прошу тебя, приласкай меня!

– Ласкай меня!

Так и продолжалось: юноша изнемогал от любви, нимфа изнемогала от любви, и ни он, ни она не могли оторваться от своего вожделенного. Пришла осень, исхудавшего Нарцисса стало укрывать опавшей листвой, но он все с тем же исступленным обожанием смотрел на возлюбленного, который тоже таял на глазах.

– Только не умирай! – взмолился Нарцисс, и Эхо, сама ставшая полупрозрачной от голода, но по-прежнему видевшая только своего желанного, откликнулась: – Умирай!

Это повеление из уст (как ему казалось) любимого разбило Нарциссу сердце. Теперь ему незачем было жить, и он опустил голову в траву.

– Прощай! – обливаясь слезами, прошептал он в зеркальную гладь пруда и, испуская последний вздох, услышал в ответ: «Прощай!»

Эхо продержалась всего на миг дольше, а потом и ее иссохшее тело рассыпалось в прах. Но голос ее остался жить, и теперь скорбно вторил любому, кто оказывался рядом.

На месте гибели Нарцисса расцвел цветок. Золотую сердцевину обрамляли полупрозрачные, бледные, как кожа прекрасного юноши, лепестки. Обеспокоенные исчезновением красавца охотника нимфы, которые искали его по лесу и звали: «Нарцисс! Нарцисс!» – услышали отклик, доносящийся от пруда. Они поспешили на голос, но на берегу их ждал только неземной красоты цветок. Тогда, горюя, они назвали его нарциссом. И последний отзвук Эхо, витавший поблизости, подтвердил их догадку, прошелестев печально: «Нарцисс…»

{37}37
  Жадность Мидаса. Это один из самых известных древнегреческих мифов, но большинство из нас знает его в варианте, придуманном Натаниэлем Готорном в «Книге чудес для девочек и мальчиков», согласно которому Мидас опомнился и раскаялся, лишь превратив в золотую статую свою дочь. Я же в своем изложении опираюсь на Ов. М. 11.85–193, дополняя его подробностями, взятыми у других авторов, в том числе Гдт. 8.138, Циц. 1.36 и Эл. П. расск. 12.45.


[Закрыть]
Жадность Мидаса

Мидас родился наследником престола Фригии – того самого края, где когда-то стояла скромная лачуга Филемона и Бавкиды.

Когда Мидас был еще крохой, в колыбель, где он спал, заползли муравьи и оставили на его губах несколько пшеничных зерен. Прорицатели истолковали его отцу этот знак: Фригия всегда была богатым царством, но Мидас окажется богаче всех своих предшественников на фригийском троне, ведь что такое зерно для муравья, как не величайшее богатство, аналог золота в их крошечном мирке.

Надо ли удивляться, что Мидас с детства питал любовь к богатству и особенно ценил золото как самое очевидное его воплощение. Став царем, он послал слуг в обширные фамильные сокровищницы на поиски валяющихся там без дела золотых вещей, которыми можно было бы украсить приемные залы и личные покои. Отдуваясь от натуги, рабы тащили из подвалов золотые статуи, золотые светильники, золотые блюда и кубки, золотые ножные ванны и даже золотые ночные вазы. Золотые кольца унизывали пальцы Мидаса до самых костяшек, а тяжелые золотые серьги оттягивали мочки ушей едва ли не до плеч. Его жены были увешаны драгоценностями так, что с трудом поднимались со скамей, покрытых златоткаными подушками.

Роскошь и изобилие Мидас любил во всем. Дворцовые сады славились красотой и пышностью розовых кустов, привезенных со всех концов света. Каждый сорт цвел в свое время года, давая не менее шестидесяти бутонов, так что буйство красок в садах не блекло. Воздух был так густо напоен душистым ароматом, что от него клонило в сон, как от макового дурмана.

В эти-то сады и забрел Силен – старый сатир, который когда-то помогал нянчить и воспитывать юного Диониса. И без того уже почти не стоявший на ногах хмельной Силен вдохнул пьянящее благоухание и повалился на мягкую траву. Через несколько часов на него наткнулся Мидас, вышедший на вечернюю прогулку.

Когда фригийский царь был моложе и мог думать о чем-то еще, кроме золота, он сидел учеником у ног Орфея, который пел ему о Дионисе и о том, какое утешение сулят его дары людям. Мидас тоже стал исповедовать культ Диониса и до сих пор истово этому богу поклонялся, поэтому Силена он сразу узнал. Осторожно разбудив старика, он повел его во дворец и десять дней устраивал ему роскошные пиры.

Отпировав, Мидас вновь вышел в сад с Силеном и воздел руки к небу:

– Дионис! Твой приемный отец Силен отбился от твоей свиты, и сейчас он здесь, у меня. Пусть гостит спокойно, пока не понадобится тебе снова.

Услышав его слова, Дионис поспешил в сад, приняв обличье молодого человека в хитоне и коротком плаще, с дорожной шляпой за спиной. Лицо у него было приятным, но в ярко-синих глазах чудилось что-то рысье. Когда эти миндалевидные глаза с темным ободком, словно подведенные кайалом, блеснули в сумерках перед Мидасом, царю стало не по себе.

– Мой преданный почитатель! – воскликнул бог. – Проси меня о чем хочешь в награду за твою очень кстати оказанную услугу!

Мидас сделал вид, что задумался над ответом, но в действительности выпалил его почти мгновенно:

– Золото, о великий! Пусть все, чего я коснусь, превращается в золото!

Дионис улыбнулся, понимая, какая вскоре начнется потеха.

– Что ж, как пожелаешь. – Он щелкнул пальцами. – Да будет так!

В следующий миг ни Диониса, ни Силена в саду уже не было. У Мидаса голова шла кругом, и он ухватился за ближайший цоколь, чтобы не упасть, – но почему-то не ощутил под рукой привычной мраморной прохлады. Мидас озадаченно опустил взгляд. Цоколь превратился в золото, поблескивающее в свете горящих рядом факелов.

Не веря своим глазам, он потрогал лист на розовом кусте. Тот стал золотым. Потом розу – она тоже заблестела золотом. Цикада, неосторожно севшая Мидасу на руку, обернулась изящным золотым украшением – хоть сейчас в самую изысканную прическу. Мышь, шмыгнувшая по ноге Мидаса, стала золотой статуэткой. Красоты у нее от этого не прибавилось, но ее сливочный блеск привел Мидаса в восторг.

Он прошелся по саду, с довольным смехом касаясь того и сего и оставляя за собой след из причудливых украшений. Потом вернулся во дворец, где продолжил трогать все, что попадалось на глаза. Золотыми стали копья стражников – и со звоном повалились на пол, потяжелев настолько, что держать их стало невозможно. Зазолотились массивные косяки дверей, ведущих в пиршественный зал, когда Мидас пробежался по ним пальцами. Облилась сплошным золотом статуя Афродиты, высеченная из белоснежного паросского мрамора и искусно раскрашенная лучшими художниками. Расписная ваза, повествующая о войне богов и гигантов, умолкла навеки: все заглушил ровный слой золотого глянца.

Мидас тем временем дошел до своих покоев, упал в кресло (теперь золотое) и блаженно вздохнул. Его тотчас обступили рабы с полными чашами винограда, абрикосов, слив и гранатов. Царь вытянул из чаши абрикос и закрыл глаза, предвкушая, как сейчас ощутит на языке сочную сладкую мякоть. Но зубы стукнулись о неподатливое золото. Мидас поспешно схватил кубок, надеясь залить вином жгучую боль в деснах, но вместо вина во рту оказалось что-то тягучее, маслянистое и золотое.

В панике Мидас попытался есть, не касаясь пищи вовсе, но это оказалось невозможно. И тогда он с ужасом понял, что умрет от голода в окружении роскоши и изобилия.

– Дионис! – взмолился он. – О великий! Сжалься над глупцом и забери обратно свой дар!

Дионис услышал и снова улыбнулся про себя. Что ж, этот смертный хотя бы урок усвоил быстро.

– Отправляйся в Лидию, Мидас! – Голос бога разнесся по пиршественному залу, исходя одновременно отовсюду. – Соверши омовение в реке Пактол, и тогда ты излечишься от золотящего прикосновения.

Мидас сделал как было велено – с тех пор песок Пактола мерцает золотом. Однако от глупости не излечил фригийского царя даже Пактол. Однажды Мидаса угораздило заявить, что Пан играет на свирели лучше, чем Аполлон на лире, и Аполлон в наказание превратил его уши в ослиные. До конца жизни Мидасу пришлось ходить в тюрбане – но, по крайней мере, этот тюрбан был сделан из ткани, а не из золота.

{38}38
  Тантал устраивает богам проверку, а Пелопс просчитывается. О Тантале мы узнаём еще из Од. 11.582–592, но первое полноценное изложение его истории появляется в Пин. О. 1.35–99, хотя и оно, по собственному признанию Пиндара, противоречит основной версии, дошедшей до нас в Евр. Иф. Тавр. 386–388 и чуть более подробно раскрытой в Гиг. Мифы 83 и 84, а также Ов. М. 4.403–411. См. также Ликофр. 52–55. Тантал, Сизиф и иногда женщины, которые могут быть Данаидами, изображаются вместе в подземном царстве на вазах, датируемых второй половиной IV в. до н. э., – см., например, южноитальянский волютный кратер IV–III вв. до н. э. в Мюнхене (Antikensammlungen 3297). О роли Пелопса в этой мрачной истории см. также Соф. Эл. 505–515, Аполлод. Э. 2.4–9 и Павс. 5.17.7.


[Закрыть]
Тантал устраивает богам проверку, а Пелопс просчитывается

Тантал был одним из первых сыновей Зевса, родившихся смертными, а не богами. И хотя этого Зевс изменить уже не мог, он попытался сделать все, чтобы сын был счастлив: отдал ему во власть Лидию и даже приглашал на пиры небожителей. Подрастая, Тантал успел отлично узнать своих бессмертных тетушек, дядюшек, братьев и сестер.

Однако такое огромное везение оказалось ему не по плечу: он стал заносчивым, а потом и спесивым. В конце концов он уверился, что не уступает олимпийцам умом, а может, даже и превосходит. Боги провозглашали себя всеведущими, но Тантал заподозрил, что это обман, и решил проверить свое предположение самым жутким способом. Пригласив богов на пир, Тантал схватил своего сына Пелопса – и заколол. А потом, нарезав мясо кусками, изготовил чудовищное кушанье.

Когда блюдо подали на стол, боги сразу поняли, чем их потчуют. Никто не прикоснулся к угощению – кроме убитой горем Деметры, которая в тоске по похищенной дочери не замечала ничего вокруг. Она отрешенно сунула в рот кусок мяса Пелопса – с правого плеча, как оказалось, – прожевала, проглотила и только потом опомнилась и поняла, что происходит.

Зевс обвинил Тантала в детоубийстве и людоедстве – двух тягчайших преступлениях, на которые только способны боги и люди. Тантал даже отрицать ничего не пытался: он с вызовом заявил, что по крайней мере одна богиня продемонстрировала неведение, а ради такого доказательства ему никаких сыновей отдать не жаль.

Задыхаясь от гнева, Зевс швырнул Тантала в Тартар, в темную бездну глубоко под землей, даже глубже Аида, в котором души других смертных пребывали в относительном покое вечного сумрака. Ввергнутый в Тартар навсегда, Тантал был обречен испытывать муки, напоминающие ему о том, как он был когда-то вхож на Олимп, и об омерзительном пире, который положил конец его приятельству с богами. Изнывая от голода и жажды, Тантал стоял в ручье, который иссякал всякий раз, когда мученик наклонялся в попытке попить. Над ним простирались усыпанные спелыми плодами ветви, которые уходили из-под рук всякий раз, когда он тянулся сорвать хотя бы ягодку. А еще над головой его нависал кусок скалы, грозивший обрушиться в любой момент, – напоминание о том, как переменчив человеческий жребий.

Одна из трех мойр, Клото, никак не могла смириться с тем, что Тантал так резко оборвал нить жизни, которую она с сестрами пряли для Пелопса с момента его появления на свет. Она собрала остатки тела мальчика в котел, залила водой, засыпала травами – и он стал прежним, правда, без того кусочка плеча, который съела Деметра. Чтобы загладить вину, богиня сделала Пелопсу плечо из слоновой кости – такой непревзойденной белизны, что оно даже сияло.

Посейдон, увидев воскрешенного Пелопса, забрал его к себе. Так и вырос Пелопс под опекой Посейдона, выучившись всему, что должен знать и уметь юноша из благородного дома. Но в конце концов пришло время подыскать Пелопсу невесту. Молодому человеку – как и многим другим мужчинам – приглянулась Гипподамия, прекрасная дочь элидского царя Эномая. Для претендентов на ее руку Эномай установил чрезвычайно высокую планку: желающий жениться на царевне должен был состязаться с царем в гонке на колесницах. Проигравший помимо надежды на женитьбу лишался головы. Победитель же (если таковой когда-нибудь появился бы) мог взять Гипподамию в жены.

Оказавшись под стенами дворца Эномая, Пелопс оцепенел от ужаса: на пиках торчали выставленные на всеобщее обозрение головы тринадцати предыдущих претендентов. Он понял, что сейчас как никогда нуждается в помощи своего покровителя. Той же ночью Пелопс прокрался на берег моря и, встав у кромки свинцовых волн, воззвал к Посейдону. Морской бог вышел из вскипевших бурунов, ведя за собой крылатых коней, впряженных в золотую колесницу, – теперь победа Пелопсу была гарантирована.

Однако он все равно сомневался. Может быть, сомнение в богах и их дарах было у него в крови. Что у него совершенно точно было в крови, так это решимость пойти ради своей цели на все, даже на самое безобразное преступление.

Пелопс подошел к возничему Эномая, Миртилу, и предложил сговор. Хотя править своей колесницей на состязаниях Эномай будет сам, готовить ее предстояло возничему. И если он заменит бронзовые чеки на осях колесницы восковыми, которые моментально растают от трения колес об ось, колеса соскочат – и колесница разобьется. За это Пелопс позволит Миртилу насладиться ласками Гипподамии прежде, чем получит их сам как новоиспеченный супруг. Миртил охотно согласился.

Состязание состоялось, все вышло как было задумано: Пелопс получил не только Гипподамию, но и царство своего упокоившегося тестя. Однако победа только подпитала ту гниль, которая уже цвела в крови Пелопса. Не дожидаясь, пока Миртил потребует обещанное, Пелопс заманил его на утес и дал пинка – летя с утеса, Миртил исхитрился прокричать проклятие Пелопсу и всем его потомкам, моля богов сделать так, чтобы семья, которую предстояло создать Пелопсу и Гипподамии, прогнила изнутри.

До конца своих дней Пелопс поздравлял себя с тем, что сумел каким-то чудом избежать проклятия: у них с Гипподамией родилось шесть сильных сыновей и две дочери, которых он выдал замуж за сыновей могущественного микенского правителя Персея. А когда он умер, ему воздали почести в усыпальнице близ двора для Олимпийских игр, которые он учредил на том самом месте, где погиб Эномай. Но почти в тот самый миг, когда тело Пелопса было предано земле, двое из его сыновей, Атрей и Фиест, поняли, что безоблачная жизнь их отца означала не избавление от проклятия Миртила, а лишь отсрочку.